Текст книги "Зеленый остров"

Автор книги: Вячеслав Бучарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

15

Штабель из сизых после отжига колец воздвигли в ночную смену пожилые женщины-подсобницы. Усталые, с заморенными и грязными лицами, утром они выкладывали последние верхние слои, раздраженно лязгая кольцами. Возле штабеля остановились Белоногов и Сивков. Проходя мимо, Игорь слышал, как Белоногов с печальной улыбкой сказал Сивкову: «Это ведь для Коршуна «калым» привезли!» – «А ты как думал?» – тоном навсегда разочарованного человека откликнулся Сивков.

Белоногов как в воду глядел. Мастер Лучинин, распределив работу, о завезенной партии «калымных» колец заговорил в самом конце «пятиминутки». Со свойственной ему властной уверенностью он объявил:

– Эти кольца тебе, Коршунков. Давай, покажи ребятам, на что ты способен!

Коршунков молча повел плечами, однако выражение его чисто выбритого лица было таким, словно он хотел сказать: «Разве в том дело! Просто я люблю работать, а ты, мастер, доверяешь мне большую и увлекательную работу!»

Уже все на участке признавали Сергея Коршункова за классного токаря. К тому же несколько последних дней он стоял на «мелочевке». Так что решение мастера было встречено молчаливо. Но все же Игорь подметил и печальную задумчивость Белоногова, и то, как колупнул ногтем крышку стола нахмурившийся Фролов, и торжествующее выражение на белом пухлом лице Сивкова. Каждый из них был задет не столько сегодняшним случаем, когда мастер всем остальным предпочел Коршункова, сколько мыслью о грядущем дне выдачи зарплаты, когда выяснится, что Коршунков заработал больше всех. Каждому из рабочих, давно заметил Игорь, нужны были не сами деньги (которые все равно надо отдавать женам), а вот эта цифра в ведомости на зарплату: чтобы была она позначительнее. Именно у окошка кассы сердца отстающих тяжелели от зависти.

И уж если писать заметки о передовиках производства, как это делал Шатихин, если писать о своих товарищах по участку, как призывали Игоря и мастер и литсотрудница Старикова, то надо же писать всю правду! То есть и про хорошее в людях и про плохое – например, вот про это ревнивое отношение к заработку соседа. Но ведь такое не пропустят в газете, где о людях принято писать только хорошее, если это передовики производства, и только плохое, если это нарушители трудовой дисциплины.

Что же касается Коршункова, то Игорь твердо помнил: Сергей – его друг, а друзьям завидовать нельзя. Вот и не завидовал его удаче Игорь, объясняя свое спокойное отношение законом товарищества! Правда, в глубине души в это объяснение сам Игорь не верил. Однако было страшно самому себе признаться, что истинная причина равнодушного отношения к успеху друга происходит от нелюбви к токарной своей профессии, к станкам, к этому участку, где приходится ежедневно болтаться на привязи по восемь часов.

После того, как мастер Лучинин решительно захлопнул журнал для сменных заданий, показывая тем самым, что «пятиминутка» – ежедневное производственное совещание перед началом рабочего дня – закончена, Коршунков первым побежал в инструментальную кладовую за резцами. За каких-нибудь четверть часа он сам, не дожидаясь Сивкова, который назло Коршункову взялся за наладку станка Витюни Фролова, переналадил свои полуавтоматы на новые кольца.

На участке уже появилась контролер Дягилева. И скоренько проверив контрольно-измерительные приборы на других станках, подошла к Коршункову. Тот уже сделал несколько пробных колец и проверял их по диаметру и высоте. Зоя следом за ним брала каждое из колец и тоже проверяла. Было видно, что делала она это не столько по необходимости, сколько ради того, чтобы стоять рядом с Коршунковым, улыбаться ему, подбадривать тихими словами. Коршунков невозмутимо подкручивал стопорные винты, подбивал рукоятку поперечной подачи, чиркал оселком по кромкам резцов. Потом он включил станки и вовсе отвернулся от Зои. Она еще что-то говорила с меркнувшей на губах улыбкой, но Коршунков не оборачивался к ней. Оба станка громыхали, улыбка на лице Зои совсем погасла, и тонкая, прямая, со строгим выражением на темноглазом лице, контролер Дягилева покинула токарный участок.

