Текст книги "Зеленый остров"
Автор книги: Вячеслав Бучарский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
21
Голые лампочки еще светились над подъездами соседнего дома. Их желтое колючее сияние сквозило между ветвями тополей, на которых кое-где остались пучки мертвых листьев.
Пока нагревалась вода для кофе в латунной турчанке, Нина Федоровна смотрела, опершись руками о подоконник, в разжиженную синьку раннего утра. Каждое утро останавливалась она у окна с надеждой увидеть первый снег, его утешительную белизну, однако затвердевшая от ночных морозов земля еще оставалась неприбранной – в жухлой листве и клочьях бумаги.
Электрическая кофемолка с бодрым жужжанием сделала свое дело; когда Нина Федоровна сняла с нее прозрачную пластмассовую крышку, ударил летучий аромат жареного кофе. Этот запах возбуждал Нину Федоровну, пожалуй, больше, чем сам напиток.
Дождавшись момента, когда со дна узкогорлой посудины рванулся к поверхности клубящийся ворох пузырьков – так называемый «белый ключ» – Нина Федоровна сняла турчанку с плиты. Бросив несколько кристалликов соли, засыпала следом кофейный порошок.
Содержимого турчанки как раз хватало на две тонкостенные чашки. Отпивая маленькими глотками, Сергей обычно приговаривал, что лучшего, чем у матери, кофе он нигде не пробовал.
Чашку Сергея Нина Федоровна давно уже убрала подальше, чтобы не попадалась на глаза. Да и кофе после того, как сын уехал, варила очень редко. А сегодня необходимо было взбодриться перед работой. Больше месяца от Сергея не было письма, и Нина Федоровна почти не спала ночью.
Осторожной узкой струйкой налила парящего, почти черного напитка в свою чашку, остальное – больше половины турчанки – осталось стыть и, значит, пропадать на плите.
Позавтракав, Нина Федоровна переоделась в строгое платье, ненадолго занялась в прихожей перед зеркалом своим лицом, потом надела осеннее пальто. Она заперла дверь на два оборота, после чего бдительно подергала ручку: как многие одинокие женщины, боялась квартирных воров.
Вяло зарождавшийся октябрьский день обещал быть холодным и пасмурным. Рваные облака низко стелились над поселком, а выше облаков была сплошная, серая, как бетон, мгла. Нина Федоровна торопкой поступью шла к заводу, уголком поднятого воротника закрывалась от встречного ветра.
По замазученной рабочей обувью лестнице поднялась на второй этаж цехового корпуса; воздух здесь был теплым, влажным от пара, проникавшего с первого этажа, где располагались душевые. Долго шла вдоль многочисленных дверей цеховых бухгалтерий, плановых отделов, красных уголков, кабинетов начальников цехов слева, мимо однообразно квадратных, зарешеченных окон справа, за которыми был черно-смоляной простор цеховых крыш.
Без десяти восемь Нина Федоровна вошла в метрологическую лабораторию, поздоровалась с теми немногими, кто пришел еще раньше; в закутке, отгороженном занавеской, повесила пальто на гвоздик, мельком взглянула на себя в зеркало; потом прошла к своему столу и сразу же принялась за отчеты. Работа была для Нины Федоровны спасением – с тех пор, как она рассталась с мужем. Теперь и сын ушел от нее – и Нина Федоровна готова была сутками не выходить с завода. Она старалась почаще бывать в цехах, а если оставалась в лаборатории, то закапывалась в бумаги, чтобы не замечать окружающих, не слышать их беззаботную болтовню.
Вошла в лабораторию техник Валентина Сазонова. Звучно поздоровалась со всеми, а когда встретила взгляд Нины Федоровны, бело-розовое лицо ее с подголубленными веками тотчас приняло страдальчески-сочувствующее выражение.
У Нины Федоровны заныло сердце. Она хорошо знала, что означает такая метаморфоза.
И в самом деле, Валентина принесла новость. Но прежде чем сообщить ее Нине Федоровне, по обыкновению своему, рассказала эту новость всем остальным. И уж потом, вскинув над переносицей тонкие брови, подкатилась к столу Коршунковой и запричитала:
– Ой, даже не знаю, то ли говорить, то ли нет. Уж и расстраивать не хочется – столько вы пережили – да ведь все равно узнаете, мир-то тесен, дорогая Нина Федоровна!
