Текст книги "Латинская Америка - традиции и современность"
Автор книги: Яков Шемякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Прогрессивная перспектива развития этой традиции – в обогащении опытом других народов, восприятии и творческой переработке достижений мировой культуры.
Глава 4
ЛАТИНСКАЯ АМЕРИКА И ЗАПАД
Новообразования западного происхождения
и латиноамериканская традиция
(социально-политический и
культурно-этнический аспекты)
Вопрос о значении испанского начала в формировании исторического облика Латинской Америки есть часть более общего вопроса о роли европейской цивилизации в ее становлении и развитии. Выходцы из многих стран Европы, как Западной, так и Восточной, приняли участие в формировании латиноамериканских наций. Рассмотреть роль всех европейских стран, причастных к созиданию традиций латиноамериканских народов, не представляется возможным. Поэтому мы сосредоточимся на ключевом вопросе – проблеме воздействия западноевропейской цивилизации на становление латиноамериканской исторической макрообщности.
Результатом распространения этой цивилизации на другие материки, в первую очередь на Северную Америку, стало возникновение «уникальной межконтинентальной историко-культурной общности – Запада (в современном понимании этого слова)…»{151} Основными ее составляющими были такие страны, как Англия, Франция, Германия, Италия в Европе и США в Новом Свете. С момента возникновения в 1776 г. США для жителей Латинской Америки Запад выступает в двух ипостасях – европейской и североамериканской. Цивилизация Запада в обеих своих основных разновидностях оказала многостороннее и мощное воздействие на становление латиноамериканских социально-этнических общностей. Поэтому проблема «Латинская Америка и Запад» неотделима от всего круга вопросов, связанных с национальной самоидентификацией народов региона.
Проблема осмысления специфики западной цивилизации, как правило, ставилась европейской мыслью в рамках темы «Запад и Восток» путем их сопоставления и противопоставления. Поэтому проблематика традиций в Латинской Америке, особенно в плане мировоззренческом, оказалась связана с указанной темой.
Восприятие европейской цивилизации формировавшимися социально-этническими общностями Нового Света оказалось теснейшим образом связано с процессом перехода к капитализму во всемирном масштабе. С наступлением новой, буржуазной эпохи произошли и важнейшие сдвиги в системе культуры. (Напомним, что в данном случае термин «культура» понимается максимально широко – как специфически человеческий способ деятельности, т. е. включает в себя не только духовную культуру.) Прежде всего надо отметить резкое качественное изменение соотношения между традицией и инновацией в пользу последней. Такое изменение было обусловлено потребностями развития общества, руководящий класс которого, буржуазия, «не может существовать, не вызывая переворотов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений»{152}. Капиталистический базис, одним из стимулов формирования которого стали социокультурные факторы, обусловленные рядом характерных особенностей европейской цивилизации (специфика роли личности, связанное с этим значение «гражданского общества» и индивидуальной, в том числе экономической, инициативы, и др.){153}, требовал, в свою очередь, соответствующего «обеспечения» на всех «уровнях» общественной жизни. Речь шла прежде всего о создании благоприятного для буржуазного развития духовного климата, который бы соответствовал ритму капиталистической эпохи. Такой климат мог сформироваться только в результате выдвижения на первый план инновационной стороны культуры, и подобный сдвиг произошел, хотя социокультурная сфера имела собственную логику развития, а связь ее со сферой социально-экономической осуществлялась через ряд многочисленных опосредующих звеньев.
Коренное изменение соотношения между традицией и инновацией имело место и в Латинской Америке. Правда, здесь приходится говорить о «запоздалости» осуществления такого изменения (что явилось прямым следствием «запоздалости» латиноамериканского капитализма), о гораздо более мощных по сравнению со странами «классического» буржуазного развития противодействующих факторах (докапиталистических архаических структурах и представляющих их реакционных традиционалистских силах), о том, что превалирование инновации над традицией как относительно консервативной стороной культуры здесь было выражено значительно менее явно, чем на Западе. И тем не менее оно налицо. Причем тенденция к выдвижению инновации на «лидирующие» позиции проявлялась все более отчетливо по мере прогрессивного развития латиноамериканских обществ.