То, что Коршунков не вполне внимательно отнесся к Зое, Игорь еще мог как-то объяснить, но ее огорченное лицо, обиженно-гордая поступь и вскинутая голова – все это вызывало у Игоря недоброе предчувствие. «Поссорились, что ли?» – с беспокойством подумал Игорь. И решил спросить об этом у Коршункова.

Коршунков вдохновенно порхал между полуавтоматами, и по всему было видно, что на перекур его не дозовешься.

Высмолив у ящика с песком сигарету, Игорь с укором посматривал в сторону коршунковских станков, надеясь встретить взгляд Сереги, взглядом же пристыдить его за жадность и позвать на перекур. Но Коршунков не замечал и не чувствовал этих взглядов.

«Ну и черт с тобой!» – раздраженно подумал Игорь и скоро забыл о Коршункове, потому что были свои важные проблемы.

Он смотрел на собственный станок, над которым бесполезно светилась в грязном металлическом колпаке такая же замызганная лампочка, и чувствовал, что не может заставить себя вернуться от ящика с песком к изношенному, в облупившейся краске станку, напоминавшему какой-то дореволюционный тарантас. Такие иногда можно увидеть на киносъемках. А вот разбитым станкам место только на свалке. Но для резки труб на кольца он еще годился. И кто-то должен был делать эту дешевую занудную работу. Хороших токарей Лучинин на труборезку не ставил. По очереди кромсали трубы Фролов и Карцев. Сегодня опять был черед Игоря. Пытаясь зажечься соревновательным азартом, Игорь предложил однажды Фролову состязаться, кто больше нарежет колец. Фролов, к удивлению Игоря, согласился. Но скоро их соревнование само собой угасло – из-за того, что старый станок слишком часто выходил из строя. В самом деле, смешно соревноваться, кто больше не дотянет до выполнения нормы. Нет, понял Игорь, никакие искусственные приемы не облегчат его участь. «Но за что мне такая судьба? Неужели я в самом деле больше ни на что не годен – только резать трубы на кольца?» – с сердечной тоской спрашивал он самого себя.

Прошло уже две недели после памятного для Игоря разговора со Стариковой. В редакцию он больше не показывался, втайне надеясь, что там, может быть, вспомнят о Карцеве, начнут разыскивать его, позвонят в цех. Однако таких звонков не было. Игорь впал в уныние, решив, что с газетой все кончено.

Но каждый номер многотиражки он прочитывал пристрастно: от названия газеты до подписи редактора в конце номера.

Особым разнообразием и увлекательностью эти номера не отличались. Газета писала об очередных производственных задачах, в подписях к фотографиям и в зарисовках рассказывалось о передовиках, давалась информация о концертах художественной самодеятельности и спортивных соревнованиях, а под рубрикой «Сатирическим пером» бичевались пьяницы, прогульщики и бракоделы.

«Разве я не мог бы про все это писать?» – печально спрашивал себя Игорь. С особым душевным трепетом читал он заметки за подписью А. Шатихина. Все то же самое: передовики, рационализаторы. И тем же самым безжизненно-деловитым языком. Нетрудно было представить, как делались эти заметки: пришел А. Шатихин в какой-то цех, записал фамилии, показатели, прибавил к ним свои неизменные запев и концовку – и материал в номере!

«Ну почему я не могу?» – терзал себя Игорь.

Взять хотя бы случай с Сазоновым. Прекрасная тема – его рационализаторские достижения. Обыкновенный вроде бы человек, токарь с десятилеткой за плечами, придумал оправку, простоте и изяществу которой удивились даже цеховые инженеры. Уж об этом-то надо писать в газете!.. Но если писать про оправку, уверен был Игорь, надо же и о самом Сазонове написать. Какой он человек… А человек он – сложный! Настолько сложный, что решительно запретил Игорю писать про него в газету!..

