Текст книги "Неизвестный солдат"

Автор книги: Вяйнё Линна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Что тебе сказали?

– Насчет чего?

– Насчет пленного и скандала с Ламмио.

– Ничего особенного. Еду в отпуск. Мне полагается отпуск.

Лишь Коскеле рассказал Рокка, что произошло в батальоне. Ламмио с этого дня проявлял сдержанность, и больше об этом происшествии так же не было речи, как и о кресте Маннергейма.

IV

В течение осени Италия потерпела окончательный крах. Чтобы подтянуть «батальонных оболтусов», с ними стали заниматься строевой подготовкой. В число «оболтусов», конечно, попал и Хонкайоки, ибо Ламмио все внимательнее приглядывался к его шутовству и в конце концов нашел, что оно подрывает боевой дух. Наблюдать за учениями было поручено одному капитану, однако он уже в первый день занятий увидел, что задание невыполнимо. Ну что, например, он мог поделать с верзилой, который с луком на плече стоял в строю и вежливо соглашался со всем тем, что он, капитан, ему говорил, но выполнял команды шиворот-навыворот? Или как подступиться к этому чертяке по имени Виириля, уже один вид которого внушал ему отвращение? А между тем ему было известно, что Виириля, подобно большинству «оболтусов», принадлежит к числу лучших солдат батальона.Как правило, солдат освобождался от строевой подготовки, если уже мог хорошо выполнять те или иные команды или, вернее, если хотел их выполнять, так как умения этим людям было не занимать. И капитану приходилось смотреть на занятия сквозь пальцы, ибо в противном случае они растянулись бы до скончания веков. Последними занятия проводились с Хонкайоки и Виирилей. Они стояли друг возле друга, одинаково равнодушные ко всему. Хонкайоки по приказу капитана сменил лук на винтовку, но это была единственная уступка, которой добился капитан.

Один из сержантов отдавал команды, капитан наблюдал.

– Назад бегом марш!

Хонкайоки и Виириля повернулись и побежали назад, как требовала команда. Хонкайоки наткнулся на толстую ель и, упершись в нее грудью, продемонстрировал бег на месте; наконец ему это надоело, он отступил на несколько шагов назад и обежал ель. Виириля на полном ходу врезался в можжевеловые кусты.

– Внимание! В колонну по одному становись! – скомандовал сержант.

Хонкайоки остановился, побежал назад и стал столбом перед сержантом. А Виириля как будто не слышал команды, продолжая бежать дальше.

– Стой! Была команда: в колонну по одному становись! – крикнул сержант.

Виириля остановился, замотал головой, словно лошадь, закусившая удила, и длинно заржал. Потом опять пустился бежать, опять остановился и, фыркая, начал бить йогой землю, как испуганная лошадь. Затем заржал:

– И-го-го!

Потом он опять пустился галопом, подбежал к сержанту и стал рядом с Хонкайоки.

– Что это такое! Прекратите безобразие! – строго сказал капитан, однако в голосе его звучала усталая безнадежность.

Виириля не отвечал, он лишь бил ногой землю, показывая Хонкайоки оскаленные зубы.

– Прекратить!

– И-го-го!…

Конь лягался и ржал.

– Продолжайте! – сказал капитан сержанту, чтобы хоть как-то выйти из тупика. Виириля перестал изображать лошадь и некоторое время исполнял команды на диво хорошо, так что капитан уже начал было подумывать об окончании занятий. Но тут Виириля принялся исполнять повороты шиворот-навыворот и показывать им самим изобретенные ружейные приемы, до того нелепые, что сержант стал ухмыляться, а капитан отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

Убив на обоих целую неделю, капитан тихо-мирно отказался от дальнейших попыток укрепить дисциплину и признал свое поражение.

От занятий строевой подготовкой поведение Хонкайоки нисколько не улучшилось. Когда он не возился со своим вечным двигателем, иначе сказать, не подгонял один к другому куски дерева замысловатой формы, он разыгрывал из себя «просвещенного солдата». История его вечного двигателя уже второй год передавалась из уст в уста; всякий раз, как он находил, что его машину подзабыли и следует опять привлечь к ней внимание, он вытаскивал ее на свет божий. Ванхала частенько принимал участие в его чудачествах, но, несмотря на это, его все-таки произвели в капралы, ибо он успел-таки приумножить список своих боевых заслуг, как-то: находясь на посту, отбил внезапную атаку неприятельской ударной группы еще до того, как его взвод успел занять позиции. Капральские лычки долгое время были для него источником тихой радости – их можно было высмеивать без конца.

