Текст книги "Рассказы и повести"

Автор книги: Яков Тайц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

ДВЕРЬ В МОСКВУ

Теперь осталось досказать, как мы доехали до Москвы. Сначала мы долго томились на вокзале. Конечно, Тимка сразу же пропал. Мы везде искали его, и оказалось, что он где-то в первом классе играл с ребятами в фантики. Конфет давно не было, а фантики остались.

Конечно, нашу корзину сначала долго не хотели пропускать за её несуразную величину.

Конечно, Лилька в самую трудную минуту потеряла туфлю и заявила:

– Мама, у меня ноги стали разные.

– Как так?

– Одна обутая, другая разутая. Мы долго искали её туфлю.

Но вот объявили посадку. Сейчас уже мало кто знает, что значило тогда это грозное слово: «посадка». Это значило, что огромная толпа, с детьми, с мешками, с чемоданами, стоит на платформе и тревожно ждёт поезда. А когда он подходит, все, волоча за собой и детей, и мешки, и чемоданы, кидаются на него и ещё на ходу цепляются за подножки, за поручни, за малейший выступ, чтобы поскорее захватить уголок, лавочку, буфер… Вот что такое посадка!

Посадки бывали лёгкие, средние и тяжёлые. Харьковская посадка считалась ещё одной из лёгких.

Стиснутые толпой, мы двинулись к выходу. Два беспризорника, которых мы наняли на вокзале, волокли нашу корзину. Мама крепко держала за руку Тимку, Тимка – Лильку, а Лилька – меня, как в сказке про дедку и репку. Только в сказке ни дедку, ни бабку, ни репку так не толкали, как нас.

– Ой, не давитесь! – кричала Лилька. – Не давитесь же!..

Тимка сопел и деловито отбивался локтями. Мама приговаривала:

– Осторожно! Здесь дети…

– Та ничего им не зробится! – кричали ей в ответ.

Но вот нас вынесло, вернее – выперло на перрон. Всё так же цепочкой, не расцепляясь, мы побежали вдоль состава. Поезд был какой-то разномастный. Там были вперемежку и пассажирские и товарные вагоны. Наш вагон был в самом хвосте. Над широкими окнами во всю его длину была выпуклая надпись:

МЕЖДУНАРОДНОЕ ОБЩЕСТВО СПАЛЬНЫХЪ ВАГОНОВЪ

с твёрдыми знаками, похожими на вывихнутую букву «Б».

У подножки стоял военный в будёновке, какой-то корноухий, с пустым рукавом и рубцами на лице. Это был сам начальник поезда. Мы ему показали наши билеты, и он нас пропустил. Пропустил он и корзину, только, когда беспризорники её втаскивали, сказал:

– Н-да. Фундаментально!

В вагоне был длинный коридор и окна, а справа – двери, а за ними – комнатки, комнатки… Называются – купе.

– Вот ваше купе, – сказал военный. – Располагайтесь.

Мы расположились. В купе были две полки – одна над другой. Верхняя – мне с Тимкой, нижняя – маме с Лилькой.

Рядом была умывальная комнатка, но там никто не умывался, потому что там тоже ехали люди. Ехали на крыше. То и дело над головой кто-то грохал подкованными сапожищами.

В купе ничего мягкого не было – видно, всё мягкое кто-то унёс.

И вот раздалось протяжное «ту-тууу». Мы прижались к окну. Перед нами медленно поплыла Холодная гора, домишки, стрелки, семафоры… Прощай, Харьков, прощай, Второй Чеботарский, прощайте, беззаботные детские годы…

Путешествие длилось около трёх суток. Начальник поезда часто проведывал нас. Руку он потерял на деникинском фронте. Ранение в лицо получил на польском. Ухо ему отстрелил Юденич. И, несмотря на всё, это был весёлый человек. Он сажал Лильку на колени, рассказывал нам про войну и угощал нас кипятком. А мы угощали его ландрином «Сладость», который специально ради этого извлекли из корзины. Сами мы старались его не есть – ведь мы везли его для папы.