Протяжно и нудно стонал резец, прогрызая в трубе очередную канавку, летели в лицо брызги охлаждающей его эмульсии, когда стоявший у труборезного станка Игорь Карцев совершил открытие.

Ведь А. Шатихин писал о людях, с которыми, коротко поговорив, больше уже наверняка не встречался! Он работал в заводоуправлении, имел право свободно курсировать по цехам. Вот и легко было описывать Шатихину трудовые успехи какой-нибудь шлифовщицы или фрезеровщика, потому что ничего другого об этих людях он не знал и не хотел знать. Зато все на заводе знали, что есть такой активный рабкор А. Шатихин – ведь почти в каждом номере встречались его заметки.

Игорю страстно хотелось известности, и тем не менее он не мог преодолеть в душе некий запрет. И вот теперь он понял, в чем дело. Совесть не позволяла написать в газету про успехи участка мастера Лучинина, ведь особых успехов не было: каждый трудился ради зарплаты. Совесть мешала рассказать читателям о Сазонове-рационализаторе, потому что у Сазонова-человека был недостаток: он недоверчиво относился к громким словам и проявлял общественную пассивность.

«Действовать, как Шатихин, я не могу. Сочинять – Старикова не разрешает. Значит, нечего мне связываться с газетой!» – заключил Игорь, осознав наконец, что, будучи несовершенным человеком, не имеет морального права писать о недостатках товарищей по работе.

Но время близилось к обеденному перерыву и уже затихали на участке станки.

Игорь посмотрел на суетившегося между полуавтоматами Коршункова, у которого лицо было совершенно мокрым и волосы, словно после бани, прилипли ко лбу, – и с грустью подумал, что в столовую придется идти одному – Серегу от станков не оттащишь!

«Вот и его я не очень-то еще понимаю, – размышлял Игорь. – Вроде бы хороший парень, энергичный, умный. И все-таки ограниченный. А еще – жадный на заработок! На дешевых-то кольцах он не слишком уж упирается…»

Двигаясь с пустым подносом в очереди к окну раздачи, Игорь обрадовался, заметив, что в смене работает Паша-Даша, как назвал когда-то девушку Коршунков. Игорь все-таки попытался познакомиться с ней поближе. Как несовершеннолетняя, Паша-Даша заканчивала работу на час раньше, уходила домой в три часа дня. Узнав об этом, Игорь однажды сбежал с участка и стал дожидаться выхода девушки из кухонного зала.

Вышли они втроем – юные практикантки кулинарного училища, тоненькие, румяные, смешливые. Две были в платьях, а Паша-Даша в брюках и ветровке. У Игоря застучало во всю силу сердце – и он так и не осмелился окликнуть похожую на мальчишку-подростка свою симпатию. Застеснялся собственного замурзанного вида: рабочих куртки и брюк, грубых ботинок.

На том все и кончилось. И чтобы не терзаться обвинениями в трусости, Игорь утешил себя, что ему, будущему студенту филфака, было бы все-таки скучно с простой поварихой. Ну о чем с ней можно поговорить?!

Как обычно, Паша-Даша шустро, с озорным видом выдавала порции вторых блюд. Но вдруг круглое ее личико стало густо-розовым, она посерьезнела, спрятала взгляд. Перемена на ее лице была столь явной, что Игорь, перегнувшись через барьер, стал заглядывать вперед, чтобы выяснить, кто так смутил прелестную повариху. Стоял перед ней, оказывается, и улыбался от уха до уха глупейшей улыбкой Витюня Фролов! Что он говорил при этом девчонке – Игорь не слышал, но видел, что даже кожа на руках, повыше запястий, у нее покраснела.

Игорь забеспокоился. Если всякий раз Витюня будет вот так же влиять на подавальщицу, отношения между ними могут далеко зайти.