Она была мастером своего дела, эта Валентина! После первого удара не спешила со следующим, желая полюбоваться состоянием жертвы. А лицо Нины Федоровны действительно побелело.
– Я ведь опять про Зойку хочу рассказать, – продолжала Валентина. – Была вчера у матери своей. Вы же знаете, что Зойка с моими в одном подъезде живет. Ну и встретила я ее во дворе, Зойку-то. Она свою Ленку домой загоняла. И вот гляжу я и понять не могу: с чего это Зойка так располнела? Она в плаще была, в расстегнутом, вроде полами прикрывалась, а все равно заметно. Вот такое уже у нее пузо, ходит, как утка переваливается. – И Валентина показала, какой живот у Зои и как она ходит.
– Да что ты такое говоришь! – теряя почву под ногами, пролепетала Нина Федоровна. – Почему ты мне это говоришь?
– Ой, я ведь тоже не поверила своим глазам! – всплеснув руками, продолжала оживленно Валентина. Хотела у Зойки спросить, да она, вредина, даже не здоровается со мной. Ну я к матери, соседи же, всё про всех известно. Так и есть: на пятом месяце Зойка, скоро в декретный уйдет.
– Я-то при чем? – чувствуя на себе обращенные отовсюду любопытствующие взгляды, спросила Нина Федоровна.
– Знамо дело, вы ни при чем, – громко выговаривала Валентина. – И Сережа ваш, может быть, тоже не виноватый, все же знают, что к Зойке бывший муж приезжал. Но дело сами знаете какое – свидетелей не найдешь. А у Зойки право есть: на кого покажет, тот и отец будет ребеночку.
– Глупости все это, – торопливо сказала, чувствуя охвативший ее жар, Нина Федоровна. – Глупости ты говоришь. Сергей ни при чем. И я ничего не желаю, знать, слышишь? Ты мне мешаешь работать, слышишь?
Чувство растерянности и страха в первые минуты было таким сильным, что Нина Федоровна ничего не могла понять, ничего не могла решить. Сидела в оцепенении, охватив руками лицо. Но постепенно пришла в себя. Поняла, что продолжать сидеть вот так – пряча в ладонях раскаленное лицо – странно и неприлично.
В лаборатории было принято сообщать начальнику – Ромашовой, куда и зачем уходишь во время рабочего дня. Поднявшись из-за стола, Нина Федоровна молча прошла к двери мимо стола начальницы, потому что еще сама не знала, куда пойдет. Чувствовала только: надо как можно скорее скрыться, спастись от всех любопытствующих и жалостливых взглядов, которые ощущала кожей, будто уколы игл.
Она шла по осенним заводским магистралям, мимо колючих кустарников, облетевших тополей, почернелых стен заводских корпусов, уступала дорогу нагруженным ржавыми поковками электрокарам – и все думала о коварстве людей, взявшихся замучить ее. И эта злая притвора Валентина, затравившая Нину Федоровну своей осведомленностью, упрямая, наглая Зоя Дягилева, расстроившая свадьбу – они будто сговорились против Нины Федоровны. «Ну конечно, сговорились, потому что стоят друг друга, – потрясенно шептала Нина Федоровна. – А разве я чем-то обидела Валентину – за что она казнит меня так страшно? Это ведь она, она подговорила Дягилеву, чтобы та сбила Сергея. Чтобы свадьбу расстроила, судьбу Сереже поломала! Та и рада стараться. Бабкой меня решила сделать! Ах, злые, ах, завистливые. Ну уж нет, бабкой я вам не стану!»
…Сергей сбежал из дома за три дня до свадьбы. Исчез, и все. По городской почте на следующий день Нина Федоровна получила письмо. Сергей написал, что на женитьбу у него все-таки не хватило духу и вообще ему очень стыдно перед всеми, а особенно перед матерью. Просил как-нибудь замять дело со свадьбой вплоть до того, что сообщить Гале и ее родителям истинную причину его бегства. «Я почувствовал, что нет у меня такой подлости, чтобы жить с нелюбимой ради отдельной квартиры и других прочих соображений», – признался в письме Сергей.