В начале зимы ранило в бедро осколком гранаты Хиетанена, но так легко, что он всего лишь месяц находился на излечении. Он был все тем же бравым Урхо, что и прежде, однако понемногу остепенялся и взрослел. Это объяснялось отчасти удручающим военным положением, отчасти тем, что они ведь и на самом деле стали старше за эти годы. Хиетанен командовал взводом, когда Коскела был в отпуске или исполнял обязанности ушедшего в отпуск командира роты. Вместе с Мяяттей Хиетанен, как прежде, был душой компании картежников и оглашал блиндаж своими сетованиями, проигрывая, как обычно, солдатское жалованье.

Суси Тассу, вероятно, больше, чем других, затрагивало все яснее вырисовывающееся поражение в войне. Для него, как и для Рокки, оно означало конкретную потерю, но если Рокка вследствие этого делался еще жестче, то Суси Тассу, наоборот, все больше падал духом. И как ни старался Рокка приободрить друга, его попытки ни к чему не приводили. Лишь в этом отношении Суси Тассу не питал безграничного доверия к Рокке, за которым он готов был идти в огонь и воду.

Под рождество в Северном Ледовитом океане был потоплен немецкий линкор «Шарнхорст».

– Снова сыплются пуговицы с немецкого мундира, братцы.

– Наверное, с самого начала были пришиты на живую нитку, хи-хи…

Хонкайоки заглянул со своим луком в блиндаж соседа:

– Мир вам!

– Как дела, лучник?

– Спасибо, ничего. Боюсь, будет похолодание.

– «Нас не возьмут ни холода с востока, ни северный мороз».

– Будем надеяться, будем надеяться. Вообще-то надо признать, что сейчас нужны валенки и ватники.

В блиндаже на нарах сидел солдат, в глазах которого горел «святой» огонь веры. Невзирая на то что рядом присутствовал офицер, этот солдат сказал:

– Мы тут все смеялись, однако как хорошо было бы иметь сейчас теплые вещи!

Собственно говоря, солдат был одинок в этом своем мнении, как в свое время Лахтинен, однако примечательно было то, что он вообще отважился сделать подобное замечание.

Хонкайоки подхватил нить разговора:

– Наш товарищ по оружию имел в виду нечто совершенно конкретное. В этом смысле я всецело разделяю его мнение. Однако, если вы перенесете значение этой одежды в сферу мировоззрения, то во имя свободы науки я должен сказать, что не согласен с этим.

– А как обстоит дело с вечным двигателем?

– Находится в завершающей стадии. Ожидаю прояснения лишь одного неясного пункта. Все уже готово, остается открытым только один вопрос. Мне еще не удалось устранить воздействие силы трения и притяжения небесных тел. В космическом пространстве, где этих сил нет, я мог бы создать вечное движение, однако при существующих обстоятельствах приходится искать иное решение.

Солдаты ничего не поняли из речи Хонкайоки, их забавлял лишь ее смешной, напыщенный тон. Зато лейтенанту, лежавшему на нарах, болтовня Хонкайоки надоела, и он в ярости отвернулся к стене.

Проболтав полчаса, Хонкайоки собрался уходить, однако перед этим он снял шапку и, сложив руки, произнес:

– Уже поздно, и, наверное, в этой хижине настала пора прочесть вечернюю молитву. О господи, храни нас от хитрости врага, и прежде всего от его снайперов и орудий прямой наводки. Продовольственная норма также могла бы быть чуточку побольше, если у тебя еще есть неиспользованные запасы для прокормления чад твоих. Дай сносную погоду, дабы ревнителям твоего дела было приятней стоять на посту. Хорошо, если б были лунные ночи, чтобы не так напрягаться на посту и экономить и без того незначительные запасы осветительных ракет. Защити всех разведчиков, часовых, моряков и конюхов, а вот артиллеристы не так уж важны. Храни главнокомандующего и начальника генерального штаба и, если у тебя на это найдется время, всех шишек помельче. Храни командира корпуса, командира дивизии, командира полка, командира батальона и в особенности командира пулеметной роты. И наконец, вообще и в частности, храни всех этих господ Финляндии, чтобы они еще раз не стукнулись головой о карельскую сосну. Аминь.

