355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Яков Резник » Сотворение брони » Текст книги (страница 3)
Сотворение брони
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 01:27

Текст книги "Сотворение брони"


Автор книги: Яков Резник



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

…Не раз, видя, что какой-нибудь работник озабочен, тов. Серго начинает его расспрашивать, предлагая свою помощь. И мы помним его слова: «Ко мне всегда, в любой час, каждый может и должен прийти и сказать о своих заботах, о своих трудностях в работе. Ваш нарком вам всегда поможет».

ГУТНОВ В., директор танкового завода.

Правда, 28 октября 1936 года.


МИХАИЛ КОШКИН


1

С гулким треском плясал по автомобильной крыше дождь. Захлебнулись и застыли щеточки-«дворники» на ветровом стекле. Шофер почти уткнулся в него носом, подруливая к серому зданию политехнического института.

«Может быть, отсюда пошлю еще несколько отрядов», – подумал Киров.

Две недели он разъезжал по районам Ленинградской области, и сейчас перед глазами стояли поля, исхлестанные ливнями, помрачневшие лица колхозников: «Опять несытый год».

Киров сдал на вешалку не по погоде тонкий плащ, насквозь пропитанную влагой фуражку, расстегнул крючок ворота синего френча с накладными карманами и, вытирая платком мокрую, натертую докрасна шею, поднялся по лестнице на второй этаж.

Двери большинства аудиторий были раскрыты, в них, как и в коридоре, – ни души. Признаки жизни обнаружились лишь в приемной директора. Когда Киров вошел, полная женщина в белой с закрытым воротом шерстяной кофточке и темной длинной юбке бросила стучать на машинке и с поразительной для ее комплекции быстротой пошла ему навстречу.

– Ох какой гость! Отчего не позвонили, Сергей Миронович?… Директор на собрании студентов. Говорят, еще два курса поедут в деревню… Нонсенс! Разве можно так изматывать студентов?! Институт же, и не какой-нибудь – политехнический.

Киров глядел на знакомую секретаршу, но видел не ее полное белое лицо, а почерневшие лица и руки деревенских женщин и слышал их растерянные голоса: «Скотину прокормить и ту нечем будет, Мироныч…»

– От хлеба без карточек вы, надеюсь, не откажетесь, – сказал Киров.

– Это правда? Это же мечта!

– А мечту ведь добывать надо…

Он произнес это едва слышным, усталым голосом, а секретарша от этих слов сразу огрузла, обмякла, потеряла свой решительный вид. На секунду мелькнуло видение: настал счастливый день, она по дороге домой покупает на Невском хлеб без карточек и даже сдобу великолепной ленинградской выпечки для внука; мелькнуло – и исчезло.

– Притомились вы, Сергей Миронович, в районах были, наверно… – догадалась и посочувствовала женщина, вглядываясь в обветренное лицо Кирова. – Отдохните, а я скажу директору, что вы здесь.

– Повремените, – остановил ее Киров. – Вам знаком студент Кошкин? Я получил от него письмо, а к себе вызвать не мог – в деревню уехал.

– Как же! Михаила Ильича Кошкина знает весь институт. Меня его доклады о международном положении просто восхищают. Читала его документы и поражалась: как он мог поступить в институт, если учился всего три года в сельской школе.

Возможно, она еще долго распространялась бы на эту тему, если бы Киров не попросил документы Кошкина.

– Я познакомлюсь с ними в кабинете директора, а вы найдите Кошкина, скажите, что хочу его видеть.

…Анкета двадцать первого года. Вопрос: «Ваше отношение к Советской власти?» Ответ: «Бился за нее, не щадя крови. Пойду за нее на плаху». Первые строки автобиографии тех лет: «Я родился 21 ноября 1898 года, а если настоящей мерой мерить, то 7 ноября Семнадцатого».

Чем дальше листал Киров папку с документами тридцатипятилетнего студента, тем тверже у него складывалось убеждение, что эти фразы не пустышки, не жест, что они выстраданы жизнью.

…Родился в деревне Брынчаги, Угличского уезда, Ярославской губернии, в бедной крестьянской семье. Оставшись без отца, одиннадцатилетним уехал на заработки в Москву, чтобы помочь матери-батрачке прокормить сестру и меньшого брата.