И вот с июля он жил в Красноярске, приютившись поначалу у тетки, двоюродной сестры Нины Федоровны. За это время Нина Федоровна получила от сына всего два письма. В одном он сообщил, где обосновался. В другом, полученном месяц с лишним назад, написал, что все у него хорошо: устроился на современном заводе, поселился в благоустроенном общежитии, заработки в цехе приличные, коллектив дружный и ребята относятся к нему уже по-свойски. Приглашал мать в отпуск приехать, посмотреть Красноярск, который Сергею очень понравился. А в будущем, может быть, поменять квартиру и переехать туда насовсем.
Получив то письмо, Нина Федоровна ожила, решила в самом деле после Нового года взять отпуск и поехать к сыну. Но молчание Сергея снова затянулось, и опять Нина Федоровна подозревала сына в унаследованной от отца черствости и бессердечности. А теперь вот над ее сыном нависла кошмарная угроза…
Прямого знакомства между ними не было, хотя не однажды приходилось Александре Васильевне Дягилевой встречать в магазинах или замечать в троллейбусе Нину Федоровну Коршункову. Доброхотливые люди показали матери Зои Коршункову, Коршунковой – Дягилеву-старшую; замечая одна другую, женщины отводили взгляды, но исподволь друг друга осматривали, пытаясь распознать, хотя Нина Федоровна не допускала, что мать Зои может быть порядочной женщиной, а та в свою очередь удивлялась упрямству и высокомерию Коршунковой.
Открыв дверь и увидев на пороге мать Сергея, Александра Васильевна не выразила удивления, даже как будто обрадовалась, отвечая на сухое приветствие Нины Федоровны, назвала ее по имени-отчеству. Приняла у Коршунковой пальто, без лишней суеты повесила на крючок, а когда гостья вопросительно взглянула на туфли, Александра Васильевна замахала рукой, сказав, что вполне достаточно, если гостья получше вытрет обувь о половичок.
Привыкшая к тишине своей квартиры, Нина Федоровна удивилась, даже слегка растерялась, когда Александра Васильевна привела ее в комнату. Разнообразные часы были развешаны на стенах; качались большие и малые маятники, а многозвучное тиканье смешивалось с голосом теледиктора. Перед включенным телевизором сидел пожилой мужчина. Он привстал, церемонно поклонился, приветствуя гостью. Возле кресла на маленьком стульчике перед маленьким столиком сидела светлоголовая девочка лет пяти. Она вынимала карандаши из берестяного туеска и рисовала принцесс среди берез. Принцессы были похожи на опрокинутые рюмки, березы – на фонтаны с зелеными струями. Зоя Дягилева, сидя на диване, сметывала белыми нитками куски бежевой ткани. Она сразу же отложила шитье, поднялась навстречу Нине Федоровне, предложила ей стул.
И вот когда Зоя встала, Нина Федоровна почувствовала слабость и головокружение, потому что собственными глазами увидела то, чем ее так напугала Валентина Сазонова.
По выражению побледневшего лица Нины Федоровны Зоя обо всем догадалась – и отвела взгляд.
Нина Федоровна опустилась на предложенный ей стул. Села и Зоя. Машинальным движением вернула на колени шитье. Установилось молчание, которое, конечно же, должна была нарушить гостья, но, видно, еще не могла вполне оправиться от испытанного потрясения. Нина Федоровна обратила взгляд на дочь Зои и спросила:
– Девочка рисует?
– Рисует, – кивнув, подтвердила Зоя.
– А сколько ей лет?
– Скоро шесть.
– Шесть… – эхом отозвалась Нина Федоровна. С каким-то нетерпеливым удивлением посмотрела на сидевшего в кресле отца Зои, на девочку, потом перевела взгляд на Зою, как бы спрашивая: зачем эти люди здесь?
– Вот я пришла к вам, – произнесла она. И добавила: – Мне нужно поговорить…
– Наверное, вы хотите, чтобы я вышла с вами? – спросила Зоя.
– Да, да! – торопливо закивала Нина Федоровна.
Зоя пошла одеваться, а Нина Федоровна отчужденным взглядом озирала комнату. Еще раз удивилась множеству часов на стенах. И подумала, прикидывая: «Где же они поставят кроватку для маленького?» Получалось, что негде: свободной была только середина комнаты.