Если бы Хонкайоки, уходя, заметил взгляд лейтенанта, он бы сразу догадался, почему его на следующий день вызвали в блиндаж Ламмио.

Хонкайоки не шел ни в какое сравнение с Роккой. Вот почему Ламмио и не пытался скрыть злобу и презрение, когда Хонкайоки с луком на плече предстал перед ним, вытянувшись по стойке «смирно», и доложил:

– Рядовой Хонкайоки явился, господин капитан.

– Вижу. По какому праву вы беретесь проводить беседы с солдатами?

– Господин капитан! Всестороннее укрепление боевого духа в эти трудные времена не может считаться предосудительным.

– Вы подрываете нашу обороноспособность. Вы что, состоите на службе противника?

– Господин капитан! Моя солдатская честь запрещает мне отвечать на подобный вопрос.

– Ваша честь? Я предам вас военному суду, если вы не перестанете произносить речи, унижающие армию и ее командующих. Вы знаете, кто опора и оплот страны?

– Его высокородие барон маршал Финляндии Карл Густав Эмиль Маннергейм, господин капитан.

– Точно так. Он и его армия. А вы паразит на теле этой армии. Вошь, которая хорошо себя чувствует только в грязи.

Нужно признать, что автором этого образа был не Ламмио, а командир батальона.

– Господин капитан! По моему разумению, нельзя валить на вошь ответственность за грязь, ибо вошь не причина, а следствие, насколько я понимаю.

– Бросьте умничать. Вы коммунист?

– Я изобретатель. Хотя моей основной профессией было собирание шишек, главной задачей моей жизни я считаю науку.

– Вы душевнобольной?

– На такой вопрос сам подозреваемый никогда не может ответить, господин капитан. Это решают окружающие.

– Хорошо. Вот я и решаю, что вам пора бросить ломать комедию. Я вас серьезно предупреждаю. В противном случае армия найдет средство поддержать чистоту своих рядов. Чтобы никакой мне подрывной деятельности! Мы не можем допустить, чтобы в наших рядах находился враг, пусть даже он носит серую форму солдата финской армии – что, впрочем, для вас слишком большая честь.

– Господин капитан! Я уже давно страстно желаю снять с себя эту форму, однако мой многолетний опыт подсказывает, что это – тщетное желание, и лишь подтверждает мое предположение о том, что вы, господин капитан, говорили несерьезно. Увы, увы! Я хочу оставить эту тему и прошу разрешения изложить мои взгляды на существующее положение вещей.

– Весьма любопытно.

Что касается нынешнего продвижения противника, то я считаю, что это – временное явление. Коммунизм погибнет, потому что он невозможен. Окончательные условия мира будет диктовать Финляндия. На это дает нам право наше положение великой державы. Я с самого начала полагал, что коммунизм нельзя серьезно принимать в расчет. Во-первых, поставки зерна государству в течение двадцати лет были прямым ограблением крестьян. Им не оставляли даже посевного фонда. А во-вторых, имеется еще более важный фактор. Как только вместе с наступающей Красной Армией население вернется в свои родные места, произойдет революция. Правительство окажется в затруднительном положении, потому что немцы забрали себе всю колючую проволоку…

– Убирайтесь!

– Слушаюсь, господин капитан. Но сперва разрешите мне предупредить вас еще об одном факторе: величайшей угрозой, на мой взгляд, является желтая опасность.

– Вон! Вон!

– Как прикажете, господин капитан.

V

В третий раз из-под талого снега показались скелеты, покрытые истлевшим тряпьем. В окопах журчала вода, и часовые жмурились, глядя в перископ. Казалось, природа несла в себе мир и покой, хотя снайперы, как и прежде, поражали время от времени свою цель и противник стал чаще делать вылазки.

Весенний воздух был полон ожидания каких-то важных решений. Еще раз цеплялись люди за надежду, что им удастся спастись.

– Роммель отразил вторжение, ребята, и к тому же танковые колонны опять двинулись на восток.

– Если он сумеет сбросить их в море, тогда другой коленкор.

