Текст книги "Рассказы и повести"
Автор книги: Яков Тайц
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
ТРОПИЧЕСКИЙ ЗВЕРИНЕЦ
Моим первым учителем по рисованию был живописец вывесок Ефим Зак.
Его яркие вывески украшали наш скучный городишко.
Для портных он рисовал длинных, тонких дам в невероятно пышных туалетах. У нас таких нарядных дам никогда не было. Мне казалось, что всё это графини или принцессы.
Парикмахерам он изображал широкоплечих, краснощёких франтов с усами, цилиндрами и тросточками. Усатые франты презрительно поглядывали на убогие наши улицы. Я был уверен, что это министры или, по крайней мере, купцы первой гильдии.
Часами я разглядывал вывески Ефима Зака. По ним я учился читать и писать.
Однако всю силу его таланта я понял только тогда, когда к нам приехал «Тропический зверинец братьев Рабинович».
Сначала приехал старший Рабинович. Он заявил:
– Для развёртывания нашего тропического зверинца необходимо большое и художественно разрисованное помещение.
Он стал осматривать город. На Базарной площади возвышался длинный, просторный амбар сеноторговца Антонова. Но стены его были разрисованы-разве только ругательными словами.
Аптекарский ученик Цирельсон, член Общества покровительства животных и большой любитель привязывать к кошачьим хвостам пустые жестянки, сказал:
– Послушайте, а Ефим Зак на что!
Все обрадовались:
– Правильно, Ефим Зак!
– Конечно, Ефим Зак!
– Обязательно, Ефим Зак!
К живописцу отправилась делегация:
– Так и так, господин Зак, приедет зверинец, надо разрисовать антоновский амбар.
– Я согласен, – ответил живописец. – Мне надоели портные «из Варшавы» и сапожники «из Парижа». Но что скажет Антонов? Он хозяин, не я!
Пошли к сеиоторговцу. Антонов, как и полагается купцу, сидел за самоваром. Он удивился:
– Какой может быть зверинец в нашем уезде?
– Тропический!
– Тропический? – Он вынул изо рта мокрый кусочек сахару и положил на блюдце. – А разрешение от полицмейстера?
– Вот оно! – сказал Рабинович.
– А зачем нам зверинец? Конечно, амбар у меня сейчас порожний, но звери нам ни к чему. Вот есть у меня Шарик, хватит!
Шарик гремел цепью и скулил под окном.
– Что вы сравниваете? – обиделся Цирельсон. – Лев, царь зверей, и какая-нибудь Жучка или даже Шарик! Мы ведь ваш амбар разрисуем, картинку из него сделаем!
– Ладно! – махнул рукой купец. – Только мне двадцать контрамарок, а ещё, как взойду, чтобы лев поднимал лапу.
Пришлось всё обещать.
Ефим Зак взялся за работу.
Через несколько дней зверинец открылся. У разрисованного входа стоял и зазывал один из Рабиновичей:
– А вот чудо природы, звери различной породы! Не дерутся, не кусаются, на посетителей не кидаются. Детям – забава, взрослым – наука, билет – гривенник штука!
Я выпрашивал у матери гривенник. Она ругалась:
– Вот ещё зверинец на мою голову! Нету денег, нету! Придёт отец, он тебе покажет зверинец ремнём!
Я тёрся у входа, но Рабинович отпихивал меня своей толстой рукой, продолжая выкрикивать свою «зазывалку».
Я обошёл амбар со всех сторон, разглядывая расписные стены. Все краски, какие только были у Ефима Зака, легли на стены антоновского амбара удивительными животными.
Там были замечательные лиловые львы с ярко-зелёными гривами и оранжевыми хвостами. Свирепые красные тигры с чёрными полосами раскрывали багровые, как огонь, пасти. Синие обезьяны висели в фантастических позах на причудливых тропических деревьях. Великолепные жёлтые слоны с непомерно длинными хоботами стояли в голубой пустыне. Пёстрые, в крапинку, крокодилы высовывали из небесно-синей воды зубастые челюсти.
Тропические звери сводили меня с ума. Пять раз обошёл я амбар справа налево и слева направо – нигде ни щёлочки, ни дырочки. Я поплёлся домой. Потом мама послала меня за хлебом. Я взял корзинку и вышел на улицу. Ноги сами собой привели меня к Базарной площади. Завидев разрисованные стены, я не выдержал: пускай ругают, пускай без хлеба, пускай ремнём – теперь всё равно!
