Текст книги "Неизвестный солдат"

Автор книги: Вяйнё Линна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

С другой стороны, модернистская критика упрекала Линну в том, что своей «традиционностью» он якобы задержал процесс обновления финского романа, породил «моду на трилогии», а также на «диалектную прозу», с широким использованием народных говоров.

Конечно, без влияния романов Линны здесь не обошлось, они дали импульсы многим писателям. Однако дело было не просто в «моде» (хотя и она не исключалась). Как романы самого Линны, так и многотомные произведения Эвы Йоенпелто, Эйно Сяйся и других авторов свидетельствуют о том, что у писателей-эпиков есть потребность в широком историческом мышлении, в познании путей развития финского общества.

Эйно Карху

Глава первая

I

Как всем хорошо известно, господь бог всемогущ, всеведущ и бесконечно мудр. Так, в свое время он позволил лесному пожару выжечь десятки гектаров государственного леса на покрытых вереском песках близ города Йоэнсу. По своему обыкновению, люди изо всех сил старались приостановить эту его деятельность, но он непоколебимо продолжал жечь лес, пока не очистил такую обширную территорию, какую считал необходимой для своих будущих замыслов.

Некий полковник первым заметил, как далеко простерся взгляд всевышнего. Этот полковник был начальником одного армейского штаба, и, размещая свои войсковые соединения, он увидел, что бывшее лесное пожарище исключительно хорошо подходит для дислокации его войск. Зимняя война Финляндии закончилась; это была лучшая изо всех бывших дотоле войн, потому что в ней победили обе стороны. Победа финнов была поменьше, потому что им пришлось уступить кое-что из своей территории и соответственно отойти за возникшую таким образом новую границу.

Остатки войск были распущены по домам, а на их место призваны новобранцы. И досталось же пожарищу от этой пехоты! В весеннюю теплынь ушли домой старые солдаты. Они уносили с собой меховые шапки, рваные тулупы, шерстяные рубашки и теплые сапоги. Они возвращались домой и без всяких проблем включались в мирную жизнь. Конечно, вначале по-фински основательный хмель, а уж потом – за работу. Была ли их жертва напрасной? Об этом пусть думают те, кого не ждет посевная; и то, что они об этом думали, заставляло сомневаться, что жертва эта была слишком уж велика.

Вообще же они были здоровой породы. Да и какие особые душевные проблемы могли у них возникнуть по возвращении на гражданку? Они просто не могли себе этого позволить. Да и душа может быть только у старых людей, уже вошедших в возраст покаяния, а солдату она ни к чему. Но если она у кого и была, то тому следовало как можно скорее усыпить ее. Из глубоко запавших глаз, из-за покрытых щетиной и струпьями скул проступало только животное, хитрое и яростное, пытающееся извернуться и выполнить две задачи: удержать свою позицию и сохранить свою шкуру.

На их место пришло молодое поколение.

Вот они стоят, с трудом выстроенные в ряд, эти жертвы на алтаре мировой истории, избранные матерью-Суоми. Крестьяне в добротной одежде, поденщики в пиджачках с торчащими из-под воротника накрахмаленной рубашки измятыми галстуками, и среди них непременно еще какой-нибудь горожанин в демисезонном пальто, который «ну совсем ничего не запомнил изо всей дороги, представляешь, совсем ничего».

Поначалу Мякинен немного робел: с узелком под мышкой, в лучшей своей одежде и в кармане – последняя, заработанная на рубке леса получка. У него была и фотокарточка соседской девчонки. И вовсе-то Мякинен не был в нее влюблен, а девчонка и того меньше, но в армии, говорят, всегда показывают друг другу фотографии девушек. Совершенно буднично жили они по соседству, но, уходя, Мякинен взял фотокарточку, неуклюже пошутив: «Пиши, не забывай».

Какое он имел отношение к грандиозному водовороту мировой истории, отзвуки которого то и дело доносились до его ушей? Аату[3]3
  Аату – финский просторечный вариант имени Адольф.


[Закрыть] начинает хулиганить – таково было его мнение. Конечно, Мякинен знал, как это бывает, когда начинают хулиганить. Такое случалось на танцах, когда какой-нибудь драчун сшибал стулом лампы с потолка и рявкал: «Освобождай избу, черт возьми!» У финна суровый нрав, и не мы первые начали. Право на нашей стороне. Так он думал. И если ситуация повторится, то никому не уступим.

