Текст книги "Зеленый остров"
Автор книги: Вячеслав Бучарский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
12
От соседних участков делянка Карцевых была отгорожена шпалерами малины. Городские звуки почти не проникали в глубь коллективного сада: здесь был слышен только щебет птиц да мяуканье одичавших кошек, бродивших, не разбирая границ, по участкам.
У Карцевых была сколоченная из упаковочных досок дачка, маленькая, но аккуратная, покрашенная яркой масляной краской; внутри получилась чистая комнатка в два оконца, такая крохотная, что с трудом уставились два старых дивана и кухонный стол с посудой. Игорь предпочитал этой комнатке беседку из дикого винограда, где он сам сколотил стол и лавки со спинками.
Игорь любил приходить в сад, когда на участке никого не было, однако побыть здесь в одиночестве ему редко удавалось. Отец являлся сюда почти ежедневно, сразу после работы, и пропадал на участке до позднего вечера. Мать приходила реже, у нее хватало забот и дома. Младший братец Валерка в сад ходить вовсе не любил, ему больше нравилось гонять на велосипеде по улицам поселка или лазать со сверстниками по стройкам. Но отец, технолог ремонтно-механического цеха Алексей Фомич Карцев, считал труд важным элементом воспитания, и потому Валерка тоже должен был помогать в работах по саду отцу и старшему брату. И вот вместо того, чтобы спокойно полежать с книгой в гамаке или написать что-либо возвышенное, Игорь с привычной терпеливостью выслушивал распоряжения отца насчет того, где и что нужно выкорчевать, прокопать, сколотить или полить. Спорить же с отцом было невозможно, потому что Алексей Фомич опирался в спорах не на логику, а на свое родительское право гневным голосом напоминать, как много он сделал для семьи и как забывчивы и неблагодарны дети. К тому же дел в саду действительно было много, а Игорь все-таки любил и жалел отца, здоровье которого было неважным.
С затаенным чувством раздражения, мысленно именуя отца обывателем, Игорь вместо книг брался за лопату или топор, за ведра, за тяпку. А свою злость срывал на братишке, которого называл лодырем и бездельником, подгонял без конца и порой доводил до открытой вражды, до драки и слез.
На этот раз в саду был только Алексей Фомич – Валерка отдыхал в спортивном лагере для старшеклассников. Как обычно, позволив Игорю передохнуть с дороги, выкурить сигарету в беседке, Алексей Фомич сказал, что надо бы поправить деревянную будку уборной: покосилась, вот-вот завалится. Отдав это распоряжение, Алексей Фомич не сразу отошел – тоже присел отдохнуть. Он работал в саду с обеда, отпросившись с завода. С хозяйским довольством Алексей Фомич озирал расцветшие на клумбе пионы, обильную завязь на молодых яблонях, аккуратные барьерчики вдоль тропинок между делянками с картошкой, луком, помидорами и огуречными грядками. Для разговора с отцом случай был самый подходящий, но Игорь, сам не зная почему, медлил. Впрочем, еще утром, когда вместе шли на работу, можно было переговорить, но тогда Игорь как-то не собрался духом. И теперь, искоса поглядывая на благодушествовавшего родителя, Игорь помалкивал, боясь испортить трудным разговором настроение отцу.
– Что молчишь? – спросил Алексей Фомич. – Опять недоволен?.. Ладно, ты только подопри будку столбиком, чтобы не завалилась, а то зайти в уборную страшно. Потом можешь заниматься своими делами – отвлекать не буду.
Докурив, Игорь переоделся в драные брюки, старую рубаху и взялся за топор.
«А что, в конце концов я тоже здесь хозяин, – думал он, счищая топором кору со столбика, который выбрал для подпорки. – И вообще – нехорошо быть собственником. Отгородились тут от всего мира – и горя нет. А людям помочь же надо!»
Стоя на коленях, Алексей Фомич дрожащими руками привязывал, обмотав суровой ниткой, побег малины к проволоке.
– Надо одно дело обсудить, пап, – сказал Игорь, подойдя к отцу. Алексей Фомич разогнулся и, продолжая стоять на коленях, обратил к Игорю побуревшее от напряжения лицо.
– Помнишь, я рассказывал, какая история у нас в цехе завязалась? Про Серегу и Зою?..
– Это у которой ребенок? – уточнил Алексей Фомич.