Одним из решающих факторов подобного изменения в механизме «связи времен» стало внедрение в общество Латинской Америки элементов западноевропейской цивилизации.
Переход к ускоренному, во многих случаях лихорадочному, ритму исторического процесса в результате воздействия западной буржуазной цивилизации – общее явление для всех тех стран, которые, будучи втянуты в орбиту этой цивилизации, не принадлежали к ее «элите» – европейско-североамериканскому центру. На Востоке процесс включения в мировую систему капитализма проходил особенно сложно в силу того, что здесь столкнулись качественно различные цивилизации. Причем восточные культуры по ряду своих основных параметров оказались трудносовместимыми с капитализмом и требованиями буржуазного прогресса.
В Латинской Америке сложилась несколько иная ситуация. В этой связи необходимо сказать несколько слов о «цивилизационном статусе» тех двух участников исторической драмы Латинской Америки, которые уже рассматривались в предыдущих главах. Что касается доколумбовых цивилизаций, то они, как уже отмечалось, структурно однотипны с восточными, причем именно с древневосточными обществами. Этот «Восток» сохранился и после крушения данных цивилизаций в виде отдельных уцелевших после конкисты элементов (прежде всего индейской общины), Однако автохтонные «восточные» компоненты играли в сложившейся в Новом Свете после иберийского завоевания системе подчиненную роль.
Сложнее обстоит дело с определением «цивилизационного статуса» Испании. На протяжении долгих столетий своей истории эта страна пребывала в «гравитационном поле» двух различных цивилизаций – арабской и западноевропейской. Осознать специфику ее положения помогает гегелевский образ, возникший, правда, по иному поводу, но вполне пригодный в данном случае: Испания являла собой воплощенное «беспокойство границы»{154} Запада и Востока. Отсюда – крайне запутанная траектория исторического движения страны, сложная диалектика взаимодействия и борьбы «западных» и «восточных» элементов. В разные периоды на первый план выдвигались то те, то другие. Вопрос, однако, заключается в том, какая из культурно-цивилизационных ориентаций преобладала, если выделить «общую равнодействующую» колебаний Испании между Западом и Востоком.
Решение этого вопроса необходимо и для того, чтобы выявить специфику отношений Латинской Америки и Запада. Причем именно осмысление коллизий истории Нового Света помогает такому решению.
Крупнейший латиноамериканский просветитель А. Бельо писал в начале XIX в., что передовые идеи западного происхождения, прежде всего идеи политической свободы и демократического устройства, попали в Испанской Америке на «твердую, по-иберийски неподатливую почву» и «прорастали» с большим трудом{155}. Это, безусловно, правильно. Но также верно и то, что, если бы эти идеи попали на почву совершенно неподготовленную, они не были бы восприняты с таким энтузиазмом самой передовой частью тогдашнего латиноамериканского общества, не смогли бы в конечном счете «пустить корни» на земле Нового Света.
Конечно, здесь следует иметь в виду ростки буржуазных отношений, пробивавшиеся к концу XVIII в. сквозь замшелые каменные плиты крепости иберийских монархий. Но не меньшее (а в плане мировоззренческом большее) значение имеет то обстоятельство, что и духовная почва была в значительней мере (на наш взгляд, в большей мере, чем почва социально-экономическая) подготовлена для восприятия передовых идей своего времени, идей Великой Французской революции и Североамериканской войны за независимость. Речь идет в первую очередь об испанской и испаноамериканской демократической и гуманистической традиции. Но ведь и сама эта традиция могла возникнуть лишь во вполне определенном культурном контексте, отличном от западноевропейского и в то же время не чуждом ему. Подобное определение вполне подходит к Испании эпохи конкисты, что можно проиллюстрировать, в частности, тесными связями испанских гуманистов с Эразмом Роттердамским и его сторонниками.