«Смерть прекрасна, когда погибаешь геройски перед лицом своих товарищей, защищая свою страну» – еще в начальной школе пытались таким образом облагородить тот воинственный дух, который проявлялся в требовании «освободить избу». Такому фанатизму следовало бы проявиться в более красивых формах. Но дух этих людей нельзя было воспламенить словами, которые сочинил некий хромой «там, в Элладе, в древние времена, когда и Суоми-то, наверное, еще не существовало».

Это господам подходили такие песни, ведь простой финн обычно хорошо знает, что в голове у господ. По их, господ, мнению, наиболее вдохновляющими были рассказы о тех, кто вскакивал на броню танка и ломом сшибал в сторону стволы пулеметов. Это больше напоминало доморощенные побасенки о героях.

В этом проявлялась их финская сущность. Такими вот патриотами они были. По духу своему они очень подходили для выполнения той задачи, ради которой их собрали.

Прошел год. По краю бывшего пожарища поднялись бараки, а сам пустырь был превращен в учебный плац. Они бегали по нему, галдели и постепенно становились лениво-выносливыми «стариками». И солдату Мякинену наверняка надлежало стать таким. Правда, совсем таким, каким предполагали его сделать, он так и не стал, но оказался вполне достойным шагнуть в пасть мировой истории.

II

Роту пулеметчиков муштровали на краю пустоши. Было душно, и жара, как и только что съеденный обед, настолько расслабляюще подействовала на людей, что занятия проходили еще более вяло, чем обычно. Да и командиры отделений уже слишком давно ходили в унтер-офицерах, и поэтому очарование этих чинов притупилось, тем более что младший сержант действительной военной службы мог считать, что достиг вершины солдатской карьеры. Стоящим в сторонке командирам взводов также было не до того, чтобы воодушевлять солдат или покровительствовать тому из командиров отделения, кто бы мог добиться чего-то сверх необходимого минимума. Излишнее усердие было бы немедленно пресечено доносящимся из строя ворчанием:

– И чего он пристает к нам, псих проклятый!

Лениво раздавались слова команд, и еще ленивее позвякивало оружие, когда люди поднимали и опускали его, выполняя команды.

– Так вот оно и есть. На войне надо уметь поворачиваться. Мы только повороты и делаем. Все ясно. Воюем.

– Что ты там бормочешь, Рахикайнен? Заткни хайло в строю!

– Сам заткнись.

Внезапно занятия оживились. Шум и движение усилились, и стоявшие шагнули каждый к своему взводу: от штабного барака по направлению к плацу шел небольшого роста поджарый человек. Это был командир роты, егерский[4]4
  Егери – специальные финские воинские части, обучавшиеся в Германии.


[Закрыть] капитан Каарна. Ему было лет пятьдесят, но держался он прямо, а черты лица у него были такие четкие, что, несмотря на свой небольшой рост, выглядел капитан великолепно. Он всегда был живым и очень подвижным, но на этот раз в его движениях ощущалась какая-то особенная торопливость. Он не спускал глаз с роты, словно сгорая от нетерпения оказаться на месте. Второпях он споткнулся об обгорелое корневище, но с присущей ему живостью восстановил равновесие, только с губ сорвалось:

– Вот ведь черт!

Капитан обернулся посмотреть на корневище, тут же споткнулся снова, и на этот раз ему с трудом удалось удержаться на ногах. Одолевавшая его озабоченность излилась в монологе:

– Тьфу ты! Сатана, черт побери! – Затем послышалось недовольное глухое покашливание.

Добравшись до роты, он остановился и набрал воздуха в легкие. Затем, делая ударение на каждом слоге, скомандовал:

– Пу-ле-мет-ная ро-та! – Голос его срывался от напряжения.

Строй солдат быстро повернулся к капитану, каждый застыл по стойке «смирно». Те, что в спешке повернулись не в ту сторону, затаив дыхание, исправляли свою ошибку, но тут раздалась новая команда:

– Вольно… Командиры взводов!

Стоявшие навытяжку солдаты словно обмякли, а трое офицеров быстро направились к капитану. Тот нетерпеливо ждал, поглядывая то на небо, то на приближавшихся офицеров, и беспокойно переступал с ноги на ногу. Все трое выстроились в ряд и стали по стойке «смирно». Каарна старался не смотреть на командира первого взвода лейтенанта Ламмио. Больше всего его раздражала рывками поднимающаяся к козырьку фуражки рука, запястье которой вдобавок ко всему образовывало противный уставу изгиб. Да и вообще капитан с трудом переносил этого человека. Подчеркнутое высокомерие длинного, узколицего лейтенанта, столичного жителя, словно испытывало терпение Каарны, и без того отнюдь не безграничное. Ламмио был кадровым офицером, и Школа сухопутных вооруженных сил вконец испортила его. Там он набрался таких манер, которые старый капитан мог выносить, только стиснув зубы. Солдаты ненавидели даже голос Ламмио, до омерзения пронзительный, когда он выдавал свои изощренные фразы.