– Ничего из этого не выйдет, ребята, – сказал Хиетанен. Он был, пожалуй, наибольшим пессимистом из всех них, как бы чудно ни казалось это остальным. Человек, в котором раньше энергия била через край, теперь стал все чаще задумываться, глядя перед собой отсутствующим взглядом. Правда, это быстро проходило, и он скоро становился прежним жизнерадостным парнем, но в такие мгновения он словно бы что-то провидел. Возможно, только то, что впереди – тяжелые бои и снова будут убивать людей. Быть может, убьют и его самого.

Коскела и раньше казался более зрелым, чем другие, и потому как будто и не изменился. Так же обстояло дело с Рахикайненом. Правда, торговлю ему пришлось свернуть – подставки для ламп никто больше не покупал.

– Давай делать гробы, – не без горечи предложил он Рокке, но тот отмахнулся:

– Не окупится. Хоронят без них.

– Лучше всех смеется тот, кто роет яму другому, хи-хи-хи.

Во время осмотра позиций на Миллионном Карилуото был ранен в плечо и попал в госпиталь. На время его лечения командование третьей ротой поручили Коскеле, а Хиетанен стал командиром взвода.

В конце мая программой варьете и угощением – напитком на сахарине – торжественно отметили открытие новой шикарной батальонной столовой. Для полка запланировали строительство кинотеатра – вот это действительно стоящая штука! Одновременно дали новое задание по рубке леса, и Хиетанен приготовился к тяжелой психологической войне, чтобы убедить людей приняться за работу. Однако они не успели еще взяться за дело, как пришел приказ работу прекратить.

Глава тринадцатая

I

– Ты что, хочешь оставить Сабину здесь, чтобы какой-нибудь русский ее изнасиловал?

– Пусть остается. Она уже и так залапана.

Они укладывали вещмешки молча и хмуро. Хонкайоки взял свои деревяшки, посмотрел на них с минуту и сунул в вещмешок:

– Они могли бы навести русских на верный след. Вдруг они так же близки к решению проблемы, как и я.

– Да-а, вот, значит, какое дело. Скорее бы отсюда убраться! Мы так долго здесь находились, что совсем протухли.

Сихвонен злобно дергал вещмешок за ремни, как будто это они были виноваты в том, что дела приняли такой плачевный оборот.

Хиетанен стоял посреди блиндажа и молча смотрел, как солдаты собираются в дорогу. Его собственные вещи были уже уложены. Три года назад он, отпуская веселые шуточки, наблюдал, как его отделение выходит из бараков на лесном пожарище. Теперь он глядел на сборы, не говоря ни слова. Коскела все еще исполнял обязанности командира третьей роты, и Хиетанен командовал взводом.

Рокка собрал и вещи Суси Тассу, потому что тот стоял на посту. Хиетанен велел Рокке проследить за выходом первого полувзвода, а сам отправился на соседний опорный пункт присмотреть за вторым. Машины под пулеметы он еще раньше распорядился поставить у дороги поблизости от передовой.

Телефонная связь была уже свернута, и они ждали посыльного с приказом об отходе. Когда он пришел, они сняли пулеметы с позиций и вышли в путь. С извива тропы они в последний раз увидели силуэт Чертова бугра, вырисовывающийся на фоне неба. На позициях был оставлен лишь небольшой заслон прикрывать отход.

Грузовики ждали их на дороге, и, после того как подошел Хиетанен с его полувзводом, пулеметы погрузили в машины и они отправились на сборный пункт роты. Когда туда один за другим прибыли все взводы и обычный хаос уступил место относительному порядку, они стали отходить.

Путь поражения начинался в молчании. Предмостный плацдарм на Свири был сдан без боя. Они прошли мимо покинутых блиндажей, где два с половиной года занимались всякими поделками. Артиллерийские позиции были пусты. Безмолвные и ожесточенные, они пересекли ставшую знаменитой реку. У моста Ванхала сбежал вниз, наполнил поллитровую бутылку водой и, размахивая ею, захихикал:

– Чуть-чуть онежской волны!

Ему вспомнились слова пропаганды из рупора на Чертовом бугре.

– Эту песню нам уже не петь.

– Не стала эта речушка границей Финляндии.

– Не все ли равно, черт побери. Теперь хоть кончится эта проклятая беготня взад-вперед.

– Вы думаете, на этом мы с русскими и квиты? Не-е-ет.

– На Перешейке наши бегут поджавши хвост.

– Что же теперь делать?

– Вот увидите, ребята, нам еще придется заплатить за каждое дерево, которое мы тут срубили.

– Да этой каши и нашим внукам расхлебывать хватит.

