Текст книги "Злые песни Гийома дю Вентре : Прозаический комментарий к поэтической биографии."

Автор книги: Яков Харон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

ГИЙОМ ДЮ ВЕНТРЕ
И ЕГО СОНЕТЫ

…Некоторые из них занимались исключительно переводом книг, что является делом совсем легким; но когда они брались сочинять что-либо самостоятельное, то получалось смехотворное безобразие.

Шарль Сорель

Предлагая вниманию советского читателя избранные сонеты одного из многочисленных, в большинстве своем забытых поэтов-воинов, поэтов-гуманистов Франции второй половины XVI века, необходимо, пожалуй, хотя бы в общих чертах напомнить историческую обстановку, их окружавшую,– общественный фон и среду, определявшие эволюцию сознания и нашедшие столь яркое отражение, в частности, в поэтическом творчестве Гийома дю Вентре.

После непродолжительного царствования Франциска II (1559—1560) французская корона переходит к его брату Карлу IX, до совершеннолетия которого страной управляет его мать, Екатерина Медичи Валуа.

Вторая половина XVI столетия, века «образования великих монархий, которые повсюду воздвигались на развалинах враждовавших между собой феодальных классов: аристократии и городов» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1933. Т. 10. С. 721), для Франции была эпохой ожесточенной борьбы за власть между двумя политическими партиями – католиками и гугенотами. Конкретный символ власти для обеих партий – французская корона, по всем признакам не очень прочно сидевшая на головах последних Валуа. Королевская власть, выступавшая «в качестве цивилизующего центра, в качестве основоположника национального единства» (там же) при Франциске I, вскоре деградирует и при его дегенеративных внуках утрачивает всякую социальную опору. В этих условиях вполне закономерно возникли «политические качели» – единственно мыслимое средство спасения династии, не без успеха примененное Екатериной Медичи, «королевой-матерью», «итальянской ведьмой» – фактической правительницей Франции при трех последних номинальных королях из рода Валуа.

Собственно, принцип «Divide et impera» [63] был не нов; новинкой – даже в те мрачные времена – было столь откровенное и неуклонное следование этому принципу, возведшее кинжал, яд, измену и подкуп в ранг обыденных средств дипломатии и политики.

Однако и эти средства не могли изменить хода истории. Даже в руках такой талантливой интриганки, как Екатерина, королевская власть не смогла удержаться в прежнем качестве, она неминуемо должна была рухнуть – или же возродиться на новой основе, как это случилось при Генрихе IV. Королева могла только отсрочить конец,– например, разжигая провокациями религиозные распри. Она не останавливалась, впрочем, даже перед предательством национальных интересов страны.

Социальный состав обеих партий не был однороден. Реакционнейшие вожди католиков, претенденты на трон – Гизы,– демагогически играли на тяготении буржуазии Северной Франции к сильному государству, к централизованной власти в руках короля-католика и сумели собрать значительные материальные средства и людские силы. А сепаратистские тенденции южно-французского дворянства отлично уживались с кальвинизмом – прогрессивной для того времени идеологией буржуазии. «Королевскую партию» связывает с Католической лигой, разумеется, не только общность религии. И двор, и Гизы одинаково симпатизируют католической Испании, оказывают ей немалые услуги и взамен получают от нее солидную помощь деньгами и наемными солдатами. И двор, и Гизы ненавидят партию гугенотов, возглавляемую Жанной д'Альбре (матерью Генриха IV) и адмиралом Гаспаром де Колиньи.