В пути мы дважды стояли посреди поля. Начальник поезда пробегал мимо состава, размахивая своей единственной рукой, и весело кричал:

– А ну, мужики, кто желает ехать дальше, выходи на лесозаготовки!

Я не знал, мужик я или нет. Мама сказала:

– Ты ещё не мужик, можешь не ходить. И я остался.

Но во второй раз во мне заговорила совесть. Я одёрнул на себе гимнастёрку и вышел из вагона.

У машиниста была длинная, острая пила. И вот одни «мужики» стали пилить всякие старые шпалы, брёвна, поваленные столбы, щиты (от сырого леса машинист отказывался, говоря, что тянуть не будет), другие – и я в том числе – построились цепью и передавали каждое поленце из рук в руки. Поленца быстро «ехали» к паровозу. А кочегар и машинист смотрели в паровозное окошко и покрикивали:

– Веселей, ребята! Коли-пили!

Потом кочегар махнул чёрной рукой:

– По коням!

«Мужики» разбежались по составу. Паровоз гуднул, из него повалил чёрный, жирный дым, что-то в нём охнуло, ухнуло, и мы потащились дальше.

Иногда навстречу нам двигались длинные воинские эшелоны. На теплушках было написано мелом, точно в классе на доске:

Даёшь Крым!

Смерть Врангелю!

Утопим барона в Чёрном море!

Иногда такие эшелоны стояли рядом с нами на соседнем пути. В теплушках сидели и стояли бойцы, подпоясанные ремнями с подсумками. За ремнями у многих торчали бутылочные гранаты. На груди перекрещивались пулемётные ленты.

– Откуда? – спросил однажды наш безрукий начальник.

– Ма-асковские, – ответил какой-то парень с гранатой за поясом, широко и вкусно «акая». Я подумал с гордостью: «А скоро и я буду «ма-асковский».

Вдруг парень обратился ко мне:

– Малец, поедем с нами Врангеля бить!

– А возьмёте? – крикнул я в открытое окно.

– Подрастёшь – возьмём, – ответил он, хотя был немногим старше меня.

– Тогда и Врангеля не будет, – сказал я.

– Небось какая-нибудь зараза всегда найдётся, – ответил он улыбаясь.

Но вот их паровоз загудел, и «ма-асковский» эшелон тронулся, мелькая перед глазами открытыми дверями, вагонами с лошадиными мордами, платформами с пушками, с походными кухнями… А потом тронулись и мы.

Чем ближе к Москве, тем чаще мы говорили про папу: как он нас встретит, как расцелует… Ведь мы ему перед выездом дали телеграмму: «Встречай!»

Правда, мы не знали точно, когда мы приедем, да и никто этого не знал.

Лилька всё волновалась:

– А мы не проедем Москву?

– Не проедем!

– А мы там долго будем стоять?

– Долго-долго!

– А Ленина мы там увидим?

– Увидим, увидим!

Наконец на третьи сутки, поздно вечером, наш безрукий начальник сказал:

– Вот и Белокаменная. Всё!

Наш разношёрстный поезд в последний раз дёрнулся, лязгнул буферами, зашипел и остановился. Народ стал выходить. А мы с волнением прижались к чёрному стеклу и смотрели на еле-еле освещенную платформу. В каждом усатом и очкастом мужчине мы видели папу. Но папы не было. Прошло минут двадцать. Мы не знали, что делать. Безрукий начальник сказал:

– Придётся вам идти на вокзал, а то ещё в тупик увезут.

Он помог нам достать носильщиков, вернее – носильщиц, потому что это были женщины. Они вынесли нашу корзину, и мы зашагали за ними. Первые шаги на московской земле! Мама несла кошёлку со всякой мелочью, я – связку книг, Лилька – банку с ландрином, а Тимка шёл налегке, с пустыми руками.