Когда же подошла его очередь и в упор он уставился на Пашу-Дашу, девушка, даже не взглянув на Игоря, подала биточки с картофельным пюре. Такое равнодушие задело его.

С подносом Игорь направился к столу, за которым сидел Фролов.

– Один сегодня? – хитровато улыбнувшись, спросил тот.

– Не видишь разве? – хмуро ответил Игорь.

– Вижу-вижу… Я ведь предупреждал тебя насчет Коршункова, помнишь? Что далеко пойдет твой товарищ, только тебя с собой не прихватит!

– А меня и не надо прихватывать. Свои ноги есть.

– Слышь, Игорь, а правду говорят, будто у него с Зоей любовь-то того… на убыль пошла?

– Опять не в свое дело лезешь?

– Так интересно же! – ответил Фролов и беззаботно хохотнул.

– А мне вот интересно, что это у тебя за дела с поварешкой?

– Ты заметил, да? – возбужденный, спросил Фролов. – Видел, как она?.. Вчера я с ней контакт наладил. На танцах. Смотрю: вроде знакомая личность. Подвалил к ней: так и так, мол, мы с вами где-то встречались. Ничего, призналась, что почти каждый день меня биточками угощает. Забавная она!.. Верочкой зовут, между прочим.

– Хорошее имя, – буркнул Игорь и с тоскливо-обиженным выражением на лице уставился в свою тарелку.

16

В центре сквера дыбился в круглой бетонной чаше фонтан, а на клумбе вокруг жарко желтели настурции и покачивались на высоких стеблях раскрывшиеся к вечеру звездочки табака. В погожие дни рассаживались на скамейках у фонтана пожилые люди, чтобы подышать ароматом и свежестью. Приходила по вечерам и Нина Федоровна. Много лет назад на субботнике она сажала здесь тоненькие хлысты липок и кленов. Теперь деревья в сквере прочно стояли на толстых стволах, и кроны их слились в сплошной тяжелый навес.

Она не спешила после работы домой, чтобы приготовить ужин. Сергей, услышав от матери, что собирается идти в завком с жалобой на Дягилеву, наговорил ей обидных слов, немало таких же слов услышал в ответ – ссора закончилась тем, что сын ушел несколько дней назад из дома. Не насовсем, конечно, ушел – из вещей взял только транзисторный магнитофон, забыв захватить даже электробритву.

Однако уже вторую неделю Сергей домой не показывался. Поэтому жаловаться Нина Федоровна не пошла, испугавшись, что, действуя слишком решительно, может в итоге остаться одна.

Среди завсегдатаев сквера знакомых у Нины Федоровны не было; в одиночестве сидела она на деревянном диванчике с отлитыми из тяжеловесного бетона каретками и, не мигая, подолгу смотрела на проступавшую в водяной пыли фонтана радугу.

Однажды Нина Федоровна подумала, что большинство из приходивших в сквер людей тоже одиноки. Давно одиноки, потому и приспособились к своему положению, соединились друг с другом знакомством и, подолгу засиживаясь возле фонтана, беседуют на близкие каждому темы. Разговоры велись, в основном, о болезнях, а также о трудностях современной жизни, когда вроде бы все есть, но ничего не купишь, все нужно доставать.

Неожиданно для себя Нина Федоровна почувствовала зависть к этим простоватым старичкам и старушкам, которым доставляло удовольствие рассказывать друг другу о своих обидах и немощах.

Нина Федоровна давно привыкла считать себя женщиной необыкновенной – с особым стилем, с особым взглядом на жизнь. И чтобы доказать кому-то (кому – даже не задумывалась), что человек она незаурядный, Нина Федоровна порой совершала странные, с точки зрения окружающих, поступки. Например, не простила мужу измены.

Эта привычка чувствовать за собой право на особенное положение давно уже отдалила Нину Федоровну от окружающих. На работе ли, в магазинных ли очередях или в доме отдыха – всюду Нина Федоровна старалась доказать свою независимость от других – и потому почти ни с кем не находила контакта, просто не умела поговорить с простыми людьми о простых вещах.