Ареной наиболее острых схваток, местом решающих ставок в политической борьбе становится Париж, сердце Франции, Лувр – резиденция короля. Здесь незадолго до Варфоломеевской ночи мы и встречаем семнадцатилетнего повесу и дуэлянта, забияку и баловня женщин Гийома дю Вентре. При дворе еще посмеиваются над не успевшим выветриться провинциализмом молодого гасконца, но уже не на шутку побаиваются его метких, безжалостных эпиграмм и острых бонмо. Редкая проделка придворной молодежи обходится без участия Вентре, и шпага его, наперекор всяким эдиктам, то и дело окрашивается кровью на Пре-о-Клер. Принц Генрих Наваррский души в нем яе чает, и некоторым влиятельным особам, испытавшим на себе неожиданные царапины этого резвящегося львенка, остается разве что припрятать камень мести за обшлагом камзола: кажущееся отсутствие каких-либо религиозных или иных нравственных убеждений, очевидная аполитичность всех его выходок и приключений, благородное происхождение и дружба с отпрысками королевских фамилий делают его покамест неуязвимым.

Но наше представление об этой молодежи было бы весьма неполным и даже ошибочным, если бы мы сбросили со счетов Другую сторону понятия «благородства» тех времен. В своих знаменитых «Мемуарах» Агриппа д'Обинье, например, рассказывает, как о чем-то само собой разумеющемся, что с четырехлетнего возраста специальный наставник обучал его грамоте – французской, латинской, греческой и древнееврейской, так что к шести годам он уже читал на четырех языках и свободно переводил с листа. «Семи с половиной лет, с некоторой помощью своих наставников, Обинье перевел Платонова «Критона», взяв с отца обещание, что книга будет отпечатана с изображением ребенка-переводчика на титульном листе» [64] . Мишель Монтень, родившийся двадцатью годами раньше Вентре, в пятилетнем возрасте считал. латынь своим родным языком, затем овладел греческим и немецким, а уж потом «совершенствовал свои познания во французском»… Благородство предполагало, помимо принадлежности к знатному роду, владение не только шпагой, правилами куртуазности и т. п., но еще и изрядной дозой гуманитарного образования. Молодой дю Вентре не только был знаком с произведениями современных ему гуманистов (Франсуа Рабле и всей Плеяды), но следил и за ходившими по рукам беспощадными памфлетами гугенотов, бичевавшими продажность французского двора, кулачное право феодалов, ханжество и коррупцию духовенства и т. п. Естественно, что он внимательно прислушивался к этим новым голосам: еще небольшая численно гугенотская прослойка (по данным большинства историков – не более полутора миллионов из 20 миллионов французов) в те дни выступала уже как самая энергичная, духовно наиболее активная часть нации. Кальвин «с чисто французской резкостью… выдвинул на первый план буржуазный характер реформации, придав церкви республиканский, демократический характер»,– подчеркивает Энгельс (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1931. Т. 14. С. 675).

К началу семидесятых годов гугеноты становятся настолько влиятельны, что королевская партия решается на союз с Католической лигой в надежде покончить с кальвинистами одним ударом. Подготовка ведется в глубокой тайне. Под предлогом свадьбы Маргариты Валуа и Генриха Наваррского в Париж приглашаются виднейшие вожди гугенотов, и 24 августа 1572 года организуется «Варфоломеевская резня». По сигналу колоколов хорошо вооруженные предтечи гитлеровцев, облаченные в белые повязки и кресты, врываются в дома гугенотов, убивают, насилуют, грабят, жгут. В одном Париже – свыше двух тысяч именитых жертв (слуг и прочих плебеев никто не подсчитывал), свыше тридцати тысяч – по остальной Франции. Это – начало непрерывных «религиозных войн».

«Кровь лилась со всех сторон, ища стока к реке»,– свидетельствует очевидец страшной парижской бойни, поэт Агриппа д'Обинье. Озверевших погромщиков напутствует яростная пропаганда. «Пускайте кровь! Пускайте кровь!» – рычит маршал де Таванн, один из вдохновителей и организаторов Варфоломеевской ночи. «С ними человечно быть жестокими, жестоко быть человечными»,– вторит ему набожная королева-мать.

Трудно вообразить себе, но это факт: массовая резня была детально согласована с Римом и папа поручил своему кардиналу благословить оружие убийц. Карл V Испанский спешит поздравить «христианнейшего короля»: поражение французских протестантов даст ему возможность в следующем – 1573 – году так же радикально разделаться с их нидерландскими единоверцами!