…Юношей взял винтовку, чтобы выбить врагов революции из Кремля. Воевал на Царицынском и Архангельском фронтах. Там принят в партию. Избирался секретарем партячейки военной железнодорожной бригады.

…Демобилизован по ранению. Работал на Красном Сормове. Окончил Коммунистический университет имени Свердлова.

…Директор Вятской кондитерской фабрики. Заведующий совпартшколой. Заведующий агитпропотделом Вятского губкома партии, член бюро губкома.

…Командирован в 1928 году в Ленинградский политехнический в счет парттысячи.

Порадовали Кирова листы оценок. То, что Кошкин отлично выполнял все виды производственной практики – слесарную, кузнечную, литейную и станочную, сборку и монтаж, то, что директор Нижегородского автозавода поручил практиканту работу мастера дефектного отдела и высоко оценил его труд по укомплектованию одной тысячи машин, – это в общем-то не казалось неожиданным – жизнь сделала коммуниста Кошкина тружеником и незаурядным организатором еще до того, как он поступил в институт. Но сплошные пятерки по всем теоретическим предметам убедительно говорили об одаренности.

Недоумение у Кирова вызвала переписка института с Нижегородским автозаводом и наркоматом. Почти за год до защиты диплома волжане просили закрепить за ними Кошкина. Управление вузов Наркомтяжпрома тут же прислало соответствующее предписание. «Что за спешка?» – подумал Киров, и в это время в дверь постучали.

Вошел поджарый, слегка сутулый шатен среднего роста в ношеном, но аккуратно выглаженном сером костюме. Карие глаза вопросительно глядели на Кирова.

– Мне сказали, что вы хотели меня видеть, Сергей Миронович. – Голос был глуховатый, с хрипотцой.

– Поговорить хочу по поводу вашего письма.

Киров вышел из-за стола, подал руку, усадил Кошкина на диван, сел рядом.

– Почему, Михаил Ильич, вы решили идти именно в танкостроение?

Говоря это, Киров зорко отметил и грустинки в больших, чуть навыкате глазах, и землистость кожи, и впалость щек, и острый кадык. «О-о, дружище! Спишь, наверно, совсем мало и питаешься плохо…»

– Давняя история, Сергей Миронович…

Кошкин помедлил и начал с гражданской войны, с того, что воевал в пехоте, а перебрался на бронепоезд, когда услышал о призыве Ленина к коммунистам усердно обучаться броневому делу.

– Попал в госпиталь после второго ранения, в Нижний Новгород. Комиссия сняла с военного учета. Куда идти, как не на Красное Сормово, – там же с девятнадцатого готовились чертежи, технология и шасси для первых советских танков! Повезло мне – попал на сборку как раз в те дни, когда ижорцы прислали броневые листы, а с завода АМО – двигатели и узлы трансмиссий. И при мне из ворот Красного Сормова вышел первый наш танк «Борец за свободу товарищ Ленин». Если после той маленькой партии сормовцы продолжали бы собирать танки, я, возможно, остался бы у них надолго.

Киров слушал и думал о том, что Кошкин, судя по всему, из той породы людей, которые и сами без остатка отдаются любимой работе, и умеют увлечь за собой других. Вот только не преходяще ли его увлечение?

– Сужу по характеристике волжан – вы хорошо проявили себя на сборке автомобилей. Значит, нравилось, значит, и огонек присутствовал… А если в танкостроении, как там, разонравится? – вдруг спросил Киров.

Он словно заглянул в душу Кошкину.

После практики на Нижегородском заводе в тридцать втором году Михаилу казалось, что он нашел свое инженерное призвание. Но увлечение автомобилестроением сохранилось только до следующего лета, до преддипломной практики на опытном заводе. Там его, единственного из группы студентов, познакомили с планом проектирования танка с противоснарядной броней, и Кошкин уже не мог думать ни о какой другой машине. Загорелся: сделать темой дипломного проекта один из узлов нового танка. А тут преграда, да такая, что не по силам преодолеть ни ему, ни институту, – категорическая, не оставляющая надежд на пересмотр бумага из наркомата: «М. И. Кошкина по окончании института направить на Нижегородский автозавод. Тема дипломного проекта – шасси автомобиля».