В этот холодный октябрьский вечер, черный от беззвездного неба и бесснежной земли, не было ни души на обсаженной акациями дорожке, по которой жители поселка ходили на завод. Только две женщины медленно выступали вдоль рядов колючего кустарника. Зоя в теплом платке и зимнем пальто казалась дородной и грузной, точно старуха. Зато Нину Федоровну, щуплую, прямую, в приталенном, хорошо пошитом пальто и черном берете, издали можно было принять за девушку.
– Говорят, Сережа уехал? – спросила Зоя, стараясь не поднимать подбородок из теплоты пухового платка.
– Вам я обязана! – мстительным тоном откликнулась Нина Федоровна. – Вот живу теперь одна… Думаете, легко?
– Ну почему же! Я понимаю… Только зря вы думаете, что из-за меня.
– Нет, из-за вас! Это вы все затеяли!
Зоя промолчала. А Нина Федоровна сухим, все более раскалявшимся голосом продолжала:
– И поэтому все считают, что Сережа – отец будущего ребенка. Все, буквально все! На работе мне проходу не дают. Вы же знаете Валентину Сазонову, она всем рассказывает… Но это же неправда, ну скажите мне! Ведь к вам, я слышала, приезжал муж.
Зоя гневно скосилась на Нину Федоровну.
– Вы напрасно волнуетесь, – сказала она. – У меня в самом деле будет ребенок – теперь уже не спрячешься… Только это будет мой ребенок, понимаете? Мой – и больше ничей. Наш с Ленкой – и больше нам никто не нужен!
– Да зачем он вам? – вырвалось у Нины Федоровны.
– Это я вам не смогу объяснить. Вообще, это ведь мое личное дело. А вы не волнуйтесь! У меня к вам никаких претензий нет и не будет.
– А на чью фамилию вы его зарегистрируете?
– На свою, на чью же еще…
– Ну, хорошо, а какое у него будет отчество?
Зоя насмешливо покосилась на Нину Федоровну – и ответила:
– Да уж подберем… Разве в отчестве дело?
– Нет, Зоя, я прошу вас, поймите же вы меня! Я – мать Сергея. Каким бы он ни был, но он ведь мой!.. Поэтому я не могу быть спокойной, я же все время буду думать, волноваться! В конце концов я тоже живой человек!.. Если Сергей – отец, что же я, что же у меня души, что ли, по-вашему, нет? Я и так одинока, Зоя, это так трудно!.. Ну зачем вы меня мучаете, чего вы добиваетесь – скажите же мне, как матери!
Нервно покусывая губы, Зоя шла молча. Потом остановилась и, глядя в глаза Нине Федоровне, сказала жестко:
– Повторяю, это будет мой ребенок. А бывший муж и ваш Сергей… они совершенно ни при чем. Не годятся они в отцы, ни тот, ни другой… А вам, как женщина женщине, могу сказать: мне хочется быть матерью. Со мною уже раз было это. Я все помню. Вы даже представить себе не можете, как трудно было тогда. Зато теперь у меня Ленка… И я хочу еще ребенка. Я знаю, будет еще труднее. Только я все равно хочу. Я хочу, чтобы во мне накапливалось молоко. Хочу просыпаться ночью, чтобы кормить. Хочу носить на руках, баюкать, хочу, чтобы у моей Ленки был братишка или сестренка. Разве я не имею на это права?
– Ну конечно, конечно, – пугливо проговорила Нина Федоровна. Она привыкла себя считать сильным человеком – и поразилась упрямству этой странной молодой женщины, которая, оказывается, не всякого мужчину считала способным к отцовству. – Конечно, имеете право, кто же может запретить!.. Но мне-то как быть? Вот я буду писать письмо Сереже, что ему – сообщить об этом?
– А это уж как вы хотите, – сказала Зоя спокойно и двинулась дальше по пустынной аллее.