Но вот уже не за горами была ее старость. А еще прежде должно было случиться также неизбежное: уйдет из дома Сергей. Насовсем. Он часто повторял, что, женившись, уйдет от матери.

Нина Федоровна видела вокруг себя усохших или налитых нездоровой полнотой стариков, медлительных, опиравшихся на трости старух… О чем же будет говорить она с этими людьми? Ведь в старости уже смешно подчеркивать свое особое положение и заявлять право на высокое, недоступное простым людям счастье!

Обида, чувство беспомощности и страх еще сильнее овладевали Ниной Федоровной. Она пряталась в свою тихую и пустую квартиру, бродила там из угла в угол, пока и тишина не начинала угнетать. Тогда Нина Федоровна включала телевизор, обволакивалась теплым пледом, сжавшись комочком в кресле, безучастно смотрела на экран.

Когда-то Нина Федоровна была замужем за скромным и доверчивым школьным учителем Леней Назаровым. С детьми решили не торопиться, потому что жили в маленькой проходной комнате у родителей Лени. Это она так решила – Леня-то прямо мечтал стать отцом. Два года прожила Нина Федоровна с первым мужем – потом случилось так, что она полюбила и стала тайно встречаться с инженером Виктором Коршунковым – энергичным и смелым красавцем. Когда ушла от мужа и, сменив фамилию, стала женой Коршункова, Нине Федоровне казалось, что поступила она честно, потому что робкого доверчивого Леню только жалела, а Виктора любила страстной женской любовью.

Потрясенный Леня уехал в другой город, и только спустя много лет до Нины Федоровны дошли вести, что второй брак у Лени оказался удачным, родились сын и дочь, а сам Леня пошел в гору, защитил диссертацию и стал доцентом в институте.

А вот если бы поддалась уговорам первого мужа – Леня ведь был чадолюбив – и родила бы от него двоих, даже троих детей? Такой вопрос часто возникал у Нины Федоровны. И ответ она находила сразу. Пришлось бы состариться и поблекнуть раньше времени – то есть обабиться. Нет, она считала себя достойной лучшей доли!

Веселого и напористого Виктора Коршункова Нина Федоровна любила преданно. Как же невыносимо было ей узнать, что второй муж, тогда уже отец Сережи, давно встречается с любовницей!.. Впрочем, она знала женщин, умевших простить и такое. Устраивали так, что неверный муж с повинной возвращался в семью, когда узнавал, что должен стать отцом второго ребенка. Однако Нине Федоровне поступить таким образом не позволила гордость. Она добилась, чтобы отец Сережи понес самое тяжелое наказание. Только вышло, что больше все-таки пострадала она сама. И ее сын, которому пришлось расти без отца… Может, надо было простить? Был бы теперь младший брат у Сергея. Или еще лучше – сестра. И отец был бы у детей…

Однако не собственными ошибками, а бесчувственностью и коварством людей, среди которых приходилось жить, объясняла Нина Федоровна свои неудачи. И раз уж не досталось ей высокого, всем на зависть, счастья, то лучше гордое одиночество, чем заурядная доля!

Сергея она встретила с отчужденно-строгим лицом. Что-то в душе Нины Федоровны затрепетало, запротестовало, однако привычка взяла верх: Нина Федоровна должна была изобразить и изобразила неумолимость. Едва шевельнув губами, ответила Нина Федоровна на приветствие сына, хотя Сергей произнес «Здравствуй, мама!» жизнерадостным тоном и всем своим видом показывал, что пришел мириться. Свет на лице Сергея померк, когда понял, что мать легким раскаянием не прошибешь. Молчать – вот с таким вот окаменевшим в обиде лицом – Нина Федоровна умела неделями, даже месяцами.

Сергей в детстве много раз допытывался у матери, почему папа с ними не живет. Он верил матери, что отец оказался нечутким к семье человеком. Но взрослея, Сергей начал подозревать другое. Каким бы ни был человеком его отец, но верно и то, что очень нелегко было Коршункову-старшему переживать периоды затяжного молчания Нины Федоровны.