– Я чувствую, Сергей Миронович, танки не мимолетное мое увлечение – это навсегда. Только… Захотят ли в наркомате пересмотреть распоряжение? Мне кажется, что оно прислано без ведома товарища Серго. Я слышал, как он относится к кадрам, тем более молодым… И с нами, наверно, поговорил бы, если б знал, что вся группа дипломников мечтает о танкостроении, да и на опытном заводе в нас заинтересованы…

– Верно, – кивнул Киров, – опытный завод нуждается в кадрах, танкостроители возьмут вас с удовольствием. Но народному хозяйству позарез нужны автомобили – производство не удовлетворяет и сотой доли потребности. Представляю ту тысячу машин, которой вам пришлось заняться, чтобы в брак не пошли. Тысяча!… Имей Ленинград возможность выделить сейчас колхозам хотя бы еще две сотни грузовиков, как они бы выручили!

Кошкин нервничал. Ему неловко было повторять то, о чем он писал в письме Кирову. Но как можно упустить возможность, может быть, единственную, изменить решение наркомата?…

– Простите, Сергей Миронович, может быть, я чего-то не понимаю, но если вы имеете в виду причины сегодняшних бед автомобильных заводов, в том числе и Нижегородского, то они не столько в нехватке инженеров, сколько в неумении с толком их применить. Я знаю инженеров-волжан, которые практиковались у Форда, – даже им часто подходящего места на находят. И столичные институты шлют и шлют в Нижний Новгород специалистов… А танкостроителей кто готовит? Не может товарищ Серго командировать даже одного инженера на военное производство к Виккерсу или Рено – на пушечный выстрел не допустят; а в наших институтах никто и не помышляет включить в программу курс танкостроения. Откуда же танковая промышленность возьмет кадры, если ленинградцев из нашей группы, стремящихся попасть на опытный, и тех поворачивают на Волгу? Это же, Сергей Миронович, несправедливо!

Беспокойные пальцы Кошкина то потирали тяжелый подбородок, то теребили мочки ушей, а он ничего этого не ощущал, охваченный одним желанием: убедить Кирова в своей правоте,

2


Ежедневно Серго Орджоникидзе разговаривал с главными промышленными центрами Советского Союза – с каждым после двенадцати ночи по поясному времени.

Начинал с Кузнецка и Магнитогорска, Уралмаша и Нижнего Тагила. Потом наступал черед Баку, Поволжья в, наконец, индустриальных гигантов Ленинграда и Украины.

Разговор с Ленинградом, с Кировым, был лучшей разрядкой после напряженного дня.

– Алаверды, Кирыч! – летел по проводу специальной связи голос Серго. – Ну как ты там? Что хорошего сотворили ленинградцы?

От добрых вестей, от того, что он слышит Сергея Мироновича, светлело лицо наркома.

Зинаида Гавриловна, жена Серго, называла их близнецами. Да разве не близнецы на самом деле!

Оба родились в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. Оба – приземистые, могучие дубки. Оба великодушные, щедрые, кипучие натуры. Каков имеет значение, что один родился в Приуралье, а другой – за Эльбрусом?!

Когда Центральный Комитет партии решил отозвать Кирова из Закавказья, Серго и радовался за друга, и огорчался, что его не будет рядом.

В январе двадцать шестого года Серго писал ленинградским товарищам:

«Дорогие друзья! Ваша буза нам обошлась очень дорого: отняли у нас тов. Кирова. Для нас это очень большая потеря, но зато вас подкрепили как следует,., Уверен, что вы его окружите дружеским доверием. От души желаю вам полного успеха». И тут же приписка:

«Ребята! Вы нашего Кирыча устройте как следует, а то он будет шататься без квартиры и без еды.

Целую всех. Серго».

В том же году осенью Орджоникидзе перевели на работу в Москву, и снова они стали часто встречаться, особенно после назначения Серго народным комиссаром тяжелой промышленности. Один-два раза в год Серго посещал Ленинград, по нескольку раз в месяц Киров приезжал в Москву. Да еще чуть ли не ежедневные разговоры но телефону!