22
Нас окружают и сопровождают тайны. Разве не тайна – завтрашний, послезавтрашний день, вообще вся будущая жизнь человека, таинственная уже самой продолжительностью? А что думает обо мне близкий человек? А что он чувствует, переживает в ту или иную минуту?.. Загадки поджидают нас на каждом шагу. Может быть, та таинственная сила, что заставляет нас упорно вырываться из беды, из болезни, – любопытство, то есть стремление разгадывать клубящиеся вокруг каждого из нас тайны?
Но самая волнующая тайна вторгается в жизнь женщины, открывшей в себе беременность. И продолжается эта тайна до той минуты, когда врач покажет измученной, полумертвой роженице ее изумительное произведение – живого, орущего на весь белый свет младенца; тогда наконец становится известно, кем пополнился мир: еще одним мужчиной или еще одной женщиной.
Все подруги в один голос предсказывали Зое, что родит сына. Ни Светлана Прохорова, ни Инна Анохина, ни Ольга Шарапова не собирались рожать второго ребенка. Однако беременность Зои каждая из них переживала остро – в каждой ожило материнство.
– И не сомневайся, – внушала Зое, как всегда, категоричная Светлана, – мужика родишь. Ты посмотри, какой у тебя острый живот!
И Светлана задерживала завистливый взгляд на той части Зоиного тела, где жила, беспокойно толкалась ножками тайна. Потом Светлана деловито поправляла очки, и устремляла на Зою уже жалостливый, полный сочувствия взгляд.
– А все-таки, Зойка, не понимаю я тебя! Что тебе, плохо жилось раньше? Такая красавица – сколько мужиков по тебе вздыхало. Свиридов вон до сих пор интересуется… А теперь? Ну как вы будете впятером жить в такой маленькой комнатке?
– Проживем как-нибудь! – отмахивалась Зоя. Ее в самом деле теперь не волновали вопросы благоустройства. Дело было начато, изменить уже ничего было нельзя, и эта неотвратимость событий придавала ей спокойствие и твердость, постичь которые никак не могли подруги.
– Нет! Зойка, ты просто рехнулась, это точно! – с волнением утверждала Инна Анохина. – Ты только подумай: ну кто захочет взять в жены одиночку с двумя детишками? Нет, замуж тебе уже ни в жизнь не выскочить!
– Уж это так, – спокойно соглашалась Зоя.
– Ну а как же ты станешь жить? Неужели больше не хочется… ну, любви, что ли, женского удовольствия?
– Хочется… Потому и решилась.
– Да кто к тебе придет, к многодетной?.. Или ты думаешь, что все счастье – в детях?
– Не все, конечно. Но того счастья, что в детях, мне как раз и хватит.
Инна смотрела на Зою выпуклыми, в венчиках навощенных ресниц глазищами и злилась. Очень многие раздражаются, когда замечают, что кто-то другой понимает жизнь глубже и полнее. Про себя Инна, конечно, твердила, что Зойка просто дура. Только в этом и находит утешение тот, кто не умеет и не хочет понять другого человека.
Ольга Шарапова подбадривала подругу:
– Правильно, Дягилева, надо рожать ребятишек! А то в нашей стране скоро одни старики останутся. Вообще про тебя нужно бы в газетах написать: такая геройская женщина, решилась двоих будущих граждан растить. Может, тогда отдельную квартиру дадут… Хотя с двумя, наверное, не дадут. Вот если и третьего произведешь, тогда уж точно. Будешь искать случай для третьего?
– Зачем мне брать на себя твою женскую обязанность? – спросила Зоя. – Раз уж беспокоишься насчет низкой рождаемости – вот и постарайся сама. Тебе случай искать не надо – есть ведь законный супруг.
– А я, Зоенька, человек скромный. Проживу как-нибудь и с одним ребенком – ни к чему мне, чтобы за героиню считали!..
Маленькая Леночка тоже интересовалась маминым положением, и Зоя, чтобы не вносить ненужную путаницу в ее головку, честно призналась, что скоро родит ей братика или сестричку.
– Роди сестренку, – сказала Лена, самостоятельно снимая мягкую белую шубку, когда вернулась с матерью из детского садика. – Я с ней в куклы буду играть. А то мне одной дома скучно.
– А если братик будет?
– Нет, сестренка лучше, – со свойственной ей определенностью высказалась Лена. – Роди девочку.