Я купил билет и прошёл в зверинец.
Там было полутемно и душно. Постепенно я стал различать клетки и надписи на них.
Вот самая главная надпись: «Царь зверей – африканский лев». Под ней, за решёткой, в тёмном углу спал и сам «царь» – дряхлый, облезлый лев с вытертой гривой, худой и невзрачный.
В клетке рядом скучала обыкновенная рыжая кошка, над ней была надпись: «Не дразнить – карликовый тигр».
В клетке с надписью «Слон временно заболел» – сидели два зайца.
Ещё там был «кровожадный орангутанг» – забитая мартышка, вроде тех, что вытаскивают «счастье» у шарманщиков.
Под вывеской «Белый арктический медведь» сосал лапу бурый медвежонок. А вместо «сибирского волка-материка» по клетке металась лохматая дворняга.
Помню, я чуть не заплакал и побежал к выходу. Там стоял Рабинович:
– Меня за хлебом послали, а я сюда… Отдайте деньги!.. Я не знал…
– Что? – Рабинович засмеялся, потирая руки. – Проваливай, не то брошу тебя льву в клетку!
Я закричал:
– Разве это лев?! Это обман, а не лев! Вон там на стене настоящие львы и тигры, а здесь обман, и отдайте мне десять копеек назад!
Рабинович щёлкнул длинным бичом:
– А ну, марш отсюда, пискунчик!
Я выскочил на улицу. Домой идти без хлеба я боялся и всё бродил вокруг амбара и всё смотрел и смотрел на нарисованный зверинец, который оказался в тысячу раз лучше настоящего. Потом отец нашёл меня возле амбара, привёл домой и отстегал ремнём. Я заснул в слезах. Зато мне всю ночь снились лиловые львы, малиновые тигры, жёлтые слоны, синие обезьяны и пёстрые крокодилы – весь «тропический зверинец» великого Ефима Зака.
НАТЮРМОРТ
Весь угол от комода до маминой кровати носит гордое название: «моя комната». Здесь я хозяин! Стенку я залепил картинками из газет и журналов. Тут всякие. Вот слон Ямбо из Одессы. Вон артистка иллюзиона Вера Холодная. Вот мировой силач Мацист. Вот красавица с замечательным именем Метаморфоза. От неё вкусно пахнет мылом. Вот танцующая парочка, а под ней стихи:
Падекатр танцевать —
Всё одно маршировать:
То налево, то направо,
А руками хлопай браво!
Мама каждую пятницу соскабливала картинки, ругалась:
– Опять налепил! Опять клопов разводить!
Но я их снова наклеивал. Доставать картинки было нелегко, особенно виды. Это такие открытки: с одной стороны пишется, кому что надо, а с другой – картинка.
Один вид я выпросил у нашей соседки Матильды Казимировны; ей прислал жених из Варшавы. Там были нарисованы какие-то заграничные фрукты, цветы, ваза, даже ковёр. На обороте была напечатана непонятная надпись.
Я показал вид Ефиму Заку.
Зак бросил работу – у него был срочный заказ для уездной управы – и долго любовался чудесной картинкой:
– Оранжевые – это апельсины. Тёмно-красные – это гранаты. А это, если я не ошибаюсь, настоящие ананасы… Да, Гиршеле, это мастер! Он мог бы сделать бакалейную вывеску первый сорт!
– Учитель, а что там на обороте?
– На обороте? «Моя золотая, бесценная Матильд очка, я…» К нам не относится, Гиршеле, не будем соваться в чужое дело.
– Нет, там ещё печатными! Внизу!
– Печатными – другой разговор. – Он снова стал читать – «Ант-вер-пен-ский му-зей». Так! «Не-из-вест-ный ху-дож-ник сем-на-дца-то-го века»… Такой мастер и вдруг – неизвестный! «На… на…» – Он запнулся. – Дальше, Гиршеле, напечатано на докторском языке, на котором пишут рецепты… Постой! – Он позвал старшую дочку: – Мира, сегодня твой Цирельсон придёт?
– Почему «мой»! – смутилась Мира. – Придёт, наверное.
– Скажи нам тогда. И не красней, пожалуйста!
Цирельсон, аптекарский ученик и друг Миры, пришёл к обеду. Зак показал ему вид:
– Прочитайте-ка «рецепт»!
