Текст книги "Кольцо Сатаны. (часть 2) Гонимые"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Чуть свет к Морозовым в окошко осторожно постучали. Сергей хмуро поглядел на часы. Половина четвертого, еще не рассвело. Он быстро оделся, сказал Оле, чтобы заперла за ним дверь, добавил:

– Я тут, на агробазе, не беспокойся.

У порога стоял ночной сторож. Осмотрелся и тихо сказал:

– Орочко арестовали. Только что. И увезли.

– Бог ты мой! Кто?

– Они приехали на машине, трое. Ворота агробазы были заперты. К домику Орочко шли пешком. Там свет зажегся, какой-то разговор. Берлавского вытолкали. Долго рылись, чего-то искали. И Орочко увезли с собой.

– Давай к Хорошеву. Разбуди и скажи.

Застегнув плащ, Сергей пошел к домику Орочко. Берлавский сидел на пеньке у входа. Голова опущена, подбородок на груди, руки висели. Поза высочайшей печали.

– Кто приезжал? – спросил Морозов.

– Из НКВД. Оперчек и еще двое. Меня прогнали, чтобы не мешался. Вот и сижу, не знаю, что делать. Все у нас перевернули, чего-то искали. Александр Алексеевич был не в себе, руки у него дрожали. Свой нагрудный крест поцеловал – и тут же у него крест отняли. Меня лихорадка била, не могу и сейчас успокоиться.

Сухие черные глаза его были широко открыты, взгляд безумный.

– Как ты думаешь, за что?

– Не знаю. Вот так и за мной могут приехать.

От водокачки быстро шел, спотыкаясь, пожилой моторист. Не доходя несколько шагов, остановился, поманил Морозова. И когда тот подошел – с предчувствием чего-то недоброго – услыхал тихое:

– Дениса Ивановича увели. Нет, не лагерные, а которые в шинелях до пят. Я ночевал у него. Вошли, фонариком осветили, Дениса Ивановича поставили в углу, обыскали, взяли из карманов какие-то бумажки и увели. А мне приказали идти на свое место и помалкивать. Я постучался к вам, супруга сказала, что вы ушли.

Берлавский с трудом поднялся. От первого блока теплиц скоро шел Хорошев. Не здороваясь, спросил Берлавского:

– Что вы дрожите? Непривычная ситуация? Идите досыпать. Идите. Мы как-нибудь разберемся.

Кивнув Сергею, главный пошел в конторку.

– Там же никого, – сказал Сергей.

– А нам никто и не нужен. Дождемся шести и позвоним начальнику совхоза. Если кто и способен что-то предпринять, так это он, чекист. Живем, как на вулкане. Строим свои планы, на что-то надеемся, а тут приходят, руки за спину и пожалуйте с нами… Сегодня двух, а завтра кого? И сколько по их разнарядке?..

Чувствовалось, что Хорошев вне себя, говорил он раздраженно, даже гневно. Еще бы! Забрать старика, необходимого для хозяйства топографа, словно им и дела нет до совхоза, до его будущего!

Начальник совхоза появился скоро после звонка, молча выслушал короткий рассказ, схватился было за телефон, но тут же встал.

– Нет, это не телефонный разговор. Попозже пойду к майору Тришкину в райотдел. Это их работа. Что-то у вас на агробазе неладно. Дыма без огня не бывает…

Пока он выяснял, из райотдела позвонили в совхоз и приказали передать Морозову, чтобы явился. Сергей с упавшим сердцем все-таки сходил домой, попил чай, объяснил Оле, что «ЧП» в теплицах, все уладили. И ушел с похолодевшим сердцем. Сидел чуть ли не час в полутемном коридоре, о чем только не передумал. Страх, тот самый страх, вроде бы изгладившийся, ушедший, родился снова, он сковывал, как и в тридцать седьмом, когда его впервые заперли в камере. Вызвал его следователь Овчинников, старший оперчек. Романов как-то показывал на него: «Тот еще чекист…».

– Морозов? – и оглядел с ног до головы. – Заходи, Морозов. Вот сюда садись, потолкуем. Ты не баптист, случаем? Нет? А не куришь. Ну, конечно, верующий. Чего молчишь? На вопросы следователя надо отвечать. Так вот… Как же это у тебя под носом действовала секретная церковь? Свои грехи отмаливал там?