Зоя улыбнулась, и слезы сверкнули между ее ресницами. Чтобы скрыть их, взяла из рук девочки шубку, стала устраивать на вешалке. Потом обняла дочь за плечи, привлекла к себе и сказала:
– Скоро уже узнаем, кто у нас родится.
– И тогда дядя Сережа приедет к нам жить?
Зоя отпустила дочь, взялась прибирать разбросанную на полу обувь.
– Дядя Сережа уехал далеко-далеко. Он не сможет к нам приехать.
– А дядя Боря? Который мне шубу подарил?
– Иди, хорошенько мой руки, – строго приказала Зоя дочери. И добавила сдержанно: – Дядя Боря тоже не приедет.
Лену и это признание матери не огорчило.
– Зато у нас есть дедушка и дядя Леша! – бодро высказалась она. – Включи свет в ванной, я же не достаю еще!
Зоя нажала выключатель. Леночка самостоятельно пустила воду, загремела струя в пустой гулкой ванне, а Зоя осталась за дверью, обессиленно прислонившись к стене.
Но больше всех огорчала Зою Лариса: она перестала разговаривать с Зоей. И если встречались взглядами, Зое душно становилось от тоскливых, переполненных неутолимой злобой глаз невестки. Между тем дела у Алексея пошли в гору. Ему заменили руководителя, он закончил большую работу по текучести кадров, которую проводил на основе данных городского, бюро по трудоустройству, и теперь обсчитывал результаты на вычислительной машине. Возвращался из института поздно вечером, рассеянный, усталый и счастливый.
Как-то Зоя застала брата одного в кухне. Уставившись задумчивым взглядом в выщерблину в крашенной голубой масляной краской стене, он медлительно черпал ложкой и хлебал щи, которые сам же разогрел на плите. Лариса у себя в комнате смотрела телевизор.
Зоя села сбоку стола, чтобы видеть лицо брата.
– Леш, поговорить надо, – сказала она.
– Давай поговорим, – очнулся Алексей и с доброй улыбкой посмотрел на Зою.
– Лешка, я пока терплю. Я многое могу вытерпеть, ты же знаешь. Потому и нет в нашем доме скандала. Но, Леш, объясни хоть ты: за что она меня так ненавидит?
– Кто? – с испугом на крупном, как бы запорошенном песком – щетиной, лице спросил Алексей.
– Ты же знаешь кто.
– Ну, Зоенька, это тебе кажется!.. Характер у Ларисы тяжелый, конечно, но насчет ненависти… я не знаю. По-моему, этого нет.
– Леш, вам бы ребенка надо!
Прижав к плечу лохматую голову и смущенно засмеявшись, Алексей сказал:
– Сие от меня не зависит.
– Да от кого же?
– Видишь ли, Зоя, она считает, что в тесноте невозможно воспитывать нормального ребенка. Теснота, как она говорит, уродует детскую психику, тормозит развитие интеллекта… Вообще-то в этом есть резон.
– Ну, а как же мы с тобой росли?.. Четверо в одной комнате, общая с соседями кухня.
– Ну, тогда было другое время! Тогда все в тесноте жили, потому и понятие нормы было другим… А в принципе я с тобой согласен. Только вот как ее переубедить!.. Ну, ничего! – Алексей хлопнул ладошами и возбужденно потер их друг о друга. – У меня получаются интересные результаты, так что диссертация, кажется, – тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, – пойдет. Где-нибудь через годик можно будет защищаться. Тогда уж, наверное, дадут нам квартиру, как ты думаешь?
– Ты все-таки поговори с женой, – напомнила Зоя.
– Насчет чего?
– Да все насчет того же… Нельзя так. Она ведь вся почернела и засохла от злобы.
Алексей нахмурился.
– Не знаю, – сказал он расстроенным тоном. – Я сам ее боюсь, такую… Ну, а что ей сказать, Зоя?
– Эх ты, мужик-мужичок! – с жалеющей улыбкой воскликнула Зоя. – Ну почему ты мне брат, а не муж! Вот уж было бы нам легко жить: я посоветовала, а ты сделал… Ты скажи Ларисе, что природа для того и создала женщину, чтобы детей рожать. Это же радость – маленького держать вот так! – И Зоя изобразила руками, как держат у груди ребенка.