Цирельсон прижал к рыжеватым бровям пенсне на шнурочке и с важностью произнёс:
– На-тюр-морт!
Мира гордо улыбнулась. Зак спросил:
– А что это такое?
– Натю-ююр… – протянул Цирельсон. – Это, скорей всего, натура, а «морт» – значит мёртвый! Всё?
– Не совсем, – отозвался Зак. – Что же это всё-таки значит?
Мира покраснела. Цирельсон размахивал шнурочком:
– Ммм… Я ж вам объяснил… А если хотите подробней, зайдите как-нибудь в аптеку. Сейчас мы с Мирочкой торопимся.
Он бросил открытку на стол и увёл Миру в иллюзион. Зак почесал голову, на которой когда-то росли пышные волосы, и сказал:
– Что же мы имеем? Мы имеем «натуру» и «мёртвый». Мёртвая натура? Я знаю, натура бывает широкая, испорченная, сильная, но… мёртвая?
Я разглядывал апельсины. Вдруг меня осенило:
– Учитель, помните, вы говорили: надо рисовать с натуры и…
– Умница, – перебил Зак, – золотая голова! Ну конечно же, всякие штуки – фрукты, посуда, вещи – это же мёртвая натура. Натюрморт!
Я был польщён. Набравшись храбрости, я сказал:
– Учитель, а мы тоже неизвестные художники! Давайте наберём всякую мёртвую натуру, разложим, как на картинке, и нарисуем. А что?
– Для Антверпенского музея? – засмеялся Зак. Он стал внимательно изучать открытку. – Какие краски! И это у них называется неизвестный художник! А где мы с тобой найдём такие ананасы и апельсины? Греческую вазу? Персидский коврик? Впрочем, постой! – Он живо отодвинул «срочный заказ», вышел из комнаты и через минуту вернулся с тремя большими луковицами:
– Вот тебе апельсины. Разложи их справа, как на картинке. А я схожу за этими… за гранатами.
Он сбегал в кладовку и принёс несколько красноватых картофелин.
– На картинке они слева, и у нас они будут слева.
Он снова взглянул на открытку:
– Посерёдке у этого неизвестного художника написан кавун. Этого добра у нас много. Это же, слава богу, не ананас.
Мы с Заком пошли на базар и выбрали хороший, могучий арбуз, не хуже, чем на открытке.
– Теперь, – сказал Зак, которому затея стала нравиться, – ты должен раздобыть приличную греческую вазу.
Я побежал домой, долго тёрся на кухне. Как только мама отвернулась, я схватил высокий глиняный горшок, в котором она маринует селёдку, выплеснул остатки и, обняв его, понёс к. Заку.
Учитель был доволен:
– Как раз то, что нужно. Настоящая музейная вещь! Ставь сюда!
И он торжественно опустил в «вазу» бумажную розу, которая обычно висела над зеркалом Миры.
Теперь у нас почти всё, как у неизвестного художника семнадцатого века. Дочки Зака – Сонечка, Басенька, Ривочка – с жадностью следили за нашими приготовлениями. А когда мы вырезали арбуз, как на открытке, и положили ярко-красный, сочный кусок около «вазы», поднялся рёв:
– Папа, дай! Папа, арбузика!
Но Зак выставил всех за дверь и накинул крючок:
– Нет, Гиршеле, ты посмотри, какой у нас получается натюрморт. Это же прелесть что такое!
Мы быстро набросали контур и взялись за краски. Весело блестели луковицы. Красным фонариком сияла роза. Зак, не отрываясь от работы, говорил:
– Мой знаменитый земляк Исаак Левитан учил меня: «Главное, Ефим, это натура! Без натуры художник высыхает!»
За дверью плакали дети. Зак время от времени покрикивал:
– Тише там! Сонечка, уведи Ривочку!.. И ещё он говорил: «Искусство требует жертв. Потому что…»
В дверь забарабанили изо всех сил. Зак взмолился:
– Детки, перестаньте стучать!
Но это были не «детки». Это была сама жена Зака, Фейга.
– Ефим, открой сию минуту!
Зак побледнел и сладким голосом сказал!
– Фейгеле, мы сейчас немножко заняты.
– Открой сию минуту, или ты получишь такой скандал!..
Зак поднялся, виновато посмотрел на меня и откинул крючок. Фейга ворвалась в комнату:
– Ищу, ломаю голову: где лук? «Дети, где лук?» – «Папа взял!»