Командиром второго взвода был молодой прапорщик, призванный из запаса, ставший студентом по окончании средней школы в Западной Финляндии и старавшийся прикрыться некоей важностью, чтобы соответствовать созданному зимней войной мифическому образу прапорщика запаса.

Командиром третьего взвода также был прапорщик запаса, в возрасте около тридцати лет, Вилхо Коскела. Сын крестьянина из Хяме, он был типичным жителем этой губернии: плотный, светловолосый, синеглазый, с ямочкой на подбородке и такой молчаливый, что его прозвали Вилле Молчун. Среди солдат ходили слухи, что он отличился в Зимнюю войну, сам же он никогда не говорил об этом ни слова. Знали только, что в последние дни войны он командовал ротой, будучи всего лишь сержантом. По окончании войны он был командирован в офицерскую школу и остался в армии на сверхсрочную службу сверхштатным прапорщиком. На службе он был неразговорчив, чуть неловок, но деловит, так что обучал своих солдат не хуже других.

Капитан высоко ценил его, и теперь он обращался как бы лично к Коскеле, остальные были словно посторонние. Рота следила за несколько затянувшимися переговорами этих четырех офицеров, лелея в душе надежду, что они закончатся превращением строевой подготовки в нечто другое. В конце концов переговоры закончились. Капитан возвратился назад в штабной барак, а офицеры – к своим взводам. Настроение солдат заметно поднялось, когда взводам скомандовали сбор и приказали маршировать к баракам.

– Наверняка можно будет искупаться, – прошептал один из легковерных своему соседу, но тот уже потерял всякую надежду на то, что в армии могут быть приятные сюрпризы, и ограничился кривой усмешкой.

Коскела остановил свой взвод у барака. Некоторое время он постоял, словно размышляя, с чего начать. Отдавать приказания ему вообще было трудно и, кроме того, нелегко было сформулировать приказ; ему стыдно было изъясняться неестественным армейским командным стилем, когда дело ясное.

– Так. Унтер-офицеры! Вам нужно теперь позаботиться вот о чем. Батальон перебрасывается на машинах в другое место, и поэтому все лишнее нужно сдать. Одежда только та, что на себе, в вещмешок положить смену белья, портянки и шинель. Возьмите хлебную сумку, котелок, ложку. И конечно, оружие. Остальное – на склад. Постарайтесь сделать все быстро. Я приду, как только разберусь со своим хозяйством.

В ситуации ощущалось нечто столь исключительное, что командир первого отделения рискнул задать вопрос, который, по сути, к делу не относился. Полученное задание никоим образом не предполагало знания того, для чего его надлежало выполнять. Однако младший сержант Хиетанен решился, позволив себе фамильярно-доверительный тон:

– И куда же мы отсюда двинемся? Уж не в ад ли?

Коскела бросил взгляд на горизонт и ответил:

– Не знаю, что и сказать. Таков уж приказ. Ну, я пошел. Поторапливайтесь.

Только-то всего и узнали эти люди о своей судьбе.

К немногому сводилась поэтому их ответственность, но воодушевление тем не менее росло. Случалось даже, что солдаты сами спрашивали командиров отделений, что им надо делать. Хиетанен сообразил оставить на столе в бараке перечень того снаряжения, которое надлежало взять с собой, и это здорово прояснило дело. Этот младший сержант из Юго-Западной Финляндии был старшим после Коскелы во взводе, и его зычный голос перекрывал все остальные, когда он на своем родном диалекте, укорачивая слова, руководил всеми приготовлениями. Это был жизнерадостный по натуре, крепкого телосложения парень, которому удалось завоевать кое-какой авторитет во взводе – главным образом благодаря своей физической силе.

Кто-то радовался:

– Ребята говорят, будто ординарец рассказал, что батальонный писарь говорил: нас направят в гарнизон Йоэнсу.

Хиетанен хорошо знал, как время от времени возникают эти порождаемые надеждой слухи, и проговорил насмешливо:

– А я вот слышал от батальонных обозных, что мы попадем в гарнизон Хельсинки. И все старые шмотки сменят на новые. И каждому дадут галифе. Так-то вот. И всегда-то я про всякое такое слышу.