– Ну да… Только я считаю, что это ведь не самое страшное. Главное, они любят друг друга!.. Ведь можно полюбить женщину даже с ребенком, если у нее не только внешность, но и душа красивая?.. Зоя – молодчина! Это такое благородство души! Про таких женщин Тургенев умел писать… А Сережкина мать категорически против Зои, понимаешь? Бучу затеяла! Вот если бы у вас в цехе такое произошло, что бы ты сказал такой матери?
– Ох-хо-хо! – Алексей Фомич заметно оживился. – У нас в цехе и не такое случалось. Жизнь, сынок, это… В ней случается все, что только можно придумать, а еще чаще такое, чего и не придумаешь!.. Так что ты хотел обсудить-то?
– В общем, Серега вдребезги разругался с матерью. Хочет из дома уйти. Я и предложил ему пожить у нас на даче. Мы же здесь сейчас не ночуем!
– Это ты, прямо скажу, поторопился, – недовольно произнес отец. – Сперва надо было со мной посоветоваться!
– Вот я и советуюсь.
– Я сказал: сперва! Вначале посоветоваться, а потом уж приглашать на ночлег.
Игорь терпеливо вздохнул и спросил у отца:
– Значит, ты против?
– Я, во-первых, против того, чтобы твой друг по-хамски относился к матери. Ишь какой гордый: из дома собрался уходить! Называется: спасибо, мамаша, за все твои труды-хлопоты. Герой, тоже мне! Неужели родная мать плохого ему желает?
– Так ведь она против Зои. Я же говорил: в цех к нам приходила, к начальнику: уберите, мол, эту соблазнительницу!
– Правильно сделала, – спокойно заметил Алексей Фомич. И, пристально посмотрев на сына, добавил: – Я на ее месте поступил бы так же.
– Но разве Зоя виновата, что у нее ребенок? – заволновался Игорь.
– Это ребенок не виноват, что родился. А легкомысленных матерей, я считаю, надо наказывать. Легкомысленных и распущенных!.. Ты посмотри только, что вы, молодежь, творите! Ребята пьют, девчонки курят и тоже пьют. Порядка никакого не признаете!.. Вот взять хотя бы тебя. Сколько раз говорил: состриги свои патлы! Состриги, нехорошо это, некрасиво. Как поп какой-нибудь ходишь!
– Ну я же самостоятельный человек!
– Вот-вот… Очень рано вы начинаете говорить о самостоятельности. Над тобой не капает: крыша есть, обут, одет, никаких забот. А что ты за свою жизнь сделал самостоятельно?.. Я в твои годы жил на частной квартире, мать и больного отца кормил…
– Пап, ты прости, но мы ушли от темы. Все-таки как быть с Серегой?
– А вот пускай твой друг вернется домой и попросит у матери прощения да выбросит дурь из головы…
– Он не вернется, – убежденно сказал Игорь.
– Ну, тогда извини! Тогда он просто хам неблагодарный, твой друг, и я такому человеку помогать не желаю!
Дальше спорить с отцом было невозможно. Если прежде в таких случаях он брался за ремень, то теперь, разволновавшись, мог потерять сон и вообще заболеть. Игорь решился на обходной маневр.
– Слушай, пап! Я согласен: не совсем было бы хорошо, если бы Коршунков стал жить здесь да еще и Зою приводить. Соседи, разговоры – я понимаю. Но мне-то как быть? Я ведь уже пообещал Сереге. Может, пусть все-таки поживет несколько дней?
– В другой раз подумаешь, прежде чем обещать, – с укором, но уже по-доброму сказал Алексей Фомич. – Ты думаешь, мне дачу жалко?.. Нет, конечно, если только твой друг не станет здесь пьянствовать да развратничать. Порядочному человеку я всегда готов помочь. Но в том и беда, что этот самый Коршунков не кажется мне порядочным человеком!
– А мне вот кажется! – упрямился Игорь.
– Потому что ты еще сопляк! Ну, что ты знаешь о жизни? Ты думаешь, если этот твой Коршунков полюбил женщину с ребенком, так он уже герой?.. Полюбил! Любовь – это… Это же на всю жизнь должно быть, понимаешь?.. Чтобы семья возникла. А семья – основа нации, основа государства. Значит, любовь – государственное дело. Тут чувство ответственности должно быть. А у вас, молодых, его-то как раз и не хватает!