После разговора с Кошкиным в Ленинградском политехническом Киров позвонил Серго, не дожидаясь ночного звонка наркома.

– Что-нибудь случилось? – забеспокоился Серго.

– Хорошее, очень хорошее – я нашел самородок…

И рассказал о парттысячнике Кошкине, студенте выпускного курса, влюбленном в технику и увлекшем за собой молодых товарищей.

– Душа его пела, когда он говорил о танках. Но ему дорогу закрывают.

– Ты в Ленинграде хозяин – заступись!

– Есть распоряжение наркомата.

– Какого?

– Твоего. Человек только берется за дипломный проект, а его судьбой уже распорядились вопреки его желанию и интересам государства.

– Недоразумение.

– Сам бумагу читал. Из твоего ведомства. С печатью и неразборчивой подписью-закорючкой. Читал и глазам верить не хотел. Чтобы в таком деле тебя обошли! Ты же раньше молодых инженеров к себе вызывал, каждого сам направлял на заводы…

В телефонной трубке забился громовой голос:

– Ах какой бюрократ, какой обманщик!… Прибежал за полчаса перед моим выездом в Грозный: «Ленинградцы на автозавод хотят» – и просьбу волжан подсунул, мол, обе стороны согласны… – Акцент усилился – гнев Серго нарастал: – Расправлюсь с нечестивцем и заодно себе всыплю, чтобы впредь ушами не хлопал.

– Не думаю, что это по злому умыслу, – попытался успокоить Киров. – Да и поправить можно. Хорошо бы в ЦК обсудить проблему кадров для танкостроения. Я выступлю по Ленинграду, ты – по другим заводам. Не возражаешь? Вместе и подготовим проект решения.

Мысль понравилась Серго.

– Так и сделаем. Приезжай накануне заседания – чертовски, хочется с тобой поболтать! И Зина ноет: подай ей Марию Львовну и тебя. Вот как раз подскочила, трубку вырывает…

И Киров услышал низкий грудной голос:

– Приезжай, Сережа! «Кировка» по тебе соскучилась. И самовар без тебя и Маши ворковать перестал…

Как члену Политбюро ЦК партии и Президиума ЦИКа СССР, Кирову приходилось едва ли не каждую неделю приезжать в Москву, и всегда, так же как и во время съездов, конференций и пленумов, он останавливался в кремлевской квартире Серго, в бывшем архиерейском доме возле Троицких ворот. Дом был древний, не очень благоустроенный, отапливался дровами, но зато в квартире просторно: большой кабинет, примыкающие к нему библиотечная комната, уютная столовая, спальня и комнатка, которую Зинаида Гавриловна называла «кировкой».

В этой шестиметровой, облюбованной Сергеем Мироновичем комнатушке вместились полумягкая, с чехлом, кушетка, миниатюрный столик, этажерка с книгами. Возле этажерки с томиком в руках и застал Серго своего друга поздним вечером накануне заседания Политбюро.

Они обнялись. Серго заметил припухлости под глазами Кирова.

– Не нравишься мне.

– Устал немного…

– Есть хочешь?

–  Зина уже потчевала меня. -Киров отложил томик, присел на кушетку. – Тухачевский знакомил тебя с планом книги?

– Интересный замысел! – Серго навалился крутой грудью на овальную спинку венского стула. – Проблемы будущей войны; стратегия Советского государства; как ближайшая мера укрепления обороны – создание специальной промышленности, способной не только насытить танками и самоходными орудиями дивизии и корпуса, но и сформировать целью танковые армии. По его расчетам, мы можем и должны иметь через три-четыре года несколько танковых армий, оснащенных новейшей броневой техникой.

– А твое мнение по этому поводу?

– Крупные танковые формирования, конечно, нужны в будущей войне, значит, необходимо и развитое танкостроение. Что же касается сроков создания танковых корпусов и армий, строительства новых танковых заводов, тут придется сто раз взвешивать реальные возможности. Есть над чем головы ломать. Но хорошо их ломать вместе с Тухачевским – у него в мозгу столько дельных идей!