Несмотря на тщательно поддерживаемую в течение веков изоляцию духовной жизни колоний от «заражения» передовыми европейскими идеями, последние все же проникали в испанские и португальские владения в Новом Свете. При этом идеи западного происхождения отнюдь не воспринимались латиноамериканскими интеллектуалами как проявление некоей абсолютно им чуждой цивилизации. И это не случайно.
Когда вспоминают об испанской монархии XVI–XVIII вв., обычно приводят слова Маркса о ее родственности азиатским формам{156}. Однако анализ основоположником научного социализма особенностей испанской истории и испанского общества следует воспринимать комплексно. Говоря об «азиатских» тенденциях испанской монархии, Маркс отмечал в то же время и роль городов, которые, по его словам, обнаруживали значительное сходство с городами Западной Европы, а на определенном этапе обладали даже большим весом в обществе по сравнению с городами Англии, Франции, Германии, Италии. Испанские города, опиравшиеся на свои средневековые вольности, воплощали совершенно иную, буржуазную тенденцию развития, лежащую в русле общего прогрессивного направления исторического процесса в Западной Европе.
Безусловно, 800 лет арабского господства на Пиренейском полуострове не могли не наложить глубокого отпечатка на формировавшийся испанский этнос. Испанцы позаимствовали многое у арабов, ассимилировали ряд выдающихся достижений арабской культуры, через посредство которой европейцы первоначально познакомились с забытым ими античным наследием.
Но нельзя, по-видимому, не учитывать и того, что испанский этнос и испанская культура формировались в ходе сознательного размежевания с арабской культурой. Их представители осмысливали свою самобытность в рамках противопоставления цивилизации ислама, которая оставалась для них на протяжении веков прежде всего противником, в том числе и идейным. Испания и Португалия все же в большей мере являлись «пограничной зоной» европейской цивилизации. Выражаясь образно, свой диалог с восточными соседями они вели, находясь «на пороге» европейского дома, в котором жили. История пиренейских государств не может рассматриваться вне западного контекста, что не означает, разумеется, отрицания очень существенных отличий между ними и странами – лидерами западной цивилизации. Тем не менее история Испании и Португалии XIX–XX вв. в определенном ракурсе может быть представлена как чрезвычайно сложный, зигзагообразный процесс постепенной интеграции этих стран в единую систему данной цивилизации, зашедший к настоящему времени достаточно далеко.
В силу названных обстоятельств процесс усвоения европейских новаций в Латинской Америке по сравнению с Востоком носил более органичный характер. Тем не менее он оказался связан с серьезными духовными и политическими коллизиями.
Восприятие и переработка западного опыта требовали и создания новых форм механизма «связи времен», новых средств осуществления преемственности. В XVIII в. дворы вице-королей, церковь и монашеские ордена, а в значительной мере и созданные в колониальный период университеты перестают играть ту роль культурных центров, которую они выполняли в XVI–XVII вв. Появляются совершенно новые, невиданные доселе формы восприятия и передачи опыта: «общества друзей страны», периодическая печать и т. д. Развертывают свою деятельность масонские ложи, появляются первые тайные общества креольских революционеров. Все это, вместе взятое, свидетельствовало о зарождении в Латинской Америке того образования, которое Грамши впоследствии назвал «гражданским обществом»: совокупности социальных и политических институтов и форм организации, несводимых к системе государственной власти, а порой и противостоящих ей.
Это непосредственно касается и проблематики традиций. Если ранее механизм «связи времен» контролировался в испанских и португальских колониях государством и церковью, превратившейся в орудие королевского деспотизма, то теперь все более и более значительную роль в осуществлении историко-культурной преемственности начинает играть формирующееся гражданское общество.
Подобный сдвиг в системе накопления, хранений и передачи коллективного опыта стал одним из свидетельств включения Испанской Америки и Бразилии в орбиту буржуазной цивилизации. Переход решающей роли в осуществлении «связи времен» от государства к гражданскому обществу – характерное явление именно капиталистической эпохи, с наибольшей силой давшее о себе знать в странах развитого капитализма. Это было связано с общим изменением и чрезвычайным усложнением аппарата духовно-психологической гегемонии правящих эксплуататорских классов, с возведением на пути революционного движения той самой системы укреплений, «прочной цепи крепостей и казематов», по отношению к которой классовое буржуазное государство было лишь «передовой траншеей»{157}. Строительство подобной системы глубоко эшелонированной обороны было обусловлено, с другой стороны, существенным прогрессом в деле формирования идейно-политических средств борьбы за интересы трудящихся (партий, профсоюзов и т. п.), также составляющих часть противоречивого феномена гражданского общества.