Вот и Курский вокзал. Огромный зал ожидания, длинные дубовые лавки, красно-белые каменные плитки на полу… Народу не так много, не то что в Харькове.

Но где же папа? Что с ним случилось?

Мы поставили корзину возле скамейки, посадили на неё Тимку с Лилькой, строго-настрого сказали им: «Ни с места!» – подошли к выходу в город и с особым чувством толкнули тяжёлую дверь. Ведь это не простая дверь – это дверь в Москву!

Мы увидели тёмную привокзальную площадь. Редко где мелькали скупые огоньки. Смутно различались извозчики. В лицо нам подул резкий, пронизывающий ветер, и мы сразу почувствовали, что продвинулись на семьсот километров к северу от Харькова.

– Ну куда мы сейчас пойдём папу искать, в темноту, в холод. А может, он и сам ещё придёт? Может, он просто опоздал…

Мы вернулись к детям. Они покорно сидели на корзине.

– Ну что, здесь Москва? – спросила Лилька.

– Здесь, здесь!

– А где же папа?

– Завтра будет папа. Спи.

И Лилька сладко заснула на нашей огромной корзине рядом с Тимкой, прижимая к себе высокую железную банку. А возле них прикорнули и мы – мама и я.

ПЕРВЫЕ ДНИ

Ни свет ни заря пришли уборщицы и давай шаркать твёрдыми метлами по каменному полу. Я открыл глаза. Дети в неудобной позе всё ещё спали на корзине. Мама сидела возле них, подперев кулаком голову. Видно, она всю ночь не спала. Заметив, что я проснулся, она сказала:

– Ну как, Яша, пойдём его искать?

– Пойдём!

Она осторожно разбудила Тимку и сказала ему:

– Слушай, Тимочка, мы с Яшей пойдём искать папу, а ты останешься с Лилькой. Ладно, сынок?

Тимка спросонок сладко потянулся и лениво ответил:

– Я не останусь. Я тоже пойду.

А вслед за ним, по своей привычке, проснулась и Лилька и тоже подала голос:

– И я тоже пойду, я тоже не останусь. Глаза у неё были большие и чистые, точно она проснулась давным-давно.

– Глупые вы дети, поймите: это далеко и вы устанете! У вас и ног не хватит!.. – стала объяснять мама.

Но дети в один голос ответили:

– Хватит у нас ног!

– Ладно уж, мама, – сказал я, – пускай идут, а то ещё беспокоиться за них.

– Ну хорошо, – сказала мама. – Пошли. Мы сдали нашу корзину, кошёлку и книги в камеру хранения. Банку Лилька ни за что не хотела отдавать и потащила с собой.

И вот мы снова толкнули дверь в Москву и увидели привокзальную площадь, теперь уже при дневном свете. В круглом скверике посреди площади спали на лавочках какие-то люди. В сторонке дремали синие извозчики и их понурые лошадки. Вокруг скверика блестели трамвайные рельсы – совсем как в Харькове.

На них стоял трамвай с непонятным номером. Вместо номера была буква «Б». В трамвае никого не было… Извозчик стоил очень дорого. Мы пошли пешком. Тогда ещё не было ни троллейбусов, ни автобусов, ни такси, ни метро…

Нам сказали, что Третий Дом Советов на Садово-Каретной, и мы пошли по Садовым. Это была ошибка. Через центр было бы ближе. Нo мы тогда не знали, что Москва так велика.

Мы шли по Садовым мимо бесконечных палисадников, за которыми стояли домики с закрытыми ставнями. Мы завидовали людям, которые спокойно спали за этими ставнями, а нам вот надо идти, брести куда-то, искать папу в огромной Москве…

Вот Садово-Черногрязская. Перед ней на площади возвышаются причудливые Красные ворота неизвестно для чего. Кругом ни забора, ни двери. Посреди площади торчат ворота, и всё.