Киров покачал головой:

– Где мы возьмем специалистов для новых танковых заводов, когда на существующих задыхаемся от нехватки людей? Вчера я весь день пробыл на опытном. Понравились эскизы сто одиннадцатого и броня для него – снаряды не могли пробить даже с близких дистанций. Но если мы не дадим Гинзбургу хотя бы еще столько же инженеров-конструкторов и технологов, сколько он имеет сейчас, отличная машина в трубу вылетит. Кадры, кадры нужны заводу! Студент, о котором я тебе звонил, Михаил Кошкин, ощутил это острее, чем мы с тобой. Он рвется на опытный и однокурсников туда тащит. Но это капля в море, да и каплю нам приходится отстаивать. Что же будет с кадрами для целой отрасли?

Серго успокоил Кирова: вопрос о дипломниках политехнического решен.

– И дальняя перспектива с кадрами обнадеживающая – через три года Военная академия механизации и моторизации начнет нам давать солидное количество инженеров высокой выучки, и технические вузы тряхнем – пусть понемногу, но ежегодно пополняют танкостроение. Обо всем этом завтра – разговор в ЦК. Тухачевский отчитывается о реорганизации высшего военного образования.

– Вот так новость! И я узнаю накануне заседания! – возбужденно заходил по комнате Киров. – Не по твоей ли милости?

– Угадал, Настоял на безотлагательном обсуждении. И еще попросил включить в повестку дня вопрос о крупных танковых формированиях и танкостроительной промышленности. Нам сейчас многое по плечу, – заключил Серго. – Но танкостроении завтра будем говорить в полный голос. Пора развертывать его по-настоящему!

В другой половине квартиры Допоздна вели свои разговоры Зинаида Гавриловна и Мария Львовна. Потом заснули ненадолго. Зинаида Гавриловна вскинулась первая, оделась, прошла к «кировке». За дверью слышался охрипший голос Серго. Зинаида Гавриловна постучалась громко, но, когда увидела смущенные лица друзей, пожурила их слегка:

– Нехорошо, близнецы, всю ночь не спать. Попейте чаю и вздремните часок-другой.

ВЫБОР 1


Итак, желание исполнилось: после защиты дипломных проектов отличники выпускного курса пойдут работать на опытный танковый завод.

Как такое не отметить!

В выходной день группа дипломников политехнического института гурьбой ворвалась в комнату Кошкиных на четвертом этаже дома по каналу Грибоедова.

– Верочка Николаевна! Михаил Ильич! Гостей принимайте – пировать будем!

Каким– то чудом ребята достали марочный токай, девушки запаслись винегретом из столовой, мукой, добытой на талоны хлебных карточек, купили шестилетней Лизе и трехлетней Тамаре молочных карамелек, и все это богатство -на стол.

– Припасы наши – руки ваши!

– А ну-ка, Миша, покажи, каков ты кондитер!

Кухня была одна на двадцать с лишним семейных комнат, и женщины, орудовавшие у плиты, встретили ватагу с нескрываемой враждебностью.

– Куда претесь?! – заворчала толстая тетка, встав в боевой позе перед плитой.

– Зачем, тетенька, серчать? Мы вас такими пирогами угостим – цари не кушали.

– Не ты ли, пустобрех, испечешь?

– Я не я, но мой друг, первейший московский кондитер. Входи, входи, Михаил Ильич!

Тетка ахнула, увидев на пороге Кошкина в фартуке и поварском колпаке.

Женщины расступились, освобождая место за плитой для соседа, которого они все очень уважали, но видели крайне редко, тем более на кухне. Если заглянет поздним вечером согреть чайник, то тут же вокруг него соберутся домохозяйки и не отпустят, пока не ответит на все вопросы – и продуктовые, и жилищные, и международные. И вдруг – колпак, закатанные рукава, обнажившие мускулы, и ловкие, как у женщины, руки, легко замесившие тесто и слепившие симпатичные пирожки…

Вера Николаевна со студентками сервировала в комнате стол, когда распаренный кухонной жарой Михаил Ильич в сопровождении институтских друзей торжественно внес на одолженном у соседки блюде подрумяненные ароматные пирожки.

