Текст книги "Звезда Полынь"
Автор книги: Вячеслав Рыбаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
ГЛАВА 5
Где не пахли цветы
Вечерний воздух пропитан был стылой, промозглой сыростью. Небо перекатывало лохматые серые желваки, пучилось, деревья шумели неприветливо.
Конец весны в Питере частенько ничем не отличается от середины осени.
Под ногами чавкало.
Журанков нарочно пошел на кладбище попозже, когда там вряд ли кого встретишь. Не хотелось ому видеть сейчас никого. Тем более – на кладбище. Он всегда ходил туда попозже. Днем там трудятся божьи одуванчики – после зимних гриппозных сыростей и весенних ненастий приводят в порядок дорогие могилки… Вечерами туда редко кто ходит.
Он споро подмел, соскреб щеткой от старой швабры залипшие на скромных, традиционно покрашенных серебристой краской надгробьях мамы и отца осенние листья – мокрые и грязные, как тряпки. Смахнул несколько таких же со столика и с лавки. На лавку лучше бы не садиться – хрустнет. Менять надо… Когда? Когда-нибудь. Простите, покаянно сказал Журанков родителям. Когда-нибудь. Он осторожно присел на лавку. Лавка, жидко качнувшись, прогнулась.
Пора менять.
Когда-нибудь.
Он не любил водки. Но на кладбище пьют водку. Поэтому он достал четвертинку, одноразовый пластиковый стаканчик и выпил. Занюхал хлебом. В желудке, пока еще не в полную силу, а будто на пробу, заклокотало вкрадчивое теплое марево.
Ну, вот, мам, сказал Журанков. Я снова пришел. Потому что еще год прошел. И за этот год очень многое изменилось. Собственно, год-то был как все другие, только в последние две недели забил фонтан, вулкан… Землетрясение… В небесах слепящий, разноцветный фейерверк долгожданного праздника – а под ногами ползут и качаются, вставая на дыбы, крошась, проваливаясь, тектонические плиты, на которых плохо-бедно утверждена была моя жизнь. И мне страшно.
Он сделал еще глоток.
Я знаю, вы по мере сил и разумения старались, как лучше, старались, чтобы все со мной было хорошо. Что бы я ни старался делать, вы всегда очень хотели, чтобы я делал это еще лучше. Поэтому вы каждый день, каждый раз говорили мне под руку: надо не так! Стоило мне хоть что-то начать – я уже ждал окрика под руку, ты неправильно делаешь, надо иначе! Не так вымыл яблоко – наверняка, НАВЕРНЯКА там осталась грязь, а в грязи знаешь сколько микробов? Можно тяжело заболеть – и каникулы насмарку, все-будут гулять, а ты лежать в больнице. Дай мама заново помоет, как надо. Не так попрощался с другом… Мама, но это же мой друг, мы уж с ним как-нибудь разберемся! Нет, маленький, ну как ты не понимаешь – нельзя было так говорить, он же твой друг, он тебя, конечно, потом никогда не попрекнет, но обидится и запомнит…
Только за письменным столом я мог спастись, только там, куда вы не доберетесь, где вы не понимаете совсем ничего. Но стоило мне встать из-за стола – все начиналось сызнова. Вы были неутомимы и бдительны. Вы хотели мне добра и старались изо всех сил.
Вы так меня любили…
Я вас тоже люблю.
И теперь я ничего не умею. Мне за сорок, а у меня не получилось в жизни ничего и, наверное, уже не полупится. Пока я один, с карандашом и бумагой – ну, теперь с компьютером, да, – кажется, я всемогущ. Да так оно и есть. Но стоит мне встать из-за стола, и у меня ничего не получается, я ничего не в состоянии реализовать, потому что все делаю, словно извиняясь, заранее готовясь идти на попятный. Я никого не могу ни в чем убедить, я ни на чем не в силах настоять. Я могу действовать только один, но ведь в одиночку можно придумать и нельзя осуществить. Что бы я ни начинал, меня пригибает к земле и лишает сил предчувствие обязательной фатальной ошибки: что бы я ни выбрал, я наперед знаю, что выберу не то. Что бы я ни вытворял, как бы ни мудрил, как бы ни продумывал ходы и запасные варианты – всегда вмешивается что-то совершенно нелепое, совершенно постороннее, третьестепенное, казалось бы, – но оно всегда берет надо мною верх.