Сергей прошел в свою комнату, закурил там. Включил магнитофон… Он не знал сейчас, радоваться ему или печалиться. Чтобы избавиться от терзавшего его чувства вины, он сегодня дождался Зою после работы. Вместе ходили в детсад за Ленкой. Потом Зоя отправила дочь домой и повела Сергея за хлебом и молоком. Стояли в очереди за колбасой. Так ароматно она пахла, что на обратном пути Сергей не выдержал, попросил приложенный к куску довесок. Мигом съел его на улице, на ходу.

– Тебе давно пора вернуться к матери, Сергей! – сказала Зоя. – Зачем ты ходишь голодный, небритый… ночуешь у каких-то подозрительных типов. Возвращайся и живи, как тебе хочется, я не собираюсь мешать тебе! – И посмотрела на него долгим взглядом, в котором не было ни обиды, ни вражды. Сергей попытался, как делал часто в последнее время, представить на своем месте Семена Лучинина. Не получалось… Не знал он, как бы повел себя Лучинин, если бы на него так посмотрели.

– Зоя, я ведь люблю тебя! – вырвалось у Сергея. Потом спохватился, вспомнив жесткую формулу Лучинина: «Если любишь – женись!» И заговорил с тем гладким накатом в голосе, который возникает, если говоришь неправду: – Только я не хочу мешать. Ведь к тебе приехал муж, отец Леночки. Я знаю, он еще здесь, не уехал, ждет… Мне кажется, я стал третьим лишним.

Зоя вздохнула.

– Муж как приехал, так и уедет. А ты не терзайся напрасно, милый мальчик. Чувствуй себя свободным человеком. И забудь про все, что было между нами. Ничего не было, вот так! И возвращайся к матери. Мне тоже пора домой – надо ужин готовить.

…У Сергея была немалая коллекция магнитофонных записей. Но музыка, по которой он скучал в дни своего бегства, теперь почему-то раздражала. Он пошел в кухню, где мать крошила лук, стуча ножом по разделочной доске.

– Ма, давай потолкуем?

– О чем же?

– Я вернулся к тебе, ма! Насовсем вернулся.

Нина Федоровна молчала. Очистила еще одну луковицу и стала разрезать ее на тонкие ломтики. Слезы стояли в ее глазах.

– Ма, к ней муж вернулся! – дрогнувшим голосом сказал Сергей. – Так что теперь все в порядке. Давай помиримся, а? Кофейку выпьем, поговорим тихо-мирно, давай?

– Нет уж! – сказала Нина Федоровна, вытирая слезы. – Не могу я простить тебе боль, которую из-за тебя испытала!..

– Ма, ну я ведь взрослый человек, – виновато, однако настойчиво продолжал Сергей. – А взрослые люди ведь тоже не обходятся без ошибок, разве не так?

Спустя несколько дней мир все же воцарился в доме Коршунковых. Как-то за ужином, размазывая никелированным ножом масло по ломтику хлеба, Нина Федоровна сказала Сергею:

– Тебе привет от Сафьяновых. От тети Тони… Интересовалась твоими успехами.

– Не забыли, значит? – Сергей оживился. – Ну и что ты ей сказала?

– Сказала, что ты жив и здоров, глупостей не делаешь. Пока… А уж какие у тебя планы, я не знаю.

– Да нет у меня никаких планов…

Нина Федоровна с жалостливым прищуром посмотрела на сына.

– И это в двадцать четыре года – такая апатия!

– Ну, а что мне делать?

– Учиться. Думать о семье…

– С тобой подумаешь!

– Я тебе, Сережа, не враг, – спокойно возразила Нина Федоровна. – А то, что Дягилева тебе не пара, ты уже и сам понял.

Сергей молча повел плечами.

– Во всяком случае, – продолжала мать, – к ней вернулся муж, и она должна быть довольна. Не пора ли и тебе возвращаться?