Все ели их и нахваливали. Но о том главном, что переполняло сейчас завтрашних танкостроителей, по молчаливому уговору никто не заговаривал. Болтали о пустяках, шутили, смеялись.

– Слушай, Михаил, ты как в кондитеры-то попал? – спросил кто-то. – Рассказал бы хоть!…

– Как попал? – Кошкин поглядел куда-то в окно. – Ну, тут издалека надо начинать…

Зимним полднем девятьсот девятого года обшарпанный, с облезлыми боками поезд остановился у перрона московского вокзала. Впервые в жизни увидевший городские здания одиннадцатилетний Миша Кошкин жадно приник к вагонному окну, но его тут же подхватил, понес за собой поток пассажиров, кинувшихся к выходу.

На весу, так что ноги мальчишки не в состоянии были нащупать ни одной ступеньки, его вынесло на перрон, закрутило в человеческом водовороте, а потом какой-то центробежной силой отбросило вбок от плотной людской волны. Миша угодил в сугроб. Когда он вылез оттуда, мешочка в ладони не было.

В том тряпичном, сшитом матерью на дорогу мешочке лежали два серебряных гривенника и адрес дяди Никифора, дальнего родственника по отцовской линии. Давным-давно еще отец нацарапал на бумажке номер дома и улицу с двойным мудреным названием, но как ни старался сейчас Миша, вспомнить тот адрес не мог. Угораздило же его вынуть из-за пазухи злополучный мешочек! Хотел облегчить себе, подумал, что надо сразу же показать кому-нибудь тот адрес, расспросить, как найти дядю Никифора, который, мать надеялась, снизойдет к ее горюшку, даст парнишке угол и работу…

Миша не мог сообразить, в какой момент он разжал кулак – в тамбуре ли или уже тут, в сугробе?

Поезд куда-то запропастился – да если и найдешь его, разве пустят мальчишку в вагон искать пропажу?! А на истоптанном тысячью подошв перроне мешочка из белого холста не было. Миша исползал весь перрон, прощупал его вершок за вершком – нет и нет, наверно, колеса поезда искромсали мешочек вместе с адресной бумажкой и двумя гривенниками.

Купить обратный билет не на что – и на эту поездку мать наскребла последнее. Откуда взяться деньгам, если отец второй год не возвращается с отхожих промыслов, и весточки нет – жив ли, запропал ли в шахте или в гиблой тайге могучий и незадачливый Илья Кошкин?

Миша, конечно, не побоялся бы и зайцем добираться, товарняком доехать до далекой станции, а там – пешком до своей деревни. А маманя! Она-то ничего ему не скажет, но ночами будет плакать: ртов много, есть просят… Сам же он клятву себе дал, что так, без ничего, ни за что не вернется домой, что навестит мать только после того, как обучится городской работе, рубли за нее получать начнет и на те рубли накупит родным гостинцев, и самый главный – мамане. Третьего дня у вагона, пальцами трогая его губы, она шептала:

– Все может случиться… Но ты, Михаил Ильич, не распускай нюни. Ты же мужик головастый, в отца крепкий!

…Выпрямился Миша не по собственной воле. Бородач саженного роста, с метлой и желтой бляхой на фартуке, поднял его за шиворот. Затрещал воротник латаного-перелатаного пальтишка, и Миша, чтобы спасти единственную одежонку, завопил не своим голосом:

– Отпустите, дяденька! За-ради Христа отпустите! Верзила дворник потешался. Длинной лапой поднимал он Мишу все выше, пока парнишка, отчаявшись, не стал дрыгать ногами и скорее нечаянно, чем умышленно, угодил бородачу в зубы. От неожиданности и боли дворник выпустил Мишу, и тот мигом влетел в здание вокзала. Бычий рев дворника нагонял его. Сидевшие на лавках, мешках и ступеньках бесчисленных лестниц люди, обалделые, должно быть, от долгого ожидания, принимая Мишу за вора, пытались преградить ему путь, награждали с ходу тумаками. Вобрав голову в плечи, Миша кружил, искал выхода, пока не оторвался от гонителя, не выскочил на привокзальную площадь и не пересек ее. Только тут, почувствовав себя вне опасности, поднял мальчишка глаза на Москву.