С вечера Зоя не могла уснуть, все возилась на своем раскладном диванчике, отыскивая среди немногих возможных положений самое удобное. То ей казалось, что простудилась и у нее температура, то подозревала расстройство желудка, то чувствовала острые, как при радикулите, боли в пояснице. Однако недомогание по степени своей еще не казалось чрезвычайным – и она относила все за счет обыкновенных расстройств: то ли неустойчивая нынешней зимой погода опять менялась, то ли съела что-нибудь не то.
Наконец она забылась на какое-то время, а потом очнулась – свежо, четко, словно выспавшись за долгую ночь. И поняла: надо собираться в дорогу.
Она умылась и почистила зубы, потом собрала в целлофановый мешок все нужное: белье, вещи – и двигалась при этом по комнате очень тихо, привычно находя в потемках нужные вещи на своих местах.
Поправила одеяло на спящей дочери, наклонилась над ней и, держа губы очень близко над теплой щечкой девочки, подышала этой детской теплотой.
Но как ни тихо передвигалась по комнате Зоя, Александра Васильевна все же проснулась и сразу догадалась:
– Собираешься?
– Да, мам. Кажется, пора…
Александра Васильевна стала тормошить мужа.
– Га?.. Что!.. – бессмысленным голосом выхваченного из крепкого сна человека откликнулся он.
– Вставай, Фима! Зоечке надо ехать. Вставай же, машину надо вызвать!
Ефим Петрович сладко зевнул, поскреб грудь – и резко поднялся.
Недолго повозившись в туалете и в ванной комнате, он вышел, все еще жмурясь от света, в кухню, где Зоя засовывала в сумку завернутые в газету домашние тапочки.
– Ну что, поспела, значит? – спросил он, улыбаясь и как-то виновато помаргивая.
– Да, пап.
– Ну ладно, я за «скорой». Ты не дрейфь, доченька, все будет исправно. Все будет точно и хорошо, правда?
– Ну, а как же еще! – улыбнулась Зоя в ответ.
Пока Ефим Петрович бежал к телефону-автомату, пока, приплясывая от крепкого ночного мороза, дожидался возле подъезда машину «скорой помощи», Зоя сидела у окна в кухне, смотрела в глубину зимней ночи и время от времени, когда толчки становились особенно сильными, терпеливо прикрывала дрожащими веками глаза. С непонятной самой бесстрашной отчетливостью думала она о том, что начинается, снова начинается в ее жизни то самое, когда от воли женщины уже мало что зависит, когда всецело попадает она во власть таинственной матери-Природы; и уже сама природа определит ее участь: мучиться Зое нечеловеческой мукой или легко, «исправно и точно» сделать свое дело; умереть ли, оказавшись не в силах сделать это дело, или пережить известие о рожденном и умершем. Но природа великодушна. Собирающейся на подвиг женщине она дает не ужас, а спокойствие.
– А мне все такое хорошее снилось, – обычным своим громким голосом рассказывала Александра Васильевна, стоя у газовой плиты, над засипевшим уже чайником. – Знаешь, будто вы с Лешей еще совсем маленькие, и вот мы все вместе приехали на Зеленый остров копать участок под картошку. Помнишь Зеленый остров? Уж как хорошо бывало там в мае, когда полая вода сойдет. Травка повсюду зеленая-зеленая, птички звенят и пахнет таким пряным… ну знаешь, как вот на Волге на островах в жару пахнет между ивовыми кустами. И земля такая – в корочках, в трещинках вся, а копать возьмешься – прямо пух!.. А мы ведь уже десять лет как не садим картошку на Зеленом. И почему мне такое привиделось?..
Слушая мать, Зоя думала о том, что случиться, конечно, может всякое, только если вообще существует справедливость, то несчастье не должно обрушиться на Зою, потому что не совершала она в своей жизни ничего такого, что было бы противно и вредно природе; и то, что теперь происходит с Зоей, тоже совершилось не по ее прихоти, а по велению самой матери-Природы.
– Мам, а правду говорят, что второй раз рожать легче? – спросила она.
