Текст книги "Звезда Полынь"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Только не придуши меня.

Она стремглав освободила кадык. Надо же, сразу поняла, где… Чуткая.

– Прости, пожалуйста, – покаянно пробормотала она и повторила: – Так?

– Да, – сказал он. Чтобы храброй фитюльке стало повеселей, он жеребячьи топнул ногой и громко заржал: – Иго-го!

И, работая только ногами, чтобы плечи и спина оставались неподвижны и девчонке сподручней было держаться, он, по возможности поддерживая ее за коленки, начал первую в своей жизни эвакуацию пострадавших.

Поначалу они не разговаривали. Осваивались. Стеклянные изваяния сосен роями плыли назад. Скрежетал и рычал под ногами снег.

Потом сзади раздался фитюлькин голос:

– Ты еще не устал?

Надо же, заботливая нашлась…

– Нет, – сказал Вовка. – Ты легкая. Не завтракала, наверно.

Он хотел пошутить, чтобы еще немножко ее развлечь, но она оскорбилась:

– Как не завтракала? Завтракала!

– А если даже и устану – мне полезно.

– Почему?

– Хорошая физподготовка.

– Ты спортсмен?

– Нет.

– Хочешь в армию?

– Позовут, так пойду, но…

– А, поняла! – сказала она. – У вас в фашистском уставе сказано, что в здоровом теле – здоровый дух.

– Дура, – сказал он.

Некоторое время она молчала. Ее дыхание обиженно участилось и горячо щекотало ему шею сзади.

– Прости, – неловко пробормотал он. – Я же сам тебе… Прости. Я в космос хочу. Знаешь, сколько весит скафандр для выхода в открытый космос?

– Сколько? – заинтересованно спросила она как ни в чем не бывало.

Он и сам не знал.

– Много, – сказал он. – Больше тебя.

Первый поворот… Километр прошли.

– А зуб даю, – сказала она, – пока ты сюда не приехал, про космос и не думал.

– Точно, – подтвердил он.

– Тут место такое. У нас мальчишки в классе как с ума посходили. Все хотят кто на Луну, кто на Марс. Просто смешно. Таблицу умножения друг у друга выясняют, но болтают с умным видом про апогей и перигей. Я у одного спрашиваю: а что выше, перигей или апогей? Молчит, моргает… Я у другого… Только третий вспомнил.

"И я на них похож", – подумал Вовка.

Надо будет посмотреть, сколько весит скафандр.

– Ты в каком классе? – спросил он.

– Ты молчи, – заботливо ответила она. – Береги дыхание. А я буду тебя развлекать разговорами.

Он скорчил рожу типа "фу ты, ну ты" – но видеть этого она не могла.

– Я вот не понимаю: а зачем, собственно, этот космос?

– То есть как? – удивился он.

– Нет, конечно, интересно. Вот как я сюда забрела. Идешь, идешь, и хочется все дальше и дальше. Но ведь это просто идешь. Ни денег не надо, ни ракету строить… А такое сложное дело должно быть для чего-то очень нужного. Вот был в России философ Федоров. Он странный, я его поэтому люблю. Только читать ломает, у него такой язык… Жутики. Он был совершенно религиозный человек, но сам этого не понимал и хотел, чтобы все, что в религии обещано, было прямо тут. Он в науку верил, как в бога. Если наука чего захочет, сказал он, то обязательно это сможет. А что самое важное для людей? Не бояться смерти. Поэтому надо воскресить всех, кто умер. Не дожидаться Страшного суда, когда бог воскресит, а научиться самим. И будет рай. Федоров это называл: воскрешение отцов. Тогда встает вопрос: а куда же расселить такую прорву народу? Земли не хватит. И вот Циолковский, между прочим его почти что ученик, сказал: в космос. Там места бесконечно много. И начал придумывать ракету. Вот ради такой цели – это я понимаю…

Вовка, втянувшись в ритм, с неторопливой размеренностью отпихивал то правую, то левую лыжню, и те будто сами несли его, как несет пловца, накатывая волна за волной, безветренная морская зыбь. Голова была свободна для беседы, но Вовка ушам своим не верил. Слушать детский голосок, произносивший все это, было противоестественно.