Вот Садово-Спасская… На ней мрачная Сухарева башня, с острым шпилем и маленькими окошками. Вот Садово-Самотёчная… Вот Садово-Каретная…

Садовые улицы тянулись огромным кольцом. Мы шли без конца.

Москва просыпалась. Прогрохотали по булыге ломовые извозчики. Прошли куда-то красноармейцы с винтовками на плечах. Вышли какие-то старухи торговать яблоками. Яблок было много, на каждом углу, и всё антоновка. Нам казалось, что вся Москва пропахла антоновкой.

Мама купила нам одно огромное яблоко, и мы по очереди грызли его, а Тимка ещё и вне очереди.

Мы порядком устали. Лиля то и дело останавливалась и чуть было не просилась «на ручки».

Мама говорила:

– Что? Я сказала – не ходить!

Мы садились на лавочки, которые были возле палисадников, потом шли дальше.

Один раз проехал настоящий грузовой автомобиль. Он как бы стрелял красивым синим дымом, и мы долго смотрели на него.

Но вот наконец и Третий Дом Советов – огромный старинный дом с колоннами. Мы нашли коменданта. Он посмотрел в толстую книгу и сказал, что Тайц М. Е. живёт в мужском общежитии, корпус «Б». Мама туда постеснялась пойти, и я пошёл один.

Это была огромная комната на добрую сотню коек. Все ещё спали. Я шёл на цыпочках вдоль кроватей и думал: «Как же я тут найду папу?» Все завёрнуты в одинаковые серые одеяла, многие – с головой.

Я решил найти папу по очкам. Я знал, что он всегда кладёт рядом с собой на столик очки. Я смотрел на тумбочки. И вот я увидел очки, перевязанные в одном месте чёрной ниткой. Это папины. Значит, спящий рядом человек – папа.

Я легонько тронул его за плечо. Плечо задвигалось, одеяло откинулось, и я увидел папу. Он близоруко посмотрел на меня, быстро взял очки, надел и ахнул:

– Яшка?!

– Ага.

– Приехали?

– Ага.

– А где же все?

– Здесь… Там на дворе…

Папа вскочил:

– Не может быть! Ведь я был на вокзале. Сказали, что поезд придёт только сегодня, что нет дров…

– А мы, папа, их в пути сами добывали.

– Не может быть!.. Как же так?… – повторял папа, торопливо одеваясь.

Он выбежал во двор, подошёл к маме, к Тимке, к Лильке. Они обнялись. У мамы на глазах выступили слёзы. Тимка схватил папину руку и не выпускал её. А Лилька прижала свою банку к выпяченному животу, встала перед папой и сказала:

– Вот… Это тебе.

– Это ещё что? – удивился папа.

– Тебе… Мы не ели. На! – повторяла Лилька с сияющим лицом.

Папа недоуменно взял банку, прочитал: «Кондитерское заведение «Сладость» – и посмотрел на маму:

– Это что за «сладость»? Мама смутилась:

– Потом объясню. Здесь не место… – Нет, сейчас! – сказал папа.

Мама ему честно всё рассказала. Папа нахмурился и поставил банку на землю:

– Не буду я их есть, эти спекулянтские леденцы… Везите обратно!

Лилька чуть не заплакала:

– Что ты, папка, мы же для тебя везли! Всю дорогу… не ели… Я несла, мучилась-перемучилась! Папка!..

Лильку папа очень любил. Он подумал и сказал:

– Ну ладно, чёрт с вами! Пойдёмте!

И он повёл нас в столовую общежития пить чай.

Там уже собралось много народу. Мы сели за длинный, покрытый белой клеёнкой стол. Папа взял банку, взял две глубокие тарелки, высыпал в них ландрин и крикнул:

– Товарищи, угощайтесь! Буржуйские конфетки. Попробуйте!

– Буржуйские? – раздались голоса. – Так им и надо! Попробуем.