– Я же вернулся…

– Сергей, не серди меня!.. Лучше невесты, чем Галочка Сафьянова, ты не найдешь, это бесспорно. Я не понимаю, чем она тебя не устраивает? Внешностью, что ли? А я считаю, что у этой Дягилевой физиономия тоже вполне заурядная…

– Перестань! – резко сказал Сергей.

– А ты на меня не повышай голос! Что хочу, то и говорю, я, кажется, у себя дома. И если хочешь знать, такая девушка, как Галя, могла бы осчастливить парня и поинтереснее тебя. Она достойна человека образованного, с хорошим положением в обществе.

– Что же она до сих пор никого не осчастливила?

– А то, что она тебя, дурака, до сих пор не разлюбила. Вот о чем надо серьезно подумать.

– Откуда ты знаешь, что не разлюбила?

– Все оттуда – не задавай дурацких вопросов. Лучше сходи завтра же к Сафьяновым да поговори с Галочкой по-хорошему. У нее сердце отходчивое.

– И всю жизнь будет прощать? – спросил, весело прищурившись, Сергей.

Вот тогда-то Нина Федоровна не сдержалась.

– Ты в отца уродился такой негодяй, да? – закричала она, бросив в тарелку нож и вилку. Покраснела, расплакалась, спрятав лицо в ладони. – Как тебе не стыдно! Мало один мучил, всю жизнь мне испортил, теперь другой вырос! Разве у тебя нет сердца, Сергей? Разве тебе не жалко меня? Ведь я все тебе отдала, все, ты забыл?

Нина Федоровна вскинула руки, стукнув локтями по столу, и разрыдалась, спрятав лицо в ладони.

– Перестань, – растерянно произнес Сергей. – Ну перестань, ма… Я не могу, когда ты плачешь. А отца я и не помню… Мам, я схожу к Сафьяновым, только не плачь, ладно?

– Ведь вы же выросли вместе с Галочкой! – проговорила сквозь слезы Нина Федоровна. – А сколько Сафьяновы помогали нам!.. Да они прямо как родные люди! И Галочка – она же всегда была тебе как младшая сестренка! А ты ее так обидел. Ты даже не представляешь, как она переживала!..

– Мне ее жалко… Я думал об этом. Но что делать, мам? Ведь жалость, говорят, еще не любовь!..

– Ах, Сергей, ну о чем ты! – взволнованно, уже забыв о слезах, хотя извилистыми полосками они еще сверкали на щеках, воскликнула Нина Федоровна. – Любовь – это книжное слово. А в жизни любовь – чувство слепое и быстротечное. И не любовь нужна взрослым людям для долгой совместной жизни, а уважение, понимание друг друга. И еще приспособленность, или, как теперь говорят, совместимость. Чтобы друг другу не мешали, не раздражали своим присутствием – вот что нужно в семье в первую очередь. А любовь – это болезнь какая-то, горячка, ослепление!.. Вот я, например, считаю – и не только я – что вы с Галей просто созданы друг для друга. Тебе нужен дом, уютная обстановка, чтобы можно было отдохнуть после работы, заботливая и чуткая жена. Галочка как раз такая. Она спокойная, ненавязчивая…

– Что ты ее расхваливаешь, как будто я ее не знаю!

– А ты скажи мне, как матери – ну что тебя в ней не устраивает?

Сергей отвел взгляд – и не ответил.

– Вот, видишь!.. Ты, конечно, наглупил изрядно. Но все еще поправимо.

– Так она же обиделась, наверное, до смерти не простит!

– Ничего, ничего, – уверенно говорила Нина Федоровна. – Сердце у нее мягкое. Все еще можно поправить. Главное – не откладывать, прямо завтра же и сходи к Сафьяновым!