Как если бы маленькая золотая рыбка в аквариуме, подплыв к стеклу, вместо беззвучного и бессмысленного шлепанья губами открыла ротишко и зычно выдала из-под воды оперную арию.

– Слушай, а ты правда еврейка?

– А что? Думаешь, я так шучу?

– Нет, просто… – Он не знал, что сказать; потом нашелся: – Не похожа. У тебя нос скорей картошкой, чем клювом…

– Еще вытянется, – кровожадно пообещала она.

– Да ну тебя. Я серьезно спрашиваю…

– А если серьезно, то наполовину. Папа русский. По фашистским понятиям – самый криминальный вариант.

– Понятно… – хмуро проговорил он.

– Но ты знаешь, я про все эти национальные дела вспоминаю, только когда слышу, что жидов ругают.

Он помолчал, потом не выдержал:

– А когда русских?

– Ну, знаешь, – возмутилась она, – смотря за что.

– Вот то-то и оно, – сказал он, поразмыслив.

– Что?

– Что когда евреев несут по кочкам, ты сразу вспоминаешь, что еврейка. И сразу: а-а-а! наших бьют! А когда русских – то не вспоминаешь, что русская. Тут, мол, за дело ругают, справедливо. А тут, пожалуй, перехватили… Но за живое не берет. Правильно я понял?

Она долго молчала. Он метров полтораста успел отмахать и уже почти уверился, что опять ее обидел, но она задумчиво призналась:

– Даже в голову никогда не приходило посмотреть так.

Он засмеялся.

– Ты чего? – удивилась она.

– Прости, но… Не удержался. Как ты мне про Федорова-то…

– А Федоров чем тебе не угодил?

– Да не в том дело… У нас прям как в листовке. Евреи едут на шее русского народа и его же учат русской культуре.

Некоторое время она озадаченно молчала. А его зудяще тянуло говорить с нею именно об этом. Она казалась живым опровержением всех мерзостей, и ему невтерпеж было опровергать их ею снова и снова. Бескомпромиссно, в лоб.

– Ну, поучи ты меня, – попросила она.

Он порылся в памяти, пытаясь сообразить, чему бы такому мог научить ее. Федоров… Воскрешение отцов, блин, Страшный суд… Плохо дело, подумал он.

– И вообще, знаешь, я к тебе на спину не просилась, – сказала она; тогда он понял, что она все-таки опять обиделась, только старается не подать виду.

А его будто черт какой-то бодал.

– Именно, – сказал он. – Там и про это сказано. Русские, мол, всемирно отзывчивые. Сами себя по доброте душевной предлагают в ярмо. Мы ж богатыри, у нас, мол, сил на всех хватит. А остальные уже к этому привыкли и не только благодарности не испытывают, но относятся как к должному. И если русские их на плечи не сажают, а говорят: идите своими ногами, в ответ тут же в крик: как это – своими ногами? Это же притеснение по национальному признаку! Русские хотят нас поработить и истребить!

– Знаешь, это то же самое, что верить, будто панночка взаправду на Хоме летала, – непонятно, но очень сухо сказала она. – Тебе надо прочитать речь Достоевского, где он ввел понятие всемирной отзывчивости русских. Сравнишь.

Он только головой покачал.

На сей раз они молчали долго. Тянулся, пожалуй, уже пятый километр; Вовка начал уставать.

– Ты не устала висеть-то? – чуть принужденно спросил он; очень трудно возобновлять разговор с тем, кого ты явно обидел.

– Нет, – односложно отозвалась она.

Конечно, устала. Руки затекли, конечно. Приподняты, пережаты, кровь отлила… Он постарался покрепче подхватить ее под коленки. Спустить ее наземь и дать отдохнуть? Нет, нельзя, холодно.

– Расскажи еще что-нибудь, – попросил он.

– А я как раз думала об этом, – призналась она. – Только не знала, как предложить. Мне показалось, ты обиделся.

У него точно гора с плеч свалилась.

– А ну, – сказал он, непроизвольно улыбнувшись до ушей, – давай развлекай меня разговорами.

– Сейчас, – с готовностью отозвалась она. – о ты, пожалуйста, не смейся.

– Почему? – удивился он.

– А потому что… Потому что я стесняюсь, – четно сообщила она. – Ладно, если захочешь -смейся. Это опять про космос… Тут правда место такое. И звезды. В Москве я никогда столько звезд не видела. Я недавно как уставилась на них, так даже сразу стих придумала.