С точки зрения рассматриваемой темы важно иметь в виду, что переход ведущей роли от государства к институтам гражданского общества в деле осуществления исторической преемственности определил и главную тенденцию в развитии самой традиции как социокультурной системы: к постоянному усложнению ее структуры по мере увеличения объема информации, передаваемой от поколения к поколению.
Тенденция к выдвижению институтов гражданского общества на ведущие позиции в деле осуществления исторической преемственности проявилась в Латинской Америке в значительно менее ясной форме, чем на Западе, ей противостояла гораздо более мощная контртенденция, воплотившаяся в попытках реакционных традиционалистских сил поставить механизм «связи времен» под свой тотальный контроль. Характерна в этом плане политика в области проблемы традиций клерикально-олигархических диктатур Росаса в Аргентине и Гарсии Морено в Эквадоре.
И тем не менее силам реакции не удалось помешать тому, что идеи политической демократии проросли-таки на «по-иберийски неподатливой» почве континента, не удалось воспрепятствовать превращению прогрессивных новаций европейского происхождения в традицию.
Внедрение этих новаций происходило по вполне определенной общей схеме: сначала в регион проникли и завоевали умы наиболее передовой части общества идеи Просвещения, Североамериканской войны за независимость и Великой Французской революции. Затем, в ходе Войны за независимость 1810–1826 гг., эти идеи материализуются, овладев в той или иной мере массами, и начинают воплощаться в определенные социально-политические институты – государственно-правовые структуры буржуазно-демократического типа. Процесс «акклиматизации» этих институтов на латиноамериканской почве растянулся на целый век и шел крайне болезненно. И тем не менее к рубежу XIX и XX вв. идеи и общественная практика политической демократии обретают в основных странах региона прочность традиции.
Это происходит, несмотря на мощную контртенденцию к сохранению и воспроизведению на новой основе традиции авторитаризма, в полной мере обнаружившую себя уже на этапе структурного кризиса. Одним из его проявлений в области идеологии стали попытки эксплуататорских государств поставить под тотальный контроль все рычаги механизма «связи времен», создать действенный аппарат манипулирования исторической памятью. Здесь нашла отражение в латиноамериканских условиях общая тенденция к усилению авторитаризма в ущерб гражданскому обществу (в том числе и в том, что касается проблематики традиций) эпохи общего кризиса капитализма. В условиях Латинской Америки «новый», связанный с потребностями буржуазной модернизации авторитаризм опирался на старое наследие политического насилия и реакционных диктатур, генетически связанное с докапиталистическими структурами.
Подобный симбиоз привел в условиях кризиса в XX в. к созданию крайне неблагоприятного для латиноамериканской демократии общественного климата. Если бы демократические идеи и институты, воспринятые (в их наиболее зрелом виде) Латинской Америкой в результате усвоения в конце XVIII–XIX в. опыта передовых стран Запада, действительно были, как уверяли и уверяют в один голос и националисты всех мастей, и многие североамериканские теоретики, неким «экзотическим растением», совершенно не соответствовавшим реалиям Латинской Америки, они очень быстро были бы уничтожены. Никакое «экзотическое растение» просто не могло бы выжить на столь каменистой почве в условиях, когда о нем не только не заботились, но всячески стремились выполоть с корнем. Между тем демократические идеи и институты выжили в условиях настолько неблагоприятных, что невольно приходит на ум сравнение: не «экзотическое», слабое и хилое растение они напоминают по степени живучести, а уж скорее дикорастущие травы, упорно пробивающиеся из земли к свету вновь и вновь, несмотря на неплодородие почвы и на все попытки истребить их ядохимикатами.