Варфоломеевская братоубийственная лавина обрела такой размах и такую инерцию, что сам король не в силах был остановить ее: указ о прекращении резни пришлось отменить через два дня после его издания – под давлением Лиги и сообщников Екатерины…

Варфоломеевская ночь – одно из наиболее страшных проявлений феодально-католической реакции XVI века. Этой позорной странице истории Франции суждено было стать и переломной вехой в жизненной и творческой биографии многих ее современников, в их числе и юного дю Вентре. С неимоверной силой возмущения и гнева, неожиданной и даже удивительной для вчерашнего изящного каламбуриста, угождавшего своими эффектными, но безыдейными остротами всему Парижу, Вентре обрушивается на инициаторов погрома – Карла IX, королеву-мать, Гизов.

Первые же два-три образца творчества в новом жанре обеспечивают их автору место в Бастилии и увлекательную перспективу – расстаться с собственной головой на Гревской площади. Пожалуй, лишь незаурядная популярность поэта и его широкие связи побудили Карла заменить смертную казнь «за королевскую измену», как это тогда называлось, вечным изгнанием дю Вентре из Франции.

Разделавшись – хотя бы на время – с гугенотами, королева-мать тем самым чрезвычайно усилила позиции Лиги, которая тотчас начинает упорно добиваться перехода королевского титула к своему ставленнику – Генриху де Гизу. Последнего из Валуа, Генриха III, пытаются похитить и насильно постричь в монахи. Борьба обостряется: короне приходится обороняться одновременно и от Лиги, и от гугенотов.

Генриху Наваррскому, в ночь св. Варфоломея для сохранения жизни отрекшемуся от протестантизма и плененному в Лувре, удается в конце концов бежать на юг Франции, в гугенотские провинции. Здесь он снова становится протестантом, объединяет под своими знаменами значительные гугенотские силы и организует новый поход против короля. Осадами и сражениями Наваррский упорно прокладывает себе путь на север, завоевывая город за городом, провинцию за провинцией.

Здесь, в местах наиболее ожесточенных схваток, мы снова встречаем нашего героя, нелегально вернувшегося из Англии, чтобы сменить перо и рифмы на шпагу и пистолеты. В этом амплуа дю Вентре весьма успешно досказывает многое из того, чего не успел изложить в стихах,– настолько успешно, что папистские историки тех лет затрудняются определить, какой вид оружия более опасен в руках этого кавалера. «Что же сказать о военном мужестве и отваге неприятеля,– пишет, к примеру, Пьер л'Этуаль,– если при Клермоне некий шевалье дю Виндрей, сопутствуемый лишь дюжиной кирасиров, с криками «За двадцать четвертое августа, канальи!» пробился через отменно фортифисированные диспозиции целого полка наших нерадивых воителей и чуть было не пленил самого маршала Вогана!..»

В 1589 году под кинжалами убийц погибают два Генриха – де Гиз и царствующий Валуа. За год перед этим пал в сражении третий Генрих – Конде, принц крови, также имевший известные основания претендовать на французскую корону. Обезглавленная Лига вынуждена согласиться на провозглашение королем единственного – после смерти Конде – кандидата гугенотов, четвертого Генриха – Генриха IV, короля Наварры, при условии… его перехода в католичество.

Борьба гугенотов увенчивается победой лишь в 1598 году: Нантский эдикт узаконивает свободу вероисповедания и для истерзанной междоусобицей и войнами Франции наступает на какое-то время долгожданный мир.