Со всех сторон потянулись руки, и через минуту одна тарелка опустела. Вдруг какой-то дядя в майке встал и сказал:

– А совесть, между прочим, у вас есть, ребята?… Нечего маленьких обижать!

Он быстро сделал из газеты большой фунтик, высыпал в него всё из второй тарелки и отдал Лильке:

– Держи, дочка! Они большие – обойдутся.

Лилька была рада. Она запихала конфеты в карман своего фартука и потом ела их по одной в день. А в пустой банке стала хранить свои «драгоценности» – фантики, брошечки, бусики, картиночки…

Так началась наша жизнь в Москве. О ней я, пожалуй, как-нибудь в другой раз расскажу. А сейчас мне хочется только вспомнить один случай и на этом закончить.

Нам дали квартиру в Четвёртом Доме Советов, на углу Моховой и Воздвиженки. Наши окна выходили на Кремль. Мы каждый день любовались его чудесными куполами, золотой головой Ивана Великого, узорными крестами Успенского собора, каменным кружевом Кутафьей башни. Всё это было очень красиво, особенно по вечерам, когда заходящее где-то сзади солнце играло на всех главах, маковках и куполах.

Внизу, у Кутафьей башни, день и ночь стояли часовые. Мне очень хотелось в Кремль, но без пропуска часовые не пускали. А детей они пропускали. Часовые, видно, знали, что Ленин очень любит детей, вот они и пропускали их.

Девочки из нашего Четвёртого Дома Советов каждый день бегали в Кремль погулять. Ведь это очень близко – только площадь перейти. Бегала туда с ними, конечно, и наша Лилька.

Однажды она взяла с собой нехитрый завтрак того времени – антоновское яблоко и харьковский леденец, кажется, уже из последних, – и отправилась с подружками в Кремль. Мне в окно хорошо было видно, как часовой пропустил их пёструю стайку.

Вдруг Лилька прибежала обратно – красная, взволнованная, растрёпанная…

– Что случилось?

– Я видела, видела! – закричала она.

– Кого ты видела?

– Его… Ленина, вот кого! Он к нам подошёл, и я его ландринкой угостила. Вот!..

– Не может быть!

– А вот и может! А вот и может!.. – Глаза её сияли, щёки так и горели. – И вот он стал искать у себя в карманах, и здесь, и здесь – везде, и нашёл карандаш и говорит: «Умеешь писать?» И я сказала, что да.

Мы все окружили её. Мама прибежала из кухни. Тимка прибежал со двора. А папа как раз был дома.

– Ну дальше, дальше! – зашумели мы на неё.

– А дальше он мне дал бумажку и говорит: «Ну, напиши что-нибудь». Я не знала что и написала: «Масква». А он переправил на «о», дал мне карандаш и говорит: «На, учись писать»., А я взяла и говорю: «Насовсем?» А он говорит: «Насовсем» – и засмеялся. Вот!..

И Лилька вынула из расшитого кармана своего фартука маленький, уже много списанный, но остро, красиво отточенный карандаш. Мы стали его вырывать друг у друга. Это был обыкновенный школьный шестигранный карандаш с надписью на бочку «И. Фабер».

– Осторожно! – волновалась Лилька. – Не пишите! Не пишите! Чтобы не стратился.

Но мы, конечно, не удержались, и каждый из нас бережно провёл этим карандашиком чёрточку. А Тимка даже две.

Потом папа сказал:

– Ну, смотри, Лилька, береги его! И учись писать. Как следует учись! Слышишь?

– Слышу!

И счастливая Лилька спрятала карандаш в банку из-под ландрина на память о том далёком времени, когда у нас не было ни метро, ни высотных домов, ни «ЗИЛов», ни Днепрогэсов, ни тракторов, ни радио, ни телевизоров, ни атомной энергии и даже карандаш – простой школьный карандаш – был не нашего производства. Но был тот, кто положил начало всему нашему богатству, – Ленин!

Вот пока, значит, всё!