И теперь мне очень страшно.
Я же помню, я это довольно рано стал видеть: при том, как исчерпывающе и ультимативно вы знали все про меня, сами-то вы днями и ночами мучились над каждым мелким решением, и бывали так счастливы, так очевидно испытывали облегчение, если обстоятельства решали за вас… Когда я это начал понимать, мне стало вас жалко до слез, и из одной этой жалости я и то готов был все сносить. Мне и теперь вас жалко. Но разница в том, что человеку, который создает что-то никогда не бывшее до него и отвечает за это, таким быть нельзя. Совсем нельзя. С горем пополам такими могут быть шофер, токарь, библиотекарь, аптекарь… садовод, счетовод… царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Создатель не может.
Мне выпало нашу страну спасти.
Но я не чувствую никакой радости. Только страх.
Потому что у меня не получится.
Что-нибудь обязательно пойдет не так, и я буду делать не то, что нужно, а то, что мне кто-то велит. А ведь знаю, как надо, – я. Но у меня не получится.
Потому что я кому-нибудь обязательно подчинюсь. Чтобы не обидеть или чтобы не спорить безнадежно. И поэтому всех, кто мне верит, подведу. Обязательно, непременно подведу.
Хотя они так рассчитывают на меня… И она тоже. Она – в глаза мне сказала: наверное, вы гений? Она…
Он сообразил, что стаканчик уже пуст, лишь когда его повалил и покатил по столу порыв ветра. Журанков поймал стаканчик, резко накрыв его ладонью, будто шустрого кузнечика, – так он для Вовки когда-то ловил кузнечиков, ящериц… Когда тот еще был совсем маленький, а у Журанкова был жаркий, ослепительный и короткий, на два-три года, не больше, миг, когда все получалось. Ни до, ни после такого не было.
Теперь у него получилось ловить стаканчик из-под водки.
Он наполнил его снова и сделал большой глоток.
Она.
Знаешь, я влюбился, мама.
Это-то меня и добило.
Ведь это действительно смешно. Не смотри с испуганной издевкой: я ничего не сказал ей и не скажу, я прекрасно знаю, что это бессмысленно, нелепо… Она на пятнадцать лет моложе меня, она русалка, упругая, внезапная, она пантера с ноутбуком под пальцами, невесомо мельтешащими над клавиатурой, точно мотыльки над лугом; она – танцующий живой огонь, беззаконная комета, красота и порыв… Я даже вообразить не могу, какая она в любви. А у меня уж там, прости, все мхом заросло. Это было бы так смешно – она и я.
У меня никогда ничего не получится. Ни на установке, ни на стенде, ни в споре, ни в постели.
Я не могу больше жить…
И тут он услышал соловья.
Он сперва подумал, это ему спьяну мерещится. Серая слякотная мгла кругом настолько не походила на весну, что даже щебет обычных синиц и то казался бы райским пением в ненастном гуле листвы. Но природа взяла свое. Сначала коротко, на пробу, точно кокетливый молодой певец прочищая горло, невесть откуда взявшийся соловушка заложил пару коротких коленец, приумолк, словно обдумывая результат, прикидывая акустику отведенного ему помещения – мол, стоит ли выкладываться большому артисту в этом плохо подготовленном провинциальном зале…
А потом – как пошел!
С унылой угрозой, сами не рады тому, что пророчат беду, шумели деревья. А этот малыш, один-одинешенек – щелкал, свистел, звенел…
Звал.
И не боялся обещать.
Журанков медленно встал, озираясь. Соловьи невысоко сидят, по кустам… Бессмысленно пялиться во тьму небес. Он где-то здесь, на уровне глаз, совсем рядом… Почему-то обязательно надо было его увидеть. Он невзрачный, Журанков знал, он маленький… Разве в этом дело. Увидеть. Увидеть, как у него горлышко надувается от самозабвенной песни…
Он услышал треск сучьев и множественные шаги. Откуда-то совсем не со стороны входа, лавируя между оградами, бесцеремонно раздвигая ломкие ветви, шли люди, кажется, трое. Кажется, молодые. В глухом промозглом сумраке майской осени сгустились черные силуэты, неказисто снабженные бледно-белыми пятнами лиц. Проявились в шуме голоса.