«Процесс ликвидации феодализма и развития капитализма является в то же время процессом складывания людей в нацию» – так учит сталинская теория (Сталин И. В. Марксизм и национальный вопрос. М., 1936. С. 27). Складывание французов в нацию в бурную эпоху религиозных войн не могло не выразиться в небывалом расцвете духовных богатств этого народа. И действительно, именно эти десятилетия французского Возрождения оказались чрезвычайно плодотворными для французского искусства, в частности и в особенности – для поэзии. Соответственно сложности и богатству духовной жизни нации, музыкальности и пластичности ее языка возникает и развивается множество поэтических жанров и форм. «С той поры как Ронсар и Дю Белле создали славу нашей французской поэзии,– утверждает Мишель Монтень в своих «Опытах»,– нет больше стихоплетов, сколь бы бездарными они ни были, которые не пучились бы словами… Никогда еще не было у нас столько поэтов, пишущих на родном языке» (Монтень М. Опыты. М., 1954.' Т. 1. С. 217).

К этому можно бы прибавить, что никогда – ни до, ни после – поэты Франции и остальной Европы не испытывали такого пристрастия к сонету. Многие просто не признавали никакой иной поэтической формы, и этому странному обстоятельству мы и обязаны в конечном счете столь разнообразными и перспективными трансформациями данной ветви поэзии. Увлечение Гийома дю Вентре сонетом – скорее всего дань моде; но оно объясняется, если угодно, еще и активной неприязнью юноши к псевдоклассическим длиннотам придворной поэтической речи. В детстве поэта окружал скупой и сочный язык гасконских крестьян, известных своей способностью одним острым словцом взбеленить соседа и заодно лишить дара речи его сварливую жену (разумеется, если она не гасконка). «Одной прибауткой гасконец убивает трех провансальцев»,– говорят еще и сегодня на родине дю Вентре. Привлекательная сила сонета – в его лаконизме, позволяющем, однако, облечь содержание, объем и тематический диапазон которого недоступен ни одной из прочих миниатюрных форм.

Что же сталось с сонетной формой во Франции к середине XVI века?

Унаследованная французами преимущественно от итальянцев (петраркистская школа), она претерпела существенные изменения не только идейно-смыслового, но и ритмического, и рифмического порядка. Клеман Маро (1496—1544), по-видимому, первым из французов «решился» на формальную модернизацию сонета: так, вместо привычной – классической – терцины сdc + dcd или удвоенной сdе + сdе, образующей заключительное шестистишие (коду), он прибегает к «произвольной» расстановке рифм: есd + ееd или сdcd + ее. Вскоре эти формы коды надолго становятся образцом [65] . Еще радикальнее «осваивает» сонетную форму Пьер де Ронсар (1524—1565). Мистически-религиозная любовь к абстрактному женскому идеалу сменяется в его сонетах вполне земной, чувственно полноценной любовью, и соответственно обновляются и лексика, и ритмика сонета. Иоахим дю Белле (1522—1560) создает совершенно новые формы – точнее говоря, жанры – сонета: лирический сонет, бытописательно-сатирический, философски-публицистический и т. п.

У дю Вентре мы уже встречаем сонет-сатиру, сонет – жанровую сценку, наконец, сонет-декларацию, в котором заключительные строки – «ключ» – обретают выразительность и функцию призыва, лозунга. Современники по-разному воспринимали эти вольности – одни их порицали, другие ими восторгались и подражали новатору. Мишель Монтень с присущей ему широтой и мудростью сказал по этому поводу: «Я не принадлежу к числу тех, кто считает, что раз в стихотворении безупречен размер, то, значит, и все оно безупречно; по-моему, если поэт где-нибудь вместо краткого слога поставит долгий, беда не велика, лишь бы стихотворение звучало приятно, лишь бы оно было богато смыслом и содержанием,– и я скажу, что перед нами хороший поэт, хоть и плохой стихотворец…» (Монтень М. Опыты. Т. 1.С. 217). А, например, Агриппа д'Oбинье, близкий друг – и литературный «противник» – дю Вентре, упрекает его в сонете же, ему посвященном:

Твой стих, Гийом, нагнать способен страху:

Ты влил в него и желчь, и пьяный бред!