Это его добило.

– Ты еще и стихи пишешь?

– Первый раз, – утешила она. – Хочешь, прочитаю?

– Еще бы! – ответил он без колебаний.

Она немножко помолчала, набираясь смелости. И сказала:

– Млечный Путь, а, Млечный Путь! Уведи куда-нибудь.

Это очень странно прозвучало. Доверчиво и мягко, будто фитюлька обращалась с незамысловатой просьбой к родному человеку.

Или к человеку, от которого ждет только добра.

"Мальчик, а, мальчик…" – вспомнил Вовка.

– А по Млечному Пути можно далеко зайти… – проговорила она, интонацией дав понять, что под"далеко" имеет в виду отнюдь не одни лишь райские кущи. И, чуть помедлив, закончила: – Но без Млечного Пути – просто некуда идти.

Вовка подождал. Может, это не все, может, есть еще продолжение, и фитюлька театральную паузу держит. Но – нет. Он даже затылком чувствовал, как она робко ждет его восхищения.

– Ну, ты прямо… это… – Он порылся в памяти, стараясь взять по максимуму, чтобы фитюльке стало приятно. – Прямо Анна Ахматова!

– По-моему, у меня философски глубже, – серьезно сказала фитюлька. Вовка только головой качнул: вот наглая… А врет, что стесняется. И тут услышал, как она хихикает ему в шею – сначала тихонько, потом громче, от души. Шее стало жарко, точно летним солнцем припекло. Это она пошутила, облегченно понял Вовка и засмеялся с нею вместе. И будто бежать стало легче.

– Слушай, а может, все-таки расскажешь, зачем тебе космос?

– Трудно объяснить, – отозвался Вовка. – Я еще сам не очень…

– Ой, я забыла! Молчи, молчи, береги дыхание!

– Да ничего, я еще в форме… Просто у меня пока… больше ощущений, чем мыслей. Понимаешь… Людям иногда надо иметь куда разъехаться. Когда все впритык, непонимания и злости больше, чем на просторе. Я по себе знаю. Это даже между близкими так. А между народами и подавно. У нас в мире столько злости, столько обид… Люди многие уже и сами бы рады от них избавиться… А въелось. Я вот иногда думаю. Кто-то, скажем, какую-нибудь занюханную долинку между гор двадцать лет делит и поделить не может. А предложить им по целой планете? Не Луну дохлую, конечно, и не Марс… А настоящие, полноценные планеты. Они называются землеподобными, ты, наверное, знаешь. Вот тогда станет видно, кто чего стоит. Кто способен жить сам, тот и будет. Да еще и развернется в полную силу. А кто потянется вслед за теми, от кого якобы хотел избавиться, кого крыл на весь свет… Стало быть, и вправду паразит. Момент истины, понимаешь?

Солнце, будто не желая докучать грубым светом, присело за деревья и, вкрадчиво подзадоривая, оставило их вдвоем. Снег выдохнул таинственную синеву. Просека поплыла. Иногда в какую-нибудь пустяковую пазуху, ненароком сложившуюся из многоярусных ветвей и висячих снежных груд, стреляла тягучая вспышка луча, поджигая золотое пятно на сумеречной лыжне – и каждое разбрасывало по мглистым сугробам мириады переливчатых искр. То тут, то там… Казалось, мальчик и девочка бегут по Млечному Пути.

ГЛАВА 7

А люди прежние

Городок был невелик – в сущности, один громадный дом творчества, а не полновесный населенный пункт. Близость старого, почти с аналогичной целью, но совсем в другие времена наспех сляпанного центра практически не ощущалась. Архитекторы не зря ели свой хлеб с икрой, и не зря заказчик драл с них семь шкур: с квадратно-гнездовой древневосточной планировкой, в течение веков считавшейся самой рациональной – когда хирургически прямые улицы шинковали жилую плоть на мертвые однообразные шматки, – тут покончили. Тут заботились в первую голову о том, чтобы людям было уютно и нетипично. Поэтично. И потому фантазия творцов, постаравшись разбудить будущую фантазию жителей – а фантазия от будущих жителей требовалась просто по работе, – причудливо сплела из улиц, переулков, мостов, набережных, площадей, скверов и детских крепостей что-то вроде то ли Китежа, то ли ганзейской твердыни, когда ни один дом не напоминает соседний, ни один угол не прям, ни один квартал не похож на промзону и ни одно дерево – на зэка на прогулке; но в то же время – без средневековой грязи, тесноты и полной невозможности уразуметь, отчего это за домом пять сразу выпер дом сорок восемь. Здесь было увлекательно и бродить, и ездить; а носиться, отупев от вечного цейтнота, со скоростями за сто, все равно было некуда и не для чего.

