Текст книги "Звезда Полынь"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

Бабцев растроганно помолчал.

– Ну, раз так, то ладно, – сказал он. – Убедил.

Молчу.

Некоторое время молчали оба, сосредоточенно отдавшись скромному блаженству неторопливого закусывания. В промежутках между оживленно кидаемыми друг в друга репликами хорошо пьется, но закусывается худо – не успеть выбрать, что схватить, не успеть прожевать. А во? когда сама собой взошла, заполнив кухню, тишина, душевная и теплая, будто летний полдень на одуванчиковой поляне, – нет ничего лучше, чем покатать от Щеки к щеке неторопливо измельчаемый немолодыми уже, но, к счастью, все еще вполне способными к дружеским застольям зубами вкусный ломтик ветчины или копченой колбаски.

– Конечно, – сказал потом Кармаданов. – Тут зависит от того, как ты к этому относишься, потому что всякое стремление к безопасности можно обозвать шарашкой. Ты понимаешь… Вражьи шпионы – это ж полбеды. Это, знаешь, фоновый режим, про который всерьез, по-моему, никто и не думает. Я, конечно, со шпионами, мягко говоря, мало общался…

– Но все-таки общался? – дружелюбно подколол Бабцев.

– В последний раз – когда "Тайну двух океанов" в детстве читал, – честно признался Кармаданов. – Не сбивай. Я вот что хотел сказать… Никто так не презирает собственных звезд, и никто так не стремится их ограбить, выпотрошить и выкинуть на помойку, чтобы больше не вякали, как свой же чиновник средней руки. Вот поэтому у нас и шарашка… Из-за них. И финансирование такое сложное, на шестьдесят процентов подспудное, – из-за них, сволочей…

– Даже на шестьдесят? – удивился Бабцев. Но эта тема показалась Кармаданову, видимо, совсем неинтересной или очень уж специальной, и он только ладонью махнул пренебрежительно: мол, не о том я, погоди…

– Конечно, тут иначе. Спокойнее, безопаснее… А какие тут детки! Руфь с уроков приходит – не нарадуется. Вдумчивые, любопытные… никто шмотками не выпендривается, ни от кого ни пивом не пахнет, ни табачищем… Можно, конечно, сказать, это потому, что мы железным занавесом отгородились от остальной России, как когда-то СССР от цивилизованного мира… А можно и наоборот. Грязь стараемся сюда не пускать. Ну, и бравируем, конечно, маленько – мы же все интеллигентные люди, все помним, что такое пропускные системы и режимы… А отчасти даже где-то лестно. Я вот себя поймал, что, когда ты про шарашку говоришь, я обижаюсь на тебя только потому, что ты это… ну… произносишь слишком уж с неприязнью. Слишком уж. Мы и сами иногда наш город называем Королев-16… С иронией, да, но отчасти, знаешь, с гордостью.

Бабцев поднял брови.

– Почему?

– Шутим так… А в каждой шутке есть доля правды. Ну, Королев – понятно. Из-за нормального городка Королева на Клязьме, в котором всякая там "Энергия" сидит… А шестнадцать… Из-за Арзамаса-16, честно скажу. Сверхсекретного Сарова, где в свое время водородную бомбу клепали.

– Ага! – не утерпел Бабцев.

– Да ну и что, в конце концов! Тебе наша бомба много вреда нанесла? Или кому? Японцам в Хиросиме, может, сахаровские бомбы кровь сильно попортили? А кстати… По секрету – у нас тут теперь тоже свой Сахаров есть…

– Свят-свят-свят, – сказал Бабцев. – И тоже под арестом?

– В Сарове он под арестом не был, не передергивай. С ним там носились как с писаной торбой. И у нас носятся… По слухам, такой же гениальный… И вроде бы такой же малахольный. Примерно одновременно со мной приехал, относительно недавно. Это, кстати, насчет собирания умов. В полной нищете и безвестности где-то в Питере дотлевал несколько лет, наслаждался расцветом демократии, а корпорация его просто спасла, и сейчас, поговаривают, на дальнюю перспективу он чуть ли не единственный светоч.

– Дальняя, ближняя… Сема, мне ж это ни о чем не говорит. Откуда я знаю, что у вас дальнее, а что ближнее?

– Да если по правде, мне это тоже по барабану. Или, как молодежь сейчас выражается, – параллельно. Я же не ракетчик и даже не физик. Так говорят. Ну, говорят, смотри, Кармаданов, в оба! Когда Журанков, мол, раскрутится – деньги понадобятся немереные…

– Журанков? – медленно переспросил Бабцев.

– Угу… – Кармаданову, судя по всему, было совершенно все равно, Журанкову немереные деньги потребуются для переворота в космических технологиях или, скажем, Колобкову. Или Эфроимсону какому-нибудь. Важно, что потребуются. И их надо будет обеспечивать.

А вот для Бабцева… Для Бабцева это было совсем даже не все равно.

Бабцев, стараясь держаться как можно спокойней, взялся за бутылку и разлил по полрюмки. Рука не дрожала. И на том спасибо.

– А звать как? – спросил он.

И голос не дрожал. Ай да я, подумал Бабцев.

– Звать? – чуть удивился Кармаданов. – Погоди, чтоб я помнил… Константин, что ли… А тебе-то что?

Бабцев взялся за рюмку. Криво усмехнулся.

– Ты будешь смеяться, – сказал он, – но Константин Журанков из Питера – это отец моего пасынка. Первый муж Катерины.

– Е! – громко сказал Кармаданов после долгой паузы. Будто икнул.

Потом они еще несколько мгновений молчали.

– Ну, жизнь играет, – пробормотал, очухавшись, Кармаданов. И тоже взялся за рюмку. Но не стал ее поднимать, выжидательно глядя на задумавшегося друга. Бабцев, точно просыпаясь, глубоко вздохнул.

– Да уж… – сказал он.

– Ты теперь к нашим секретам ближе меня, – проговорил Кармаданов то ли с завистью, то ли даже слегка с ревностью. – Просто зайдешь да поболтаешь невзначай… По-семейному.

Бабцев некоторое время молчал, а потом снова тяжко вздохнул и пробормотал:

– В том-то и дело.

И поднял рюмку.

Полутора часами раньше в квартире Журанкова раздался звонок.

Журанков никого не ждал. Осекшись на полуслове, он удивленно вытянул шею и немного повернул голову к двери. На лице его однозначно читалось желание, чтобы этот звонок оказался ошибкой или какой-нибудь случайностью в сложной самостийной жизни электричества: проскочил лишний электрон, вот и вздрогнул звонок во сне сам собой…

Настырный долгий звук раздался снова.

Наташка выключила свой диктофон.

Журанков как раз описывал ей со всеми возможными подробностями, как прятал в чавкающих под сапогами глинистых полях сверхсекретные технологии будущего. Наташка взялась за Журанкова и его жизнь всерьез и сама не сразу поняла, насколько это получилось удачно. Кто бы мог подумать! Журанков, когда не боялся, что его прервут, когда был уверен, что слушателю и впрямь интересно, во мгновение ока превращался в потрясающего сказителя. Пристально глядя на покладистый, никак не пытающийся его перебить или, наоборот, сбежать диктофон, время от времени вскидывая чуть вопросительные детские глаза на завороженно молчащую Наташку и убеждаясь, что она, в общем, тоже ему ничем не угрожает, он говорил ярко, емко, с немусорными подробностями, что не утомляли, но давали ощутить всем нутром вкус и аромат былых времен, в меру – с юмором, и при том великолепно держа нить, ничуть ее не забалтывая; время от времени в его рассказе, вроде бы посвященном делам давно минувших дней, ветвились нежданные отступления – по мыслям, как правило, нетривиальные, сочные, цветные, хоть сразу лови пригоршнями и перебрасывай на бумагу…

Разница между его невозбранно текущим в свободном пространстве повествованием и его редкими попытками высказаться на людях – блеклыми, косноязычными, словно заранее им же самим туго связанными по рукам-ногам – поражала. Нет, там он тоже не мемекал, как комедийный придурок, не тянул миллион раз уже обыгранное во всех карикатурах на ученых "э-э-э" – но он будто после каждого слова взглядом и интонацией спрашивал всех, кто кругом: "Вам еще не надоело? Нет? Я уже что-то устал… По-моему, все, что я вынужден произносить, неважно и неинтересно, и скорей бы уж мне добраться до конца…" Стоило кому-то произнести хоть слово против, он с готовностью кивал и соглашался: "Да, конечно, это гораздо вероятнее…" А перебить его было легче легкого; Журанков не то что покорно, но с радостью умолкал и потом, даже если прервался на середине фразы, да хоть на середине слова, больше не брался продолжать. Однажды у Наташки на глазах дошло буквально до абсурда: кто-то из молодых инженеров сдерживал зевок – мало ли у молодежи поводов недоспать! – и какое-то мгновение не мог ни всласть открыть рот (стеснялся), ни окончательно закрыть его (ну рефлекторная же реакция!). Журанков, пытавшийся втолковать группе техников некую высшую премудрость про потребные ему то ли соленоиды, то ли… Наташке все время хотелось вспомнить журанковский термин как "аденоиды", хотя она понимала, что этого не может быть, что это ее гуманитарный глюк; словом, завидев напряженно замерший в приоткрытости рот инженера, Журанков, решив, видимо, что тот ждет момента высказаться, прервал сам себя и убежденно заявил, ткнув в зевающего пальцем: "Да-да, а вот это, я думаю, крайне существенно!" И умолк. Потом была очень долгая и чрезвычайно неловкая пауза. И, как вскорости стороной выведала Наташка, тот молодой болван еще и жестоко обиделся на Журанкова, ибо решил, что мстительный, желчный калиф на час нарочно его опозорил перед всем коллективом.

Так Журанков наживал себе врагов, и Наташка с ужасом прикидывала, какие громадные тучи гнуса, остервенело гудя и при каждом удобном случае мелко, но злобно кусая исподтишка, в самом скором будущем будут виться вокруг него, ни сном, ни духом о том не подозревающего и уверенного, что он со всем миром в ладу, всем уступает и никому в жизни не перебежал дороги…

– Вы ждете кого-то, Константин Михайлович? – спросила Наташка.

Журанков чуть растерянно пожал плечами, а потом на лице его проступило озабоченное понимание.

– Полчаса назад Вовка звонил, что они с Катей… с мамой разминулись, – сказал он. – Насколько мне известно, они договорились встретиться у него, но он опоздал. Может, это кто-то из них? Ищут друг друга?

– Понятно, – упавшим голосом сказала Наташка и поднялась.

– Подождите, Наташенька, – взмолился Журанков. – Может, я ошибся, или… В общем, у нас еще сохраняется шанс продолжить, я полагаю. После некоторой паузы.

– Вы не устали?

– Вы смеетесь, – улыбнулся Журанков ласково и благодарно. – Я удовольствие получаю.

Она таяла от одной его улыбки.

Она нерешительно улыбнулась в ответ.

– Не уходить? – для верности спросила она.

– Не уходите, – попросил он, глядя на нее снизу вверх, а потом тоже поднялся; будто телескопический штатив вырос из своего кресла. Уже привычным, затверженным до автоматизма жестом потянул вниз рукава рубашки – один, потом другой; так он до сих пор старался прятать шрамы на запястьях. Звонок требовательно полоснул воздух в третий раз.

– Может, я тогда отсюда в ваш кабинет перейду? – спросила Наташка. – Если это правда ваша жена…

– Да, очень дельная мысль, – пробормотал Журанков, торопясь к двери.

То действительно оказалась Катя.

Журанков открыл дверь и, нервно окаменев на миг, галантно посторонился, без слов и вроде бы совсем обыденно приглашая ее войти. Она посмотрела на него немного исподлобья и шагнула с лестницы в прихожую.

Они не виделись со страшных дней суда. А вот так, наедине, в тихом уюте дома – и вовсе с незапамятных времен. С тех времен, когда он мог называть ее "Катенька".

То, как он провинился, по старой памяти машинально назвав ее "Катенька" в мае, до сих пор едко саднило у него в душе. Больше таких ошибок делать было нельзя.

– Здравствуй, – первым сказал он и не назвал ее никак.

Клацнула за ее спиной, закрывшись, входная дверь.

– Здравствуй, – просто сказала она. И тоже никак его не назвала. Не раздеваясь и даже не дотронувшись хотя бы до верхней пуговицы своей пышной шубы, она сделала шаг внутрь, озираясь. – А где Вовка?

Он не знал, красива она или нет. Он не знал, стройная ли у нее фигура. Положа руку на сердце, он никогда этого не знал – даже когда любовался ею в детстве, даже когда в молодости начинал ухаживать за нею. Это были понятия совершенно из другой частотной полосы, из иного измерения. Бывают красивые пейзажи, стройные березы и сосны… Разве их по этой причине хочется обнять? Женщину хочется обнять потому, что она – родная.

Он неловко спрятал руки за спину.

– Он у себя, – ответил он. – Я разве не говорил тебе по телефону? Мы не живем вместе, у него комната в общежитии нашего университета… Мы оба почти сразу решили, что так лучше. Он взрослый парень, самостоятельный, а я его могу просто задушить мелкими потугами сделать как лучше.

– Я все это знаю, – терпеливо сказала она. – Но его нет в общежитии.

– Он там, – сказал Журанков.

Разговор с самого начала завелся странный: черное – нет, белое – нет, черное…

– Я только что оттуда.

– Он мне звонил меньше получаса назад. Он опоздал. Катался на лыжах, зашел дальше, чем собирался, не рассчитал время… Опоздал. Сейчас он на месте. Вы просто разминулись.

– Безобразие, – сказала она. – Уж сегодня-то мог бы…

Журанков чуть развел руками и виновато улыбнулся, словно это он сам, Журанков, в чем-то согрешил перед нею.

– Ребенок, – сказал он. – Все-таки он еще почти ребенок.

– Вы ладите?

Она спросила невзначай; но по тому, как она поймала первую же подходящую петельку в летучем кружеве разговора и стремглав вплела в нее свой вопрос, можно было догадаться, что ответ ее волнует не на шутку.

– Да, – проговорил Журанков, а потом опять чуть улыбнулся, предлагая не относиться к его словам слишком всерьез. – Наверное, потому, что не надоедаем друг дружке, – запнулся. – Но космосом он, по-моему, заинтересовался.

– Этого-то я и боялась, – проговорила она.

– Сам, – торопливо добавил он. – Первый начал спрашивать.

Это прозвучало невероятно по-детски. Точно воспитательница застала двух карапузов рвущими друг у друга паровозик, и те пытаются оправдаться. Я не виноват, Марь-Ванна, он первый начал!

Она помолчала. Сделала еще шаг вперед. Он, отступая перед нею, попятился еще на шаг назад. Она остановилась на пороге комнаты. Осмотрелась.

– У тебя уютно. Большая квартира для одного… Две комнаты?

– Три.

– И для сына комната отдельно. С тобой тут считаются, я смотрю.

– Вроде, – виновато сказал он и слегка пожал плечами.

– О тебе вообще тут много говорят. Ты что, на самом деле оказался великий?

Он отрицательно покачал головой.

– Что ты, Катя. Я довольно жалкий. Просто мысли иногда в голову приходят нестандартные.

У нее дрогнули ноздри, точно внезапным порывом сквозняка до нее донесло неприятный, но, к счастью, отдаленный запах. И вдруг спросила:

– А сколько ты теперь получаешь?

Он ответил. Она чуть качнула головой.

– Неплохо…

Он виновато улыбнулся и сказал:

– Мне больше предлагали. Но… Что с ними делать-то?

Ноздри ее дрогнули снова.

– А почему ты без Валентина? – спросил он.

– Он сказал, что на первый раз нам лучше поворковать вдвоем, – рассеянно и не сразу, словно задумавшись о чем-то ином, ответила она.

– А-а, – понимающе протянул Журанков.

Она нахмурилась.

– Он в последнее время сильно изменился, – сказала она. – И я не уверена, что в лучшую сторону. Будто в нем завод кончился или пропал стержень…

– Катя, – твердо сказал Журанков, – мне кажется, это неправильно, что ты его обсуждаешь со мной.

Он был готов к любой ее отповеди. Но она лишь добродушно рассмеялась. Подняла наконец руки и расстегнула верхнюю пуговицу шубы.

– Жарко, – пробормотала она словно бы про себя. – Ну почему? – сказала она уже Журанкову. – Мы, в конце концов, все не чужие друг другу люди…

Журанков ощутимо растерялся и не ответил. Она подождала немного, но, ничего не дождавшись, опять спросила как бы про себя:

– Почему же он мне не позвонил?

Сразу поняв, о чем речь, Журанков ответил:

– Он мне сказал, что звонил тебе, как только вернулся в общагу и понял, что ты его не дождалась. Но у тебя телефон был выключен.

– Странно, – сказала она. Сунулась в сумочку и, точно конфету из бонбоньерки, двумя пальчиками вынула изящную, серебристо сверкающую игрушку телефона. Мимолетно всмотрелась. – Действительно, – с удивлением проговорила она, отпустив телефон упасть обратно. – Зачем бы мне его выключать?

– Может, ты боялась, что я, раз ты прилетела, буду тебе названивать? – спросил Журанков.

Она улыбнулась.

– Костя, не сходи с ума, – сказала она так запросто и так душевно, будто они и не расставались никогда. – У тебя преувеличенное мнение о моем нежелании с тобой общаться. Не понимаю, откуда.

Она сделала еще шаг вперед. Он отступил еще на шаг.

– По-моему, я никогда не давала поводов к тому, чтобы ты так дичился. В конце концов, мы прожили вместе столько лет, и я тебя любила… Очень любила, – мягко и будто что-то обещая повторила она. – У нас сын… Когда мы с Вовкой по телефону разговаривали, он очень хорошо и уважительно о тебе отзывался.

Этого Журанков не ожидал; он был уверен, что сын к нему настроен скептически. Молодой и крепкий парень, полный сил и уверенности, просто не мог не относиться к нему более или менее пренебрежительно, для Журанкова это была аксиома. От ее слов он расцвел тихой, несмело счастливой улыбкой.

– Правда? – спросил он.

– Да-да. Правда. Мне, ей-ей, любопытно, как вы общаетесь… Он меня ждет, ты сказал? Хочешь, пойдем сейчас к нему вместе?

Он ушам своим поверить не мог. На его лице проступило нерешительное, недоверчивое изумление.

– Я был бы рад… – пробормотал он. Осекся. – Но я ж ему тут, наверное, и так надоел. А по тебе он соскучился, я знаю. Катя, – он просиял, – можно же ему позвонить! Давай его самого спросим?

В спину и в затылок ему дунул легкий порыв ветра – и по внезапно и разительно переменившемуся лицу Катерины Журанков понял, что сзади произошло нечто из ряда вон выходящее. Он резко обернулся. Дверь в кабинет была невозвратно распахнута настежь, а на пороге в позе пай-девочки, в позе душой и телом преданной и на все готовой ученицы стояла пунцовая Наташка, одетая лишь в небрежно накинутую и застегнутую на одну, самую нижнюю пуговицу рубаху Журанкова.

Эта древняя, светящаяся на локтях и лопатках рубаха, в которой Журанков еще в "Сапфир" ходил, висела на спинке стула перед рабочим столом. Встречая Наташку, Журанков переоделся из любимой в более приличную, поновее и поярче, а ту безбоязненно оставил дожидаться в потайной глубине квартиры, уверенный, что никто и никогда родных лохмотьев не увидит, ведь кабинет – место запретное, неприкосновенное, куда более священное, чем, скажем, какая-то спальня.

– Константин Михайлович, – срывающимся голосом спросила Наташка, – я вам сегодня еще понадоблюсь или можно одеваться?

Вид Наташки обнажен – точно шашка из ножон.

Этим присловьем в свое время окучивал юную Наташку ее первый; впрочем, вскоре выяснилось, что он вовсе не сам его придумал, а лишь подставил Наташкино имя в давний и чужой стишок. Но факт оставался фактом: точно шашка из ножон. Особенно теперь, когда угловатую голенастую девчонку, почти подростка, как следует наточили девять прошедших лет.

Несколько мгновений две женщины: элегантная, ухоженная, уже несколько оплывшая, но прекрасно одетая и с безупречным макияжем – и жгучая, точно молодая крапива, слепящая, как внезапный свет, молча смотрели одна на другую. Глаза в глаза. Потом Катерина хрипло сказала:

– Ах, вот что…

Рывком повернулась и, изо всех сил стараясь идти без позорной торопливости, прошагала вон. И даже не стала хлопать дверью. Много чести.

Журанков, превратившийся было в соляной столб, бессильно обмяк и опустился, свесив голову, в кресло.

– Наташенька, – мертвенно выговорил он, глядя в пол. – Что ж это вы…

– А что она вам голову морочит! – с болью крикнула Наташка.

В глазах у нее был ужас. Казалось, до нее только теперь начало доходить, что она натворила.

– Мне перед ней совестно.

– Вот глупости.

– Мне еще с тех пор перед ней совестно.

– Ну почему?

– Не знаю. От хорошего человека жена не уйдет.

– Да что ж вы городите такое, Константин Михайлович! – она прижала кулаки к щекам.

Он помолчал.

– Ладно, – сказал он. – Что теперь. Одевайтесь…

Она не двигалась. Помолчала, набираясь храбрости – потому что твердо знала: второй попытки не будет и все решится теперь же.

– Зачем? – тихо спросила она.

Журанков поднял голову.

Она, осознав, что он наконец-то на нее смотрит, неуклюже расстегнула последнюю пуговицу и, совсем не задумываясь, сколько у Журанкова с этой рубахой связано, стряхнула ее со светлых покатых плеч. Невесомая тряпка, медлительно пузырясь, спланировала на пол. Не ведая, куда деть руки, Наташка сделала маленький шажок в сторону Журанкова, а потом – еще один, порывистый, широкий; кинула ему на затылок ладони и прижала лицом к себе.

– Может, немного погодя… – пронзительно ощущая животом твердую выпуклость его носа и широкий лоб, чуть невнятно сказала она. Губы не слушались так же, как и пальцы.

– Наташенька, – тихо сказал он, – этого не может быть.

– Может, – выдохнула она.

– Это неправильно…

– Это правильно.

– Я не могу…

– А я могу.

Час спустя они лежали рядом, смертельно усталые, но ничего так и не произошло. Наташка по двадцать раз повторила самые ласковые, самые призывные и прельстительные слова, какие только знала и какие только сумела придумать заново, она исцеловала и вылизала его с головы до ног – на какие-то мгновения он набухал, становился каменным, пытался навалиться на нее, но стоило ей с готовностью раздвинуть ноги, безропотно и жадно подставляясь, он сразу обвисал, как жухлый мокрый лист. Можно было спятить. Сердце ее, скачущее, точно лягушка на горячей сковороде – и то готово было провалиться вниз, ему, черт бы его побрал, навстречу, но он отшатывался, откатывался, не чувствуя, верно, ни ее кожи, ни ее преданности, ничего, кроме своего кретинского стыда и кретинских своих угрызений, и ей, из последних сил держащей себя в руках, истекающей девичьим соком, приходилось, выждав минуту, начинать все сначала.

И снова впустую.

Конечно, она могла бы закончить все сама, ртом хотя бы, – и расклинить это несчастье, это изнурительное, опустошающее ни вперед, ни назад. Но каким-то десятым чувством, в котором не было ничего от похоти, все – только от жажды будущего, она знала твердо: если с такого начать, он уже никогда не вырвется из тисков. Даже это бессильно взвалит на нее навсегда – и взаправду раньше или позже станет отвратителен.

Вы тут давайте меня любите, а я пока в потолок погляжу, взгрустну…

И потому сейчас они лежали неподвижно, не касаясь друг друга, и оба – с закрытыми глазами, потому что каждый не хотел видеть своего позора.

"Я не уйду, – думала Наташка. – Я не уйду сегодня, я не уйду завтра. Нельзя. Я не могу уйти, я не могу даже ноги спустить с дивана, потому что тогда он немедленно решит, что – все, бесповоротный конец. Пусть сам прогонит, если захочет. Тогда – да. Тогда – может быть. Пусть пинками меня из койки вышибает. То-то посмеемся… А сама – нипочем".

Вот и все, мертвенно думал Журанков.

Напряжение схлынуло. Отпустило паническое чувство, что вот сейчас или никогда; что последний шанс доказать себе и миру, будто он еще способен хоть на что-то, – это немедленно и с легкостью исполнить поразительную прихоть юной красавицы, столь неожиданно опалившей его жизнь. "Я так и шал, – думал он. – Я же заранее это знал. У нас чуть не двадцать лет разницы – но это еще полбеды; а вот что у меня никогда ничего не получается, это беда. Но я и к беде привык. Можно больше не волноваться. Я был уверен, что у меня этого никогда больше не будет – и как в воду глядел.

А ведь я был уверен, что у меня уже никогда не будет и того, что только что было.

Это ведь тоже немало. Только я не успел ничего почувствовать… Жаль".

Ну, что поделаешь.

Он открыл глаза.

Она лежала, одну руку подложив себе под расплеснувшуюся на всю подушку черную жесткую гриву, другую обессиленно закинув высоко над головой. Она лежала на спине. Она будто спала. Она светилась.

У нее были нежные вишневые губы. Большие, чувственные…

"Эти губы меня пять минут назад целовали, с ума сойти. Какая жалость, что я почти ничего не ощущал.

Я уже много лет знал наверняка, что больше никогда не увижу женской груди. Тем более – такой… Молодой, тугой, точеной. Это невероятно. Даже можно положить руку ей на грудь".

Он положил ладонь ей на грудь, и у него перехватило дыхание. У нее дрогнули и приоткрылись губы.

Одна нога была полусогнута, и гладкое женственное колено доверчиво смотрело на Журанкова.

"Я был уверен, что уже никогда такого не увижу".

Можно потрогать это колено.

Он, богобоязненно стараясь не задеть скромный нательный крестик, повел рукой по ее груди. Упруго прочертил его ладонь и прыгнул наружу напряженный, теплый сосок. Опасливо дрогнул от прикосновения живот. Тяжелая, напевная округлость бедра медлительно увенчалась коленом. Ничего не чувствуя про себя, все – только про нее, Журанков, сам не понимая, зачем, легонько толкнул его от себя.

Полусогнутая нога, как створка гостеприимной двери, послушно откинулась, пустив его ошалелый взгляд туда, где он так безуспешен оказался телом.

Господи, почти с благоговением подумал он, какая же она красивая.

Кажется, только сейчас это заметил.

Можно ее поцеловать.

Он осторожно приподнялся на локте и наклонился над нею. Она не двигалась. Он осторожно коснулся ее полуоткрытых губ своими. Она не двигалась. Он снова положил руку ей на бедро и чуть потянул к себе. Он понял, что происходит, лишь когда вошел в нее, будто нож в масло, а она пружинисто выгнулась и застонала от долгожданного счастья. Он обеими руками запрокинул ей голову, ища губами губы, и только тогда краем сознания отметил, что она, наверное, ростом ему дай бог до подбородка.

Прежде он и помыслить не мог, что он – выше.

…– Наташ, ты…

– Я.

– Нет, я хотел спросить…

– Ни о чем не спрашивай.

– Но я же хочу знать…

– А без слов не знаешь? Ты что, по глазам не видишь, что я совершенно сомлела? Что я вся как сытая кошка? Я три раза успела.

– Наташ, а когда мы перешли на "ты"?

– Ой! Не знаю. Не заметила.

– И я не заметил.

– Это хорошо?

– По-моему, да.

– А как мы на людях будем?

– Н-ну… Не знаю.

– Я не смогу при чужих людях сказать тебе "ты". Ты великий и весь за облаками. Я не то что при чужих – я вообще, когда встану и оденусь, уже не смогу говорить тебе "ты".

– Серьезно?

– Абсолютно. А знаешь…

– Да?

– Ужасно приятно при тебе говорить такие простые слова: оденусь… Разденусь… Лучше, конечно, разденусь.

– Ты совершенно шальная девчонка.

– Да. Да-да-да. А можно я тебя тоже спрошу?

– Конечно.

– Я тебя никогда не спрашивала… Таких вопросов, в общем, не задают. Но теперь… вот пока мы еще совсем рядом…

– Спрашивай.

– Ты правда подаришь нам звезды?

Журанков помолчал.

– Главное, – сказал он потом, – найти физический эквивалент состояния, при котором множитель "эр" превращается в мнимое число.

Она тихонько засмеялась и поцеловала его в шею.

– Спасибо, – сказала она, – обнадежил.

Он улыбнулся.

– Во всяком случае, я постараюсь, – пообещал он. – Теперь у меня есть целых два человека, ради которых хочется прыгнуть выше головы. Не по долгу и не из гордыни, а для удовольствия…

– Надеюсь, – негромко осведомилась она, – один – это твой Вовка, а второй – это не твоя злыдня, а я?

Журанков озадачился. Будто на выходе из дому его спросили, не забыл ли он чего, и он мучительно пытался вспомнить, погасил газ под чайником или нет. Потом он немного смущенно, но честно ответил:

– Значит, три.

Санкт-Петербург – Рощино – Коктебель Март – октябрь 2006