Командир второго отделения, младший сержант Лахтинен стоял на коленях на полу и завязывал тесемки вещмешка. Этот крупный парень из северного Хяме в своих убеждениях явно ориентировался на коммунизм. Оторвавшись от вещмешка, он сказал:

– Вот увидите, ребята, теперь-то и начнется заварушка. Вначале двинется этот бродяга из Германии, за ним и наши потащатся. Думаю, он разинул рот так, что теперь уж и сомневаться-то не приходится.

Он оглянулся вокруг с озабоченным видом, скривил губы в жесткой усмешке и продолжил:

– Поживем – увидим, что будет. Думаю, у этой страны достаточно боеприпасов. И мин на дорогах, ребята.

– Там и Катюша для меня найдется! – проговорил солдат Рахикайнен, шалопай и сачок из Северной Карелии.

– Не, ребя, я знаю. Мы пойдем на границу строить укрепления. Господа боятся, что Россия придет сюда, если они начнут воевать заодно с Германией.

Это было мнение Хиетанена, но Лахтинен не согласился с ним и продолжал бубнить свое:

– А чего ей здесь делать? Насколько я знаю, она ни на кого не нападала. А вот фрицы здесь уже есть.

– Проездом в отпуск.

– Отпускники! – Интонация Лахтинена заключала в себе бесконечно много гневного презрения. Но из-за этого и поднялся шум.

– Отпускники не хуже тех, что на курорте в Ханко. Арендаторы. Или в Выборге. И нечего тут объяснять.

Безнадежное это было дело, и «поживем – увидим» Лахтинена потонуло в общем гвалте. Не то чтобы данный вопрос был для них жизненно важным, но, пожалуй, гвалт этот продолжался бы и дальше, если бы Хиетанен не рявкнул громовым голосом:

– Внимание!

В барак вошел капитан.

– Продолжайте, продолжайте! Так-так. Уже все собрались. – Капитан проворно передвигался по бараку, проверяя снаряжение солдат и продолжая одновременно говорить: – Разорванное обмундирование заменить на новое. Если у вас есть что-нибудь из штатского – в пакет его и сверху – домашний адрес. Унтер-офицер интендантской службы примет все и позаботится о дальнейшем. Все лишнее барахло, например ненужные блокноты для писем и тому подобное, – прочь. Знаете ли вы, ребята, что написано на поясном ремне у скаутов? Будь готов. Будь готов.

– Господин капитан! Ну как же так без блокнотов? Девчонки, они ведь не уступят, если соловьем не заливаться о любви.

Слова Рахикайнена вызвали сдержанный смешок: они обрели дополнительный вес оттого, что их осмелились сказать капитану. Каарна сухо улыбнулся уголками рта и проговорил:

– Нет, вы послушайте! Послушайте, что этот человек говорит. Не уступят! О-хо-хо… Девчонка уступит, если в мать пойдет, а уж если в отца, то и сама попросит. Покажите-ка… Сапоги поменять на новые. Они не выдержат переходов. Вот как. Вот в чем дело. Вот оно как, значит, о любви поболтать надо. Карандашом, значит, этот парень девчонкам головы кружит… Значит, говоришь, карандашом… Хиетанен, унтер-офицеры используют свое знакомство с оружейником и выбирают плохие ружья, чтобы не надо было их аккуратно чистить. Старые трюки. Но если такие ружья во взводе есть, их следует сейчас же сменить на новые. Ясно? Так-так. Карандашом, говоришь. Хм, хм… Тай-ра-ра… Тай-ра-ра, – он что-то замурлыкал себе под нос, однако острые глаза капитана все это время изучали снаряжение солдат. Напевание и разговор с самим собой обычно помогали капитану излить избыток энергии.

Командир первого отделения, младший сержант Лех-то вдруг спросил, даже не встав по стойке «смирно»:

– Господин капитан! Я вот не скаут и не знаю, к чему нам надо быть готовым. Ведь не к войне же?

Но капитан продолжал в своем обычном стиле:

– Не-ет. Не так это вдруг на войну идут. Война далеко. Аж на Балканах.

– Господин капитан! Она теперь ох как быстро шагает. Ведь война-то молниеносная.

Капитан посмотрел на Рахикайнена и засмеялся:

– Ну, что уж тогда. Придется воевать, только и всего.

– Повоюем, повоюем. И уж если начнем, далеко пойдем.

Солдат Сало, из Центральной Эстерботнии, пожелал, чтобы и его голос услышали:

– Вот так-то, так-то.

На лице капитана промелькнуло, однако, брезгливое выражение, видно, льстивое усердие Сало показалось ему противным, и он продолжал деловым тоном, обращаясь к Лехто:

– Кстати, похоже, что Лехто остался без кофе по случаю переезда.