И все же новое обиталище Кармаданова смутно напоминало Бабцеву шахматный Байконур, несущий отпечаток, казалось бы, совсем иной эпохи.

Может, просто чистотой, о которой после торжества демократии по-русски – когда всем все можно, кроме того, что нужно, и всяк волен гадить под себя в любых количествах, а вот убирать некому – в больших городах уже забыли.

А может, каким-то несуетным выражением лиц встречавшихся людей. Будто ни один не похмелялся уж по меньшей мере года два, и будто ни один не боялся, что его ограбят – не в подворотне, так в ЖЭКе, не в ЖЭКе, так в бухгалтерии на собственной же работе в день получки… Будто здесь машинам не нужны противоугонные устройства, девушкам – газовые баллончики, а ответственным главам семей – веера сложных, дорогостоящих и обременительных знакомств во всех структурах, от коих зависит повседневность, от сантехника и до начальника райотдела милиции…

– Ну, вот, а ты боялся, что шарашка! – приветствовал Бабцева Кармаданов, открыв ему дверь и тут же заключив в объятия. – Рад тебя! – сказал он.

Бабцев в ответ тоже обнял Кармаданова, похлопал по спине… Что-то было в этом ненатуральное, принужденное. И Кармаданов будто очень устал и даже улыбку явно держал на лице с трудом – мол, чудесно, что ты все ж таки приехал, но как же не вовремя ты свалился на голову…

– И я тебя, – сказал Бабцев.

Конечно, шарашка, подумал он. Вызов нужен, чтобы приехать. И КПП…

Свобода у нас возможна только если как следует отгородиться от всякой соседней свободы свободно висящей колючей проволокой, по которой совершенно свободно течет электрический ток.

Он снял теплую куртку, переобулся в домашние тапочки, заранее приготовленные Кармадановым.

Не без любопытства озираясь, прошел в ванную помыть руки. Ничего особенного, не апартаменты, конечно, не пентхаус. Квартира как квартира. По меркам их панельно-блочного детства – дворец. Спору нет, уютненько…

– А что ты без Кати? – спросил Кармаданов, подпирая плечом косяк двери в ванную. Бабцев тщательно вытер руки. – Вы же вдвоем должны были прилететь…

– А мы вдвоем и прилетели, – ответил Бабцев. – Но она сразу пошла с Вовкой повидаться… А он, как нарочно, загулял где-то. Совести у парня совсем нет. Ну, пусть на меня ему плевать – ладно. Но ведь знает, что мать прилетает! В итоге она мне полчаса назад позвонила и сказала, что никуда не пойдет, пока не найдет сына, и пошла его искать к папе. Папа-то тоже у вас приютился. Ну, а я… Во-первых, я уже договорился с тобой о времени, а во-вторых… в конце концов, пусть они сначала вдвоем там поворкуют. Не хочу отсвечивать.

Странно, но у Кармаданова на лице написалось облегчение. Он будто сразу слегка отдохнул.

– Ну, и хорошо, – сказал он. – Будет у нас с тобой мальчишник. Руфь нынче совершенно не в форме.

– А что такое?

– Да как сказать… Знаешь, бывают такие совпадения в жизни… Вот не раньше, не позже, именно в день, когда вы прилетели. Я уж не хотел говорить…

– Да что такое?

Кармаданов мялся. Они прошли по старой привычке на кухню – лучшего места для дружеской беседы в России все ж таки нет и не будет. Бабцев достал из сумки причудливую бутылку чистопородного коньяку; улыбаясь, решительно поставил на стол.

– Ты не большой любитель, да и я не большой любитель, – сказал он, – но, во-первых, русский обычай требует, а во-вторых, это по-настоящему вкусно и, может, даже полезно.