Сумел ты изуродовать Сонет,

Как дьявол искорежил черепаху…» и т. д.

Так или иначе увлечение сонетной формой с той поры стало весьма распространенным. Лаконичность сонета, ясность и строгая логика его построения , («диалектичность»: 14 строчек, 4 строфы – теза, антитеза, синтез и ключ, неожиданным афоризмам или иным эффектным аккордом венчающий поэтическую миниатюру и одновременно раскрывающий читателю гражданский ее подтекст) обусловили широкое распространение этой формы во всех литературах Возрождения. Любопытно, что каждая литература вносила в сонетную форму свои, особые, большей частью национально-языковые коррективы. Так, специфика английского языка вызвала к жизни сонет с одними мужскими рифмами – форму, чарующую «континентального» европейца и нас, русских, своей музыкальной «недосказанностью»… Но самое удивительное: сонеты с исключительно мужскими рифмами встречаются и в испанской, и в итальянской, и во французской поэзии ничуть не позже, чем они появляются в английской! У нас нет никаких материалов (да нет, признаться, и особой потребности) для выяснения «приоритета» в этом вопросе, и меньше всего интересуют нас сейчас проблемы взаимовлияния европейских поэтических течений и школ. Известно только (и мы упоминаем об этом лишь как о любопытном факте), что при дворе Елизаветы Стюарт, симпатизировавшей и помогавшей гугенотам, знали и ценили французскую поэзию Ронсара, д'Oбинье, дю Вентре, дю Белле, Малерба, пожалуй, не меньше, чем на их родине, и что годы своего изгнания дю Вентре, вероятно, именно по этой причине провел в отечестве Шекспира, звезда которого в те дни восходила над Европой и миром.

А «живучесть» сонетной формы поистине поразительна. Пройдя многовековое испытание временем, она влекла и манила еще величайших поэтов XIX века: Пушкина и Байрона, Мицкевича и Уордсворта, Шелли и Мюссе, Верлена и Верхарна… На рубеже столетий отдали дань сонету Бунин и Брюсов, и русской советской поэзии сонет не стал чуждым – укажем хотя бы на двойной сонет М. Рыльского «Провидец бури» (к десятилетию со дня смерти М. Горького) или на блистательные элегические сонеты А. Штейнберга, не говоря уже о всемирно прославленных советских переводах западных сонетов.

Достоверные данные о биографии дю Вентре отсутствуют; ничего почти не известно, в частности, о последних годах его жизни. Есть лишь косвенные указания, что дю Вентре, подобно д'Обинье, религиозным фанатизмом которого он так возмущался, радикально порывает с Генрихом IV и его двором, удаляется в свое чахлое родовое поместье в западной Гаскони и там, видимо, тихо и неприметно завершает свою бурную жизнь. Отсутствие дат и иных документальных оснований исключает возможность строгой хронологической систематизации литературного наследия этого солдата, ворвавшегося – по собственному его определению – с пистолетом на Олимп, этого столь же одаренного, сколь и легкомысленного французского бунтаря. Исходя из ощутимой автобиографичности его произведений и руководствуясь собственными стилистическими соображениями, мы расположили избранные нами 100 сонетов в пяти тетрадях, в известной мере отвечающих пяти важнейшим этапам жизни и творческой эволюции их автора. В качестве заглавий этим тетрадям мы подобрали цитаты из самих сонетов.

Если хоть в малой мере удалось нам приблизить к читателю гневные и веселые, грустные и насмешливые строки дю Вентре, его любовь к родине, ненависть к ее врагам и отвращение к «воронью», терзавшему Францию в ту сумрачную эпоху,– мы сочтем свой скромный труд оправданным – вне анализа его поэтических достоинств.

Ю. Вейнерт

Я. Харон

КНИГА ДЛЯ МОИХ ДЕТЕЙ
Глава из воспоминаний

Настоящая, реальная жизнь встретила Юру потрясениями. Первая травма была нанесена в 1929 году арестом мамы и папы. И ссылкой их в Ярославль.

