Текст книги "Звезда Полынь"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

Костный мозг. В США костный мозг можно только пожертвовать, став бескорыстным донором, но за границей существует длинная очередь желающих приобрести его за сумасшедшие деньги.

В среднем небольшое количество костного мозга стоит 10 тысяч долларов.

Печень. Этот внутренний орган восстанавливается, поэтому может идти речь о нескольких порциях на продажу. Один срез печени за пределами США стоит около 150 тыс. долларов.

Роговица. За границей эта важнейшая часть человеческого глаза продается по 4 тыс. долларов, хотя несчастным, вынужденным пойти на это, приходится остаток дней носить пиратскую повязку или вставной глаз…"

Самое странное – у Журанкова даже сомнений не возникало в том, что он должен сделать это.

Она же попросила. Он же обещал. И какая разница, что, если вдуматься, ее – той, тогдашней, любимой и влюбленной, светящейся в ночи – давно уж на самом-то деле нет. Нет нигде на белом свете, словно она умерла. Даром что незабываемое тело ее по-прежнему живет, охорашивается, надевает колготки. Она – действительно умерла и кремирована где-то в самых потайных глубинах себя. Не только воскрешение – эксгумация и та невозможна, ведь в ее теле давно поселился новый человек, производная новой жизни; судя по утреннему разговору, даже не прямой наследник… Но какая разница? Я уношу в свое странствие странствий лучшее из наваждений земли!

Наверное, сходное с этим чувство не очень понятного даже ему самому долга и не позволяло Журанкову торговать тем, что он так заботливо укрыл в земле. Не создан был Журанков для свободы.

Прихлебывая несладкий чай, он несколько раз вдумчиво перечел безучастные, даже слегка игривые по тону прейскуранты. Из документов явствовало, что выгоднее всего, похоже, толкать нарезкой собственную печенку ("Вам кусочком или нарезать?"), но период реабилитации короче после удаления почки. Да и операция проще. Денег, правда, дают меньше…

Прошло еще с полчаса, в сущности, утро только начиналось, а он уже сидел, сняв руки с клавиатуры, успев перелистать несколько досок виртуальных объявлений – совершенно обыденных, будто речь шла о распродажах домашней мелочевки, – и удрученно переваривал обескураживающую информацию: предложение тут, похоже, сильно превышало спрос.

"Дорогие люди Обращаюсь к Вам с предложением Хочу начать новую жизнь исправить свои ошибки прошлых лет вернуть дорогим и самым любимым мне людям всё что отнял и всё чего не дал Воровать грабить обманывать убивать не умею и что более важно не хочу С работой постоянно не клеится Есть хорошее предложение начать своё дело но нужны деньги поэтому предлагаю Вам себя в качестве донора почки О себе: мне 32 года здоровье хорошее группа крови 1 положительная гепатитом не болел алкоголь не употребляю больше 8 лет рост 175 см вес 65 кг анализ на совместимость тканей не делал не за что Цену ломить не хочу 10 000 долларов США Если Вы всё-таки считаете что здоровье стоит дешевле то зря Контактные телефоны ускорят нашу встречу Пожалуйста это для меня очень нужно и очень срочно С уважением Петр".

"срочно нужны деньги продам любой орган за кароткий срок АБСОЛЮТНО ЛЮБОЙ + костный мозг кто заинтересован пишыти мне 20 лет 1 + група к. я абсолютно здаров полный мед асмотр".

А делать было нечего.

В такой толпе надо как-то выделиться, обратить на себя внимание… Яркий фантик зачастую ценнее вкуса конфет.

Непроизвольно стиснув зубы и сам не понимая, почему ноют скулы, с наивностью неудавшегося святого он принялся легко набивать на шелестящей клавиатуре правду: "По семейным обстоятельствам срочно продам почку или срез печени. Абсолютно здоров, никогда не курил и не увлекался алкоголем. Сорок три года, доктор физико-математических наук, главный теоретик бывшего СКБ "Сапфир" (там, где теперь казино "Остров сокровищ"), лауреат Государственной премии уже несуществующего государства. Контактный телефон…"

Потом пошел в булочную.

И только возвращаясь домой с кирпичиком хлеба и пакетом йогурта, только поздоровавшись с Афанасием, безмятежно поглощавшим пузырек за пузырьком целебную настойку, Журанков по-настоящему понял: жизнь его кончилась, когда кончился "Сапфир". Именно поэтому ничего ему нынче не жалко и ничего не страшно.

Кроме одного: не выполнить свой долг. Долг, который, собственно, он слепо навязал себе сам давным-давно, ни с того ни с сего возомнив себя порядочным человеком. Теперь не отвертеться.

Он стоял у окна, сунув руки в карманы, и бездумно глядел сквозь растопыренные ветви кустарника на серую пятиэтажку напротив. Ветви были усыпаны нежными хвостиками распускающихся, полных надежд почек и обляпаны ссохшимися мутно-прозрачными презервативами; когда налетал порыв ветра, они разом принимались шевелиться – точно опустевшие коконы неизвестных науке, быть может, даже внеземных тварей, заразивших весеннюю планету. Журанков отдыхал после первого сеанса самосожжения, прикидывая, когда и как лучше совершить второй – а в голове медленно, как пузыри в вязкой среде, сами собой всплывали совсем не относящиеся к делу строки: претенциозные, высокопарные, манерные по нынешним простым временам… Откуда они плыли сквозь Журанкова и куда, он не знал и не задумывался над этим.

 
В час кровавый,
В час заката,
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград.
И горит на рдяном диске
Ангел твой на обелиске,
Точно солнца младший брат.
Я не трушу,
Я спокоен,
Я, поэт, моряк и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным,
Знаю: сгустком крови черным
За свободу я плачу.
Всех, кого я ненавижу,
Мертвый, мертвыми увижу.
И за стих,
И за отвагу,
За сонеты и за шпагу,
Знаю: строгий город мой
В час кровавый,
В час заката,
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.
 

Но то уже была рисовка. На самом деле ненавидеть он тоже не умел – так и не научился. Как и презирать. Некоторым вещам некоторых людей учить совершенно бесполезно.

ГЛАВА 5

Оазис

Она оказалась совсем домашняя – в короткой юбочке, если что и прикрывавшей, так уж, во всяком случае, не гладкие танцующие ноги, наглядно отдельные одна от другой, и замечательно тесной футболке с надписью «СССР».

Корховой только сглотнул от такого зрелища – и сразу, еще не перейдя порога, протянул Наташке букет. Буквально спрятался за него. Пивом они с Фомичевым так и не полечились. Корховому маниакально хотелось извиниться перед Наташкой, причем дела в долгий ящик не откладывая; стыд жег свирепо, будто под майку горячих углей насыпали – и хотя от бутылки пива с утра никто еще не умирал, это получилось бы по отношению к женщине как-то неуважительно. Да и некрасиво. Пришел прощения просить за то, что вчера перебрал, – и ввалился, дыша свежим "Туборгом", ухмыляясь с идиотской глубокомысленностью и натужно выговаривая слова… Картина! Нет, лучше смерть.

Благодаря такой щепетильности в вопросах чести теперь, в шестом часу, Корховой был свеж, как майская роза, а кровь его бурлила юно и даже как-то – невесть с чего – обнадеженно.

Верно, потому, что в доме у Наташки он был впервые.

– Господи! – Она засмеялась. – Так вот в чем дело! Заходи же! Спасибо, что хоть из подворотни позвонил…

– Не предупредить я не мог, – сказал Корховой, входя. Она взяла букет обеими руками и с какой-то знаково девичьей всполошенной заботливостью закрутилась на месте, соображая, где, куда и как его сажать. – Мало ли чем ты тут…

– А если б меня дома не случилось?

– Не пугай. Я и так нервный.

– Нет, ну – если?

– Ну, пошел бы пиво пить. И цветами закусывать…

Она с букетом наперевес уже бежала на кухню. Обернулась. Глаза ее сверкали, будто она была Корховому рада.

– Тебе что, сказали, у меня день рождения, что ли?

– Не-ет… – и впрямь испугался Корховой. – А что, у тебя день рождения?

– Не-а!

Убежала. Цветочки обрабатывает. У дев насчет роз какие-то свои приколы, чтоб дольше не вяли – прижечь, надстричь… или наоборот… Ладно, их проблемы.

– А чего ж ты спрашиваешь? – повысил он голос.

Ее не было какие-то мгновения, и вот снова идет – уже с вазой в руке, а розы, как и положено, не в руках, а в вазе. Поселила без бюрократической волокиты.

– Ас чего ж ты тогда с цветами?

– А ты смеяться будешь, если я скажу.

– Ну и посмеюсь, что плохого… Ты проходи, проходи.

Он, как телок за мамкой, пошел вслед за нею в комнату. Небольшая, но очень ухоженная и уютная. И все что надо. Ну, кроме кровати, конечно… Спит Наташка, надо полагать, вон за той дверью – и туда так запросто не попадешь. Тут – ладный компьютерный столик с мощной машиной, по сторонам навороченная акустика и ребристые стояки, полные компактов, аккурат под рукой – стеллаж со словарями и справочниками… Все очень рационально. Целая полка научпопа по космосу и ракетам. Готовится… И ни следа сигарет, ни единой пепельницы, ни малейшего запаха. Похоже, она и впрямь, даже дома, не курит. "А вдруг она не курит, а вдруг она не пьет?" Книг пропасть, журналов две с половиной пропасти. Неужто красивые молодые женщины по сей день читают? Впрочем, по работе чего не сделаешь, за деньги женщины еще и не то вытворяют… Да, но в том-то и кино, что Наташка Постригань за деньги предпочитает мотаться по миру, читать и писать – а не вытворять. И у нее все это классно получается, что тоже немаловажно. На единственной свободной от стеллажей стене две какие-то репродукции, даосские пейзажи, наверное, – Корховой в китайской живописи был не силен, хотя порой жалел об этом: есть в ней что-то гениально не наше, царствует не европейская мясная тяжеловесность, всегда сродни тупым фламандским развалам жратвы – вот это дуб, на нем сидят, вот это хек, его едят… Нет. Душа. Невесомая, летучая… Кузнечика тебе черно-белого нарисуют одной тушью – а и в нем душа дышит… Хотя, по слухам, как раз у китайцев-то души в нашем понимании и не мыслилось никогда, одна вполне материальная легкоэнергетическая сущность. Как ее… Ци. Только, говорят, упаси бог произносить это как цы. Хуже, чем говорить "деревня" через "ё" – "дерёвня"… А, ну конечно – у Наташки глаза раскосые и на стенах – китайские картинки. Стиль.

– Голова не болит? – спросила Наташка.

Она еще и заботливая!

– У меня немножко вискарика застоялось. В лечебных целях могу накапать…

– В глаза, – сказал Корховой. – Пипеткой. До полного рассасывания мозга. Если плохо помогает – рекомендуется вводить посредством клизмы.

– Да, – сказала она удрученно. Ваза с букетом уже стояла посреди стола, и Наташка уже лила туда воду из кувшина. – Судя по уровню юмора, тебе нынче градусов больше не надо. Чаю?

– Могу.

– Тогда айда обратно на кухню. Нет, букет я с собой туда же возьму. Пусть нам пахнет, пока свежий… Так что у тебя за дело?

Он вежливо пропустил ее перед собой. Вот откуда мужская галантность, на тридцать втором году жизни сообразил он, опять идя вслед за Наташкой. Ясно, зачем их надо вперед пропускать! Чтобы без помех смотреть, как у них под платьем ягодицы перекатываются!

Вроде бы условности дурацкие, бессмысленный политес – а если вдуматься, как мудро!

Прямая, гибкая, она шла, не оборачиваясь, и несла вазу обеими руками, и ножки ставила, что твоя трепетная лань.

Художественная гимнастка с олимпийским огнем. Можно было решить, будто этот букет ей драгоценен. Будто это первый букет в ее жизни.

– Ты будешь смеяться, – повторил он, – но я приехал просто попросить прощения. За вчерашнее.

Путь оказался недолог – квартирка была невелика. Наташка поставила вазу посреди кухонного стола и обернулась. Нет, положительно у нее глаза просто сверкали. И улыбка не сходила с лица.

– У меня? – с картинным изумлением спросила она.

– Ага.

– Есть мужчины в русских селениях… – с иронией пробормотала она, но чувствовалось, что ей лестно.

– Я почему-то подумал, – стесняясь, сказал Корховой, – тебе вчерашнее было неприятно.