– Мне нынче и впрямь полезно, – совсем воспрянул Кармаданов. У него даже глаза засветились от мужского предвкушения. Какой полноценный мужчина не взволнуется и не испытает радостного подъема, получивши внеплановое предложение культурно выпить? – Ты просто гений, Валька. Но, скажи, с каких это пор ты вдруг начал чтить русские обычаи?

– Видение мне было, – загробным голосом сказал Бабцев. – Георгий Победоносец на "КамАЗе"…

– Да иди ты! – засмеялся Кармаданов, начиная суетиться и метать на стол все, что можно зачислить в разряд экстренно понадобившихся закусок. Бабцев уселся, с удовольствием глядя на его радостные хлопоты.

– Так что такое у тебя нынче приключилось, ты не сказал, – напомнил он.

– Серафима отчудила, – помрачнев, проговорил Кармаданов. Из рук его проворно прыгали на стол тарелки. – Отпустили мы ее на лыжах. Не в первый раз. Тут на окраине шикарный парк, плавно переходящий в бескрайние просторы России… Но девчонка-то большая уже, вполне вроде разумная и к лыжам привыкла, ходит неплохо. Мобильник с собой… Суббота, в парке народу должно быть полно, ее же друзей-приятелей, одноклассников. Честно скажу, в Москве я так безмятежно к этому не относился никогда – но тут совершенно, казалось бы, безопасно. За эти месяцы не слышал ни об одном казусе, которыми столица полным-полна…

– Ну и?

Кармаданов от воспоминания даже передернулся.

– Час проходит, два проходит, три проходит… Исчез ребенок. Мы ее в ежовых рукавицах не держим, крепились до последнего – вот придет, вот сейчас, ну, подождем еще пять минут, не надо паники… Руфь с тетрадками сидит, я с бумагами – рабочей недели не хватает, как всегда, ты же понимаешь. Нету. А темнеет уже! Наконец – все, лопнуло терпение, звоним ей. А нам отвечают: недоступен, мол, абонент. Ну, тут уже сердце в клочья. Побежали в парк. Нету. Расспрашиваем тех, кто там катается… Не видели. В милицию… в больницу… Ну, в общем… Руфь чуть с ума не сошла, да и я… А она, оказывается, решила, что давненько Северный полюс никто не открывал. Или землю Санникова, я уж не знаю… В общем, понесло ее прочь от города, в леса и долы. И там упала, да всерьез, до полной потери хода, расшибла ногу и телефон разбила об дерево.

– Умереть, какие ужасы ты рассказываешь, – сочувственно проговорил Бабцев.

Кармаданов помолчал. Чувствовалось, что он еще полон переживаний – мало времени прошло, и его пока не вполне отпустило. Да, подумал Бабцев, сегодня коньячок Семену воистину не повредит…

– И что дальше?

– Дальше началась сказка. Дели на десять. А впрочем, может, и нет… Я бы, говорит, обязательно замерзла насмерть, или меня бы волки съели…

– Тут есть волки?

– Откуда я знаю? Никогда не слышал, но разве ж я волками интересовался? Дело не в волках! Это у нее уже фантазия разыгралась, я думаю… Братья Гримм. Какая ж принцесса в лесу без стаи голодных волков?

– Принцесса?

– В общем, пока мы тут корвалол хлебали, у нее целое приключение произошло. От неминучей смерти ее спас благородный рыцарь… Вернее, если следовать ее рассказу дословно, не рыцарь, а русский богатырь. Высокий, красивый, могучий, скромный, потрясающе умный и умопомрачительно добрый. Посадил на спину и дотащил до города. Принес в травмопункт, дождался, когда ей снимок сделали, убедился, что нет никаких серьезных последствий, только сильный ушиб, донес до дому. А когда она позвонила в дверь, удрал. Мы его даже не видели. И она даже не знает, как его зовут. То ли постеснялась спросить, то ли вообще забыла о таких мелочах. То ли паршивке так показалось романтичней…

– Ищут прохожие, ищет милиция… – покачал головой Бабцев, открывая коньяк. – Вы тут, я смотрю, заняты реанимацией не только советского могущества, но и советских воспитательных мифов…