Вся тяжесть драмы пала на Бусеньку (бабушку) и Тусю (старшую сестру), которая на своих полудетских плечиках многие годы несла груз воспитания младших, забот о их питании, одежде, сохранении квартиры, хлопот о паспортах, не говоря об учебе.

Понятно, что возраст Юры, да и всех остальных, предъявлял свои права и сказывался в том, что Бусина и Тусина жизнь отравлялись постоянно и двойками в школе, и драками, и домашними ссорами, и непослушанием, и нетерпеливым «есть хочу… а я все равно хочу», когда есть-то было нечего. Понятно и то, что нарушенный порядок домашней жизни нарушил и привычный моральный порядок, что сказалось на дальнейшем формировании духа ребят. Но несомненно и то, что вся предыдущая жизнь на всех оставила след хотя бы в форме нежной, пусть порой и платонической привязанности к семье и друг к другу.

Эту привязанность мы с Колей всегда чувствовали в письмах ребят в Ярославль, в Кинешму и впоследствии в Архангельск, Красноборск и Черевково. К сожалению, письма все почти пропали во время войны в наше отсутствие.

Первая встреча после нашей высылки произошла в 1930 году в Ярославле.

Мы в это время работали в школе Дозауч и сняли комнату на лето по ту сторону Волги.

Юра за это время успел пережить многое. Передачи, которые они с Тусей приносили нам на ул. Воинова, посещение прокуратуры с запросами о нас, встречи с такими же лишенными семьи, как они, и, естественно, не примирившимися с этим; целый ряд таких же потерпевших и переживавших несчастье школьных товарищей – все это вызывало у ребят (Юре шел 15-й год) желание чем-то поделиться, что-то пересмотреть, против чего-то протестовать, что-то перечитать.

Ребята встречались, говорили, по-видимому, читали не то и не так… Словом, еще в 1929 году, когда нас временно освободили и мы были дома, звонок – являются с винтовками делать обыск… у Юры. Конечно, дома – отчаянье. Чтобы подготовить маму, всегда страдавшую пороком сердца, обострявшимся при волнении, я возможно осторожнее разбудила ее и предупредила об обыске. Она быстро оделась и вошла в комнату в тот момент, когда раскрывали Юрин детский столик, наполненный «железками», и в нем искали недозволенного.

Бусенька бросилась к Юре, прижалась к нему и с отчаяньем воскликнула: «Юра, и за тобой, таким дитенком!» А Юра был счастлив: «Бусенька, не горюй, понимаешь, ведь это значит, что я уже совсем большой!..» По-видимому, Юрины ребячьи «железки», детский столик и это восклицание произвели впечатление на обыскивавших. Просмотр Юриного имущества был прекращен, изъять было нечего, и ему было предложено вместе с ними проследовать на Гороховую улицу. Мало того, мужу и его другу Анд. Ник. было разрешено поехать с ними. Ехали в трамвае, причем сопровождавшие сидели отдельно и «преступнику» было разрешено даже разговаривать с отцом. О дальнейшем я узнала частью от Юры, частью от Коли и от представителя Красного Креста, к которому я обращалась с запросом о Юре. А позже, при моем следующем аресте, о Юре рассказывал мой следователь Стронин, знавший о деле ребят и с большим сочувствием отзывавшийся о Юре.

Когда Юру ввели в комнату, где он должен был ждать вызова в кабинет, «преступник», прождав сколько-то времени, мирно заснул и проснулся только от осторожного прикосновения к своему плечу и слов: «Гражданин, вас ждут». Собеседование со следователем, по словам Юры, было очень неприятно по тону: «Будто и в самом деле я преступник». Разговор длился, по-видимому, несколько часов, и вскоре выяснилось, что «гражданину» и говорить-то было нечего. Муж долго ходил по Гороховой, наблюдая, как кого-то, похожего на Юру по детской ковбойской шляпе с полями и не по росту короткому пальто, посадили в «черный ворон» и куда-то увезли. Так как движение на улице прекратилось и дальше ждать было бессмысленно и небезопасно, он ушел домой, а через час-полтора раздался звонок и явился сам Юра. «За отсутствием улик» он был отпущен. Пришел, конечно, гордый, довольный приключением и, главное, признанием своей «взрослости» и своего «гражданства».