В этот миг он забыл даже о злополучном мешочке, забыл все страхи и обиды. Площадь показалась ему больше, чем вся его деревня: Кругом – высоченные дома, разукрашенные ярче, чем дворцы в книжках, которые давала ему домой учительница. Миша замешивал клейстер, вклеивал, оторванные неряхами страницы, соображал из картона обложки и после многократного чтения как новенькие возвращал в школу. «Уж нагляжусь досыта, – подумал мальчишка. – Портянки бы только сменить– от пота чавкают…» Он свернул в подворотню, зашел в подъезд, присел на ступеньку лестницы. Сбросить с плеч втрое исхудавшую за дорогу котомку, достать свежие портянки, скинуть подшитые войлоком валенки и вытереть их изнутри – все это заняло не больше минуты. Но Мише казалось, что прошла целая вечность, он холодел от мысли: войдет кто-нибудь или спустится по лестнице, и дом загалдит истошно: «Вор!»

Переобувшись, сунул в рот пахнувший материнским теплом сухарь и пошел по улицам, пугавшим, но и притягивавшим сильнее, чем прохладная речка в знойные летние дни, когда он до одури работал с матерью в поле.

Петляя, Миша миновал один и другой переулок, а когда догадался, что вокзал остался далеко позади и никто ему не угрожает, вышел на перекресток широченных улиц.

«Народу– то, маманя, тьма-тьмущая. Гудят, как мельничные жернова, толкутся, как в церкви в престольный праздник. -Ему чудилось, что мать идет с ним рядом, слышит его. – Ходи, гляди сколь хошь… Лавки-то! За стеклом вкуснятина – всю деревню от покрова до рождества закормить можно…»

А коньки – лучше бы на них не глядеть! Солнце в них отражается, дразнит: «купи, купи!…» «И куплю с первого же заработка, недоем, а куплю! Заявлюсь в деревню, выброшу свои деревяшки с проволокой – на этих всех обставлю».

Он вздрогнул, услышав цокот копыт по очищенной от снега брусчатке, и увидел царственно восседавшего на козлах пароконных саней извозчика. Перехватив его подозрительный взгляд, Миша шарахнулся в сторону. «Еще подумает – слямзить коньки хочу…»

Он шел и шел, и все ему казалось, что вот за той уж кирпичной стеной или теми воротами непременно покажется поле, лес или деревня – ведь есть же конец этому городищу?! Но конца не было.

Невдалеке от Сухаревской башни внимание мальчишки привлекла шарманка. Разноцветный попугай горбоносым клювом вытаскивал из деревянного узенького ящичка бумажки со «счастьем». Человек в рваном замасленном пальто, вертя ручку, извлекал из чахоточной шарманки не то песню, не то молитву. Миша не заметил, как шарманка стала куда-то отплывать и его поглотил круговорот рынка. Мужики в овчинах, визгливые торговки в цветастых юбках и кофтах затолкали, завертели парнишку. Голова пошла кругом – он потерял из виду и стены, и даже верхушку Сухаревской башни.

Гибкими ящерками проскальзывали в толпе мальчишки в лохмотьях – они были увлечены карманами торгашей и покупателей и не замечали Мишу. И вдруг рыжий, без шапки, парень вынырнул прямо на него, вцепился голодными глазами и пятерней в котомку с последними сухарями и бельишком, рявкнул:

– Продаешь за грош аль меняешь-пропадаешь?!

Кричать опасно – обоих поднимут за уши. Хватать за горло тоже не резон – паренек года на два старше, крепко сбит, да начнешь драться в этом густосеве подкованных сапожищ, еще, чего доброго, задавят, и не глянут даже хозяева, смазанных дегтем голенищ, кого на тот свет отправили…

– В подворотню пойдем поторгуемся. Лапы вниз – не на робкого напал! – громким шепотом строго, как, бывало, отец, предупредил Миша и рывком вывернул котомку с плеча на грудь.

То ли рыжего оттеснили и он потерял Мишу из виду, то ли нашлась добыча посолиднев, чем худосочная котомка, – парнишка исчез. Пробившись сквозь толпу и увидев, что он один, Миша успокоился.