– Факт остается фактом, однако… – с однозначным интересом следя за руками Бабцева, сказал, усаживаясь, Кармаданов. – Когда у нас уже круги пошли перед глазами, когда я уже четырежды весь городок, наверное, обежал и пошел на пятый круг, а Руфь дома сидела в прострации ожидания, вдруг в дверь, Руфь говорит, – звонок. Бежит открывать – и вот она, дочурка, стоит, опираясь на стену, сладостно задумчивая, благостная, вся в элегических переживаниях… Ангел, объевшийся пирогом. Ну, я не видел, как они тут разбирались в первые минуты, а только вдруг они мне звонят – а я парк в очередной раз прочесываю, в сугробах уже роюсь… Звонят – можешь возвращаться, Сима дома… Вот такие дела. Теперь они обе спят после треволнений, а я вот…

– И ты так и не знаешь, кто ее выручил?

– Ни малейшего представления. И она не знает.

Последнее, что он ей якобы сказал: не вздумай мне говорить "спасибо", потому что я всего-то прощения прошу…

– Умереть не встать, какая романтика.

– Именно. Серафима романтически потрясена до глубины души. Мы от нее подробностей ее собственных злоключений так и не сумели добиться – она только про своего спасителя могла рассказывать. С сердечными придыханиями… Понимаешь, фантазия у нее богатая, и, повторяю, все это можно было бы делить на десять – но ушиб-то действительно серьезный, и она действительно двух шагов пройти сама не может. Несколько дней ей в лежку лежать. Значит, кто-то ее действительно нес. Я уже и в травму, где ее смотрели, стаскался. Да, говорят, была такая – с молодым человеком… Какой из себя? Знаете, папаша, нам вот только и заниматься составлением словесных портретов тех, кто сопровождает травмированных. Не знаю, что и думать…Вот такой у нас нынче день.

– Жуть, – согласился Бабцев и разлил коньяк по рюмкам. – Ладно. Тогда первый тост не такой, как я планировал, а за благополучие наших детей. Симка твоя – просто чудо.

– В перьях… – буркнул Кармаданов, но ясно было: это он так, чтоб не раздуться от гордости.

– Да хоть и в перьях, – мирно согласился Бабцев. – Мне немножко обидно, конечно… У кого-то вон какие благородные сыновья растут… Богатыри, не вы! Но я Вовке все равно желаю только добра, несмотря ни на что. За это и выпьем. За детей.

Кармаданов взялся за рюмку и, прежде чем ее поднять, несколько раз от души кивнул.

– Я согласен, – заявил он потом, точно и без того уже не было стопроцентно ясно, что он согласен.

И они выпили. То был добрый, чуть суровый "Хеннесси", настоящий коньяк безо всяких этих цветочных, парфюмерных выкрутасов, столь ценимых в спиртном дамами, но сам с готовностью расцветающий горячим темно-коричневым цветком, едва посеют его в мужской утробе… Выпить вот так запросто на уютной, теплой кухне, с минимальной закусью, без хрусталя и трех сортов вилок – казалось, молодость вернулась. Да, взять немножко алкоголя – это, подумал Бабцев, оказалась правильная мысль. А он еще сомневался.

– Ты теперь что-нибудь расскажи, – попросил Кармаданов.

– Мне нечего, – покачал головой Бабцев. – Я тебя слушать приехал. У меня же ничего не меняется. Это у тебя новая жизнь на подъеме…

Кармаданов усмехнулся. Расценил ли он это как тонкую лесть, или воспринял как простую констатацию фактов – неважно. Похоже, он и сам считал, что у него новая жизнь на подъеме.

– Но ты ж понимаешь, Валька, это все не для газет…

– Слушай, я обижусь. Ты что, полагаешь, будто я уже не способен просто так с другом разговаривать, не выведывая информации для очередных сенсационных статей? Если хочешь знать – осточертели мне все эти сенсации, скандалы… Горячие факты, холодные факты… Чуть теплые факты…

– Неужто разочаровался? -ахнул Кармаданов.

– Нет, но как-то успокоился. Просто работа… Хлеб насущный даждь нам днесь.

