Текст книги "Рассказы и повести"

Автор книги: Яков Тайц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

ВОРОТНИЧОК
Рассказ школьника

Мне надо было в школу, а всей Москве надо было на Красную площадь. Я долго ждал на углу, а народ всё шёл и шёл – с песнями, с музыкой, с лозунгами и знамёнами… Сияли трубы, гремели барабаны, все пели, смеялись, плясали – и всё вокруг было красное, красное, красное!..

Я смотрел во все глаза. Незаметно прошёл час-другой, я спохватился и сунулся было пройти, но милиционер погрозил мне белым пальцем:

– Куда?

– В школу, дяденька!

– Ой, врёшь, сегодня занятий нет!

– А у нас утренник… Все на демонстрацию, а для младших классов утренник…

Тогда милиционер взял меня за руку и сказал:

– Пропустите младший класс!

И провёл меня через толпу.

И я пришёл в школу.

Там в большом зале тоже всё было красиво убрано. Мы танцевали, играли в жмурки, в каравай и пели… А когда роздали подарки, мы ели. Потом пришла Таня со своей мамой. И все стали смотреть, какая у Тани мама – маленькая, худенькая, седенькая… Потом все посмотрели на Таню и засмеялись:

– Глядите, чего она на шею нацепила!

– Разве такие носят?…

Таня смутилась и спряталась за маминой спиной. А её мама сказала:

– Тут смеяться нечего! Хотите, расскажу? Интересное если – хотим!

Ребята притихли, перестали грызть пряники и размахивать флажками. Танина мама села на подоконник и начала рассказывать про девочку Берту. Как ей было тринадцать лет, и как у неё была подруга постарше, лет шестнадцати, и Берта к ней часто ходила, а когда и ночевала. Вот раз к подруге пришли рабочие с кожевенного завода и стали шептаться: «Май, май…», а что «май» – Берта толком не знала. Она пристала к подруге. Та не хотела говорить, но потом открылась:

– Завтра Первое мая, и кожевники устраивают маёвку!

– Я тоже пойду на маёвку! – обрадовалась Берта.

– Тише! – испугалась подруга. – Тебе нельзя, ты ещё мала.

– Я никому не скажу, – шептала Берта. – Я уже большая… я знаю…

Она всё уговаривала подругу, уговаривала, и та наконец согласилась.

– А что ты наденешь на маёвку?

– А я не знаю, что надо.

– Надо что-нибудь красное.

– А у меня ничего красного нет.

– Приходи ночью, будто ночевать.

И вот Берта пришла к ней ночью и тихонько постучалась. Подруга долго не впускала, спрашивала – кто, потом впустила, плотно завесила окно, крепко заперла двери и достала из подпола кусок красного шёлка.

– Вот, – сказала она, – сшей себе и мне воротнички, а я буду шить знамя.

И так они всю ночь сидели и шили. И чуть где что-нибудь скрипнет, они прятали шёлк и прислушивались. А когда стало светать, у них уже всё было готово. И подруга всё убрала, чтобы никто ничего не заметил, и сказала:

– Ты свой воротничок спрячь, а после гудка приходи на речку, где лес начинается. Там будет патруль, ты ему скажешь пароль, и он тебе покажет, как дальше пройти.

– А какой пароль? – спросила Берта.

Подруга пригнулась к Берте и прошептала в самое ухо:

– Ты ему: «Погодка-то разгулялась», а он тебе: «Да, денёк отменный» – и покажет дорогу.

Берта вышла. Город ещё спал. Берта шла и всё повторяла про себя пароль. Вдруг она остановилась и прижалась к забору. По главной улице ехали жандармы, похлёстывая коней тяжёлыми нагайками. Берте стало немного страшно. Они тоже готовятся к маёвке! А что, если они схватят её и скажут: «А ну, покажи свой красный воротничок! А ну, какой пароль у кожевников?»

Она побежала домой. А когда на заводе прогудел гудок, она выбралась из дому и пошла к реке. Там сидел рыболов с удочкой. Берта догадалась, что это патруль, и сказала:

– Погодка-то разгулялась!

Рыболов ответил:

– Да, денёк отменный! – и показал, по какой тропке идти.

Берта пошла лесом. В траве она увидела ландыши. Она стала их собирать, потеряла тропку и заблудилась. И не знала, куда идти! И вдруг она наткнулась на человека. Она подбежала:

– Погодка-то разгулялась!

Человек посмотрел на неё.

– Да, погода ничего, – сказал он. – А ты что здесь?

Берта не растерялась:

– Я… я цветы собираю… Уже ландыши есть. – Она протянула цветы. – Пахнут как!..

– Ландыши? – Человек погладил её по голове. – А ты, деточка, не видала, рабочие здесь, не проходили?

– Какие рабочие? – спросила Берта. – В лесу разве бывают рабочие?

Она поскорее ушла от этого человека, долго бродила по лесу, потом увидела – на пеньке сидит ещё человек. Она осторожно подошла и тихонько сказала:

– Погодка-то разгулялась!

– Да, – ответил тот, – денёк отменный! – и показал Берте правильную тропку.

Берта вышла к оврагу и там, в самой чаще, нашла маёвку.

Она обрадовалась. На траве сидели и кожевники, и щетинщики, и подруга с красным воротничком, и на всех было что-нибудь красное – ленточка, повязка, бантик…

Тогда Берта достала свой воротничок, расправила и тоже надела.

Она легла на траву около подруги и стала слушать, как шумят деревья и как выступают ораторы на маёвке.

Они говорили про Ленина: что есть такой Ленин, который стоит за всех рабочих. И про фабрикантов: что надо на них работать только восемь часов, а не двенадцать. А некоторые говорили, что надо их совсем долой и даже долой царя!..

Потом тихонько пели «Вы жертвою пали» и «Интернационал», и Берта подтягивала, как большая. Подруга обнимала её, и Берте было хорошо… И вдруг, когда в третий раз затянули припев:

 
Это бу-у-дет последний и решительный бой! —
 

сверху прибежал патруль:

– Товарищи! Рассыпайся! Жандармы!..

Песня оборвалась. Все стали срывать с себя красное и разбегаться в разные стороны. Подруга спрятала знамя под кофточку и побежала.

Берта тоже побежала, но растерялась и забыла снять с себя воротничок.

И вдруг из-за дерева выскочил жандарм, увидел на Берте красное и ударил нагайкой по красному… И Берта упала…

Тут Танина мама перестала рассказывать. Она сняла с головы платок и откинула седые волосы:

– Нагайка пришлась вот по этому месту!

Все, вытянув головы, посмотрели. Под ухом синела маленькая полоска, будто шрам. Стало тихо-тихо. Слышно было, как вдали, на улице, играет музыка. Кто-то спросил:

– А воротничок?

– А воротничок, – ответила Танина мама, – от удара разорвался, но я его сохранила… тридцать лет берегла… Вон он, на дочке…

Все с завистью посмотрели на Таню – вот у неё какая мама! Таня гордо поправила на себе воротничок, обняла маму, улыбнулась – и вдруг крикнула на весь зал:

– Погодка-то разгулялась!

И все младшие классы хором, как по команде, ответили:

– Да, денёк отменный!

И бросились к Тане разглядывать старенький, рваный воротничок из полинявшего красного шёлка…

АНГЕЛИТО

Я хочу вас на минуточку перенести в главный город Испании – в Мадрид. Летом там очень жарко. Горячее солнце стоит над головой. В узких улочках звенят трамваи, гудят машины, ревут ослы, пронзительно зазывают покупателей продавцы вина и гранат…

Но громче всего раздаётся:

– Агуа фриа!..

Прохожие оглядываются. Они видят мальчика. Его широченные штаны еле держатся на тесёмке, перекинутой наискось через голое плечо. На голове у него возвышается огромный кувшин. Покачиваясь под его тяжестью, мальчик протяжно выводит:

– Агуа фриа!..

В знойный день особенно приятно услышать эти слова, потому что означают они «холодная вода».

Прохожие щёлкают пальцами, точно кастаньетами:

– Эй, кувшин, сюда!

Некоторые знают мальчика по имени:

– Ангелито, угости!

Прохожий в шапочке, вроде нашей пилотки, только с висящей надо лбом кисточкой, щёлкает жёлтыми пальцами:

– Эй, холодная вода, налей!

Ангелито подходит к нему. По желтизне пальцев Ангелито догадывается, что перед ним рабочий табачной фабрики.

Ангелито ловко снимает кувшин с головы и осторожно нагибает его над глиняной чашкой.

Вода течёт с тихим, вкусным бульканьем. Ангелито внимательно следит за тоненькой послушной струйкой. Пролить нельзя ни капли. Вода достаётся ему нелегко – её в городе мало. Недаром испанцы говорят: «Даже птица, пролетая над Мадридом, несёт с собой в клюве запас воды».

Для того чтобы наполнить свой кувшин, Ангелито встал очень рано. Он натянул на себя длинные штаны с огромным карманом на животе, которые ему сшила его сестра Мария (она шьёт очень хорошо и работает на швейной фабрике сеньоры Родриго). Потом он съел горсть жареных желудей, взял кувшин и побежал к реке Мансанарес. Это недалеко от его дома.

Он долго барахтался в тепловатой воде, что-бы набраться бодрости на весь день. Потом он вдоволь, до отказа, напился, чтобы после не хотелось пить. Потом наполнил кувшин, поставил его на голову и начал своё путешествие по узким улочкам:

– Агуа фриа!..

С утра покупателей было немного. Но чем выше поднималось солнце, чем жарче становилось, тем чаще слышалось:

– Кувшин, угости!

И Ангелито угощал. И вот сейчас он угощает рабочего с табачной фабрики.

Рабочий жёлтыми пальцами бережно взял чашку, поднёс её ко рту и стал не спеша пить маленькими глоточками.

Ангелито снизу видно, как на шее у пего при каждом глотке перекатывается какой-то шарик.

Он протянул руку и тихо сказал:

– А вы за что стоите: за мир или за войну?

– Что? – удивился рабочий. Он чуть не захлебнулся, перестал пить и, вытирая кулаком губы, спросил: – О чём ты толкуешь, малыш?

– Сейчас… вот… тут написано… – сбивчиво проговорил Ангелито и достал из своего бездонного кармана небольшой листок. – Вот… Только пейте, пейте, чтобы никто ничего не заметил…

Рабочий опасливо взял листок и оглянулся:

– Откуда это у тебя, мальчуган?

– Тсс!.. – Ангелито приставляет палец ко рту. – Тсс! Это секрет…

Он молчит. Не надо никому рассказывать о том, как он вчера вечером вернулся домой усталый после целого дня хождения с кувшином на голове, лёг в углу на мешок и сразу же заснул как убитый. Среди ночи его разбудил стук. Он вскочил и отпер дверь. Это пришла с фабрики сестра Мария.

Она села за стол и при свете огарка стала перебирать какие-то бумаги.

Ангелито долго следил за ней, потом спросил:

– Мария, почему ты не спишь? Что это у тебя? Письма?

Она обернулась:

– Нет, это не письма… Да спи ты!

– А что это?

– Ты ещё мал – всё равно не поймёшь, – ответила Мария.

Ангелито обиделся.

– Нет, пойму! – сказал он. – Видишь, я теперь даже сам деньги зарабатываю, видишь?… – И он протянул сестре горсть мелких тёплых монеток.

Мария улыбнулась и села рядом с братом на мешок.

– Хорошо, Ангелито. Вот, смотри! – Она показала ему листок бумаги.

Ангелито долго разглядывал листок.

– А что тут написано? – спросил он, потому что не умел читать: он был слишком беден для того, чтобы ходить в школу.

И Мария рассказала ему, что на свете есть кучка очень богатых и очень жестоких людей, которые хотят войны. Но все остальные люди хотят жить в мире. И вот, если все-все подпишутся под такой бумагой, тогда войны не будет.

Ангелито повертел в руках листок.

– А можно, – спросил он, – я тоже подпишусь? Можно?

Мария погладила его по чёрной курчавой голове.

__ Дурачок, – ласково сказала она, – ты ведь ещё писать не умеешь!

– Ничего! Писать не умею, а подписываться умею!

Он взял огрызок чернильного карандаша и вывел на клочке бумаги какие-то каракули. Потом он долго любовался на свою «подпись».

– Нет, нет, – сказала Мария, – тебе ещё рано.

– А тебе ещё много собирать подписи эти? – спросил он.

– Много! Чем больше, тем лучше.

– А можно, я их тоже буду собирать? Ведь мне всё равно ходить по улице. Я сумею, вот увидишь…

– Нет, – покачала Мария головой, – тебя поймает полиция или фалангисты…

– Не поймают… Я ловкий… Вот увидишь!

Ангелито долго уговаривал сестру. Наконец она согласилась, дала ему бумагу, карандаш и объяснила, как собирать подписи.

Он спрятал бумагу в карман и сразу же крепко заснул.

Мария ещё долго сидела возле спящего брата, хотя над Мадридом давно уже стояла тёмная, душная ночь.

И вот сейчас Ангелито протягивает рабочему белый листочек и тихо говорит:

– Тут всё написано… Подпишите, и тогда не будет войны, понимаете?

Рабочий украдкой читает бумагу.

– Правильно, – говорит он, – святые слова! Дай карандашик…

Ой сжимает жёлтыми пальцами карандаш. Ангелито смачивает водой бумагу, и подпись получается яркая, сочная, тёмно-лиловая.

– Грасиас! Спасибо! – говорит Ангелито. – Пейте ещё!

– Грасиас! Не надо. Твоя бумага бодрит лучше, чем твоя вода. Только, смотри, не попадись полиции!

– Нет, я ловкий!

Ангелито ставит кувшин на голову, и снова среди уличного шума раздаётся его пронзительное:

– Агуа фриа!..

Каждому, кто просит у него напиться, он смело протягивает бумагу и карандаш. Он знает, что богатые сеньоры его не остановят. Им не нужна мутная речная вода. Они могут выпить вина, съесть винограду, полакомиться фигами или гранатами. Его покупатели – народ простой: батраки, рабочие, погонщики мулов… Они все против войны!

Он завернул в переулок. Какая-то высокая седая дама протянула руку в длинной чёрной перчатке:

– Мальчик, налей. Только полнее лей, полнее!

Ангелито подал ей полнёхонькую чашку. Она брезгливо взяла её кончиками пальцев и стала пить. Ангелито вынул из кармана бумагу, испещрённую подписями, и сказал:

– Вот, сеньора, подпишите, чтобы не было войны!

– Что?… – Сеньора залпом допила чашку и схватила бумагу. – Где ты это взял, дрянной мальчишка?

Костлявыми пальцами, точно щипцами, она ухватила Ангелито за локоть. Он стал вырываться, но не тут-то было: старуха крепко вцепилась в него.

– Пресвятая дева! – закричала она. – У меня на фабрике полно этих бумажек, а теперь они ещё и на улице!

Только сейчас Ангелито узнал её – это сеньора Родриго, хозяйка фабрики, на которой работает Мария. Зачем же этой богатой сеньоре мутная речная вода? И Ангелито понял: эта сеньора не только чудовищно богата, но и чудовищно скупа.

– Пустите, сеньора! – взмолился он.

– Нет, нет, стой!.. Полиция! – Сеньора ещё крепче сжала своими «щипцами» руку Ангелито. – Сбегайте же кто-нибудь за полицией!

Кругом собрался народ – рабочие в потёртых беретах, погонщики мулов в шапочках с кисточками, батраки в огромных шляпах сомбреро, – но никто не торопится идти за полицией.

– Пустите! – просит Ангелито. – Я только на минуточку. Я только кувшин поставлю…

Костлявые пальцы чуть разжимаются. Ангелито освобождает руку, опускает кувшин на тротуар и вдруг выхватывает из рук сеньоры Родриго листок и со всех ног бежит по горячему асфальту.

– Держите его! – закричала сеньора, размахивая руками в длинных чёрных перчатках.

Но никто не стал задерживать Ангелито. Народ расступался перед ним. Он слышал шёпот голосов:

– Беги, беги, малыш!

– Полиция! Где же полиция?… – кричала сеньора.

Наконец появился полицейский. Размахивая тяжёлой дубинкой, он побежал за Ангелито. Не прохожие, как будто нечаянно, всё время становились на его пути. Он то и дело натыкался на кого-нибудь…

Тем временем Ангелито юркнул в один переулок, в другой, прошмыгнул проходным двором понёсся к реке Мансанарес.

Вот и река. Ангелито остановился перевести дух. Сколько здесь воды! Сколько народу можно напоить! Но поить не из чего – кувшин остался там, в переулке, и жадная сеньора, конечно, унесла его к себе.

Ангелито раздевается, прячет штаны с драгоценной бумагой под камень, ныряет в прохладную воду и думает:

«Эх, жалко кувшин! Такой был хороший… и большой… Ну, ничего. Зато войны не будет! Эта! всё-таки важней».

А кувшин ему Мария другой купит. И тогда он будет снова ходить по улицам Мадрида и снова будет звонко выкрикивать:

– Агуа фриа! Холодная вода!

ДОМ
1

За околицей, на отлёте, одиноко стояла изба. Кто в ней жил? Старик Аким, жена его Акулина и ребята: Колька, Толька, Федька и самый маленький – Кирюшка.

Жили ни бедно, ни богато – как в песне поётся:

 
Он ни беден, ни богат,
Полна горница ребят,
Все по лавочкам сидят,
Кашу маслену едят.
 

Правда, кашу ели не масленую, а пустую. Время тогда было голодное, шла гражданская война, красные воевали с белыми.

Вот красные заняли это село. А командир у них был известный герой Котовский.

Богатые мужики плохо встретили красных, зато бедные – очень хорошо. А ни богатые и ни бедные – ни плохо и ни хорошо. Так же и Аким.

Ребята его побежали на улицу, а он остался дома – притаился, смотрит в щёлочку.

Запылённые, усталые, шли котовцы. Впереди на сером жеребчике ехал сам Котовский – высокий, прямой, статный… Аким вздохнул:

– Серьёзный у них командир, чистый генерал!.. Гляди, Акулина, бабы им хлеба выносят. А Спиридониха им шматок сала несёт… От дурная!

– Беда! – отозвалась Акулина. – Деникинцы были – свинью порешили, петлюровцы были – коня увели, теперь красные пришли – сало отымают. А у нас, кроме дома, и взять-то нечего.

Аким с тревогой оглянулся. И хоть в хате было темно, он ясно видел всё своё, привычное: вот он, сундук, вот она, дубовая кровать, вот они, семь подушек мал мала меньше… Он очень боялся за свой дом. Правда, это был не то чтобы дом, а правильнее сказать – изба. И не то чтобы изба, а вернее всего – избушка. Он сам её в молодые годы срубил, по брёвнышку, по колышку…

В дверь постучали.

– Они! Легки на помине… – зашептала Акулина. – Не пускай их, Акимушка! Не пускай!

Но дверь отворилась, и в хату ввалились ребята: Колька, Толька, Федька и самый маленький – Кирюшка. И ещё соседские: Петька, Мотя, Луша…

Это бы всё ничего. Но среди ребят возвышались два котовца в высоких, бутылкой, шлемах, в потрёпанных шинелях, с винтовками, шашками, гранатами…

– Сюда идите, красные армейцы, сюда, не бойтесь! – шумели ребята. – Сымайте ружья, сымайте шашки! А пулемётов нема, максимков этих?

Котовцы улыбались Акиму:

– Домик, верно, славный у тебя, товарищ!

Акиму очень понравилось это слово – «товарищ», но он боялся: войдут, сядут, а то и лягут, сомнут подушки, угощения потребуют. И вместо того чтобы сказать: «Да что вы стоите? Заходите», он стал врать:

– Какой там славный! Крыша насквозь сопрела, по всем щелям ветер бьёт.

Акулина запричитала:

– Немцы были – всё жито до зерна обчистили, петлюровцы были – коня увели, поляки были…

Котовец перебил:

– Всё село привечает нас, а в этом славном доме, значит, элемент особый! – Он снял шлем, вытер лицо. – Видать, с беляками сладко-сахарно жилось?