Многие авторы подсчитывали, как мало жили латиноамериканские народы в условиях демократии в XIX–XX вв., как много было в регионе военных переворотов и реакционных диктатур, занимающих едва ли не самую большую по продолжительности часть общего времени существования государств Латинском Америки. Все это так. Но поразительно другое: то, что после долгих лет диктатур, беззакония, террора идеи и институты политической демократии обнаруживали и обнаруживают неизменно устойчивую тенденцию к регенерации. Прекрасной иллюстрацией этому могут послужить события современной истории Латинской Америки, в особенности процессы демократизации в Бразилии, Аргентине, Уругвае в последние годы.
Названные идеи и институты, первоначально позаимствованные с Запада, на протяжении XIX–XX вв. превратились в неразрывную составную часть исторического наследия народов региона и их современной жизни. Адаптируясь на латиноамериканской почве, они соединились со старой демократической испанской традицией, традицией «комунерос» и тираноборцев, наследием неистребимого духа муниципального самоуправления – кабильдо. Возникшая в результате, так сказать, «метисная» идейно-политическая традиция определенно восприняла драгоценное качество испанской и испаноамериканской демократической традиции: сохраняться в любых, пусть даже самых неблагоприя1ных, условиях, под спудом тиранических режимов, неизменно пробуждаясь к новой жизни при малейших изменениях к лучшему. Итак, западная по своему происхождению традиция политической демократии (в ее зрелом виде) стала традицией латиноамериканской, соответственным образом трансформировавшись в условиях региона к югу от Рио-Гранде.
Если в XIX в. поразительная живучесть этой традиции была связана с деятельностью прогрессивных буржуазно-демократических сил, то с начала XX в. все большую роль в защите демократии начинают играть рабочие партии и профсоюзы, революционные марксистские и революционно-демократические организации. Значение подобных организаций, в первую очередь компартий, имеет тенденцию к росту по мере развертывания структурного кризиса, а сама концепция демократии расширяется и углубляется, все более выходя за рамки понятия «буржуазной демократии».
Судьбы идеалов и институтов политической демократии однотипны с судьбами иных прогрессивных инноваций западного происхождения, превратившихся в латиноамериканскую традицию. Процесс такого превращения происходил в общих чертах по охарактеризованной выше схеме. Это относится к утопическому социализму, ставшему в XIX в. неразрывной составной частью духовной жизни Латинской Америки. Это относится и к марксизму, прошедшему во второй половине XIX – начале XX в. все стадии превращения из западноевропейской по происхождению инновации в идейно-политическую традицию, прочно укоренившуюся на латиноамериканской почве{158}.
Разумеется, на эту почву попадали и «прорастали» на ней отнюдь не только прогрессивные новации. Западная культура также была перенесена в Новый Свет как противоречивое системное единство противоположных, реакционных и прогрессивных, тенденций, соотношение между которыми менялось в разные периоды.
При этом картина чрезвычайно усложняется в связи с тем, что эти социальные различия существовали и в рамках Запада, как единой цивилизации, и в рамках каждой отдельной из составляющих его социально-этнических общностей – английской, французской, североамериканской и т. д. Соответственно в различные исторические периоды выдвигались на первый план та или иная социальная ипостась западной цивилизации, влияние той или иной страны, к этой цивилизации принадлежащей.
Не только идеи демократии и социализма, но и идеи расизма, впоследствии и фашизма, а также различные империалистические доктрины привносились в Латинскую Америку представителями одной и той же западной цивилизации и даже одной и той же конкретной культуры, принадлежащей к ее ареалу. Поток реакционных идейно-политических инноваций, низвергавшихся на латиноамериканскую почву, особенно усилился с началом общего кризиса капитализма.