Она шагнула к натюрморту. – Фейгеле, – сказал Зак, – не трогай. Это же апельсины!
– Апельсины? – Она засмеялась. – Дети, он решил стать городским сумасшедшим. Уездная управа будет ждать, а он будет представлять цирк. – Она схватила луковицы. – Апельсины на твою лысину!
И вышла. Зак печально улыбнулся: – Ничего, Гиршеле, Искусство требует жертв…
Вдруг я услышал голос мамы: – Фейга, мой бездельник у вас?
– У нас, у нас! Зайдите полюбуйтесь на эту сумасшедшую парочку!
Мама, пугливо озираясь на Зака, вошла в комнату и зашептала:
– Ты брал маринованный горшок?
– Мама, горшка я не брал. Я взял только греческую вазу и скоро верну!
– Что? – Она растерялась и холодной рукой пощупала мой лоб. – Там же были две селёдки и ещё хороший хвост.
Тут она взглянула на подоконник:
– Ой, вот же он стоит! Извиняюсь, Ефим, но я его забираю… Куда ты девал селёдки, я тебя спрашиваю? Подожди, папа всё будет знать!
Она взяла нашу «вазу» и шагнула за дверь. Я побежал за ней:
– Мама, отдай! Мама, нам только дорисовать!
Она отвечала на ходу:
– Больше ты у Зака не работаешь. Кончено! Сумасшедший сын мне не нужен.
– Мама, постой! Мама, я ж тебе объясню!
Она не слушала. Я бежал за ней до самого дома. Там у нас с папой вышел крупный разговор. Под конец он взялся за ремень – он слишком любил маринованную селёдку…
Но я удрал к Заку.
Учитель, хмурый, невесёлый, сидел на крылечке. Он погладил меня по голове:
– Гиршеле, ты не расстраивайся… Получился маленький погром. Я вышел на базар поискать другую вазу, а когда вернулся…
Я не дослушал учителя и толкнул дверь…
Всё было кончено! Груда арбузных корок украшала подоконник. Бумажная роза валялась на полу. Дети Зака ходили с мокрыми, сияющими рожами. Учитель подолом испещрённого всеми красками халата покорно вытирал щёки то Сонечке, то Басеньке, то Ривочке…
Я подобрал бумажный цветок:
– Учитель, а как же наш… натюрморт?…
Зак сел на табуретку, взял палитру и, размазывая чёрную краску, сказал:
– Пока что, Гиршеле, надо закончить вот этот «натюрморт». А ты свой вид спрячь. Когда-нибудь… в другой раз…
Он придвинул к себе начатую вывеску и стал ловко выводить прямые чёрные буквы: УЕЗДНАЯ УПРАВА.
Этот шрифт у нас назывался «двойной губернаторский».
А я поплёлся домой и прилепил варшавский вид к стене – между мировым силачом Мацистом и душистой красавицей Метаморфозой.
НОС
В десяти, верстах от нас, в губернском городе, открылось «Художественное Имени Ея Императорского Высочества Великой Княгини Терезы Константиновны Училище».
Я тогда состоял учеником при живописце вывесок Ефиме Заке. Он относился ко мне хорошо. Он верил, что из меня выйдет второй Исаак Левитан.
Он говорил:
– Если ты не поступишь в это самое «имени княгини такой-сякой» училище, я тебя знать не хочу!
– Разве они меня примут?
– А ты пробуй, лезь, добивайся! Как только закончим корову, я сам поеду с прошением!
Корову заказал мясник Лейзер Бланк.
– Вы понимаете, Ефим, – объяснил он, – мне хочется, чтобы это была медальная корова. Чтобы все части выделялись. Чтобы хозяйки не могли оторваться!
Намечая углём:
Зак говорил:
– Вывеска, Гиршеле, должна кричать. Если она молчит, она не вывеска.
– Кричать?
– Только! Например: у тебя разболелись зубы, ты лезешь на стенку, ты бегаешь по улицам как сумасшедший. И вдруг среди вывесок ты находишь большое чёрное: «ЗУБ». Ты бежишь туда. Помогут ли тебе там, это другой вопрос… Значит, вывеску для дантиста делай: чёрный прямой шрифт на белом, крупно: «ЗУБ» и мелко, косым: «ной врач». И она будет кричать!