– Ну, знаешь, папа, может, насчет ответственности ты и прав. Только вам, старшим то есть, тоже кой-чего не хватает. Например, доверия к нам.
– Как это не хватает!.. Да кому доверять – это вам-то, длинногривым?.. Да что вы знаете о жизни?..
– Ладно, пап, давай не будем ссориться… Значит, можно Сереге пожить у нас несколько дней, пока все утрясется.
– И утрясать нечего. Пусть не дурит, мать жалеет.
– Папа, ну подумай же, что ты говоришь! Как мы с тобой можем знать, что у них там с матерью? Может, как раз Серега и прав!
– Такого быть не может! – отрезал Алексей Фомич. – Мать всегда права. Она же его, дурака, воспитала, вырастила…
– Вот, опять ты за свое! – Игорь развел руками. – Давай не будем касаться их отношений. Скажи: должен я помочь другу – или не должен?
– Ох-хо-хо! – выдохнул Алексей Фомич с ироническим выражением на лице. – Друзей, Игорь, тоже выбирают… с умом!
Отец поднимался в половине седьмого утра. Сквозь неспокойный, как бы краденый сон Игорь слышал, как отец покрякивает, взмахивая руками, как гулко колотит себя то по груди, то по спине кулаками. Потом отец фыркал в ванной, громко сморкался и хлопал ладонями по мокрому телу, проливая воду на кафельный пол – и наконец приходил будить Игоря. С этой минуты время было строго расписано: в половине восьмого отец и сын должны были выходить из дома.
Уже надев рубашку и брюки, с разрумянившимся гладковыбритым лицом, пахнущий «Шипром», Алексей Фомич потрепал плечо Игоря:
– Подъем!
– На завод не пойду! – буркнул Игорь и отвернулся к стене.
– Как это не пойдешь?
– Не пойду, и все!
– Глупости… Вставай немедленно, уже семь.
Игорь молчал.
– Ты что, сдурел? Что это тебе приснилось?
– Ничего…
– Хватит выламываться. Ну-ка вставай.
– …
– Я кому говорю!
– …
Алексей Фомич пока еще владел собой: видно, утренняя гимнастика и обтирание холодной водой были ему на пользу.
– Игорь, разве шутят с такими вещами! Ты уже взрослый, пора понимать: труд – это твоя обязанность. Гражданская обязанность и человеческая. Детство кончилось, сынок, надо подниматься и идти на завод.
– А мне надоело!.. И вообще – я не могу. Мне стыдно!
– Ну, знаешь ли… От стыда еще никто не умер. Это надо пережить. В другой раз не будешь легко обещать. Вставай сейчас же!
– Нет!
– Да ты что, сукин сын, себе позволяешь! – взбеленился Алексей Фомич, подскочил к кровати и сбросил на пол одеяло. Игорь, отвернувшись, поджал колени. Алексей Фомич думал ударить сына – но эта детская сжатость тела Игоря отрезвила отца. – Ладно, – сказал он, – будь по-твоему. Только имей в виду: заступаться, выгораживать тебя не стану. Сам ответишь перед начальством – по всей строгости трудовой дисциплины!
– Ну и отвечу, – пробурчал Игорь.
За завтраком у Алексея Фомича тряслись руки. Мать было набросилась на Игоря с ремнем, но Алексей Фомич остановил: «Ремнем тут уже не поможешь. Пусть сам испытает, во что обходится бунтарство!..»
Алексей Фомич вышел из дома точно в половине восьмого. И как только захлопнулась за ним дверь, Игорь начал терять уверенность.
Мать то уговаривала, то плакала. Без пяти восемь Игорь не выдержал пытки. Словно по тревоге оделся и неумытый, голодный побежал на завод.
На проходной его пропустили, но отобрали пропуск; он опоздал на десять минут. «Ну и черт с ним, с пропуском!» – бормотал в ожесточенном смятении Игорь.
К станку опоздал на полчаса.
– Так! – угрюмо подытожил мастер Лучинин. – А я думал, уже не придешь… В обед поговорим при всем честном народе, а сейчас скоренько настраивайся, вон какую партию тебе подкинули. И чтобы без фокусов, понял, кольца срочные!