ЗОЛОТОЙ ГРОШИК
ПЕРВАЯ КАРТИНКА

Бабушка часто говорит:

– Янкеле, выпей молочка! Янкеле, возьми сахарку!

У бабушки много молока. В двух громадных бидонах она разносит его по богатым квартирам. Где она берёт молоко, Янкеле не знает. Он пьёт молоко, но больше налегает на сахар.

По утрам он пьёт молоко в кровати. Вот он кричит в стакан:

– Ещё сахару-у!

Тик-так! – откликаются ходики, а в стакане гудит: у-у-у!

Янкеле сбрасывает одеяло. Опять они оставили его одного! Опять она ушла со своими бидонами!

Он подбегает к запертой двери, садится голышом на пол у порога и плачет:

– Мама-а!

Тик-так! – дразнятся ходики, а Ядвига за стеной говорит:

– Не плачь, Янек. Бабуся прендко пшиде.

– Она меня заперла…

– Не бойся, Янек! Смотри, солдаты.

– Где?

Слёзы у Янкеле высыхают, он бежит к окну. Верно – солдаты. Они все одинаковые, все одинаково разевают рты и поют с присвистом:

 
Соловей, соловей, пташечка…
 

А между словами слышно, как стучат сапоги. Эх, раз, эх, два! – будто одна громадная, тяжёлая нога. И тихонько дребезжит стекло в окне.

Янкеле прижимается к стеклу, прислушивается к пронзительному солдатскому свисту, выпячивает губы и тоже пробует насвистывать:

– Соловей, фьююю, соловей…

Солдаты кончились, можно опять поплакать. Вдруг Янкеле замечает городового. Городовой стоит на углу, и пыль после солдат садится возле него на землю, будто она тоже боится его длинной, изогнутой шашки.

Янкеле быстро натягивает штанишки, допивает молоко без сахара – всё, как умный мальчик, чтобы городовой ничего плохого не подумал – и садится к окну рисовать. Мама, когда уезжала к папе, подарила Янкеле цветные карандаши. (А он всё равно плакал!)

На той стороне улицы, против окна, стоит большой дом, а на доме красивая вывеска: золотой орёл с двумя головами и буквы. Янкеле знает только две буквы: «А» и «О».

Он достаёт из коробочки зелёный карандаш и начинает срисовывать орла.

Ядвига стучит в стенку:

– Янек, ты не плачешь?

– Нет. А ты?

– Я тоже нет.

Янкеле рисует орла и думает о папином брате Герцке. Он был хороший, он всегда брал с собой Янкеле и Ядвигу на главную улицу, где иллюзион. Ядвига, кутаясь в белый платок, шла около Герцке и тихо говорила:

– Герценька, коханый мой, пойдёшь со мной в костёл? А то тату не пустит…

Герцке трогал тросточкой Ядвигин платок:

– У тебя тату, у меня мама. Что делать? Сердце моё разрывается!.. Янкель, не путайся под ногами!

А если мимо проходил кто-нибудь чужой, Герцке весело вертел тросточку двумя пальцами:

– Какой чудный вечер, панна Ядвига! Перейдём на другую лаву.

А Ядвига отвечала:

– Ах, бардзо дзенкую, пан Герцке!

А потом Герцке забрали в солдаты, и никто больше не ходит с Ядвигой и Янкеле на Погулянку и на Замковую гору. Вот почему теперь часто слышно, как за тонкой стеной плачет Ядвига…

Орёл получился какой-то кривой: одна голова больше, другая меньше. Его надо бы золотым карандашом, но мама не купила.

Янкеле принимается за буквы. Одна буква похожа на табуретку, другая – на весы без чашек. Янкеле видел такие весы на Рыбном базаре. Бабушка берёт его туда по пятницам. Там летают большие зелёные мухи, и везде – на столах, в бочках, в корзинах, – везде шевелятся скользкие, блестящие рыбы. А толстые, забрызганные чешуёй торговки, размахивая мокрыми руками, кричат:

– Свеженьки, живеньки!.. Только что из Вилии!.. Мадам, обратите внимание, какая жабра!