Когда он через несколько дней явился в школу, некоторых из его товарищей там не оказалось, а мальчику впервые пришлось испытать отношение к себе «общественности». Правда, некоторые говорили с ним с подчеркнутым почтением, но больше было таких, которые отвернулись от него как от опасного или, по крайней мере, подозрительного субъекта.

Когда Юра приехал к нам в Ярославль на каникулы, пережитое сказалось на нем: он показался нам более сдержанным, пожалуй, даже скрытным, менее общительным с новыми знакомыми, не так откровенно высказывал свои впечатления от того, что видел…

С увлечением он играл на рояле (удалось устроить возможность практиковаться), конечно, много читал.

После этого мы с Юрой не виделись до 1935 года, когда он вернулся уже из своей ссылки. Это время, самое трудное, когда ребенок, детеныш, становится мужчиной, когда так нужна поддержка взрослых, отца, старшего брата, когда так необходимо спросить и тут же получить ответ на мучительный вопрос, совет, как поступить,– это время Юра был предоставлен себе, и счастье, что его неиспорченная натура уберегла его от пошлости и грязи.

Окончив школу в пятнадцать лет (тогда была девятилетка), он оказался на распутье. О вузе нельзя было и мечтать по возрасту. По совету друзей решил поступить в ФЗУ. Главным событием этой его «эпохи» была любовь к Леночке; кажется, она отвечала ему взаимностью, но что-то произошло между ними, поссорились, разошлись… Юра долго помнил любовь – он всегда понимал ее только серьезно и переживал мучительно. Будучи в ссылке, из Мариинска он просил отца побывать у Лены, поговорить с ней, быть может, что-то выяснить, что-то восстановить. Коля все сделал, что мог, но Лена (это было, если не ошибаюсь, в 1934 г.) была уже замужем.

ФЗУ Юра кончил через год, получив кое-какие права на «железку», которые не раз его потом выручали. Вновь воскресли мечты о вузе. Попасть было очень трудно: отец и мать в ссылке. Но откровенный разговор с кем-то, имеющим достаточную силу, чтобы поддержать его, помог – и вот он студент путейского института (потом ЛИИЖТ). Но счастье длилось несколько месяцев.

За этот год окончилась досрочно ссылка его товарищей по школе. Они были в Медвежьей горе, где к ним отнеслись исключительно доброжелательно, помогли им получить специальность. Ребята вернулись в Ленинград, стали встречаться, опять чтение нерекомендованной литературы, разговоры о том, о чем не надо было говорить, донос и арест. Мы в это время были в Черевкове Архангельского края, и письмо об аресте и ссылке Юры нас ошеломило. Впоследствии нам рассказывали об обыске, о том, как Юра, узнав об аресте своих товарищей, решил бежать, не зная куда, о том, как, начитавшись мемуарной литературы, держал у себя килограммы махорки и нюхательного табаку, чтобы защищаться при аресте, ходил около дома, а потом бросился бежать, оказался около Михайловского сквера (за ним гнались), упал и был задержан, когда какой-то бдительный прохожий подставил ему подножку. Это, пожалуй, было самым страшным: чувство затравленного зверя, которому грозит смерть, и сознание ее неизбежности. Потом все стало легче: смерть прошла мимо, хоть она, казалось, была рядом; ул. Воинова, перестукивание с товарищами по несчастью – преимущественно стихи – с одной стороны немецкие и перевод их на русский, с другой – русские и перевод их на немецкий. Поэтическая дружба, основанная на любви к поэзии, продолжалась впоследствии, в недолгие годы свободы обоих.