«Ну и поговорим, вот уж напугал! – мысленно бунтовал Игорь. – Вот уйду с завода – и говорите тогда, что хотите!»
Все-таки утренний поединок с отцом он выиграл – и от того чувствовал себя тверже, самостоятельнее. Его далее несло на волне самоуверенности. Сами собой узились глаза, стыли в каменно-ироничном выражении губы. Даже досадно было, что Лучинин отодвинул разнос на обеденный перерыв. Но все равно Игорь ему еще выскажет! И Коршункову коротко и жестко объяснит ситуацию: «Отец не разрешил. Это же его собственность: сад и дача!..»
Но тем не менее Игорь быстро настроил станок и принялся за работу. И кольца сразу же пошли хорошо. Втянувшись в ритм работы, Игорь скоро почувствовал, что утренняя ожесточенность сходит с него.
«А куда же им теперь деваться? – с вернувшейся в душу жалостью подумал он о Коршункове и Зое. – Они же на меня надеялись… Сережке теперь вообще негде жить!»
Подошел Коршунков, разминая пальцами папиросу, и, дружески взглянув на Игоря, предложил:
– Перекурим?
Игорю вспомнилось: сколько раз он вот так же подходил к станкам Коршункова и звал на перекур. А Коршунков спокойно отказывался, не задумываясь совершенно о том, что может тем самым обидеть друга. Теперь Игорю не хотелось уходить от станка. И работа срочная и вообще… Но он согласно кивнул:
– Пошли.
Возле ящика с песком никого не было. Мастер ушел в кабинет начальника цеха на рапорт.
– Проспал, что ли? – с улыбкой спросил Коршунков.
– Да вроде того…
– А я почти не спал. Ходили мы с Зоей, ходили – так ничего и не придумали. Я у Славки Кондратьева ночевал. Выпили с ним вечером: его сразу разобрало, а меня нисколько. Почти всю ночь думал. Жалко мне все же матушку свою, понимаешь?
Отмалчиваться и дальше уже было нельзя. Игорь обреченно вздохнул и признался:
– Ничего у меня не вышло, Серега! Отец уперся: нет, и все! Безнравственно, говорит. Раз у них любовь, говорит, должны открыто жить. В загсе расписаться, комнату снять и все такое…
– Комнату снять! – зло воскликнул Коршунков. – Как будто это так просто!.. С одной старушенцией я вроде договорился. А потом уже она спрашивает: а вы зарегистрированные? В паспорте печать имеется?
– Может, в самом деле надо вам зарегистрироваться?
– И ты туда же! – Обиженный Коршунков даже отвернулся. – А вдруг не получится у нас с Зоей семейная жизнь. Все-таки у нее ребенок, я же должен притерпеться… Не рассчитаешь что-нибудь – потом разводись. А это уже целая история!.. Нет, сначала нужно так пожить, для пробы.
Игорю его расчетливость показалась странной.
– Если любишь, как же это самое… пробовать?
– А ты-то знаешь, что такое – любовь? – резко спросил Коршунков.
Игорь молча пожал плечами.
– Вот и я не знаю, – продолжал Коршунков. – Нет, никак нельзя в таком деле торопиться. Все-таки в паспорт отметка. Чего его зря пачкать, паспорт… Надо еще подумать.
Озабоченность Коршункова выглядела искренней, и все-таки Игорю в его рассуждениях послышалась какая-то спокойная удовлетворенность. Собравшись с духом, Игорь напрямую спросил:
– А вы уже были… вместе? Ну, в общем, это самое…
На открытом и мужественном лице Коршункова явилась улыбка. Так остро видел его в ту минуту Игорь: прочное, спортивное тело, уверенная посадка, сигарета дымится между пальцами, задумчивый прищур ясных серых глаз. И так понятна была его осторожная полуулыбка!
– Она женщина что надо, – тихо произнес Коршунков. – Эх, папочка, как жаль, что ты этого еще не понимаешь!
– Ну уж… – Игорь дернулся всем телом от обиды. – Ты просто не знаешь, сколько женщин у меня было! – соврал он.
13
Из гостиницы – стеклянно-бетонного кирпича в девять этажей, поставленного на перекрестке парадных городских улиц – неторопливо вышел на широкое крыльцо лысоватый модно одетый и не старый еще человек – Борис Сушкин. Постоял, посмотрел по сторонам, покачался на высоких каблуках и не спеша двинулся по улице.