– Слышь?
И еще легкий акцент…
– Угу. Чирикает кто-то.
– Это соловей, козел!
– Ну да? А почему ночью? Не, не может быть.
– Щас проверим. Пурген, ты у нас командир роты королевских арбалетчиков?
– Я у нас командир роты…
– Эй, комроты, даешь пулеметы!
Два разудалых голоса с ходу поддержали:
– Даешь батарей – чтоб было веселей!
Потом оставшийся в одиночестве голос Пургена деловито добавил:
– Подержи пиво, я проведу сканирование…
Журанков похолодел, чуя несчастье. Три сумеречных привидения остановились совсем недалеко. Видно было, как перекочевал из рук в руки черный сгусток бутылки, потом в освободившейся пятерне Пургена возник какой-то длинный угловатый предмет. Подъехал к бледному, как поганка, пятну лица.
– Не просекаю, – сказал Пурген после паузы. – Переместимся…
Они захрустели мимо Журанкова.
– Ага, – сказал Пурген.
Что-то резко, с металлическим призвуком щелкнуло, будто тенькнула стальная тетива, и соловей захлебнулся. И мгновением позже снизу, уже от земли, долетел короткий легкий звук падения чего-то почти невесомого, крохотного…
– Есть контакт, – сказал Пурген удовлетворенно. – Пошли проверим. Соловей или… это… Может – птеродактиль!
Ноги перестали держать Журанкова; он опустился на шаткую скамейку. В кустах ворочалось и хрустело.
– Ну чо, нашли?
– Не. Темно. И мокро. Идиотская идея.
– Пиво отдай.
– Я же говорил – три надо было брать…
Если бы Журанков мог, он бы их сейчас убил. Просто убил, без тени жалости и без малейших колебаний. Не от злости, не от гнева – а как санитар, чтобы их больше никогда и нигде не было. Это уже не люди, и людьми они уже не станут… И уже даже не животные. Вот соловей – животное, а эти – нет. Как их назвать? Ржа? Плесень? Трупный яд?
И одновременно каким-то странным, нелепым вывертом души Журанкову было их нестерпимо жалко. Все мы, все, думал он, растерянные несмышленыши, от бесцельности озверелые и нелепо тычущиеся на темном кладбище идей и надежд.
Он допил водку.
Не помогло.
Совсем смерклось, когда он вышел с кладбища. За деревьями, за поросшей кустарником низиной речки, далеко-далеко на улицах угадывался свет редких фонарей. Тучи обливал мутный оранжевый отсвет, и это позволяло, ошалело таращась, хоть как-то не влезать в лужи. На открытом пространстве стало чуть светлее. За мостиком была колонка водопровода, откуда в дни массовых посещений копошащиеся на могилах люди наперебой брали воду для цветочков, и Журанкову пришло в голову завернуть умыться. Глаза и веки жгло от слез – то ли пьяных, то ли просто выдавленных жизнью.
Перед мостом торчал, сунув руки в карманы куртки, еще один черный силуэт.
– Долгонько вы, Константин Михайлович, я уж заждался.
Журанков остановился, стараясь разглядеть обратившегося к нему человека. Голос был совершенно незнакомым. И лицо незнакомо.
– Что еще? – чуть снова не заплакав от смертельной усталости, выдавил Журанков. Он не хотел ни видеть никого, ни слышать, а люди лезли, лезли к нему из жизни – общительные, как пираньи; и он должен был подставляться им, не то они обидятся.
– Не буду ходить вокруг да около, – сказал человек. – Час поздний… Промозгло… Постараюсь покороче. Я представляю организацию – довольно влиятельную, сразу должен оговориться, весьма и весьма влиятельную, – которая интересуется результатами вашей многолетней работы. И в "Сапфире", и впоследствии.
Журанков ничего не почувствовал. Это было уже слишком, за гранью реальности. Дети на кладбище, думал он.
– Вы довольно давно не виделись с сыном, не правда ли?
Земля под Журанковым зашаталась, будто подгнившая скамейка.
– Довольно давно, – с трудом разлепив пересохшие от водки губы, ответил он.