– Мне это без разницы, – сухо ответил Лехто.

Дело заключалось в том, что Лехто получил от капитана ответственное поручение: помочь семье во время переезда в городе на другую квартиру, и, так как хозяйка в связи с переездом не могла предложить ему кофе, Лехто должен был получить его как-нибудь потом. Этот младший сержант родом из-под Тампере сделался любимцем капитана при весьма странных обстоятельствах, а именно благодаря опозданию из отпуска. Еще маленьким мальчиком Лехто остался без родителей и рос сам себе голова. В нем было что-то мрачное и злое, чего другие не могли объяснить, но что инстинктивно ощущали. Он казался старше своих ровесников. Неприветливый, жесткий нрав его никогда не обнаруживал ни малейшей слабинки, и если он попадал в излишне чувствительную компанию, это совершенно очевидно раздражало его. Отечество, вера, домашний очаг, славная финская армия И всякого рода «одухотворенность» вызывали у него мгновенное осуждение:

– Перестаньте молоть чепуху! Важно, кто за это платит!

На гражданке он был помощником шофера, вот все, что было о нем известно, и больше ничего нельзя было вытянуть из него о прошлой жизни. В походах или во время тяжелейшей муштровки он никогда не уставал. Только лицо его словно каменело от напряжения, и тонкогубый рот застывал в злой гримасе.

Из отпуска он опоздал на целую неделю и на вопрос капитана о причине ответил сухо и коротко: не хотелось!

– Не хотелось! – Каарна затрясся. – Вы знаете, что из этого следует?

– Я знаю дисциплинарный устав, господин капитан.

Каарна какое-то время смотрел в окно, потом постучал кулаком по столу и неожиданно проговорил совершенно спокойно:

– Если идти по этому пути, нужно выдержать его до конца. Человек может возвести свое желание в закон, но не должен им пользоваться. Кто становится вне стаи и ее законов, тот превращается в изгоя.

С минуту капитан помолчал, словно проверяя, насколько его слова подействовали на парня. Но глаза Лехто смотрели на него жестко и пристально, безо всякого выражения. Без малейшего замешательства, оглядки или намерения уступить.

– Если довести этот принцип до крайности, то ставкой в игре всегда окажется жизнь. Считаете ли вы себя способным поставить на нее, если дело дойдет до таких масштабов? На сей раз речь идет всего лишь о недельном аресте, а это ничто. Но если однажды перед вами встанет вопрос: или – или, ваша воля – против воли стаи, ставкой будет потеря той гарантии, которую дает стая; уверены ли вы, что сможете это выдержать?

Лехто не рассматривал этого вопроса в столь широких перспективах, а решил его применительно к вполне конкретным случаям и ответил:

– Если убьют без мучений, так и пусть себе.

– Коли так, то знайте, что из этого источника и рождаются все великие дела. Бесполезно, в сущности, растрачивать его по мелочам, на всякого рода выходки и непослушание. Твердость и упрямство, которые остаются бесплодной бунтарской позой, теряют свою ценность и становятся, по сути дела, смешными. У меня нет никакого права наказывать вас, только право силы. Поскольку вы ничего не просите, вы и не в долгу. Я не считаю вашу позицию менее правильной, чем мое собственное использование власти, но если вы будете растрачивать вашу стойкость на пустяки, я сочту это смехотворным. Цельтесь выше. Мир открыт каждому, он – поле битвы страстей, выигрывает самый сильный, но нужен еще и ум. Недостаточно просто удачно выпутываться в каждом отдельном случае. Нужен более широкий кругозор. Приобретайте его.

После короткого молчания капитан вернул себя к будням и проговорил:

– Вот так-то. Ступайте.

Наказания так и не последовало, вместо него Лехто заметил явные знаки доверия, одним из которых и была история с переездом. А однажды вечером капитан мимоходом, словно невзначай, проговорил:

– Учиться никогда не поздно. Лучше всегда знать больше. Начни-ка с истории.

Совет остался бесплодным. Лехто так и не взялся за книги, но зато стало известно, что сам капитан много читает.

Впрочем, Лехто выдержал испытание фавором; его отношение к капитану продолжало оставаться сурово деловым, однако службу он нес педантично и тщательно.

– Мне это без разницы. – Он проговорил это сухо, бросая вещмешок на постель, словно капитана здесь вовсе и не было. Тот ответил так же буднично сухо:

– Вот так-то. Об этом и речь. – Затем лицо его приняло официальное выражение, и он крикнул: – Ну-ка поживее! – и быстро вышел из барака.