– Вот как… А у меня, знаешь, наоборот. То есть нечистых на руку чинуш хватать за шкирку или хоть за кончики пальцев – это тоже было отрадно, но… Как бы это… Заниматься противодействием плохому всегда второстепенно по сравнению с созданием хорошего. А у меня тут чувство, именно будто я создаю. Причем мало кто, кроме меня, на таком уровне может. Очень кропотливая работа – следить за всеми этими полупотайными потоками, которые нас питают, сводить их воедино, присматривать, не откусил ли кто-то где-то лимон-другой… Ведь от сумм, которые и так порой движутся не вполне открыто, самый большой соблазн откусить, понимаешь? И тут от нюха очень много зависит. Больше, чем когда-либо, правда. Самая интересная работа в моей жизни. А чувство, что уж эти-то деньги идут на достойное дело – оно, конечно, тоже очень важно.

– Вот за это мы и выпьем, – сказал Бабцев, разливая по второй. – За то, как я тебе белой завистью завидую…

Подняв свою рюмку, он поразмыслил мгновение и запел, с легкостью импровизируя, на мотив "Трех танкистов":

– Фининспектор все унюхал точно и пошел, авизою взметен…

– Для строительства ракетной точки… – с готовностью засмеявшись, подхватил Кармаданов.

– Спрятанный от жуликов лимон! – с хохотом закончил Бабцев.

Они чокнулись и выпили.

– А что за ракетные точки? – спросил Бабцев, невзначай зажевав ветчинкой.

– Да не знаю, – отмахнулся Кармаданов. – Это я так, в рифму чтобы. Какие у нас ракетные точки… Запускают там же, где и раньше запускали. Тут думают. Фундаментальными делами занимаются. И еще, знаешь, – собиранием умов.

– Как это?

– Ну, знаешь ведь этот гундеж: пора России снова земли собирать, пора… Провокационный гундеж и бесперспективный. Как их собирать? Войной? Да и зачем, у нас что – тесно? У нас не земель не хватает, а людей… Настоящих людей – особенно. Будет у нас перспектива – земли сами обратно подтянутся. Не будет перспективы – хоть изойди на минометы, никаких земель не соберешь, только возненавидят тебя пуще. Тут явно сообразили собирать умы, потому что без них перспективы не светят. Ты вот все про шарашку гонишь, про сталинскую колючку, а мы с Руфью и Симой летом поедем к Руфиным родственникам в Израиль. Отдохнуть, покупаться… По храмам походить – это же только попробуй вообрази, и уже дух вон от восторга: постоять на Голгофе… омыть ноги в Иордане, там, где Иоанн Иисуса крестил…

– Ты что, уверовал, что ли? – с легкой иронией, но вполне, впрочем, дружелюбно спросил Бабцев, прищурившись и откинувшись на спинку стула.

– Да не в этом дело… Уверовал, не уверовал… Но было же!

– Ах, вот оно что, – с утрированно понимающим видом улыбнулся Бабцев.

– И вот там, помимо Голгофы, как и следовало ожидать, полно наших… Жил-поживал и работал в Союзе, оказывается, совершенно замечательный ракетный конструктор Михаил Гинзбург. Был – да, как и многие, сплыл. И вот на днях заходит ко мне просто-запросто Алдошин… Это научный руководитель корпорации, пижон, знаешь, закваски еще тех былинных времен, когда стиляг на улицах дружинники хватали, а он уже тогда за узкие штаны готов был хоть на сто первый километр. И в то же время – демонстративный демократ. Сидит такой вот, вроде меня, грубо говоря, бухгалтер в своем углу, сводит дебет с кредитом, и вдруг дверь открывается, и заходит семидесятилетний академик, лауреат всего, присаживается по-студенчески на угол стола и говорит: "Покорнейше прошу простить, что помешал, но не найдется ли у вас пары свободных минут, мне бы хотелось попросить вас о небольшом одолжении…"

– Игры больших начальников, – хмыкнул Бабцев.

– Знаешь, вообще-то все на свете – игры, – отозвался Кармаданов. – И я, честное слово, предпочитаю, чтобы начальники играли в "братья на семейном огороде", а не в "юберменьш из высокого кабинета".

– Это конечно, – мирно согласился Бабцев и разлил еще по половинке.

– Ну, ты гонишь… – опасливо засомневался Кармаданов, торопливо дожевывая свой бутерброд. После дневной-то беготни и нервотрепки он уже малость захмелел.