– Ну, это у кого как… – Александра Васильевна свела на животе большие старые руки и задумчиво прищурилась, вспоминая. – А вообще-то так оно и должно быть… Вот я, например, Лешу родила хорошо. А ведь он крупный был, почти четыре кило. Это ты махонькая почему-то родилась, два восемьсот… А вот уже и сама!..
Тут Александра Васильевна неуверенно взмахнула руками – и вдруг закрыла ладонями лицо.
– Мам, ты что! Перестань сейчас же! – строго проговорила Зоя.
– Ой, доченька!.. Ой!.. – судорожно выдыхала Александра Васильевна. – Ну, ничего… Даст бог, ничего… Ты не бойся. Такая уж наша бабья доля!..
Машина подъехала. В ночной тишине Зоя услышала ее фырчание, потом мотор умолк и хлопнула дверца.
Зое осталось только надеть пальто – и расцеловавшись с матерью, она вышла в подъезд, осторожно прикрыв за собой дверь. На лестнице встретила взволнованного Ефима Петровича, который тут же взял ее под руку. Вместе вышли на жесткий, скрипучий снег, на морозный, резко ударивший в лицо воздух – к машине, снег перед которой был ярко-желтым от света фар. Выскочила медсестра, открыла боковую дверцу санитарного «уазика», поддерживая вместе с отцом Зою под руки, помогла ей забраться в теплый, пахнущий медикаментами салон.
Ефиму Петровичу не хотелось, чтобы дочь напрягала голос, старалась перекричать шумящий мотор, поэтому в пути он ни о чем Зою не спрашивал, только неотрывно смотрел, сидя напротив, на дочь.
«Ах ты Зойка, Зойка! – думал он, озирая зрелую полноту тела дочери и испуганно возвращая взгляд на ее отрешенное, чистое и такое родное лицо. – Что же тебе доля такая нелегкая досталась!.. Конечно, мы с бабкой будем помогать, пока живы. Только долго ли нам еще жить? А потом как будешь – с двумя-то?»
Как многие люди его возраста, Ефим Петрович понимал, что жизнь уже принадлежит другому поколению, которое и несет на себе ответственность за происходящее. Так он и сказал жене своей Александре Васильевне, когда открылось, что Зоя беременна: «Ей жить – ей и решать!»
Но вот получилось, что еще одно поколение спешило прийти и занять место в жизни. Сначала появилась Леночка. Теперь вот еще кто-то будет. Может, внук? Продолжатель фамилии Дягилевых?
Старые люди любят пожаловаться на то, что жизнь не прошла, а прямо-таки промелькнула. Озирая неоглядные кладовые памяти, они с детским изумлением спрашивают: «Куда же все это ушло?»
Ушло куда-то. Позади осталось!.. И, может быть, наша жизнь во времени, как считал Ефим Петрович, это вечный разрыв, вечное прощание?
Смолоду Ефим Петрович мечтал стать часовым мастером. Но так сложились обстоятельства, что пришлось ему работать печатником в типографии. Это тоже была нужная работа, которой отдал Ефим Петрович более сорока лет жизни. А вот на досуге самым отрадным для него занятием было спустить на правый глаз окуляр, зажечь настольную лампу и надолго склониться над разобранным часовым механизмом, поправляя его тонкими и острыми, как иглы, отверточками. Почему-то всю жизнь волновало Ефима Петровича время – его пронизывающая все сущее тайна. Взять хотя бы такой факт: сколько ни изобретали люди часовые устройства, сколько ни было на свете часов самых разных конструкций, только ни одни из них не способны были точно соразмерять ход со Временем: неизбежно либо отставали, либо обгоняли его. Ефим Петрович объяснял себе это обстоятельство тем, что созданные людьми часы и не могут никогда совпасть со Временем, потому что движется оно неравномерно – так же, как неравномерно бьется человеческое сердце. И весь мир казался Ефиму Петровичу чем-то вроде гигантского по размерам, бесконечного по количеству шестеренок часовым механизмом. Все шестерни непостижимым образом сцеплены. Но каждая – это люди или события, разделенные между собой неизменными временными интервалами. Например, он, Ефим Петрович, всегда остается на тридцать лет старше дочери, а Зоя, в свою очередь, всегда будет на двадцать два года старше Леночки и вот на двадцать семь лет будет старше того ребенка, который скоро выступит на сцену жизни.