Возле газетного киоска он остановил мужичка в потертом пиджаке и с желтым шарфиком вокруг шеи.
– Милейший, а забегаловки в вашем славном городе имеются?
– Да вон, за углом… «Светланой» называется, – нутряным баском проурчал мужик. – Показать надо?
– Ну, сделай одолжение, – с озорной веселостью согласился Сушкин.
В «Светлане» было светло, душно и жарко. Сушкин заплатил за два стакана вина и две порции сыра, а мужичок, Иван Камбуров, услужливо отнес все это на ближний к распахнутой двери столик.
Сквозь дверь прорывался с улицы пахнувший горячим асфальтом пыльный ветер. Иван Камбуров печальным баском рассказывал Сушкину, что гуляет уже третий день, потому что сука-жена домой не пускает. А вообще-то работает он на мебельной фабрике столяром.
– Хочешь, плит полированных достану? – предложил он. – На стеллажи или там еще на что… Ты мужик культурный, я сразу догадался. И не жмот. Я таких уважаю, блин буду!..
Сушкин был рослым, широкоплечим, голубоглазым блондином. Правда, блондином его можно было назвать с натяжкой: к тридцати годам Сушкин изрядно облысел – плешь распространилась со лба к макушке, и он даже не пытался ее маскировать боковыми косицами – стригся коротко. От вина лицо Сушкина порозовело, залоснилось и приняло еще более насмешливое выражение.
– Слышь, а ты не аспирант? – спросил у него Камбуров.
– Нет… Но мне интересно: с чего ты взял?
– Ну, значит, уже кандидат… Ты не думай, будто я простой. Я жизнь очень даже понимаю.
– Ну, хорошо, – тонкой улыбкой согласился Сушкин. – А где у вас здесь Северный поселок?
– Это на другом конце. Через весь город пилить… там ресторан «Космос». Будешь на «четверке» ехать; как скажут «Космос», так сразу слазь: это и есть Северный. У меня там шалашня живет…
– Шалашня!.. Хорошее слово. Значит, та самая, с которой рай в шалаше? – Сушкин коротко хохотнул. – Я думаю на такси туда доехать. Можно?
– Почему же нельзя, если деньги имеются.
– Денег хватает.
– Ну, тогда давай еще по стаканчику? – солидным тоном предложил Камбуров.
– Нет, милейший, я – пас. Ты выпей, а мне нельзя, дело есть серьезное. Вот тебе рубль, выпей за здоровье своей супруги. И помирись с ней – жену слушаться надо!
Таксист доставил Сушкина не только до «Космоса» – прямо к подъезду нужного дома подкатил по узкому тротуарчику среди серых, как зола, панельных пятиэтажек с захламленными балконами. В подъезде он увидел кассету обожженных почтовых ящиков, обшарпанные стены, выбитые ступеньки лестницы, по которой поднялся на третий этаж. Сушкин позвонил – скоро дверь открыла крупная пожилая женщина с коротко остриженными белыми от седины волосами.
– Зоя Ефимовна Дягилева здесь обитает? – спросил Сушкин.
– Здесь… Только ее дома нет сейчас.
– А когда вернется?
– В магазин ушла. Скоро должна вернуться… Можете пройти, подождать, если не спешите, – пригласила Александра Васильевна.
Сушкин шагнул в квартиру, где пахло жареной рыбой и еще чем-то душновато-затхлым – так обыкновенно пахнет в квартирах, где многие годы люди живут в тесноте.
Александра Васильевна провела гостя в комнату с аквариумом и телевизором. Несколько стульев были составлены в ряд; маленькая девочка в синей матроске рассадила на них кукол. Перед каждой куклой лежала пластмассовая тарелочка; пластмассовым половничком из такой же кастрюльки девочка раскладывала в тарелки хлебные крошки.
– Поздоровайся с дядей, Леночка, – сказала Александра Васильевна.
Девочка молча, с тревожным выражением на светлобровом и голубоглазом лице уставилась на незнакомца.
Сушкин тоже молчал, не спуская глаз с девочки. В голове, точно мышь, запертая в фанерном ящике, гремело одно и то же: «Вот какой у меня ребенок. Дочь, оказывается. Вот моя дочка!..» Что-то внешнее как будто усиливало сумятицу мыслей. Наконец понял, что внутренние толчки повторяют сложный перестук часов – и подняв голову, с неудовольствием окинул взглядом висевшие по стенам разностильные хронометры. Сушкин встряхнул головой, потом спросил:
– Как же тебя зовут, малышка?
Лена назвалась и продолжала настороженно смотреть на гостя, забыв своих кукол.
– Елена, значит, Елена Прекрасная!.. Это ничего, звучит… Только непонятно: зачем столько часов? Прямо служба времени какая-то!.. Знаешь, Елена, а я ведь гостинец тебе не догадался… – Сушкин взглянул на свой блестяще-черный, с алюминиевым рантом «дипломат» и развел руками. – Ну ничего, это мы в другой раз… успеем еще. А где твоя мама?
– Она с дядей Сережей в магазин пошла.
– Ага, с дядей, значит. С дядей Сережей… Ну, хорошо. А вот меня зовут… ну, видимо, дядя Боря. Наверное, так. Пока… А дальше мы, в общем, посмотрим… Ты давай, Лена, корми свою публику. Они ведь не ужинали, да?
Лена согласно кивнула и вернулась к прерванному делу, время от времени оглядываясь на гостя, окидывая его напряженно-пытливым взглядом.
Борис Сушкин жил в Ленинграде в просторной, с лоджией на юг однокомнатной квартире на Выборгской стороне. Жил один, хотя его записная книжка была богата телефонами «утешительниц». И автомобиль был у Сушкина – оранжевая «Лада», только все чаще Сушкин с какой-то подспудной тоской подумывал о том, что чего-то самого главного в его жизни не хватает. Чего же? Он иронично встряхивал головой, отвергая тот простой, сам собой напрашивавшийся ответ. Нет, жена и дети – это не для него!.. Однако любое из удовольствий, которые Сушкин мог себе позволить, уже не удовлетворяло полностью; перебирая эти удовольствия, точно яблоки в вазе, он в каждом из них находил помятины или червоточины.
Раньше, пока еще работал инженером, Сушкин презирал сослуживцев за мелочность и приземленность интересов. Каждый, как казалось Сушкину, норовил схитрить, словчить, урвать себе. Бились смертным боем за то, чтобы продвинуться поближе в очереди на жилье, чтобы подняться еще на ступеньку по служебной лестнице, чтобы выбить хоть десятку в добавление к окладу. Каждый стремился жить лучше соседа. И Сушкину этого хотелось. Но, считая себя умнее окружающих, он не ввязывался в мышиную возню за блага. Сушкин терпеливо переводил после работы технические японские тексты. И добился своего: появились известность и обширная клиентура. Сразу стало жить легче: деньги, в его кругу их называли «капустой», хлынули широким потоком. Он обыграл всех: и тех, кто выбился в начальство, и тех, кто ценой долгих мытарств добился ученой степени. Главным его завоеванием было то, что служба для него сделалась ненужной. Сбылась мечта юности: он стал свободным человеком. Когда хотел – поднимался из постели. Когда хотел – ложился спать. В любое время мог отправиться в любой конец страны путешествовать…
Но скоро обнаружил, что вместе со свободой пришел и поселился в нем страх. Стал бояться, что может спиться. Одиночества в своей уютной кооперативной квартире стал пугаться. С тревогой вслушивался в работу сердца: вдруг надорвал его, вдруг инфаркт грянет!..
К Сушкину вязались, бегали за ним, как назвал их Камбуров, «шалашни». Разные они были, и получше, и похуже, но все как-то одинаково бездушные и пустые. Надеясь получить от таких встреч хоть немного радости для себя, он каждый раз убеждался, что, напротив, разбазаривает самого себя, тратит силы для удовольствия очередной гостьи – самому же оставались только скука и брезгливая пренебрежительность.
Все чаще стала вспоминаться Сушкину студентка третьего курса пединститута Зоя Дягилева. Как молодо и страстно жили с ней на частной квартире. Как старалась она, чтобы уютно, по-домашнему было в той комнатке с узким готическим окном. Чтобы ему, Сушкину, было хорошо, чтобы был он сыт, одет в чистое, отутюженное. А ему, чудаку, женская заботливость казалась тогда признаком старомодности, даже примитивности…
Однажды в каком-то справочнике он нашел заложенное между страницами Зоино письмо шестилетней давности. Прочел исписанный аккуратным пером тетрадный лист – и почувствовал, что закружилась от слабости голова, подступили к глазам какие-то жалкие слезы.
Спрятал письмо подальше, думал, забудется. Но не забылось ни письмо, ни обратный адрес на конверте.
…«Вот здесь, может быть, за этим круглым столом писала», – подумал Сушкин, озирая комнату, где наперебой стучали часы и ворковала с куклами голубоглазая маленькая девочка.
С иронической полуулыбкой, продолжая сидеть возле стола, Сушкин смотрел на вошедших в комнату Зою и Коршункова.
– Ну что, еще можно меня узнать? – спросил он.
– Здравствуй, Борис… – не вполне твердо произнесла Зоя. – Вот уж действительно…
– Что – действительно? – терпеливо подтолкнул гость.
– Да ничего… – И обернувшись к Коршункову, Зоя сказала: – Проходи же, не топчись в дверях. Надо тебе познакомиться… Это мой… – глянув искоса на Лену, Зоя добавила после паузы: – старый знакомый, Борис Сушкин. Ты ведь из Ленинграда?
– А какая разница, откуда… – И протянув руку Коршункову, с задорным блеском в глазах Сушкин спросил: – Вы Зоин муж?
– Нет… – Коршунков бдительно прищурился.
– Ну, понятно. Ничего, это бывает. Жизнь есть жизнь… Вот я вздумал, понимаете, повидаться со старой знакомой, приехал…
– Вы проездом? – с туповатым выражением на лице спросил Коршунков.
– Нет. Я специально приехал.
– Ладно, разговоры потом, – решительно вмешалась Зоя. – Пока давайте как-то разместимся. Ты присядь, Сергей, не стой, как башня. Лена, ну-ка живенько собирай своих кукол! Сесть же негде, маленькая, убирай скорее все-все-все… Мам, а отец где? – повысив голос, спросила Зоя у матери, которая была в кухне.
– Да в кладовке, в мастерской своей колдует, где же ему быть, – ответила Александра Васильевна.
– Я ухожу. Мне пора, – с отчужденным видом сообщил Коршунков.
Зоя пристально посмотрела на него.
– Ты что это?
– В самом деле, вы не спешите. Поговорим… Мне очень интересно! – с лукавством сказал Сушкин.
– Да нет, я пойду, – не глядя на Бориса, сказал Коршунков.
– Ну иди, – отпустила Зоя, хотя в ее голосе чувствовалась досада. И когда Коршунков повернулся к двери, Зоя посмотрела ему вслед с заметным беспокойством во взгляде.
Они стояли возле окна на лестничной площадке, а за стеклом давно уже сгустились до чернильной лиловости сумерки. Уже многие из соседей с верхних этажей прошли мимо них, с любопытством оглядывая Сушкина, уже и брат Зои Алешка с женой Ларисой прошли мимо, вошли домой, а потом дверь открылась, и Лариса выглянула, чтобы получше рассмотреть бывшего Зоиного мужа. Сама же Зоя без волнения – только с чувством горести смотрела на Сушкина. И жалела его: отяжелел Борис, потерял прежнюю легкость в отношении к жизни. Женщинам дано это: без слов постичь душу мужчины, понять, что в ней происходит. И понимают они, как принято говорить, сердцем. Наверное, так – ведь не только толкающий кровь насос – женское сердце.
– Ну, расскажи, кто ты теперь, – попросила Зоя. – Вот, зовешь меня, а ведь я толком не знаю, где ты и что…
– Раньше для тебя это было неважно… – Сушкин попытался по-прежнему лихо улыбнуться. – Лишь бы только позвал!..
– Раньше у меня никого не было. А теперь Ленке уже шестой год пошел.
– Это и моя дочь?! – Все же в голосе Сушкина звучало больше вопросительности, чем утвердительности… Куда же он девался, тот бесстрашно-голубоглазый парень, заставлявший юную Зою своей могучей самоуверенностью трепетать от любви? Впрочем, многое сохранилось: вот гордая посадка головы, вот его узкое мужественное лицо, вот насмешливо-холодные глаза… Только ведь маска все это. И Зоя отчетливо видела, как весь сжат и напряжен Борис.
– Значит, кто я теперь? – переспросил Сушкин. – А я вольный гражданин. Ты же помнишь, я об этом мечтал еще в институте. И вот достиг. Кормлюсь техническими переводами. Два языка: японский и английский, техническое образование, кое-какие связи – и вот я вольный надомник. Беру заказы. Качество фирма гарантирует. Клиентура самая солидная. Не каждый директор столько имеет, сколько я могу намотать, если поднатужусь. В общем, хватает и на жизнь, и на удовольствия.
Заметно было, что Сушкину нравится рассказывать про то, как хорошо он живет, Ирония уступила самодовольству. Сушкина даже слегка понесло, начал хвастать:
– Вот хотя бы такая деталь: у меня в квартире все импортное: аппаратура, мебель, холодильник. Даже унитаз достал финский. И все что на мне, – Сушкин взглянул на свой отлично сшитый костюм и модные туфли. Но не стал продолжать, потому что не увидел во взгляде Зои ни зависти, ни восхищения. – Впрочем, все это, конечно, чепуха… Просто я хочу сказать, что если ты решишься с дочкой вернуться… приехать ко мне, то о «капусте» тебе думать не придется. О деньгах, то есть… Это добро я научился добывать в большом количестве…
За живое задели Зою последние слова Сушкина. Деньги!.. В мокрый мартовский день Сушкин вернулся наконец в маленькую комнатку на Гатчинской улице, которую снимала Зоя. Величественно усмехаясь, собрал немногие вещички, сунул в портфель толстенный японо-русский словарь и, уходя, заявил: «Я, кажется, плохой муж. Во всяком случае семейная жизнь мне надоела. А ты, девочка, еще найдешь хорошего человека, я в этом уверен!» И осталась Зоя одна в чужом городе. Без денег, без надежды восстановиться в институте, вернуться в общежитие – кто о ней, троечнице, там помнил!
Правда, была у нее работа. Продавала газеты на Балтийском вокзале. Каждый день с шести утра начиналось одно и то же: кипы газет на прилавке, нетерпеливая очередь, бряканье монет в баночке из-под леденцов, черные от типографской краски пальцы и сонливая одурь, наваливавшаяся где-то часов с одиннадцати. И сквозняки, запах угля и пыли, гулкий неуют крытого перрона. А сколько пережить пришлось на той работе: недостачи, кражи, грубости пьяных негодяев. Но именно на вокзале Зое открылось, что добрых людей на свете куда больше, чем счастливых. Ее сменщицей была одинокая старушка Анфиса Васильевна. Забытая взрослыми сыновьями, Анфиса Васильевна зимой купалась в Неве, а летом ходила на футбол и мастерски свистела в два пальца. Вышедший на пенсию ревизор Тихоныч, который покупал еженедельник «За рубежом», продолжал работать, потому что строил дома телескоп, который мечтал подарить школе. Кассир Таня Чайкина без мужа растила троих ребятишек. Эти люди внушали Зое, что нельзя жить без веры в доброту, что самая большая ошибка – озлобленность на жизнь. Злоба разъедает душу, убивает человеческое достоинство еще быстрее, чем алчность или вино. Злой человек – самый несчастный, потому что самый одинокий. Зоя не спорила, ведь она знала, что такое доброта. Во-первых, это ее отец и мать – с их любовью друг к другу, к детям, к работе на заводе. А еще это Зеленый остров после половодья, когда трава за неделю вымахивает в человеческий рост.
«А вот Борис не верит в доброту. Или не способен верить, – думала Зоя. – Взрослый, битый, а все обещает такое, чего не бывает: легкую и красивую жизнь!»
В ожидании ответа Сушкин, чуть склонив голову, не отпускал с лица Зои жесткого взгляда. Она ничего не сказала – только покачала в раздумье головой.
– Значит, стучат часики, – выговорил Сушкин. – И показывают стрелочки, что поздно я спохватился, так?
– Поздно, – подтвердила Зоя, удивляясь своей выдержке и спокойствию. – Я отвыкла от тебя, уже забыла… Нам с Ленкой и здесь тепло, зачем нам твой Ленинград! – И опять замолчала, вспомнив товарок своих Нину и Ольгу, их неутолимую тоску по красивой жизни. Вот бы одной из них предложил Сушкин жить в хорошей квартире, ездить на машине и при этом не заботиться о деньгах. Мечта, сказка!..