В детские годы Сережа Коршунков охотно дружил с Галей. Нравилось ему самостоятельно ездить в троллейбусе с окраины в центр города, где жили Сафьяновы; нравились вкусные печенья и чай с клубничным вареньем, которым угощала тетя Тоня. Галя была моложе Сергея, была она чересчур плаксивой, но Сереже казалось, что все девчонки такие.

С годами плаксивость Гали превратилась в капризную обидчивость, и ладить с ней стало труднее. Сергей ведь тоже взрослел, и его мальчишечьи интересы все резче отделялись от интересов Гали. Но привычная привязанность оставалась, и он чувствовал себя у Сафьяновых как дома.

Закончив десятилетку, Галя поступила в институт, а Сергей в то время уже работал токарем. Дружба почти угасла, потому что говорить было не о чем. Заводские дела Галю не интересовали, а Сергея раздражала болтовня о модных актерах, модных певцах и модных тряпках.

Однако после возвращения Сергея из армии и мать, и тетя Тоня все чаще стали говорить о том, какая это будет хорошая пара – Сергей и Галя, ведь они дружны с самого детства. Галя к тому времени повзрослела, в ней уже угадывалась женщина. Сергею после армейской жизни с ее заостренностью на таинствах любви Галя показалась волнующе доступной. Стали вместе ходить в кино, на концерты эстрадных ансамблей – и подолгу сидели на скамейке в городском парке или задерживались в подъезде, возле теплой батареи на лестничной площадке.

Однако объятия и поцелуи в конце концов перестали волновать Сергея. Он жаждал большего. И боялся спешить. А Галя при каждом удобном случае старалась показать, насколько она образованнее и возвышеннее Сергея.

Они поссорились после того, как посмотрели фильм про физиков. Сергею фильм не понравился – одни споры-разговоры да какие-то эксперименты: экраны осциллографов, горящие взоры физиков, их возбужденные – как у сумасшедших – лица. На осциллографы Сергей насмотрелся в армии, а споры насчет чувства ответственности ему показались безжизненно-скучными. Он был уверен, что и Гале фильм не понравился, но та расхваливала его взахлеб, восхищаясь интеллигентностью ученых – чтобы показать, что и сама она из того же круга.

Сергей все же проводил Галю до дома. Но в подъезд, как обычно, не вошел. Бросив небрежно: «Чао, детка!», решительно зашагал к троллейбусной остановке. И больше не показывался у Сафьяновых. Уже полтора месяца.

Поэтому теперь Коршункову было неловко являться на глаза Степану Ивановичу и Антонине Сергеевне. Он решил позвонить по телефону.

Голос Антонины Сергеевны прозвучал задушевно, по-родственному:

– Куда это ты пропал, Сереженька? Вот так ты о близких людях помнишь?.. Ну ладно уж, кто старое помянет, тому, как говорится, без глазу жить. Как у тебя дела, как работается?

Рассказывать про свои дела Коршункову было нечего, поэтому он сразу приступил к главному:

– У Гали экзамены еще не кончились?

– Нет, не кончились.

– А она дома?

– У подруги Галя. У Лены Петрищевой, ты же ее знаешь. Они вместе готовятся.

– Так я зайду к ним.

– Нет, голубчик, ради бога, не надо. Ты уж потерпи недельку, а там и придешь поздравить Галю с окончанием института.

Коршункову представилось, как все это будет выглядеть: роскошный стол, цветы в хрустальных вазах, сухие марочные вина, красная икра в розетках, стопки для коньяка с золотыми ободками и благодушные речи лоснящегося от довольства Степана Ивановича, манерные ужимки Антонины Сергеевны… А Галя будет смотреть торжествующе и властно, словно вступившая на престол королева, подписавшая по случаю коронации амнистию…

«Ну, ладно, я приму участие в этом спектакле, – с недоброй улыбкой думал Коршунков. – Даже женюсь на вашей дочке, ладно. Только имейте в виду, Степан Иванович и Антонина Сергеевна! Я тоже люблю красивую жизнь! И потребую от вас очень многое. Так что потом не жалуйтесь на зятя, спасшего любимую дочку от распределения в деревню после института!»