– Он у вас от безотцовщины совсем сошел с пути, Константин Михайлович. Отчим – это всего лишь отчим… Ответственности за сына и его будущность с вас никто не снимал.
– Я знаю, – хрипло сказал Журанков, совсем уже ничего не понимая, но твердо зная, что действительно виноват.
– Да? – с сомнением отозвался незнакомец. Помолчал, вглядываясь из темноты Журанкову в лицо. – Что ж, отрадно, если так… Но это все слова. Даже если вы говорите искренне – пока это только слова. Тут вот какое дело… Ваш Владимир связался с бандой фашистов. Это даже не нацболы, и не какие-нибудь мирные баркашовцы – это совершенно страшные люди. Убийцы. Истребители инородцев.
– Что за чушь вы мелете…
– Вы дослушайте, дослушайте, Константин Михайлович. Недавно ваш сын явился на дом к одному очень известному и талантливому писателю, татарину по крови, и застрелил его. Насмерть. Там же оказался журналист, тоже довольно известный. Ваш сын ударил его по голове телефоном. Не убил, но журналист в больнице, в весьма тяжелом состоянии. Вот что такое безотцовщина, Константин Михайлович. Вы думали, с глаз долой – из сердца вон? Увы, увы… И пистолет с нацистской символикой, и телефон найдены милицией, и на них обнаружены отпечатки пальцев вашего Владимира. Милиция, конечно, не знает, чьи это отпечатки, и может не узнать довольно долго. А может не узнать никогда. Но мы найдем способ довести до ее сведения, чьи это пальцы, если вы откажетесь информировать нас о результатах вашей деятельности, о том, что вы дальше намерены делать с вашими разработками… ну, словом, по всему комплексу проблем, связанных с орбитальным самолетом. Убийство на почве национальной ненависти, покушение на еще одно убийство с нанесением тяжкого вреда здоровью… Жизнь вашего сына в ваших руках, Константин Михайлович. В буквальном смысле.
Незнакомец умолк. Действительно, он был очень лаконичен. Лаконичнее некуда. Некоторое время Журанков молчал, а потом вдруг расхохотался. Незнакомец шевельнулся беспокойно, хотел что-то сказать, подойти ближе, но ничего не успел – Журанков утих. Неопрятно протер заслезившиеся глаза ладонью.
– Простите, – извинился он перед внаглую вербующим его человеком. – Все. Уже все.
– Я понимаю, – сочувственно сказал тот. – Нервное…
– Нет, не то. Вы даже не представляете, как вы вовремя. Я ждал чего-то… Не стану хвастаться – не конкретно вас, конечно, но чего-то такого. Что меня опять срежет. А то разлетелся… Я даже не буду спрашивать, откуда вам так хорошо известны бандитские дела. Ваша банда?
Незнакомец не ответил.
– Хорошо, – сказал Журанков. – Я согласен.
– Что?! – вырвалось у незнакомца.
– Вы глухой, что ли? Я сказал: хорошо, я согласен. А вы думали, я кочевряжиться буду? Зачем? У меня одно лишь условие. Ваши слова для меня – пустой звон. Я должен все услышать от Вовки. От него и только от него, в подробностях. Если он мне все это расскажет так, как вы тут изложили, – считайте, мы договорились.
Незнакомец недоверчиво молчал.
Журанков повел плечами, поежился. Сыро. Зябко. Это было единственное, что он чувствовал сейчас,– зябко.
А больше ничего.
ГЛАВА 6
Средь нас был юный барабанщик
Журанков нипочем бы его не узнал, если бы не предварительная работа: окольные расспросы, высосанные из пальца предлоги… Школу-то парень уже окончил, а никуда еще не поступил – где его искать? Уж понятно, не дома – и по более-то невинному поводу Журанков не мог, права не имел и желания не испытывал без спросу, без просьб и согласований, которые понятно бы чем закончились, соваться в дом к бывшей жене и ее мужу. Ни школа, ни институт… Оставался только спорт. Парень как парень. На плече пухлая переметная адидаска, на спине свитер с завязанными вокруг шеи рукавами… Короткая стрижка… Пушок на губе. Уверенный шаг. Плечи уже шире отцовских. Таким я мог бы быть, подумал Журанков с мимолетной болью. Если бы в детстве не продирался сквозь изматывающее, как нескончаемое приседание, «не так»…
Жизнь, несмотря на россыпи пустых достижений и титулов, была проиграна вчистую.