На часть уцелевших медяков купил горячий пирожок с ливером, бутылку квасу и, захмелев, присел на бульварной скамейке под липой, разукрашенной морозной паутинкой. Наверно, задремал бы, согревшись, если б не появилась на бульваре стайка голосистых мальчишек. Они вели снежный бой. Миша с гордостью превосходства отметил, что ребята менее ловки, чем его деревенские друзья.

«Сейчас покажу, как нужно!» – раззадорился было он, но его остановила форма на подбежавших мальчуганах: фуражки с черными блестящими козырьками, строгие, совсем как на взрослых, шинели с двумя рядами серебряных пуговиц, а на поясной квадратной, тоже серебряной, пряжке – выпуклые буквы «МГ». «Сынки стражницкие аль подмастерья ихние…» – подумал Миша, вспомнив налет конных стражников на деревню, арест чахоточного учителя, брошенного на подводу и увезенного куда-то на сибирскую каторгу. «Ишь вырядились». С ненавистью глядя на играющих, он сжал кулаки и пошел прочь. И не ведал деревенский паренек, что встретил обыкновенных гимназистов и ужасное в его воображении «МГ» означает «московская гимназия».

Через Китай-город, охваченный старой стеной аршинной толщины и набитый, как подсолнух, семечками, торговыми рядами, будками городовых и конурами нищих, Миша вышел на Красную площадь.

Черным ручьем по белому снегу тянулась процессия монашек на поклонение «чудотворной» Иверской. Мальчишка пристал к черному хвосту и, как только миновал ворота, побежал ошалело к царь-пушке, от нее к царь-колоколу и дальше – в большие и малые церкви. Он прятался за колонны, в уголках, чтобы его преждевременно не выставили, и сколько душе угодно наслаждался чудесами.

Вышел из Кремля вечером, и сразу же мороз, круто шагнув к тридцати градусам, залез под ветхое пальтецо, перешитое матерью из отцовского. Заколотило от холода и еще хлестче от мысли, что он так глупо проморгал светлые часы, не попытался найти ночлег и какую ни на есть работенку хотя бы на день-два.

В неверном тусклом свете фонарей нависающие каменные громады выглядели чудовищами. Мишу лихорадило. Тело наполнилось чугунной тяжестью, она клонила голову, сгибала ноги, и не упрись мальчишка лбом в стекло витрины, рухнул бы, наверно, на обледеневший тротуар.

На витрине забавными пирамидами возвышались калачи и булочки, а хлеб лежал такой вкусный, что желудок зацарапали колики. За шесть грошей, которые остались в кармане, можно было купить фунт хлеба и стакан чаю, но только он шагнул к двери булочной, как из нее выкатилась барыня в меховой шубе и лисья морда воротника злобно ощерилась, будто предупреждая: «Ничего, кроме тумаков, здесь не получишь».

Миша отошел от кондитерской, опустился на ступеньку темного безлюдного подъезда и, поджав под себя ноги, уткнул лицо в колени, впал в теплое забытье.

Он замерзал. Ему приснилась накаленная печка, рядом возникла мать. Она обнимала его, спрашивала: «Ладно те у дяди Никифора? Молись за него, Миша…»

В темноте наткнулся на полузамерзшего парнишку Герасим Мохов, рабочий с кондитерской фабрики. Принес его на руках в свой домик на московской окраине, отогрел, пристроил в пекарню – мальчиком на побегушках…

Поздно вечером разошлись друзья.

– Как хорошо было! – подошла к мужу Вера Николаевна, уложив девочек спать. – И ты у меня молодцом – я и не знала, что умеешь так рассказывать. Приглашал бы их почаще, а?

– Может быть, Верочка, постараюсь, Верочка, – обещал Михаил Ильич, а сам, уставясь раскрытыми глазами в темноту, размышлял: о том, что от темы дипломного проекта «Шасси автомобиля», которую вынужден был взять, надо решительно отказаться, пока она не затянула, пока еще не поздно; что немедля надо пойти на опытный завод, к Гинзбургу, попросить у него тему, связанную с новым танком, со сто одиннадцатым, – вот здорово было бы!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю