Текст книги "Неизвестный солдат"

Автор книги: Вяйнё Линна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

– Господи, теперь ребята погорели! – прошептал Хиетанен и стал подавать им знаки, чтобы привлечь внимание. Он не мог кричать, но жестами и мимикой пытался дать знать об опасности, тихо приговаривая:

– Идите, идите же на другую сторону! Двигайте в лес! Нет, лезут прямо в волчью пасть… Ох, дураки, ох, чертовы идиоты!

Приятели заметили опасность слишком поздно. Раньше они всегда проезжали чуть вперед мимо места привала и затем возвращались лесом назад, но успех притупил осторожность, и теперь они предстали перед Ламмио с картонными коробками под мышкой.

Ламмио выдержал напряженную паузу и спросил:

– По чьему разрешению вы катаетесь на машине?

– По собственному, – ответил Лехто. Поскольку никакой возможности спасения не было, он посчитал безразличным, что говорить, и решил держаться в своей обычной суровой и угрюмой манере.

– Что в этих коробках? Покажите.

Никто не шевельнулся, чтобы открыть коробку, и, увидев, что другие молчат, Рахикайнен сказал:

– Да вот, кексы тут… и мармелад.

– Откуда стащили? Отвечайте!

Рахикайнен переступил с ноги на ногу с невинным видом и заговорил, как о самой естественной вещи в мире:

– Ничего ворованного тут нет. Вон там, возле дороги, на одном продовольственном складе были ребята из нашей деревни, и они нам все это дали безо всякого воровства.

– Лжете. Кроме того, у вас нет никакого права брать государственную провизию в большем количестве, чем полагается по пайку. Будто вы не знаете, что и у них не было никакого права выделять вам дополнительный провиант.

Рахикайнен продолжал прикидываться, что ничего не знает:

– Очень может быть, что у них не было права. Я в вопросах обеспечения не разбираюсь. Я подумал: раз дают, когда их не просят, так, наверно, сами знают, что делают.

– Не объясняйте. Неужели вы так глупы, что воображаете, будто я этому поверю?… А вы, Лехто, тоже не знали, что в походе без разрешения из строя не отлучаются?

– Знал.

– Какая дерзость! Много же вы себе позволяете. А если я передам ваше дело в военный суд? Тогда вы лишитесь воинского звания и отправитесь осушать болота. Что вы об этом думаете?

– О таких вещах не стоит меня спрашивать, господин лейтенант. Решите это дело по собственному разумению.

Лехто был в таком настроении, что скорее дал бы себя изрубить на куски, нежели смирился. Тон Ламмио и его высокомерные слова уязвили его до самой глубины души, и с этой минуты Лехто возненавидел Ламмио смертельно и непримиримо. До этого он относился к нему с холодным презрением, но теперь даже зубами заскрипел, и только неспособность Ламмио понимать душевное состояние другого помешала ему это заметить.

– Что вы сказали?

Ламмио повысил голос, но затем вспомнил, что его идеальный офицер не сделал бы этого, а действовал бы холодно и ровно, как и полагается аристократу, и поэтому он воскликнул официальным тоном:

– Прапорщик Коскела!

– Да-а…

Коскела появился из палатки, и Ламмио начал свои поучения. Его тон лишний раз должен был показать Коскеле, какой он плохой офицер, если не в состоянии обеспечить дисциплину в своем взводе.

– Наказываю младшего сержанта Лехто, а также солдат Мяяттю и Рахикайнена суточным строгим арестом. Наказание заменяется выполнением стойки «смирно» в течение двух часов с полной выкладкой и с оружием и приводится в исполнение с начала следующего часа. Причина: самовольная отлучка из строя во время похода, присвоение продуктов питания, а у Лехто вдобавок недопустимое поведение по отношению к старшему по званию. Ясно?

– Ладно, – сказал Коскела и полез обратно в палатку.

Ламмио продолжал кричать ему вслед:

– Украденные продукты сдать Мякиле для дальнейшей передачи на склад батальона.

Ламмио ушел, и трое «преступников» залезли в палатку.

Лехто улегся и мрачно проговорил:

– Думаю, не буду я выстаивать по стойке «смирно».

У Коскелы был расстроенный вид. Он долго откашливался, а затем проговорил:

– Ну, я особо в это дело вмешиваться не собираюсь, но, ясное дело, стоять вы будете.

– Я, черт подери, не боюсь таких попрыгунчиков. Пусть хоть к стенке ставят. – Лехто скрипнул зубами: – Еще немного, и он отправился бы в госпиталь, а я в тюрьму.

Коскела возился со своим вещмешком.

– Дело не в том, боитесь вы его или нет. По-моему, так меньше всего хлопот.

– Ну, я могу пару часов и постоять, но без всякой выкладки. И еще скажу, пусть этот попрыгунчик держится от меня подальше, не то получит по морде, а потом будь что будет.

– Черт с ней, с выкладкой. Просто так постойте, – с облегчением проговорил Коскела и добавил: – Но продукты надо сдать Мякиле.

– Ну уж только не все, – заявил Рахикайнен. – Он же не проверял, сколько там всего, поэтому мы можем в каждую коробку положить понемножку, а остатки – себе. Из-за них я, пока полчаса прятался, едва не задохнулся, да и караульный чуть не застрелил. Не буду я задаром два часа стоять навытяжку.

Так и сделали. Мякиле отнесли треть, а оставшееся разделили поровну. Коскела этого не запрещал, но свою долю взять отказался. Когда прапорщик на минуту вышел из палатки, Лехто сказал:

– Не будь Коскела в этом скверном деле замешан, не стал бы я стоять эти два часа. Топором бы меня не заставили. Хм-м…

III

Фельдфебель выплачивал суточные. Тут же возникали картежные компании, потому что денег было больше обычного: на этот раз им впервые дали повышенное жалованье. Проштрафившиеся получали первыми, поскольку им надо было спешить отбывать наказание. Это наказание очень смешило Корсумяки, и он говорил ребятам, ухмыляясь:

– По крайней мере получка сохранится в кармане на два часа дольше.

Писарь брал расписки. Он был все так же щеголеват, тщательно ухожен и причесан, как на пожарище. Рахикайнен некоторое время внимательно на него поглядывал, размышляя, а затем вытащил пилку лейтенанта Брасканова и начал ковырять ею ногти.

– Хорошенькая вещица. Жаль, не хватает времени красоту наводить. За пачку табаку отдам, если бы кому пилка понадобилась.

– Покажи.

Писарь с интересом рассматривал пилку и, чуть поразмыслив, сказал:

– Получишь пачку.

– Ладно. Это дешево, но раз уж самому не нужно… Не хватает времени.

Другие, участвовавшие в дележе маникюрных принадлежностей лейтенанта, тоже стали предлагать их писарю, но за остальные предметы он давал лишь по нескольку папирос.

Хиетанен, назначенный следить за исполнением наказания, поторапливал Рахикайнена. Остальные уже ушли, и Рахикайнен отправился вслед за ними, волоча за собой ружье и удовлетворенно приговаривая:

– И не догадывался тот лейтенант, какими ценными окажутся его вещички, когда попадут в руки настоящего мужчины. У меня такая легкая рука, что в ней все оказывается благословенным. Может, это у меня дар божий. Конечно, ну а чей же еще… Однако придется тут с ружьем на плече навытяжку стоять, а все потому, что я рисковал своей шкурой, чтобы ребят накормить.

Хиетанен отвел их подальше от палаток, поскольку они вовсе не собирались слишком уж добросовестно отбывать наказание. Провинившиеся встали в ряд.

– Ну, ты можешь встать в середину, ведь ты командир отделения и самый большой разбойник, – сказал Мяяття, обращаясь к Лехто.

– Вы прямо как на Голгофе, – сказал Хиетанен и уселся на камень покурить. – Постойте-ка немножко. Я не собираюсь торчать тут два часа. Бекас отправился присмотреть себе «лотту» в штабе, это я точно знаю, а Коскела сразу заснет.

– Да постоим. Вот только получится ли Иисус Христос из нашего младшего сержанта, хоть он и в середке стоит? Ведь это ты нас в грех ввел, послушных и неопытных, к беззаконию склонил.

Они стояли в позе, весьма отдаленно напоминающей стойку «смирно». Приклады уперли в поясной ремень, так что винтовки удерживались у плеча сами собой. Хиетанен давал хорошие советы; хоть он обычно бывал дисциплинированным, но однажды, еще новобранцем, сам вспылил и схватил некоего чересчур зарвавшегося капрала пальцами за нос да повернул так, что хрящ хрустнул. Строгач помог ему разобраться в этом деле.

Полчаса продолжалась эта потеха, как вдруг в небе послышался тихий гул. Он усиливался, и вскоре глаза солдат различили темные точки, которые все увеличивались.

– Бомбардировщики.

– А может, наши?

– С востока идут. Хотя оттуда, конечно, и наши могут идти. Нет, ребята… один, два, три, четыре… Нет, черт побери. Восемнадцать. Наши такими большими эскадрильями не летают. И еще девять истребителей прикрывают их с хвоста…

Гул усиливался. Моторы ревели, как орган, на монотонной, ноющей ноте: воу-воу-воу-воу.

– Противник. Зенитки бьют.

Издалека послышался рокот легких орудий противовоздушной обороны, но их красные трассирующие снаряды вычерчивали свои орбиты далеко позади самолетов.

– Сюда идут.

От палаток послышались крики: «Воздушная тревога! В укрытие!»

Коскела вышел из палатки, посмотрел на приближающиеся самолеты и крикнул Хиетанену:

– Пусть ребята кончают это стояние и идут в укрытие!

– Давай, ребята, в лес! – сказал Хиетанен, обращаясь к ним, но Лехто не двинулся с места и ответил сердито:

– Никуда я не пойду. Буду стоять навытяжку.

Хиетанен вначале рассмеялся, ибо принял эти слова за шутку, но затем понял, что Лехто говорит серьезно.

– Нечего с ума-то сходить, – проворчал Рахикайнен, беспокойно глядя на приближающиеся самолеты.

Лехто зло усмехнулся. Он даже не взглянул в сторону самолетов, но произнес спокойным голосом:

– Кто боится, пусть уходит! Я не пойду.

– Да и я могу здесь постоять, – сказал Мяяття, и это сделало положение Рахикайнена трудным. В нем начисто отсутствовала геройская закваска, не было ни капельки безрассудства, и он сказал, боязливо поглядывая на самолеты:

– Ну, взлетим на воздух. Мне наплевать.

– Да не сходите с ума! Какой в этом смысл?

Хиетанен переводил взгляд с самолетов на стоящих по стойке «смирно» солдат.

– Спроси у Бекаса, – сказал Лехто. – По крайней мере это не я сошел с ума.

– Думаешь, я такой олух, что не понимаю, что ты хочешь сказать? Ты хочешь сказать, что караульный может убежать, а вы будете стоять. Если вы не уйдете, то и я здесь останусь. Даже если бы баба сюда за мной явилась… Но глядите! Я видел, как бомбы отваливаются. Да, черт побери, кончились наши постирушки на берегу канавы!

Воздух задрожал от мощного рева десятков моторов. Самолеты поблескивали в лучах вечернего солнца, под ними отчетливо виднелись отделяющиеся бомбы. Впереди уже загрохотало. Дым и столбы земли взметнулись к вершинам деревьев.

– Эти к нам идут! Опять бомбы.

Эскадрилья была уже над ними. Последняя шестерка еще не подошла к цели, и они знали, что сброшенные ею бомбы упадут на землю в то самое время, когда самолеты будут над головой. Послышался пронзительный вой.

– Оставайтесь на местах! Не бегите! – закричал Лехто.

Он был очень бледен, но упрям и решителен. Когда вой усилился, Рахикайнен втянул голову в плечи и сказал:

– Сейчас нам конец.

Первые бомбы взорвались за дорогой. Рахикайнен скорчился и присел. Остальные продолжали стоять. Последовала серия мощных взрывов, и воздушная волна ударила им в спину. Ближайшая бомба упала все же на безопасном от них расстоянии, между палаток, одна из которых рухнула на землю. Во время взрыва Рахикайнен распластался на земле, но тотчас же вскочил, так что другие, застывшие в невыносимом напряжении, этого даже толком и не заметили. Солдаты стояли бледные и серьезные, но, как только они поняли, что взорвалась последняя бомба, и осознали, что стоят на месте невредимые, лица их расплылись в улыбках. Будет о чем поговорить!

Но улыбки сразу же погасли. Истребители начали поливать свинцом перепаханное бомбардировщиками поле, и тотчас же со стороны палаток послышались стоны и крики.

– Подойдите кто-нибудь… помогите… что со мной случилось? Ай-ай… Господи спаси… Смерть пришла… помогите… что со мной случилось?

Стоны потонули в грохоте и вое моторов. Лицо Лехто окаменело от напряжения, и он сказал, обращаясь к остальным:

– Еще не все, ребята… еще не все… постоим еще.

На самом деле особой опасности не было, поскольку истребители «осаждали» шоссе, которое проходило на некотором расстоянии от них.

– В кого-то попало, ребята. На помощь! – сказал Хиетанен, но Лехто отказался уйти с места. – Нет, черт побери, я все же пойду, – проговорил Хиетанен и бросился, пригнувшись, к палаткам. Рахикайнен и Мяяття кинулись было за ним, но Лехто удержал их:

– Не бегите понапрасну. Достоим до конца. Хиетанен и один сделает там все, что нужно. И Коскела туда идет, и санитары.

Они остались, тем более что последний истребитель скрылся из виду и к палаткам бежало много людей.

– Кто же это? – размышлял вслух Рахикайнен. – Похоже на голос Салонена… Втравил ты меня в эту идиотскую историю… Нет, черт побери… такого больше не повторится.

Лехто зашелся своим странным утробным смехом. Он чувствовал себя как бы оттаявшим, из ледяной глыбы снова превратившимся в человека. Он знал, что отомстил. Нет, ничего они не могут ему сделать. Ничего хуже смерти не могут придумать, а с ней-то он справится.

Рахикайнен вел себя как ни в чем не бывало, словно и не было момента, когда он струсил, сжульничал. Он «подначивал» друзей в своем обычном стиле:

– Интересно, какие награды нам дадут, когда Бекас услышит, какие мы герои. Хиетанену полагается крест Свободы с дубовым листом, ведь он вовсе даже и не мародер, а тоже стоял…

Когда в палаточном городке убедились, что самолеты русские, картежные компании рассыпались и стирка рубашек прекратилась. Коскела приказал всем укрыться в лесу, и многие, спасаясь, постарались убежать как можно дальше. Другие же остались возле палаток, потому что кто-то крикнул: «Он целит в палатки, да не попадет».

Фельдфебель Корсумяки остался после раздачи суточных поболтать с Коскелой и был еще в лагере, когда появились самолеты. Коскела приказал ему укрыться вместе с ним в лесу, но Корсумяки все же остался возле палаток. Он лег между кочек, зажимая уши руками. Во рту он держал пустой мундштук, чтобы не лопнули барабанные перепонки.

Земля качнулась под ним, и, когда взрывы приблизились, он ощутил сильный, словно обезболивающий удар в спину между лопаток и потерял сознание. Придя в себя, он заметил, что стоит на коленях. Все казалось ему каким-то странным… Только услышав стоны и увидев лежащего на земле солдата, он вспомнил, что произошло, и понял, что ранен. Тяжелая усталость словно придавила все его тело к земле, но боли он не чувствовал. Поднявшись на ноги, он сделал несколько неверных шагов. Страх охватил его: «Не могу… не могу… попало… сильно…»

В его путающемся сознании промелькнуло, что всю войну он боялся смерти и ждал ее. И вот как это случилось.

– Конец пришел… больше не могу.

Земля качнулась, в глазах потемнело, и он так и не узнал, что его прошила пулеметная очередь истребителя. Напоследок с уст его слетели всхлип и беспомощное лепетание:

– Не надо… нет… Я хочу жить…

Коскела и Хиетанен появились одновременно с прибывшими санитарами. Ничего больше нельзя было сделать. Корсумяки уже мертв, другой раненый потерял сознание. Это был действительно Салонен, как и предполагал Рахикайнен. Тот самый, которому Хиетанен перед отправлением поменял у Мякили сапоги. Ему оторвало руку, и сердце билось еле-еле, санитары с трудом прощупывали пульс.

Солдаты начали постепенно возвращаться. Писарь был в сильном возбуждении и беспрестанно, как безумный, повторял:

– Я был рядом. Если бы я остался с фельдфебелем… Прямо как на передовой, а мы ведь нестроевые.

От страха он не сознавал, что твердит одно и то же, и в его словах то и дело слышалось: рядом и передовая.

Хиетанен, раздраженный и расстроенный случившимся, сердито сказал ему:

– Иди ты к черту, долдонишь одно и то же!

Писарь поправил рубашку, пригладил волосы и водрузил фуражку на голову, продолжая твердить свое. Хиетанен пощупал у Салонена пульс, поднял упавшую на землю фуражку, стряхнул с нее сор и сказал:

– Не стоит его перевязывать. Скончался.

Тело подняли на носилки, и испытанное солдатами потрясение излилось в ревностной готовности оказать хоть какую-то помощь. Кто-то осторожно поднял оторванную руку и положил ее на тело убитого.

– Положите хорошенько…

– Нога плохо лежит…

– Закройте кто-нибудь ему глаза…

В этих заботливых хлопотах проявилось их уважение к смерти, и без видимой причины они заговорили почти шепотом. Санитары унесли Салонена, а Корсумяки остался ждать своей очереди. Солдаты надели упавшую фуражку на голову фельдфебеля, хоть и не так глубоко и не так прямо, как она была надета раньше. В уголке глаза фельдфебеля они заметили слезу. Возможно, она навернулась в последние мгновения, когда пришло сознание смерти. Обессилевшая и обмякшая душа старого человека, осознавшего свой конец, вылилась в беспомощном всхлипе. Что-то трогательно старческое заметили в лежащем перед ними теле даже солдаты. Возможно, это были всего лишь толстые пестрые шерстяные носки, своей домашностью напомнившие многим стариков, которые обычно носят такие носки на их родине.

Под рухнувшей на землю палаткой лежал третий труп. Это был солдат Кайвонен из четвертого отделения. В сжатой в кулак руке нашли три сотенные бумажки и пять карт.

– Какие карты?

– Четыре туза и дама.

– Черт побери!

– Вот это игра. При таких-то картах и я бы сыграл на свое местечко в небесах.

– А господь сыграл джокером.

Они были совершенно серьезны. Никто не улыбался, свое удивление они выражали так почтительно, словно читали «Отче наш». Но как только трупы унесли, гнетущее чувство начало рассеиваться. Они старались казаться жизнерадостнее обычного. Послышались беззаботные шутки: «Ребята отправились в батальон, где носят белые тапочки… Двум смертям не бывать, а одной не миновать… Больше-то ничего не потеряли, кроме той души, что при зачатии была получена».

Но об участи фельдфебеля сожалели. Никто не держал против него зла, более того, еще в начале боев он завоевал настоящее расположение солдат, особенно когда они заметили холодное отношение фельдфебеля к Ламмио, вызывавшему всеобщую неприязнь. Было известно, что с началом мобилизации фельдфебеля хотели направить в тыл, но он наотрез отказался.

– Смерти пришлось поискать старика.

Трое мародеров все еще стояли на опушке леса по стойке «смирно». Только когда убитых унесли, Коскела обратил на них внимание и спросил у Хиетанена:

– Эти что, все еще стоят?

– Простояли всю бомбежку. Не ушли, хоть я и приказывал.

Коскела рассмеялся и приказал отменить наказание, но солдаты попросили разрешения отбыть его до конца. «Ну, если уж вам так хочется», – усмехнулся Коскела. Он сразу же понял весь комизм ситуации и остался доволен ею. Необходимо было преподать Ламмио урок, и Коскела охотно сделал это. Как бы мало ни считался Ламмио с другими людьми, он все же остерегался прямо обижать Коскелу. И все-таки Коскела испытывал к нему отвращение. С присущим ему здравомыслием он видел, какой ядовитый посев оставляет в сердцах у солдат каждый поступок Ламмио.

Когда два часа прошли, трое приятелей появились в палатке. Лехто был молчалив, но по его лицу все время блуждала мрачная ухмылка.

– «Надо выдержать до конца», – сказал мне однажды Каарна. Старик знал, что говорил, и был верен своим словам. Но этот чертов попрыгун заслуживает разве что кулаком в глаз. Да так, чтобы и на рождество синяк не прошел. Чтобы он немножко в рождественский вечер повертелся.

Рахикайнен бахвалился своим геройством, хоть во время бомбежки и согнулся в три погибели:

– Не стоит перед смертью раскланиваться. Если каждому кивать, кто большой шум поднимает, век шею не разогнешь. Теперь уж со старыми грабежами разобрались, так что пора новые начинать. Если только здесь останемся, то надо будет заняться добычей. Ты, Коскела, это дело прикроешь, я в голоде жить не собираюсь.

– Ну и здоровое же это облако, которое от бомбы-то, – заметил вдруг Мяяття. Это занимало его больше всего.

IV

Время отдыха затянулось надолго. Из попытки Ламмио навести порядок по части дисциплины ничего не вышло, потому что солдат было запрещено попусту утомлять. Угроза Рахикайнена относительно добывания провизии осуществилась, и Коскела в самом деле согласился использовать свое положение, чтобы помочь ему в этом. Он хорошо знал, что Рахикайнен где-то ворует продукты, но он так же хорошо знал и то, что солдаты действительно страдают от нехватки еды. Паек кое-как сохранял силы взрослого солдата, но растущим юнцам его явно не хватало, они расходовали свои «накопления» и поэтому худели. Коскела знал также, что сами кладовщики на продовольственных складах вовсе не ограничивают себя обычным пайком, поэтому он в глубине души желал Рахикайнену успеха и взял его своим вестовым после гибели Салонена. Вернее, с этого момента Коскела перестал держать специального вестового, поскольку он не был ему нужен, но Рахикайнена он оставил в этой должности, чтобы у того было больше возможностей передвигаться. «По поручению прапорщика Коскелы», – был обычный ответ Рахикайнена, если кому-нибудь случалось поинтересоваться его похождениями.

Строгое наказание солдат-пулеметчиков, вылившееся в двухчасовое стояние по стойке «смирно» под бомбежкой, стало известно всему полку и, естественно, по мере распространения слухов превратилось в значительное событие. Сам командир батальона заинтересовался им и однажды, расхаживая по палаточному городку, обратился к Лехто:

– Так это вы стояли по стойке «смирно»?

– Я и двое других, господин майор.

Сарастие благосклонно улыбнулся:

– Вот как. Если уж начинаете искать приключений, так старайтесь по крайней мере не погореть. Нарушать можно, но попадаться запрещено под угрозой наказания.

Уходя, он заметил адъютанту, желая показать, насколько он проницателен:

– Даже со стороны видно, что этот парень просто стальной. Он обладает истинно финским нутром, ненавидит все над ним стоящее. Эти твердость и сила – на вес золота. Ламмио только попусту раздразнил его. Его замашки не всегда сочетаются с требованиями момента. Я обращал на это его внимание, но Ламмио трудно заставить понять такие вещи, хотя вообще-то он способный офицер. Я помню, что Каарна в свое время говорил об этом парне и предлагал послать его в офицерскую школу. Он совершенно справедливо мотивировал свое предложение тем, что характер этого солдата обладает исключительной ценностью. Находясь в подчиненном положении, этот солдат все время бунтует, в положении же, соответствующем его данным, он будет действовать исключительно успешно.

– Совершенно верно, – охотно подхватил разговор адъютант. – В этом случае явственно выявляются агрессивные наклонности человека. Если их подавлять, они выльются в бунтарство и враждебность. Если же с ними верно обращаться, то их можно направить на пользу обществу.

– Именно так. Каждое общество должно уметь действовать надлежащим образом. Как много ненависти можно было бы направить на полезную деятельность. Той ненависти, которая сейчас разъедает общество изнутри.

Майор замолчал с таким видом, который заставил умолкнуть и адъютанта. В глазах Сарастие появилось выражение глубокой сосредоточенности. Казалось, он размышлял о мудрых вещах, в действительности же не думал ни о чем, ощущая лишь удовольствие от самого себя и своих только что произнесенных слов, содержащих в себе такую глубину. Сарастие вовсе не довольствовался идеалом «прямолинейного» офицера, который просто хорошо справляется со своими обязанностями. По его мнению, офицеру совершенно необходимо гораздо шире понимать мир. Так, например, как понимает его он сам. Его мысли не мчались по обычной, доступной батальонному командиру колее. Он много читал из военной истории и умел размышлять о войне в более широких масштабах.

Он подумал о предстоящей вечером раздаче наград и ощутил удовлетворение при мысли, что и сам получит крест Свободы.

Вечером батальон действительно собрали для церемонии награждения. Командир полка лично прибыл для вручения медалей. Вначале он произвел смотр батальона, стараясь взглянуть на каждого солдата и словно пронзая его своим взором. Одно из достижений армейского воспитания заключается в том, что личность, которую надлежит считать находящейся почти в здравом уме, может без смеха выполнить такую задачу – расхаживать вдоль рядов и, сдвинув брови, вперять свой взор в людей, натыкаясь в ответ лишь на колючие взгляды, словно стремящиеся выразить живущее в каждом из солдат недовольство.

Потом полковник произнес речь. Он старался придать своему голосу некий товарищеский тон, старался говорить красиво и в то же время мужественно:

– Ребята! Сейчас мне представилась первая после начала войны возможность увидеть вас всех вместе, и я пользуюсь этим случаем, чтобы поблагодарить вас за все то, что вы сделали. Мне не нужно перечислять ваши деяния, поскольку вы знаете их сами и когда-нибудь они станут известны повсюду. Перед вами стояли трудные задачи, и вы прекрасно справились с ними. Полк уже успел оставить великолепный след на блестящих страницах славной военной истории Финляндии. И я совершенно уверен в том, что вы и впредь будете вписывать в нее новые и еще более великолепные главы. Я благодарю каждого из вас за мужество и отвагу, которые вы проявили, служа общему и дорогому для вас всех делу. Восхищение и преклонение наших друзей и страх наших врагов служат доказательством тому, на что способен финский солдат, когда он берется за оружие, чтобы защитить мир своего дома и своих близких. Так мы будем действовать и впредь. Наш меч будет разить до тех пор, пока безопасность и независимость нашего народа не будут гарантированы. Мне поручено вручить как выражение национальной благодарности эти ордена тем, кто особенно отличился в боях.

Были зачитаны фамилии. Офицеры получили кресты Свободы, а унтер-офицеры и солдаты медали Свободы. Полковник лично вручал награду и поздравлял каждого. Некоторые шли медленно, пользуясь возможностью подольше побыть на виду, но большинство все же возвращались на свое место почти бегом, словно стыдясь, что получили награду за то, чего не делали. Они относились к происходящему как бы с пренебрежением, на истинно финский лад: дурацкие безделушки все это.

Награда эта действительно ничего не значила, особенно по мнению тех, кто ее не удостоился. Но самое удивительное, что ни одному человеку и в голову не приходило, что сейчас награждаются лучшие из убийц, – никому, даже батальонному пастору, который отслужил молебен по окончании церемонии. Молебен выглядел весьма жалким, поскольку присутствие полковника привело пастора в трепет, окончательно лишив его и без того незначительного проповеднического дара.

В проповеди говорилось о многом. О том, как с помощью бога и германской армии бьют теперь приспешников сатаны. О том, что многие уже принесли свою тяжелую жертву на алтарь национального успеха.

Спели псалом и разошлись по палаткам. Разговор шел о наградах, и те, кто остался без них, доказывали, что вручались они не всегда самым достойным. Коскеле дали крест Свободы четвертой степени, медали Свободы второй степени получили Хиетанен, Лехто, Мяяття и Лахтинен.

Рахикайнен начал высказываться насчет медалей, и Лехто швырнул свою ему под ноги.

– Если уж тебе так хочется, бери. Я к висюлькам равнодушен.

– Ладно, ладно, приятель. И я тоже.

Там медаль Лехто и осталась. Лахтинен рассматривал свою и бурчал:

– Подкупить меня хотят вот этой ерундой на пестрой ленточке. Не стану я ради нее никого убивать. И своей жизнью ради нее рисковать не буду. Чтобы шкуру свою спасти, застрелю кого придется, но только уж не ради этой тряпицы и бронзовой кругляшки.

Мяяття тоже вертел в руках свою медаль, тщательно изучая ее со всех сторон. Рассмотрев, он поделился с остальными тем, что его в ней больше всего заинтересовало:

– «За доблесть» здесь написано. А вон то слово, наверное, означает то же самое на шведском языке. «For tapperhet» здесь стоит. Но что это такое, доблесть? Вот этого я никак в толк не возьму.

– А это значит, что лесные воины не боятся никого, кроме бога. Не снимают шапок ни перед кем, разве что в церкви да в суде. Доблесть – это сознательное бесстрашие героев Финляндии, хи-хи-хи.

– Ну, тогда ясно. Дело со всех сторон ясное… Я-то думал, что-нибудь важное должно быть, коли уж на разных языках написано.

Мяяття по-настоящему запрезирал свою медаль. Он прицепил ее к лямке вещмешка, откуда она в скором времени свалилась, благополучно потерявшись.

Раздача наград заронила в них подозрение, что время отдыха близится к концу, а Лахтинену это подозрение удалось сформулировать:

– Просто так их не дают, эти орденские ленточки. Скоро нас в такое место отведут, где в уплату за них здорово пощиплют.

Стоял август. Лето готовилось одарить людей всем тем, что созревает под солнцем. Зелень потемнела, пышная зрелость природы свидетельствовала о том, что ее весенняя свежесть уже в прошлом. В последние вечера, проведенные ими в покое, они могли любоваться великолепным лунным сиянием. Именно в такие вечера и были написаны многие ребячливые письма. В лунном свете в воображении разгуливающего по лагерю караульного возникала женщина, часто совершенно обнаженная. А из палатки доносилось:

– Постоянно на малочисленность народа в армии жалуются, а отпусков не дают.

– Мне бы пару недель отпуска, так новобранцы сорок первого года получили бы хорошее пополнение. Тогда бы рекрутов хватило.

– Заткнись, спать не даешь… Стукни локтем о камень, вот и притихнешь!

Запрет Хиетанена все же не остановил этих ме.чтаний. Солдаты продолжали расписывать притягательные картины будущего отпуска; действительные же возможности их осуществления для очень многих были совершенно ничтожными. Однако каждый строил из себя великого героя по женской части.

Разговор оборвался, потому что полог палатки приподнялся и вовнутрь просунулась голова, уставилась на присутствующих парой живых глаз:

– В какой тут палатке господа?

Незваный гость говорил на диалекте Карельского перешейка, скороговоркой, глаза же все время шарили по палатке.

– Вот там один, – Кто-то показал на Коскелу.

– Мне командира роты надо. Ты, наверное, командир взвода?

Человеку указали на командирскую палатку, и он ушел. Оказалось, что с ним был еще один солдат, и они вдвоем двинулись к палатке Ламмио. Тот сидел в глубине палатки и слушал радио. Приятелям пришлось вползать в палатку буквально на четвереньках.

– Так. Вот наверняка командир роты. К вам пополнение. Наверное, майор уже звонил, что мы прибудем. Вот наша бумага, она на нас двоих.

Ламмио смотрел на них в слабо мерцающем свете коптилки.

– Так… Ну что ж. Вы – младший сержант?

– Точно. В Зимнюю войну нашивки дали. За что – не знаю. Никому ничего плохого не сделал… Но послушай, лейтенант, устрой нас в одно отделение или хотя бы в один взвод. Мы соседи и в Зимнюю войну были вместе.