Он бросил уголёк и стал искать подходящую корову. Мы долго перелистывали замызганный букварь, откуда Зак часто срисовывал разное для вывесок. Хорошей коровы там не было. Зак сердился. Я сказал:
– А что, если я схожу в стадо и попробую срисовать с живой коровы?
Зак улыбнулся:
– Золотая голова! Иди добивайся!
Я схватил папку и побежал за город, на луг. Коров я очень боялся. А там ведь не одни коровы, там ещё настоящий бык. Всё-таки я смело шагал по кочкам.
И вот я добрался до стада. Пастух Трофим спал под вербой. Коровы с удивлением посмотрели на меня.
Я выбрал самую толстую, самую рыжую и стал выполнять её портрет во весь рост.
Сначала я то и дело озирался на лежащего в стороне быка. Везде мне мерещились страшные кривые рога. Но скоро я позабыл обо всём и только старался возможно точнее передать все изгибы коровьего тела.
Рыжая позировала хорошо. Я весь вместе с папкой отражался в её выпуклом тёмном глазу. Иногда она передвигалась по лугу, и я, спотыкаясь, бежал за ней по кочкам и коровьим «блинам». Злющие мошки и голосистые комары одолевали меня. Я даже не отмахивался – я работал!
Скоро портрет был готов.
Зак радовался:
– Какая тушёвка! Какой глазомер! Вот тебе мои кисти, пиши корову сразу на железе. И, если ты не подашь прошение, я тебя выгоню!
Не веря своему счастью, я корову расчертил, увеличил; наколол по контуру дырочки, толчёным мелом перебил рисунок на грунт и стал разрабатывать масляными красками. Я сделал круглый синий глаз, в котором отражаются зелёный луг и голубое небо. Розоватыми белилами тронул хвост, ноги, вымя. Коричневой умброй наметил причудливые пятна на спине. Рога сделал голубые, с зелёными кончиками. Зак подправлял, советовал:
– Ярче! Чище клади краску! Чтобы она кричала! Чтобы она пела, наша вывеска!
То и дело он вырывал у меня кисть, и я бормотал, суетясь и приплясывая около учителя:
– Я сам, я сам… Корова вышла на славу.
Когда мы вешали её над лавкой Лейзера Бланка, мясник стоял внизу и, вытирая фартуком руки, говорил:
– Эта блондинка мне нравится!
Зак показывал на меня:
– Ему, ему кричите спасибо! Ого, вы ещё о нём услышите! Лейзер, вы завтра поедете на городскую бойню? Захватите меня.
– С удовольствием! – отвечал Бланк, не отрываясь от вывески.
И Зак поехал в город, и привёз оттуда два листа гербовой бумаги, и уселся писать прошение.
Его Превосходительству господину директору художественного имени…-
выводил он буковку за буковкой своим самым лучшим шрифтом, «королевским рондо», -
Покорнейше прошу принять…
Он сам отвёз прошение в город и вернулся важный, озабоченный:
– Гиршук, послезавтра экзамен. Мясник нас подвезёт… Спросят домашние работы… Где твоя корова?
– Я её всю тогда исчертил, испортил…
– Эх ты, цыплёнок! Возьми зеркало, рисуй себя, чтобы завтра была домашняя работа.
Я рисовал себя в зеркале: унылый нос, испуганные глаза, космы вдоль ушей. Зак всё забраковал. Домашней работы так и не получилось. Пришлось ехать без неё.
Рано утром мы пошли к Лейзеру. Городишко ещё спал, хотя петухи уже давно будили его. Мясник выкатил дряхлую окровавленную телегу. Солнце снизу освещало бродячих собак около домика Лейзера, вывеску над крылечком. Зак долго смотрел на неё и вдруг закричал:
– Бланк, я хочу украсть у вас вывеску!
– Ша! – шёпотом отозвался Лейзер. – У нас ещё спят… Вы с ума сошли!
– На денёк! – уговаривал Зак. – Надо же помочь мальчику. Вы сами видите его работу. Эго же второй Левитан! Будьте хоть раз человеком, а не только мясником!
Он подтолкнул телегу к дому, забрался на неё и стал снимать с крюков вкусно пахнущую краской вывеску. Бланк шипел:
– Я подам в суд! Я буду жаловаться! Вы мне испортите торговлю!
– Ничего, ничего, – утешал его Зак. – Вечером ваша красавица к вам вернётся.