Переживал Юра и тяжелые моменты в свою бытность на ул. Воинова в эти годы. Прежде всего, конечно, встречи со следователем. По словам Юры, оба они – старший и его помощник – были искренними, вполне порядочными людьми, убежденными если не в преступности, то в ошибочности мнений своих подследственных, всей компании ребят, товарищей Юры. Разобравшись в них, они решили их переубедить, перевоспитать. Следствие вели по всем правилам и методам того времени. Юра позднее вспоминал заключительный разговор со следователем, который говорил с ним сурово, убеждал в преступности и закончил обещанием «высшей меры».

Юра, конечно, побледнел (ему было только 17 лет), но, уходя с победоносным видом, он бросил следователю: «Что ж, могу передать там привет от тебя».– «Кому же?» – «Дзержинскому или самому Ленину». Этого было достаточно, чтобы следователь, немногим старше Юры, вышел из роли. «Дурак»,– бросил он в ответ и заговорил простым, товарищеским и потому гораздо более убедительным языком. Вместо «высшей меры» он обещал высылку всей компании в Архангельский край, что и было исполнено. Одновременно он подарил Юре книгу Ленина, с трогательной надписью: «Юре от его следователя» – и потребовал, чтобы мальчик внимательно прочел ее и передумал свои выводы.

Уехали мальчики вместе, поселились в Архангельске тоже вместе и жили коммуной. Каждый из них нашел себе работу, главным образом, в «железке». Юра использовал свою подготовку в ФЗУ, но, по-видимому, недостаточно опытный в практике, пренебрег осторожностью и искалечил палец. Об этом впоследствии мне рассказывала позже сосланная в Архангельск Г., работавшая там врачом или сестрой.

Юра сам пришел в амбулаторию, был страшно бледен, обескровлен. Но прежде чем потерять сознание, успел попросить разрешения присесть. Это настолько поразило сестру (или врача), не привыкшую к вежливости пациентов, что она оторвалась от работы и, взглянув на пациента, оказала ему немедленную помощь, а потом заговорила с ним и узнала, что он мой сын (меня она знала по улице Воинова). Конечно, нашлось много общих тем, отвлекавших Юру от невыносимой боли при последующих перевязках.

На месте ранения образовался фурункул, и пришлось палец оперировать: Юра потерял сустав (указательного пальца) и навсегда лишился возможности играть на рояле, отчего очень страдал.

Экономическая сторона коммуны давала возможность ребятам неплохо кормиться и даже не отказывать себе в некоторых удовольствиях, как кино, театр, редкие концерты.

Вся зарплата, посылки, денежные переводы сдавались в общую кассу и уходили на общие и индивидуальные потребности с ведома всего коллектива.

Жили хорошо, «много читали и были довольны жизнью, если б не сознание несвободного существования, постоянные проверки, иногда обыски и другие репрессии, вызывавшие мальчишеское стремление к протесту. Оно проявлялось в несдержанных разговорах, порой в шалостях на улице, на работе.

В результате под влиянием общины Юра написал следователю, что рекомендованные им книги перечитал, но остался при прежних убеждениях и отказывается выполнять другие его требования и поручения. (Он никогда не говорил, что имел в виду.) Следствием письма были перевод всей группы из Архангельска в район Шенкурск и вскоре вторичный арест Юры. Совпадение: его везли в Ленинград в том же поезде, в котором мы возвращались после первой ссылки из Черевкова.

Не помню, на какой станции мы должны были пересесть на ленинградский поезд, но на вокзале ждали несколько часов, не подозревая, что где-то поблизости, быть может в другом углу того же зала, под конвоем так же ждет пересадки бедный наш мальчик. Как мы упрекали себя, что, еще травмированные ссылкой, сидели на одном месте: все казалось, что за нами следят, что, несмотря на освобождение, ежеминутно могут вновь нас арестовать.