– Ну, я просто так, чтобы в рюмке светилось, – ответил Бабцев. – Хотя вообще-то тебе, по-моему, нынче небесполезно…

– Это точно, – вздохнул Кармаданов, и чувствовалось, что, отвлекшись было разговором, он опять будто лбом ударился о дневную жуть; глаза его съехали с Бабцева и уставились в стол. Потом он встряхнулся. – Все, все… Все кончилось. Все хорошо, что хорошо кончается… – Запнулся. – Кто же это все-таки был?

– Илья Муромец, – пошутил Бабцев. – Причем – бегущий по волнам… То есть по снегам.

– Прощайте, Гарвей… – тихо проговорил Кармаданов. – Мне еще многим нужно помочь… Я тороплюсь, я спешу… Никогда мне не нравился Грин. Все у него так высокопарно, неестественно… Даже обидно. По идее – согласен, а подано так, что тошнит…

– Эй, эй, – Бабцев с улыбкой помахал у Кармаданова перед лицом растопыренной ладонью. – Приди в себя, не улетай в беспредельность. Ты еще предыдущую историю не досказал! Не надо мне про Грина, давай про Алдошина.

– А, да! – спохватился Кармаданов. – Но, собственно, все почти. Я это к тому, что у нас тут совсем не шарашка. Кто бы меня из шарашки выпустил в объятия израильской военщины? А Алдошин… Вы, говорит, я слышал, едете в отпуск в Нетанию… Если у вас найдется там время, не передадите ли вы привет одному моему старому знакомому и коллеге… Только его еще надо найти. Но Израиль – страна маленькая, все друг друга знают, так что, я полагаю, поиск не составит труда… Передайте привет и, если у него сохранилось желание работать в российской космической отрасли, приглашение. Мы, мол, его тут ждем с распростертыми объятиями…

Бабцев засмеялся.

– Ты чего? Ты чего хохочешь?

– И ты мне говоришь, что у вас не шарашка! – проговорил Бабцев. – Да это же типичная вербовка!

– Пошел ты… – обиженно сказал Кармаданов и выпил.

– Нет, ты сам посуди! Человек… как его, ты сказал…

– Гинзбург…

– Человек Гинзбург живет себе, поживает спокойно на исторической родине. И вдруг этакий ком с горы! Является как бы в отпуск, как бы ни при чем невинный персонаж. И соблазняет его вернуться туда, откуда человек Гинзбург – между прочим, в здравом уме и твердой памяти – давным-давно сдрапал, потому что ему тут, я уверен, было тошнехонько… А не поработаете ли вы, мил-человек иудейский, сызнова на наши ракеты, которые мы потом "Хамасу" давать станем… Что тебе велено ему сулить?

– Да ничего! – огрызнулся Кармаданов. – Интересную работу на переднем крае, и только!

– При какой зарплате?

– Не было о том разговора.

– Ну, знаешь, не верю. Но даже если и не было, то, помяни мое слово, ближе к твоему отпуску обязательно будет. Вот так же зайдет к тебе какой-нибудь симпатичный полковник ФСБ, присядет на край твоего стола и уважительно, с дружелюбной улыбкой скажет: а беглых жидочков подманивать лучше всего вот так и так… нет, вы не записывайте, пожалуйста, вы на память…

– Валентин, кончай, – серьезно сказал Кармаданов.

Бабцев помолчал. Пожалуй, и впрямь перегнул палку…

– Ну, не серчай, друган, – слегка пошел он на попятный. Помедлил. – Но ведь это все оттенки. Пусть это будет не полковник, пусть тот же Алдошин. И пусть он скажет не "жидочков", а как-то иначе…

– Нет, – ответил Кармаданов твердо. – Коричневый цвет не может быть оттенком лазурного…

– Коричневый – метафора более или менее понятна, – сказал Бабцев. – А лазурный – это что? Я грешным делом думал, ты коричневому кумачовый противопоставишь.

Кармаданов отрицательно покачал головой.

– Пойми, Валька, – задумчиво ответил он. – Я советскую парашу ненавидел не меньше твоего. И до сих пор ничего ей не простил… Как, впрочем, я и девяностым годам ничего не простил и не прощу. А лазурный – это небо. А за ним – звезды. Наши звезды. Их раскидало черт-те куда. А они друг подругу скучают… не могут не скучать… Я же вот по тебе скучаю. А они, помимо дружбы, еще общее дело делали. Великое.