– Я знаю одно, – сказал Рокка. – Ежели сызнова будет маневренная война, значит, клади зубы на полку. Нам и в позиционной войне рациона насилу хватало, а теперь, братцы, опять будем считать крохи.

– Слабым пасть на жизненном пути – сильным все дальше и дальше идти.

– Да заткнись ты!

Настала ночь. Шуршала под ногами дорога. Шел маршем финский солдат – фуражки чуть набекрень, и каждая заломлена как-то по-своему. Верхние пуговицы летних мундиров расстегнуты, голенища сапог отвернуты, на лицах горькая гримаса. Кто-то из солдат перевел дух и запел, подлаживая шаги к ритму песни. С ее непристойными словами рвалась в летнюю ночь солдатская душа, ожесточенная тремя годами бесплодной войны, рвалась словно назло всем: «Я спою вам занятную песню…»

II

Дымный мглистый воздух был полон грохота. От разрывов снарядов и бомб непрерывно сотрясалась земля. Со всех сторон доносился нескончаемый рев эскадрилий. Весь мир, казалось, был наполнен грозной силой, которая прорывалась воем и грохотом.

Батальон Сарастие вошел в организованную при отступлении боевую группу Карьюлы. Вначале она быстро отходила по плохим лесным дорогам, но затем, оказавшись на одной линии фронта с другими частями, стала вести яростные бои.

Шаг за шагом они сдавали восточно-карельские дороги, которые три года назад завоевали с таким трудом. Опять усталость и ожесточение, опять, как тогда, муки голода. Повышенная трата сил требовала усиленного питания, но продовольствие поступало с перебоями и зачастую в недостаточном количестве. Правда, и теперь иной раз еды бывало вдоволь: когда приходилось, отступая, уничтожать большие запасы армейского имущества. Тогда изголодавшиеся солдаты, дорвавшись до этих запасов, брали с собой столько продуктов, сколько могли унести. Опять Рахикайнен добывал то одно, то другое для взвода Хиетанена и нередко спасал его от голода, а то и помогал солдатам найти новое обмундирование. Так, однажды он, недолго думая, с риском для жизни пробрался под сильным артиллерийским обстрелом в барачный лагерь и принес оттуда десять пар новых сапог. В бою он никогда не брал на себя добровольно таких опасных заданий. К сожалению, он не мог ни обменять сапоги, так как ни у кого ничего не было для обмена, ни продать, потому что денег было еще меньше.

Начало отступления прошло для взвода без потерь. Лишь Хонкайоки потерял свой лук, который с такой любовью таскал повсюду с собой. Лук остался на одной позиции, с которой им пришлось бежать сломя голову. Убегая, Хонкайоки попытался все же забрать свое оружие, однако к этому времени один из атакующих солдат противника уже пробрался в кусты у них на фланге и прострелил Хонкайоки рукав походного мундира. Когда бегство наконец закончилось, Хонкайоки посетовал, тяжело дыша:

– Невзирая на серьезность положения, меня так и подмывало выругаться. Остается лишь сказать: «Черт побери того, кто отнял у меня мое личное оружие!»

Хонкайоки был далек от ожесточения. Поражение волновало его так же мало, как и все другое на свете. Однажды он пропадал три дня. Тогда же из первой роты исчезли четыре солдата, и все говорило за то, что они дезертировали. Однако Хонкайоки возвратился. Он сказал, что лишь ходил на разведку в места расквартирования в тылу своих войск. На самом же деле он присоединился к тем дезертирам, но потом заблудился и счел за благо вернуться в часть.

Вообще же боевой дух взвода был, пожалуй, выше, чем во многих других частях. Хотя Коскела отсутствовал, они все же во всем ощущали его участие, к тому же Хиетанен и Рокка были не из тех людей, от которых легко можно было отмахнуться. Хиетанен никогда не отдавал приказов. Он вскидывал автомат на плечо и становился в строй, и другие следовали за ним. На их взгляд, он как-то постарел. Возможно, перемена сказывалась в нем столь разительно потому, что прежде так бросалась в глаза его живость. По мере того как он становился все более мрачным, росла его отвага. Правда, появилась и раздражительность. Выражалась она в том, что, когда кто-нибудь начинал злорадствовать насчет поражения, он обрывал кратко, но грозно: «Заткнись!»