Важнейшим фактором, способствовавшим укоренению различных европейских новаций в Латинской Америке, стала европейская иммиграция. Хотя выходцы из разных стран Европы селились здесь и раньше (главным образом в районах Буэнос-Айреса и Монтевидео), основная масса переселенцев хлынула на землю Нового Света во второй половине XIX в., особенно начиная с 70-х годов. В этот исторический период обстановка в городах Атлантического побережья Аргентины, Уругвая, Бразилии более всего напоминает вавилонское столпотворение. На улицах таких городов, как Монтевидео и Буэнос-Айрес, можно было услышать не только испанскую, но и итальянскую, немецкую, французскую, английскую, русскую и иную речь.
Вот живописная картинка из жизни Буэнос-Айреса начала XX в.: «… Пасео де Хулио – главная улица в портовой части города. По этой аллее с раннего утра до поздней ночи движется пестрая толпа: здесь испанцы и итальянцы в их застегнутых наглухо шелковых костюмах, румынские, сербские и венгерские крестьяне в коротких просоленных кожаных куртках, с меховой шапкой на голове; здесь и гаучо в небрежно наброшенном на плечи разодранном пончо и с поношенной шапкой набекрень. А между ними белокурые, голубоглазые немцы и скандинавы; словом, представлены все народы и расы»{159}. В 1914 г. в столице Аргентины на каждого уроженца страны старше 20 лет приходилось в среднем около трех иностранцев того же возраста. В Уругвае к началу 80-х годов прошлого века иностранцы составляли 31,67 % всего населения и 40,35 % жителей столицы – Монтевидео. За 1869–1914 гг. население Аргентины выросло в 4 раза (с 1,9 млн до 7,9 млн человек). При этом число жителей иностранного происхождения выросло более чем в 10 раз (с 210 тыс. до 2,4 млн человек). В Бразилию в 1820–1940 гг. прибыли свыше 4 млн 600 тыс. человек и более половины из них остались на постоянное жительство. Выходцы из Европы составляли подавляющее большинство иммигрантов.
В «великом переселении народов» за океан приняли участие представители различных европейских стран, в разной степени наложившие отпечаток на исторический облик государств Латинской Америки. Самые многочисленные группы иммигрантов прибыли из Италии и Испании: в Аргентине первое место среди них по численности прочно занимали итальянцы, второе – испанцы; в Уругвае – наоборот. В Бразилии самую многочисленную группу переселенцев составили итальянцы, за ними шли португальцы и испанцы{160}.
Что касается выходцев из таких стран, как Германия, Англия, Франция, то их воздействие на различные сферы жизни латиноамериканских государств – от экономики до духовной культуры – было значительно более сильным, чем их доля (относительно небольшая) в общей численности переселенцев. В социальном плане особенно зримый отпечаток представители ведущих стран Запада наложили на облик господствующих классов, главным образом в Аргентине, Чили, Уругвае, на юге Бразилии, где часто встречаются английские, французские, немецкие фамилии.
Весьма ощутимым было европейское, прежде всего французское, влияние на духовную жизнь стран региона, что было связано с общей ориентацией на Запад, которая, как будет показано ниже, оказалась характерной для большинства стран Латинской Америки во второй половине XIX в.
О европейской иммиграции и ее последствиях написано немало. Так, богатейший и интереснейший материал, приведенный советскими исследователями, позволяет зримо представить себе ту «бурную симфонию крови», о которой писал Э. Агости. Нам же остается лишь добавить следующее. Массовая европейская иммиграция второй половины XIX – начала XX в. привела к тому, что Европа, в том числе Западная, воздействовавшая на страны региона до этого главным образом через сознание, теперь в самом буквальном смысле слова вошла в «плоть и кровь» Латинской Америки. Интенсивный процесс смешения выходцев из Европы с местным креольским населением привел к существенным сдвигам в этнической структуре таких стран, как Бразилия, Аргентина, Уругвай. Недавние переселенцы из Старого Света несли с собой и свои обычаи, которые укоренялись (зачастую трансформировавшись) на местной почве.