– А перед Валентином будешь?

– С какой радости? – сразу ощетинился он. – Пусть он передо мной сначала извинится!

Она уже метала на стол чашки-ложки, и газ под чайником уже расцвел хищно шипящим, призрачно-синим инопланетным цветком.

– А по-моему, надо… Нет-нет, я не советую – просто мыслю вслух. Тебе самому в первую очередь надо.

– Мы и так все время перед ними виноватые ходим… – угрюмо сказал он.

– Ну да, лучше все время ходить виноватым и злиться за это на себя и на весь свет, чем один раз предложить руку, а уж если ее не примут, тогда плюнуть и больше вообще этого человека в упор не видеть… Ты садись к столу, садись… Чай – он полезный. А хочешь зеленый? Он вообще от семи недуг! Промоет – ни одного свободного радикала в организме не останется!

– А как же я без них?

Она засмеялась. Тон был какой-то ласковый, почти материнский.

– Ты что, не знаешь, сколько от них вреда?

– Да как-то не сталкивался… Руки где помыть?

– А, да… Вон ванная. Полотенце рыжее, справа – для рук.

Он тщательно намылил ладони, потом долго мыл их теплой водой. Потом тщательно вытер. Наташка была просто – так бы и проглотил целиком. Корховой даже глянул в зеркало и, как сумел, пригладил волосы. "Интересно, что же все-таки было вчера в машине, чего Ленька не рассказал? Или он наболтал просто, чтобы меня подогреть?"

Когда он вышел, чай уже был разлит и дымился в чашках. И впрямь какой-то бледно-зеленоватый. Наташка сидела спиной к окну, положив подбородок на сцепленные кулачки, и смиренно ждала. Когда Корховой показался, она сразу подняла на него глаза и с готовностью заулыбалась.

– Я тебе не помешал? – осведомился он.

Она захохотала.

– Ну до чего ты тактичный! Спасу нет! Вовремя спросил!

– И Ленька тоже тактичным меня обзывает, – насупился Корховой.

– Нормально вчера доехали?

– Да. Он у меня и переночевал.

– Так вот с кем теперь проводят ночи русские богатыри! – воскликнула она патетически. – Таким роскошным генам грозит не перейти в следующее поколение!

– Ты чего? – испугался он. – Ты чего подумала? Да мы…

Она засмеялась и озорно захлопала в ладоши.

– Поверил, поверил!

Он только головой помотал – как бык, которого достали оводы.

– Нет, погоди. Что-то с головой у меня, никак в тон тебе не попаду… – Он помолчал. Она выжидательно смотрела ему в лицо. – Ты такая… – Он пустил пробный шар и сам удивился тому, что волнуется, будто ему лет шестнадцать, а этот пробный шар у него первый и пробный скорее для него самого, чем для той, в чью сторону запущен. – Ты такая красивая и малоодетая, что я тебя просто стесняюсь. И потому в мозгах ступор. Сейчас я постараюсь привыкнуть и приду в норму…

Она перестала улыбаться и отвела глаза. То ли искренне смутилась от столь нахрапистой откровенности, то ли – наоборот, подыгрывает…

Но если подыгрывает – так это ж еще лучше!

– Ты тоже славный, – негромко сказала она, не поднимая взгляда. Положила ногу на ногу. Ноги были полные, светлые, хотелось хоть щекой прижаться к ним, что ли… Порывисто вздохнула. – После вчерашнего мне тебя так жалко стало…

– Жалко?!

– Конечно. Ты пей чай, пей… Тут такого не достанешь, да и заваривать на Москве не умеют. Это наш, сибирский.

Он послушно отхлебнул. Странный был вкус. Впрочем, травяной. Пахло лугом каким-то, вернее – опушкой. Цветы, цветы, иван-чай выше человека, а дальше – чащобы малинника. Почему-то сразу сделалось уютно, ровно в детстве на открытой веранде, где они всей семьей сидели и пили чай из самовара, с медом… Какой там был воздух!

А пожалуй, Наташка со своей Сибирью тоже в этом должна понимать. Не то что вся эта интеллигенция.

– Ты по родным местам скучаешь? – спросил он.

– Я знала, – тихо сказала она. – Вот как в воду глядела. Это волшебный чай. В нем травы… Стоит только глоток сделать – и начинаешь вспоминать детство и родные края. Иногда скучаю, Степушка…

У него просто дыхание оборвалось, такой у нее стал вдруг мягкий, родной голос.

"Кто кого клеит?!" – с изумлением подумал он.

– Так вот. Мне стало тебя очень жалко, – заговорила она, не дав ему себя перебить. И посмотрела ему в глаза. – И кулаки-то у тебя не такие уж большие… И рожа совсем не тупо богатырская. И весь ты на самом деле такой беззащитный… Знаешь, сейчас жизнь стала, как война. Я вот несколько материалов по школам делала, по тому, какое там житье-бытье – в обычных школах, в продвинутых и, наоборот, в интернатах, в школах для детей с ограничкой… Все детки такие разные, а вот в этом – уже одинаковые. Они уже иного себе и не представляют. Каждый один, сам по себе, и либо ты – либо тебя… Война без конца. Мечтают о другом, хотят чего-то совсем другого – но на деле этого другого уже не представляют. А ты как будто вырос в мирном мире, где, конечно, не рай и люди вполне с норовом, но – все, в общем, вместе, а не поврозь. И поэтому тебя очень легко все время заманивать в засаду. Понимаешь? Тебя бы в общинный мир снова – цены бы тебе не было.

– А у тебя был общинный мир? – спросил он тихо.

– Да, – коротко ответила она. – Более чем.

– А что это?

Она задумалась, глядя куда-то в сторону. Сосредотачиваясь, подыскивая, видимо, слова поточней, глубоко втянула воздух носом и, давая легким простор для вдоха, на несколько мгновений выпрямила спину так, что упругая грудь ее будто коротким горячим ударом в низ живота ударила Корхового.

– Лебедь, рак и щука могли бы отлично сотрудничать, если бы делали какое-то общее дело, – сказала она. – Каждый живет там, где не могут жить остальные двое, и способен на то, чего опять же не могут остальные. Идеальное сотрудничество. Но это только если все трое друг другу очень доверяют. Вдали друг от друга, не видя, не в силах контролировать – всегда знают, что остальные все равно делают это общее. Значит, все трое должны быть чем-то по-настоящему, всей душой увлечены. Только так разные могут искренне делать что-то одно. А у нас теперь даже представления об общем деле нет, все мечты о единстве сводятся к тому, чтобы под общий хомут всех поставить. И поэтому, натурально, все только и норовят из-под хомута сбежать – и остаться в одиночестве. Общинный мир – это там, где не общий хомут, а общее дело.

– Никому не дано повернуть вспять колесо истории, – с отвратительной ему самому иронией сказал Корховой.

– Да, – грустно сказала Наташка. – Но иногда очень хочется.

– Луддиты вот в свое время машины ломали – думали, все зло от них…

– Ну да. А русские богатыри по пьянке демократов бьют – думают, все зло от них.

Его аж скрючило от стыда.

– Ну вот же как ты все вывернула!

– А потому что обидно за тебя. Ты же истреплешься по мелким бессмысленным дракам… Которые нужны не столько тебе, сколько тем, на кого ты кидаешься. Обидно. Грустно. Хочется уберечь.

– Наташка, – потрясенно сказал он, малость обдумав ее слова. – Так ты что же? Про меня думаешь, что ли?

– Бывает, – просто сказала она. – А теперь даже опасаться начала. Если бабе мужик интересен, симпатичен, а потом его плюс к тому еще и жалко становится – тревожный сигнал. – Помолчала. – Можно влюбиться до зеленых соплей, а мне это совсем не с руки.

Тут уж он вообще слегка онемел. Только схватился за свою чашку без ручки – пиалу, вот! – и отхлебнул.

И опять запахло детством. Теплым и незлобным. С гудением пчел, с мирным запахом цветущей картошки, со скрипучим колодезем…

– А… – у него голос дрогнул. – А почему это тебе не с руки? Если бы…

Он попытался ухмыльнуться с лихостью опытного сердцееда, но получилось худо, Наташка ему слишком нравилась, чтобы ему и впрямь легко балагурилось; и только фраза, раз уж запал успел взорваться, полетела неудержимо:

– Если б ты влюбилась в меня до зеленых соплей, я бы не возражал.

– Да я знаю, Степушка, – почти пренебрежительно ответила она. Оглядела его каким-то новым, пробующим взглядом. Чуть усмехнулась. – Степка-растрепка… Причесать тебя, что ли?

– Нет, ты объясни, – чуть хрипло сказал он. – Почему это не с руки?

Раз уж пошел решительный такой разговор – не Корхового в том, увы, заслуга, не он вырулил, а она, ну и ладно, – надо было разъяснить тему раз и навсегда.

– Налить еще чаю?

Он набычился.

– Нет.

Она встала.

– Хочешь, музыку послушаем?

Он не сразу сообразил, что ответить. Слишком внезапным был переход от интимного к светскому. Откашлялся, стараясь поскорее справиться с накатившим возбуждением и овладеть собой.

В чем разница между обладанием и самообладанием? После самообладания поговорить не с кем.

– Н-ну давай! – залихватски поддержал он нелепую идею. – Моцарта или Сальери?

Она усмехнулась, мимолетно оценив его юмор. Проходя мимо, пренебрежительно повела плечом.

– Да ну ее, эту Европень.

Он встал и, ловя себя на том, что, в который уже раз послушно семеня за Наташкой, напоминает, наверное, водевильного лоха, опять поплелся за нею вслед. Пришли снова в комнату. Наташка легким пролетом руки показала ему, в какое кресло сесть (а то бы он сам не догадался – не так уж много, прямо скажем, в комнате насчитывалось посадочных мест!), и с сухим треском вывалила перед ним на журнальный столик с десяток дисков. Ну, следовало ожидать. "Акупунктура разума", "Китайская флейта", "Бамбук на ветру", "Чайный дзен"… А вот и вовсе "Гу юнь" какой-то…

– Ты сто, – проговорил он тонким противным голоском, – китайская сипиона по клитьке Маленькое лисовое зёлнысыко?

– Угу, – сказала она. – И перуанская, – она сняла с полки и показала ему несколько дисков со слегка варьирующимися изображениями на обложках: вдали – длинные заснеженные хребты под пронзительно-синим небом, поближе – странные ступенчатые пирамиды. На дисках было написано "Музыка Анд – 1", "Музыка Анд – 2"… Корховой уважительно поднял брови. Наташка убрала андские диски и показала ему еще пару – с пустынями и верблюдами один, с пустыней и без верблюдов другой – только барханы, барханы, барханы без конца… – И иранская, разумеется. Два года назад товарищ аятолла Хоменюк наградил меня за беспорочную службу именным хиджабом с золотыми детонаторами. – Она повернулась и задумчиво перетасовала диски в ладонях. – Вот этот мы и поставим… Обожаю этномузыку. Ты кури, если хочешь, я же знаю, у тебя вон пачка сигарет в кармане топорщится. Я чего-нибудь под пепелку придумаю.

– Я курю, только когда пью, – сказал он честно.

– Смотри, сколько сразу пользы появится, если ты перестанешь пить, – сказала она.

– Да я ж не алконавт, я просто широкая натура.

– Какая у тебя натура, можешь мне теперь не рассказывать – сама насмотрелась, пока ехали.

– Чего? – опасливо спросил он, в сущности, совершенно не желая, чтобы она ответила. – Хорош был?

– Змей Горыныч.

– Это как? Огнем дышал?

– Огнем, водой, медными трубами… Всем, что было. Хорошо, у меня пакет в кармане случился – успела подставить…

Хоть сквозь землю провались – а ничего уже не поправишь. И Корховой просто смолчал, сгорбившись в кресле. Но Наташка и не ждала ответа. Опять положила ногу на ногу. Ох…

Проигрыватель заныл.

– Слушай.

Не то мужской, не то женский протяжный голос вывел какое-то "Расул улла иль алла", или как-то этак – и буквально через пару минут Корховой понял, что ему – нравится. То есть – даже не то слово… Он совсем такого не ожидал, приготовился просто поскучать, коль уж взбрела женщине в голову блажь… Корховой никогда не видел песка больше, нежели в песчаном карьере, что в двух километрах от деревни, и даже там по застарелым склонам росли зеленые, полные влаги кусты, а внизу стояли теплые лужи, в которых они, огольцы, с визгом купались да ловили головастиков. Но знакомая всем смертным тоска, на сей раз обернувшись вроде бы предельно чужим напевом, настигла его и проколола насквозь, и Корховой вдруг ощутил себя кораблем пустыни, мерно бредущим от оазиса к оазису, от колодца к колодцу сквозь ослепительное мертвое марево без конца и края, и под ороговевшими копытами – каленый песок, обжигающий, как вулканическая лава, и сыпучий, как день за днем. Да это же не пустыня, это жизнь, понял он.

Наташка, чуть встряхнув головой, поднялась и подошла к окну; встала к Корховому спиной.

– Всегда реву, когда это слушаю, – сказала она низким, грудным голосом. А он теперь мог без помех любоваться ею сзади, выглаживать взглядом каждый изгиб ее тела, каждую округлость, растворять взглядом даже ту игрушечную одежду, которая делала ее не совсем нагой, и он поймал себя на том, что – может быть, впервые с момента, когда они познакомились, – действительно любуется.

Он встал и медленно пошел к ней. Араб длил и длил свою путеводную грусть, наверное, старался растянуть ее на весь дневной переход, до следующего колодца, и держал ее как можно выше, на вытянутых к небу руках, чтобы та не упала и не зажарилась в барханах живьем. И может, так она Аллаху заметнее. Наташка не оборачивалась. Он подошел вплотную, положил руки ей на теплые плечи и чуть потянул к себе. Она легко откинулась спиной и затылком ему на грудь, запрокинула голову; он увидел, что глаза ее закрыты, а уголки их влажно искрятся. Духи ее пахли бережно и невесомо, как пахнут, верно, какие-нибудь лотосы. Он не знал, что делать дальше. Все это оказалось слишком всерьез. Она слишком нравилась ему, чтобы он мог быть бесцеремонным.

– Почему тебе не с руки? – чуть хрипло спросил он; от желания у него даже голос сел.

– Жизнь короткая, Степушка, – сказала она, не открывая глаз. – Не успеешь губы покрасить – уже волосы поседели. А хочется же что-то сделать настоящее. Вот сейчас поедем на космодром… Я столько лет мечтала. Я зацепиться там хочу, потому что мне приспичило не статейками отделаться, а книжку про них написать… литературную биографию, скажем, хоть того же Алдошина, хоть кого… Или космонавта – вдруг мы там космонавта встретим? Есть же там космонавты, наверное. Из нынешних уже, не из великих советских, не Гречко, Леонов или Джанибеков, а из молодых. Чем они дышат? Это ж с ума сойти как интересно. Но я вполне допускаю, что мне придется там кого-то охмурять. У всех свои методики работы, у женщин специфика, пойми. А если у нас с тобой что-то будет… Вдруг ты ревновать начнешь? Ты вон какой темпераментный – чуть что и по сопатке. Или просто окажется видно, что я уже при мужике? Это само по себе неудобно. И даже если ты не станешь мешать – мне, главное, самой может оказаться совестно. Буду бояться тебя обидеть… Это вообще уже не работа. Понимаешь?

У него перехватило горло от нежности.

– Господи, – пробормотал он, – какая ты хорошая!

Так и лежа ароматным затылком у него на груди, она улыбнулась с закрытыми глазами.

– Торжественно обещаю, – сказал он, – что не буду ревновать и путаться под ногами. А если поймаю космонавта первым, то оглушу, припру его к тебе и сдам с рук на руки. А сам отвернусь и заведу с Бабцевым разговор о том, что нам до Европы еще расти и расти и пора смирить имперские амбиции и встать перед ними по стойке "смирно".

– Степка… – растроганно смеясь, проговорила она. И в тон ему повторила: – Какой ты хороший!

За окном совсем свечерело. Тихо умлевала в гаснущем весеннем тепле улочка Куусинена, будто застрявшая где-то годах в семидесятых прошлого века. Трудно было поверить, что в пяти минутах ходьбы – метро, а в трех остановках – шепелявый грохот и нескончаемый круговорот жерновов Садового кольца. Застрять бы и самим вот так…

– Ну поцелуй меня, что ли, – сказала она.

– Хабиби-и, – нежно протянул он на одной ноте в тон все не могущему добраться до оазиса арабу.