Дело не в том, что он был из тех командиров, которые стараются поддержать в солдате боевой дух. Нет, он был просто человек, который в трудный для родины час обнаружил, что его патриотизм, прежде проявлявшийся лишь от случая к случаю, на самом деле пронизывает все его отношение к жизни, и поражение потрясло основы его существа. В момент успеха мужчина в нем уступал место мальчишке, позволяя беззаботно наслаждаться жизнью, однако теперь, когда стране угрожал военный разгром, мужчина снова взял верх и принял бремя на свои плечи.

Рокка в общем и целом оставался прежним. Он воевал, быть может, еще более отважно, но без ненужного молодечества. Когда он видел, что положение безнадежно, он и не предпринимал ничего, чтобы спасти его, ибо хорошо усвоил: даже если он выстоит на своем участке, фронт будет прорван на другом. Он даже сказал однажды, что дать себя убить без толку – еще большая измена родине, чем дезертирство. Слухи о расстрелах дезертиров будоражили его больше всего. На счастье, в таких случаях рядом с ним не было никого из высших офицеров, не то в злобе, разожженной этими слухами, он мог бы заварить такую кашу, что потом и не расхлебать.

Сало не унывал. Вопреки всему он верил в победу, и чем меньше у него было оснований, тем упрямее он отстаивал свою точку зрения.

Прошло несколько дней после Иванова дня. Они снова отступали. Штурмовики противника обстреляли их маршевую колонну, и кто-то из солдат крикнул:

– В укрытие, братцы!

– А наших истребителей не видно? – спросил Сало, и его слова привели солдат в бешенство: отсутствие своих истребителей постоянно давало повод для ругани.

– Видно, не видно… Идиот проклятый! Когда не нужно, они летали, а где они теперь? Штурмовики свободно обстреливают нас.

– Обстреливают, пока мы им это позволяем. Когда мы только и делаем, что бежим, это легко.

– Заткнись, черт! Как будто ты тоже не бегал от штурмовиков!

Собственно говоря, Сало был заурядным солдатом, каких много. Он выполнял приказы, но героем назвать его было нельзя. Его последние слова выходили за рамки дозволенного, ибо, на взгляд остальных, он не имел права упрекать других в трусости. Сало промолчал, но, когда штурмовики вернулись, не побежал в укрытие, а прислонился к дереву и прицелился из винтовки в самолет. Он ни на кого не смотрел и не слышал, как Хиетанен в бешенстве приказывал ему укрыться, а лишь целился так спокойно, что всем стало ясно, что он хочет этим доказать.

Едва он успел выстрелить и перезарядить винтовку, как штурмовик открыл огонь. Сало упал, и, когда треск самолета затих, товарищи подбежали к нему. Он был бледен, но спокоен. Его ранило в левую ногу, кости были так сильно раздроблены, что не оставалось никаких сомнений: он до конца своих дней проходит с протезом, если вообще останется жив.

Без единого стона перенес он страшную боль, когда санитары сняли с его ноги сапог и забинтовали разможженную йогу. Лишь на лбу выступили капли пота, да тело время от времени судорожно напрягалось от боли, но он ни разу не вскрикнул. Возможно, он всегда мечтал быть более храбрым, чем был на самом деле. А может, это происшествие избавило его от комплекса неполноценности, который мучил его всю войну, тем более что его постоянно высмеивали за упорную веру в победу и за то, что он ничем особенным не проявил себя как солдат. Шок от ранения поднял его дух и впервые дал ему возможность возвыситься над уровнем посредственности. Презрительно-спокойным тоном он произнес:

– Нечего поднимать тут столько шума из-за ноги. Хуже, чем эта беготня, ничего и быть не может.

Когда его сажали в санитарную машину, солдаты взвода подошли пожать на прощанье руку. И по тону обычных в таких случаях слов можно было понять, что эта бессмысленная жертва завоевала Сало уважение товарищей. Больше они с ним никогда не встречались, но, вспоминая, говорили о нем как о спокойном и отважном человеке. Последнее впечатление сгладило все предшествовавшее, и даже вера Сало в победу, так часто бывшая предметом их насмешек, казалась уже не глупостью, а признаком несгибаемой воли.

Отступление продолжалось. Довольно скоро солдаты забыли, что когда-то среди них был человек по фамилии Сало. Бои, один другого ожесточенней, держали их в постоянном страхе, голоде и напрасных надеждах на отдых.