После спада иммигрантской волны в связи с первой мировой войной и изменением политики правящих классов в отношении иммиграции{161} процесс интенсивной культурной и биологической метисации продолжался. При этом, как уже отмечалось, европейская волна не привела к стиранию тех основных особенностей формировавшихся латиноамериканских этносов, генетически связанных с народами Пиренейского полуострова, которые сложились уже в предшествующий период. Ибероамериканская основа их целостности сохранилась, что нашло свое отражение в сохранении в качестве национального испанского (в Бразилии – португальского) языка, а также основных черт духовной культуры и самосознания, сложившихся ранее. Во втором-третьем поколениях иммигранты из Европы в странах Испанской Америки в большинстве случаев ассимилировались испаноязычным этносом.
Тенденции к метисации и ассимиляции противостояла, правда, контртенденция к сохранению замкнутости и этнокультурной целостности колоний переселенцев из Европы. Пожалуй, в наибольшей степени эта тенденция проявилась у немцев, до сих пор во многих случаях сохраняющих особые поселения, главным образом в странах Южного конуса – Аргентине, Чили, а также на юге Бразилии. Впрочем, как показывает опыт, и колонии переселенцев из Европы, в течение длительного срока сохранявшие свою цельность, отнюдь не гарантированы от воздействия ассимиляционных процессов.
Примером здесь может послужить немецкая колония Товар близ столицы Венесуэлы Каракаса. Возникнув в 1843 г., она более века сохраняла свое этнокультурное «лицо». Еще в начале 60-х годов один из авторов писал о ее жителях как о голубоглазых потомках первых колонистов, «язык которых столь же стар, как обычаи, которые они хранят, и как песни и танцы, оживляющие их праздники»{162}. Такая сохранность во многом объяснялась значительной степенью изоляции колонии от национальной жизни. С устранением этого фактора (постройка шоссе, соединившего Товар с Каракасом, превращение колонии в туристский центр) процесс ассимиляции стал бурно развиваться. По свидетельству известного советского этнографа Э. Л. Нитобурга, уже в 1975 г. молодые жители колонии даже по внешнему облику мало отличались от венесуэльской молодежи, «а когда советские туристы завязывали с ними беседы на немецком языке, предпочитали продолжать их на испанском»{163}. Во многих других поселениях выходцев из Европы наблюдается аналогичная картина.
Следует отметить, что европейская культура воздействовала глубоко и сильно на население не только переселенческих, но и иных стран Латинской Америки и Карибского бассейна. Ее элементы глубоко внедрялись в сознание жителей региона с разными цветами и оттенками кожи – от белого до черного, которые становились, так сказать, «духовными метисами». В XX в., особенно во второй половине, определилась окончательно основная форма существования западной традиции в Латинской Америке: несмотря на наличие в разных странах региона «вкраплений» европейского населения, сохранившего свою этнокультурную целостность (в ряде переселенческих колоний), основным и абсолютно преобладающим способом бытования этой традиции (в различных национальных разновидностях) стало ее участие в процессе культурного синтеза, в неразрывном, хотя и противоречивом, единстве с остальными его составляющими.
Символом судеб культурного наследия «фаустовской цивилизации» в Латинской Америке можно считать следующие примеры – сценки из жизни региона.
В Никарагуа фрагмент из балета Ж. Масснэ «Сид» танцуют под звуки маримбы (традиционного местного музыкального инструмента), считая, что речь идет о подлинно народном фольклорном танце{164}. Нормандский контрданс, занесенный на Кубу французскими колонистами или буканьерами (пиратами), «превратился в колоритную дансу, прародительницу прелестных современных дансонов городских предместий»{165}. По словам А. Карпентьера, однажды он «получил настоящий урок эстетики, наблюдая, как негр-креол исполнял старинные французские песни с ритмическим неистовством, достойным румбы…»{166} (румба – афрокубинский песенно-танцевальный жанр).
Таковы самые общие контуры проблемы «Латинская Америка и Запад» в ракурсе рассматриваемой тематики. Как следует из вышеизложенного, ключ к решению этой проблемы – исследование процесса превращения элементов западноевропейской цивилизации в часть латиноамериканской традиции и национальных традиций стран региона. Этот процесс проходил очень сложно, на разных «уровнях» социального бытия, и прежде всего в душах жителей Латинской Америки. Оп нашел яркое и противоречивое отражение в общественном сознании.