Аким покосился на жену:

– Ох, и сладко ж! Хряка закололи, жену мою сапогами в живот пинали. – Он разозлился: – Мой элемент такой, что места для чужого дяди у меня нема, хоть он и красный, хоть какой другой. А там как хочете!

Соседские ребята засуетились:

– К нам идите, красные армейцы, к нам, туточки близко!

Котовец надел шлем:

– Пойдём, Петров!.. А тебе, хозяин, спасибо за ласку!

Они, хлопнув дверью, ушли. В избе стало тихо. Вдруг Кирюшка заплакал:

– Батька, плохой, почему не пустил?

Старик разорался:

– Цыц! Меня не учить! Голова як казан, а разуму ни ложки!

2

…Три дня отдыхали котовцы в селе, и все три дня Акимовы ребята пропадали у соседей. А Кирюшка раз прибежал вечером, весёлый, важный:

– Ребята, ребята, а я с кем говорил!

– С кем?

– С Котовским!

– Ври!

– Чтоб я лопнул! Он у Спиридонихи стоит. Я туда пошёл, и вдруг – он. С коня слазит. А я не побоялся. Стою такочки, смотрю. А он говорит: «Котовцем хочешь быть?» Я говорю: «Хочу!» Он меня тогда взял и на своего коня посадил. Во! А слез-то я сам. А он говорит: «Вырастешь – помни К-к-ко-товского!» Он, ребята, трошки заикается!

– Правда!

– Он!

Ребята с завистью смотрели на Кирюшку. А он достал из-за пазухи какую-то фляжку с заграничными буквами и похвалился:

– Глядите, что я в лесу нашёл! Поляцкая, верно.

От фляжки сильно несло спиртным. Подошёл Аким, повёл носом:

– Это что у вас?

– Нема ничего!

Кирюшка незаметно сунул находку в печь. Легли спать. Среди ночи Акулина вскочила:

– Ой, ратуйте, ратуйте!

Она растолкала спящих. Спасать добро было поздно: горящий спирт из фляжки залил всё вокруг. Сухой сосновый домик горел, как спичка. Пришлось всем, захватив одежонку, прыгать в окно. Сотни огненных языков жадно лизали стены, крышу…

Вот рухнули стропила, взметнулись искры, посыпались на Акима… Старик не шевельнулся, будто каменный.

Акулина выла:

– Ой, лихо нам! Ой, ратуйте!

Сбежался народ – кто в штанах, кто в рубахе, кто в чём. Акулину утешали. А Кирюшке хоть бы что. Ему пожар понравился. Хоть бы каждый день такие! И вдруг он увидел маленького полкового трубача и… Котовского.

Кирюшка подбежал, гордый:

– Это у нас пожар, у нас!

Но командир не узнал «котовца». Он обернулся:

– Дай тревогу!

Сигналист поднял трубу. Пронзительные звуки покрыли всё: треск пожара, шум толпы, плач Акулины…

И сразу же сбежались котовцы. И сразу же они привычно, молча строились колоннами повзводно.

Старшины негромко командовали:

– Становись! Равняйсь! Смирно!

Изба догорала. Над лесом встало другое зарево – занимался день.

Комбриг прошёлся вдоль рядов:

– Т-т-товарищи бойцы, командиры и политработники! К-к-короче говоря, если мы все, всем квартирующим здесь полком, возьмёмся за работу, то мы, я думаю, поставим к вечеру п-п-пого-ревшему селянину новый дом. А?

– Надо! – зашумели бойцы.

Аким с подпалённой бородой лежал на земле. Котовский, отмахиваясь от едкого дыма, подошёл к нему:

– Товарищ, можешь показать на бумаге, какая твоя изба была?

– Была?… – Аким поднял голову, бессмысленно посмотрел на Котовского. На бумаге не могу, я так скажу… – Он вскочил: – Здесь от такочки были сенцы… туточки – крылечко… ось так – чистая по… половина… – Он заплакал и стал бородой вытирать глаза: – Я ж сам её срубил… по брёвнышку… по колышку!..

Котовский поднялся на бугор:

– По-олк, слушать мою команду! Вечером выступаем! А сейчас – за работу! Топоры и пилы – у командира сапёрного взвода. Гвозди получите в обозе. Там же пакля… Разойдись!