"Зато с сыном повидаюсь напоследок… Спасибо шпионам. Какой предлог для разговора! А то – что бы я сказал ему теперь, свалившись ни с того ни с сего после стольких лет? Как аттестат, троек много? Нет? Вот молодец! Куришь? Ты не кури, это вредно… Ну, бывай, слушайся маму". Идиот. Был бы просто идиот. Журанков шел за сыном шагах в десяти позади и никак не мог решиться заставить себя ускорить шаг, догнать и позвать: "Вовка"…
Господи, да неужели это правда, что он, этот мальчишка, этот мой мальчишка кого-то застрелил?
Сейчас узнаю.
Журанков сглотнул и ускорил шаг.
А Вовка уже минут пять как заметил, что за ним следит тусклый топтун. Поначалу он еще старался гнать от себя эти мысли – совсем, мол, я свихнулся от последних событий, помороки пошли, блин… Но когда топтун стал его догонять – неторопливо, очень уверенно в себе: мол, не уйдешь, урод, некуда тебе деваться, я все знаю! – сомнений не осталось. Вовка дернулся взглядом влево, вправо, но ни одной подходящей подворотни поблизости не случилось. Да и негоже это, осадил он себя. Всю жизнь не набегаешься. Первое мимолетное смятение отступило, придушенное суровым спокойствием. Будь что будет. Русские не сдаются. И не бегают, как зайцы.
"А мальчик меня заметил. Нервничает. Да, что-то с ним не так, совесть нечиста, иначе он и внимания не обратил бы на такую шушеру, как я. Да, вот заозирался. И сразу взял себя в руки. Пошел медленнее. Остановился и повернулся ко мне, в глазах – вызов противнику и покорность судьбе. Господи, Вовка… Это мой Вовка…"
Они сошлись.
– Здравствуй, Володя, – сказал Журанков.
– Здрасьте, – хрипло сказал Вовка. Запнулся. И кинул этак небрежно, мужественно: – Вы из ФСБ или просто из милиции?
Журанков улыбнулся. Завозился во внутреннем кармане, достал паспорт: он очень боялся, что сын не поверит, что он – это он. И не хотел быть голословным.
– Я твой отец, – сказал Журанков.
У Вовки слегка отпала челюсть.
– Какого хе… – начал он после паузы и осекся. – То есть…
Журанков молча показал ему страничку паспорта. Вовка всмотрелся. Потом снова перевел взгляд на лицо Журанкова.
– Ну и чего? – спросил он.
– Надо поговорить, – сказал Журанков, неловко упихивая паспорт обратно. – Тут есть какой-нибудь скверик, какая-нибудь скамеечка на отшибе?
Несколько мгновений сын приходил в себя. Потом сказал угрюмо:
– Да.
Он и не подумал ершиться. Шок.
Они пошли.
Сын не обманул. Пять чахлых кустиков, один опасно дряхлый тополь над ними, а посреди – песочница, горка и почетный караул из четырех скамеек по сторонам. Время было неурочное, и лишь один неприкаянный карапуз под небдительным присмотром деда, читавшего какую-то книгу на английском, лепил формочкой и совочком незамысловатые куличики, а потом сам же их давил. Слепит – раздавит… Слепит – раздавит… Жизнь в миниатюре.
– Вот какое дело… – сказал Журанков, когда они уселись. Помолчал. – Мама с самого начала, когда мы расходились, просила меня с тобой не встречаться, и… она была права.
Замолчал.
Ведь все такие безалаберные, неаккуратные, забывчивые, и притом нельзя им об этом говорить, а то они обидятся – надо просто терпеть, не подавать виду, есть, что дает жена и нахваливать, на самом-то деле давясь, потому что наверняка она все плохо помыла, и по возможности делать все самому; а где сил набраться? И вот иногда осторожно, тактично, как бы с юмором, все же в чем-то приходится поправлять…
"Кате, верно, казалось, я их поедом ем с утра до вечера.
И когда она после развода запретила мне видеться с сыном, я не боролся. Я уже сообразил, что к чему. И я уберег Вовку от того яда, которым меня пропитали в детстве. Я сознательно старался его оградить, не изуродовать, понимая, что, если буду маячить рядом, яд сам собой мало-помалу перетечет к нему. Ведь человек не может изо дня в день быть внутри таким, какой есть, а снаружи – совсем другим, каким надо. Мои родители тоже все делали не нарочно, а просто потому, что жили. И я стал как они; еще в детстве стал, сам того не замечая и не понимая и потому не в силах защититься, по малолетству не в силах даже понять, что нужно защищаться… Я стал как они, мне же все время хочется позаботиться, уберечь и научить, как лучше. И это при том, что я ничего не умею.
Я не хотел, чтобы Вовка мучился, как я.
Уберег.
Только вот теперь у меня нет продолжения. И уже никогда не будет.
Нет, Вовке все это по фигу…
И он прав. У него свои проблемы".
Мальчик, неприязненно хмурясь, терпеливо ждал. Чувствовалось, что еще минута-другая, и он встанет и уйдет – вероятно, плюнув.
А, собственно, с какой стати, сообразил Журанков, он будет откровенничать с невесть откуда свалившимся отцом по паспорту?
Если не пошлет ко всем чертям – это подвиг…
– Ладно, лирику побоку, – сказал Журанков, выдавив улыбку. – Мне тут про тебя рассказали странную историю, и я всего-то хочу знать, правда это или нет.
В глазах Вовки дернулось брезгливое негодование. Или страх?
Нет, не страх, а что-то такое…
– Кто рассказал? – напряженно спросил он.
– Я тебе потом изложу свою историю, если захочешь. Но сначала ты расскажи. Вроде как ты с пистолетом носишься… Стрелял в кого-то…
Вовка ощутимо вздрогнул.
Уставился в землю, задумался. Лицо его было отрешенным и хмурым. Долго молчал.
– Тебе в подробностях? – глухо спросил он.
– Как хочешь.
Сын помолчал еще. Явно не знал, на что решиться.
– Тут на днях, – не поднимая взгляда, бесстрастно начал он потом, – я с одним товарищем, который должен был меня подстраховать и вообще… он старший, он контролировал, это было третье посвящение… Мы пошли к одному сказать, чтобы он выметался обратно из России туда, откуда пришел. Он вроде как врет тут. Приехал из Европы и, младший воевода сказал, чего-то врет. А его слушают. Он знаменитый. Мне нужно было его пугнуть. И мне воевода дал пистолет. Надо было, если он заартачится, стрельнуть ему под ноги. Так воевода поставил задачу, я точно помню. Но все пошло через задницу.
Вовка помолчал, переводя дыхание. Сглотнул. Коротко, виновато покосился на внимательно слушавшего Журанкова. Вовсю чирикали неунывающие воробьи.
– Я плохо помню, все получилось очень быстро. Тот хотел забрать у меня пистолет. Он спокойный был такой, не верил, что я всерьез. Я… Я и сам бы пистолет не отдал нипочем. Я его уже снял с предохранителя. Чтобы, если что, сразу под ноги ему. Но мой товарищ, наверное, подумал, что у меня духу не хватит. Он сзади стоял. Наверное, он подумал, что тот у меня отберет пистолет. Он взял меня за руку, потянул… как-то… Я даже не понял как. Как-то курок нажался. И… прямо в живот…
Вовка сглотнул. Журанков забыл дышать.
Боже милостивый, у него прямо рвалась сейчас с губ фраза, которую он столько миллионов раз слышал в детстве: надо было не так!
Поздно…
Он молчал.
– А в кухне, оказывается, сидел еще какой-то жлоб. Как прыгнет оттуда! И выбил у меня пистолет. Он вообще здоров махаться, меня уделал враз. И начал метелить Ярополка. Я еле очухаться успел, а Ярополк уже с копыт… И тогда я чем попало, телефоном кажется, тому как жахну в башню! Понимаешь, это уже просто само собой получилось! Не мог же я смотреть, как товарища бьют!!
Замолчал. Опять испытующе всмотрелся в лицо Журанкова: хоть чуть-чуть его понимают или вовсе нет?
– А потом? – тихо спросил Журанков.
– А потом мы ноги сделали.
– А потом?
– Потом домой пришел, стал телик смотреть… Самого трясет… – Помолчал. – Если честно, до сих пор трясет. Первый раз сегодня мышцу покачать выбрался, все дома сидел носом в стенку… А тебе-то чего? – вдруг панически крикнул он, сообразив, что будто под гипнозом разоткровенничался с совершенно незнакомым человеком.
Ему не с кем поговорить, понял Журанков с состраданием и тоской. Ну, просто совсем не с кем… Мать честная, что же делать-то?
Да откуда мне было знать, насколько он тут одинок?
– Ты сам-то слышал, что именно он врет, этот…к кому вас послали?
Вовка, снова уставившись в землю, отрицательно помотал головой.
– Ты потом опять уже встречался с воеводой или с Ярополком?
Язык отказывался выговаривать эти чучельные слова.
Пришлось.
Вовка снова отрицательно покачал головой.
– Что собираешься делать?
Вовка пожал плечами.
– Как же ты туда попал? – совсем тихо спросил Журанков.
– Познакомился… – так же тихо ответил сын.
– И зачем?
Вовка помолчал, пытаясь найти слова.
– Ну надо же как-то Родину спасать… – проговорил он без затей и оттого особенно беззащитно.
Журанков коротко вздохнул.
– А теперь я расскажу тебе свою историю, – сказал он. – Вчера меня нашел совершенно незнакомый человек. Подошел и сказал: ваш сын связался с бандой фашистов. Убил одного человека и искалечил другого. На пистолете и на телефонном аппарате его отпечатки пальцев, а пистолет и телефон – уже в милиции. Конечно, в милиции не знают, чьи это отпечатки, ваш сын не рецидивист, и в картотеке его нет. Но если вы откажетесь с нами сотрудничать, мы найдем способ навести милицию на вашего сына. Доказательства бесспорные, не отвертеться: двойное убийство на почве национальной ненависти. Засудят не по-детски.
Вовка помолчал.
– А что значит сотрудничать? – глухо спросил он потом, не поднимая головы. Он так и смотрел в землю.
– Это значит передавать им военные и космические секреты России, – тоже немудряще и оттого тоже нелепо и беззащитно ответил Журанков. Это походило на комедию. "Бриллиантовая рука". В направлении государственной границы движется автомобиль "Москвич".
Оказывается, все это есть на самом деле…
Журанков сменил позу. Положил ногу на ногу, сцепил пальцы на колене и уставился в небо.
– Представь себе огромный белый самолет, – медленно и негромко сказал он. – Огромный-огромный. А на нем другой. Этот другой немного меньше, но тоже большой. Больше "Бурана" раза в полтора. Но дело в другом. Главное, что он сам себе хозяин. Никакому другому аппарату такое не снилось. Двигатель у него прямоточный, и стоит МГД-генератор… Знаешь, что это? Нет? Ну, тогда неважно. Суть в том, что будет электричества завались – пока летит, сам и вырабатывает. А электричеством он впереди себя создает плазму вместо воздуха. И эта плазма его не тормозит, а, наоборот, вперед несет и дает полную свободу маневра. И у него не перегреваются борта. Вот у американцев из-за этого как раз "Коламбия" рассыпалась, семь человек погибли… А тут разогнали его на большом самолете, прямоточник включился, электричество пошло… Скорость, маневренность – как ни у кого. Полетал в космосе, вернулся в атмосферу, полетал в атмосфере, сделал что надо… опять в космос ушел… Угнаться за ним никто не может. Его даже заметить толком никто не может. Ты же понимаешь… Если бы, например, такой наш самолет в свое время один только раз пролетел на границе атмосферы и космоса над Югославией и Адриатикой, где американские корабли, – НАТО разве решилась бы Югославию бомбить? Все были бы отменно вежливы и дружелюбны, говорили бы только о международном праве, уважении к суверенитету и стремлении к мирному разрешению любых конфликтов и недоразумений… Потому что зачем говорить об очевидном? Он просто один раз пролетел…
Журанков умолк. "Что-то я долго, – подумал он. – А впрочем…"
Как раз об этом он мог бы говорить часами. И простыми словами, и сложными. И даже молча – с помощью одних лишь формул на бумаге.
– Подобными проектами уже лет десять занимаются. И у нас… и у них, конечно. И судя по тому, как на меня давили и как тебя подставили, чтобы меня додавить, я каким-то чудом продвинулся сильно дальше всех. Или просто удачнее. Это же сумасшедшая математика, Вовка. Совершенно сумасшедшая. Это только вот так, на словах просто. Одно обтекание плазмоида обсчитать – кишка выскочит.
Опять помолчал. И ни с того ни с сего разоткровенничался:
– Впрочем, это довольно прикладная задача. Да, я им тогда просчитал… Сам-то я давно занимаюсь иными вещами, куда более интересными. Этого уже вообще никто не знает.
Он осекся, потому что ему показалось – он начал хвастаться. "Оказывается, мне тоже не с кем поговорить", – подумал он.
Помолчал. И потом неожиданно для себя несмело тронул ладонью колено сына.
– Вот как надо Родину защищать, Вовка. Головой.
Это неуместное, фальшиво свойское "Вовка" вырвалось само собой. Журанков даже испугался – нельзя так фамильярничать. Но сын, похоже, просто не обратил внимания на неучтивость свалившегося из иных пространств предка. Мысли его были заняты совсем иным.
– Ага, головой, – плачуще сказал он. – Как ее защитишь, когда ей самой ни хрена не надо? Вы будете десять лет головы ломать, а потом любой чиновник, вас не спросясь, любая мелкая сука в каком-нибудь министерстве возьмет и все это продаст! И ничего ему за это не будет! Скажут: о, какой правильный демократ и умелый бизнесмен! Вот у него теперь по заслугам вилла, "Тойота" и честно купленная икра! Не то что у слабоумного быдла, которое все это придумало и построило!
Журанков вздохнул, а потом улыбнулся через силу.
– Да, есть такая опасность… Вот потому мы не только от чужих таимся, но немножко и от своих…Свои ведь разные.
Помолчали.
Сын уже не смотрел в землю. Куда-то выше, вдаль. И глаза его впервые за все время разговора были не угрюмыми, не испуганными, не затравленными… Были такими, какие полагается иметь в детстве. В молодости.
Мечтательными.
Потом сын спохватился.
– Погоди. Так… А какая связь? Что тогда получается с нашей… – Он запнулся на миг, а потом решительно, не щадя себя, закончил: – С нашей бандой?
Журанков опять вздохнул.
– Ты дуй от них подальше, сын, – сказал он. – Я, собственно, чтобы тебя предупредить, и приехал. Наплел им, что согласен на них работать и что мне только нужны доказательства: твой собственный рассказ.
– Значит, наша банда… – настырно повторил Вовка, почти не слушая и по-мужски думая сейчас прежде всего об установлении истины, остальное подождет.
– Ну, что банда… – пожал плечами Журанков. – Вывод напрашивается… Тот мужик не уточнил, разумеется, от кого он. Сказал: влиятельная организация. Наверное, американцы. А может, наоборот, наши, которые хотят на это дело наложить лапу и продать, как ты сказал. Разница-то невелика. Получается, что твой боевой товарищ, которого ты спасал, нарочно твоими пальцами нажал курок. Чтобы были твои отпечатки. Получается, вся ваша банда подставная. Уж не знаю, кто в ней это знает, младший ли твой воевода, или только старший, или вообще один какой-нибудь казначей, через которого деньги идут… Ведь не бесплатно же вы существуете, ты думал об этом? Наверное, флажки шьете, форму…; Наверняка арендуете помещения… Оружие, между прочим. Вот тебе, говоришь, пистолет дали – его же купили где-то, он же денег стоит… Вот такой компот, сынище. Получается, вся ваша операция против какого-то врага была придумана специально, чтобы меня зацепить. И, значит, на самом деле еще неизвестно, кому он был враг. Может, как раз им, а нам друг. Хорошая комбинация, многоцелевая. Специалисты работали. Мало что нас с тобой зацепили, мало что убили, кого им надо было, так еще и шумиха опять: русские – это же сплошь нацисты и истребители нерусских… Много у вас таких операций делается?
Сын не ответил. Да Журанков и не ждал ответа. Ему нестерпимо хотелось погладить Вовку по голове, но он не имел на это права.