Мы уложили вывеску на телегу, прикрыли мешком, уселись, и Лейзер погнал лошадь. Всю дорогу он ворчал:
– Ефим, вы ненормальный… Н-но, скотина!.. Нормальные так не поступают… Н-но, чахотка!
А Ефим Зак за его спиной подталкивал меня локтем, веселился:
– Теперь у нас есть домашняя работа. Пускай полюбуются! Такая корова!
Через два часа мы подкатили к зданию с колоннами, над которым желтел двуглавый орёл. Швейцар с возмущением посмотрел на наш «парадный выезд».
Мясник сказал:
– Чтобы вечером вывеска была на месте, Левитаны!.. Н-но, мешок с костями!
Зак сбегал в канцелярию.
– Сейчас начнётся, – сказал он, вернувшись. – Экзамен лёгкий: кого-нибудь срисовать. Когда тебя примут, я тебя устрою здесь, у сестры. И, когда ты станешь знаменитым, Янкель-Гирш, не забывай старого Ефима Зака, из которого тоже мог бы получиться второй Левитан и… не получился. – Он обнял меня. – Ну, иди!
Он остался внизу, около вывески, а мы все, податели прошений, поднялись по широкой лестнице и разошлись по классам. На стенах висели белые гипсовые носы, уши, рты. Я искал: кого рисовать?
Но все уже взялись за работу. Податели прошений усердно вырисовывали носы и рты. Мне стало не по себе. Как это рисовать отдельное, точно отрезанное от громадного трупа ухо!
Мне достался нос. Большой, прямой, белый, как сахар. Нос – и больше ничего!
Справа и слева, сзади и спереди скрипели угольки и тушевальные карандаши. Я тоже стал срисовывать висящий передо мной холодный, бессмысленный нос. Я не слишком вглядывался в его белизну. Скорей избавиться, скорей на улицу, увидеть что-нибудь живое – собаку, лошадь, корову!.. Ломая угольки, я торопливо выводил громадный нос и тёмные дырки ноздрей.
Через час раздался звонок, захлопали подставки, задвигались стулья. Служитель стал собирать рисунки. Я побежал к Заку.
– Ну? – спросил он издали.
– Нос.
– Что-о?
– Нос… Я рисовал нос…
– Чей нос? Что ты болтаешь?
– Отдельно нос… и больше ничего.
Зак растерялся:
– Это, наверное, такая новая система. Ничего… Ты забыл про это! – Он щёлкнул пальцем по железу вывески.
И, когда нас позвали в актовый зал на заседание художественного совета, Зак сам понёс нашу вывеску. Под портретами Николая II и «той самой» княгини сидели люди в мундирах и эполетах. Я боялся на них смотреть – они были слишком важные, но Зак их не боялся. Как только председатель вызвал «Липкин Гирш», Зак вскочил и весело сказал:
– Он здесь, вот… Это, извиняюсь, мой ученик…
– А вы кто?
– Кто я? Я живописец вывесок… Тут, из местечка… Исаак Левитан тоже из нашего местечка…
– Домашние работы представлены?
– Сейчас… – Зак взгромоздил закутанную в мешок вывеску на крытый зелёным сукном стол. – Одна минута…
Мешок упал на сукно. Рыжая корова с голубыми рогами спокойно смотрела на председателя. Стало тихо. Кто-то громко и раздельно прочитал:
– «Мясо Лей-зе-ра Блан-ка».
– Что?! – Председатель махнул рукой, и корова с грохотом полетела на пол. – Да как… да как вы… смеете?
Зак побледнел.
– Извиняюсь… если это не подходит… Я думал, но ведь мой ученик рисовал ещё нос.
Председатель платком вытирал руку:
– Николай, подайте лист Липкина Гирша!
«Мой нос» появился на столе.
– Николай, гипс номер два!.. Спасибо… Теперь, господа, сравните этот благородный греческий нос, – он приподнял бумагу за уголок и показал всему залу, – с этим… горбатым уродством. – Он повернулся к нам. – Ваш ученик, господин маляр, нарисовал свой… свой нос! Да, это он сделал талантливо. Но нас, господа, такой нос не устраивает!
Он усмехнулся. И все – сидящие за столом, и вдоль стен, и в креслах, и служитель у двери, – все засмеялись. И под этот смех мы с Ефимом Заком, неся «Мясо Лейзера Бланка», вышли из Художественного Имени Ея Императорского Высочества Великой Княгини Терезы Константиновны Училища…