Бабушка долго торгуется, нюхает щуку, раздирает ей жабры, кладёт на место, отходит, возвращается, снова торгуется, пока торговка наконец не схватит щуку и не бросит её в кошёлку:

– А, нехай по-вашему! Давай гроши!

Янкеле, помогая себе языком, срисовывает букву за буквой. Потом он приподнимается и смотрит то на вывеску, то на свою картинку. Получается похоже, только на вывеске все буквы одинаковые, а у Янкеле они косые и неровные, будто падают. Зато у него каждая буква другого цвета – все семь карандашей в работе. Вот вернутся папа с мамой, он им покажет свою картинку. Папа посадит его на колени, пощекочет усами и скажет:

– Аи, Яшкец-молодец!

За дверью гремят бидоны. В замке звякает ключ. Янкеле вскакивает и, роняя штанишки и карандаши, бежит к двери:

– Бабушка!

Бабушка опускает пустые бидоны, ставит на стол кварту и обнимает Янкеле. Он дёргает её за старенькое, облитое молоком платье и старается заплакать:

– Почему ты меня заперла-а?

– Золотко, не надо плакать! Бабушка ушла, когда ты ещё спал. Бабушка зато тебе сахарку принесла.

Янкеле всё-таки пробует всплакнуть. Он жмурится, трёт глаза, хнычет, но ничего не получается. Он засовывает в рот большой кусок сахару и показывает бабушке свою картинку.

Бабушка ахает и причмокивает языком:

– Тца, тца! Вы подумайте, какой умник!

– Нет, бабушка, ты прочитай!

Бабушка долго смотрит на орла с двумя головами, на синие, жёлтые, зелёные буквы:

– Бабушка не умеет, золотко! Вот приедет мама, она прочитает.

– А папа?

– И папа, конечно. Все прочитают!

Бабушка принимается мыть бидоны. А Янкеле вешает картинку над кроватью, сосёт сахар и думает: «Скорей бы папа с мамой приехали!»

Потом они с бабушкой обедали, потом ужинали. Потом бабушка зажгла лампу и села вязать Янкеле чулок. А Янкеле улёгся под своей картинкой. Было тихо, все мухи ушли спать на потолок, только в лампе тихонько шипел керосин да под печкой скреблась мышь. И Янкеле сразу заснул.

Вдруг шум и яркий свет выкрученного фитиля в лампе разбудили его. Он вскочил:

– Приехали! Приехали!

Мама, не раздеваясь, кинулась к нему. Он обхватил её, прижался к маминой холодной щеке.

– А папа? Где папа?

Бабушка взяла Янкеле, уложила, покрыла одеялом:

– Спи, котик, спи, папа завтра приедет.

Она повернулась к маме:

– Ну, что сказал суд?

– Бабушка, – сказала мама, – надо быть стойкой… надо быть крепкой…

– Да, да, – шепчет бабушка.

– Вам надо гордиться таким сыном! Как он держался на суде! И вот… всех на семь… лет… в крепость. И всё! И не надо плакать…

Бабушка роняет спицы на пол и всплёскивает руками:

– Ой, горе мне! Самого старшего! Самого удачного!

– Мама, – вдруг кричит Янкеле, – смотри, это я сам написал!

Он снимает со стены свою картинку и суёт её маме.

Мама обнимает его. Он вырывается:

– Нет, ты сначала прочитай, прочитай! Мама медленно читает старательно нарисованные буквы:

Питейное заведение

И вдруг две маленькие слезы выкатились из маминых глаз и упали на картинку.

– Что ты делаешь! – закричал Янкеле. – Что ж я завтра папе покажу?!

А мамины слёзы всё падают на кривого орла с двумя головами, на красные, синие, зелёные буквы, на первую картинку Янкеле…