Этот тон, усмешка, намеки вывели Сергея из себя.

– Вы либо сон плохой видели, либо начитались детективов. Какая еще церковь, да под боком? У меня под боком агробаза, которая вас кормит, у меня дел по горло, а я сижу и бред какой-то слушаю. Объясните русским языком, без всяких этих…

– Ты мне не указывай, что делать, – уже другим тоном отозвался следователь. – Как-нибудь семь лет… Ладно, начнем сначала. Дениса Ивановича Волошина знаешь?

– Отлично знаю. Жестянщик совхоза, мастер. Жестяная недалеко от моего дома.

– Бываешь там?

– Ну, а как же. Дела. И старик он приветливый.

– О чем же разговоры?

– О ведрах-лейках. О железе, которого не хватает. О желобах в теплицах, словом, о работе.

– На жизнь он не жаловался?

– Нет. Не в забое все же. И не в зоне. Летом ночует в мастерской. И производству польза, всегда под рукой.

– Ну, о войне-то разговаривали, конечно?

– Представьте, нет.

– Могли бы и о даровании победы помолиться. Называется молебен.

– Какой еще молебен? – Сергей вспыхнул. Отец Денис однажды пел молебен, точно.

– А чего зарумянился? Врешь ведь.

– Вы вот что… Я выдумывать для вас сказки не намерен. Других ищите.

– Ну-ну, найду и других. Вдруг укажут на тебя? Какое-то время Орочко жил с тобой? Ты знал, что они с жестянщиком друзья?

– Орочко от зари до зари в поле. Проверка термометров на площадке. Топографическая съемка.

– Знал, что они дружили? Отец Денис общительный человек.

– Почему отец Денис?

– Потому что он поп, священник. Тоже не знал? И Орочко не говорил?

– Нет. Может, и Орочко священник? И начальник совхоза? Кто их знает?

– Пошути, пошути. Жили вместе и все молчком. Странная жизнь. По утрам не крестился он?

– Не замечал. Стеснительный интеллигент. Да и разница в возрасте… За что же вы Орочко арестовали? Ну, Денис Иванович, по-вашему, священник, хотя это не преступление. А Орочко кто? Архиерей?

– Ты больно остер на язык, Морозов. Смотри, как бы не загреметь… Итак, к делу. Возле тебя, в дружбе с тобой два антисоветчика. Они вот тут, за стенкой, по камерам сидят. А ты передо мной. Вот бумага, вот перо, выкладывай все, что знаешь об арестованных. И как они молились, пели. И как к ним ходили, кто ходил. А вот эти листы – протоколы допроса, подпишешь сейчас, при мне.

И зачем-то вышел. Но в кабинете сразу же возник младший лейтенант, сел с книгой в руках, все поглядывал на Морозова.

Уже прошедший эту «школу», Сергей не спеша читал протокол, жирно вычеркивал все, что прибавил от себя следователь. И расписывался. Три листа. На последнем приписал: «Знаю Д. И. Волошина и А. А. Орочко как отличных работников, они хорошо помогают сельскому хозяйству Дальстроя. Прошу разобраться в недоразумении и вернуть их на работу».

Больше ему делать было нечего. Успокоившись, стал поглядывать на своего сторожа, взгляды их встретились и оба улыбнулись. Но младший лейтенант тотчас вспомнил о службе, нахмурился и уткнулся в книгу. А Сергей смотрел в зарешеченное окно, там был двор и проволока, а за ней ярко-зеленое поле капусты. Тот еще натюрморт. В клеточку…

Вошел Овчинников, облизывая губы. Видно, пообедал. Просмотрел листы, нахмурился.

– Приписка-то зачем? Она для них, как мертвому припарка.

– Истины ради. Бьете совхоз по больному месту.

– Выдержит. Не таких брали. И ничего, живем. Ладно, пока можешь быть свободным. Потребуешься – вызовем.

Сергей шел домой, как побитый. Годы проходят, война, голод, каждый старается работать за двоих, лежат под пулями, копают золото, а в этих сволочных организациях ничего не меняется! Все то же, как в тридцать седьмом. Те же кадры, будь они прокляты! Стражи революции, а в сущности палачи и шкурники, занятые сочинением «врагов народа» и успешно избегающие фронта.

Боже мой, что сейчас переживает Оля! Ведь ищет его, никто не знает, где он, что с ним! И Сергей побежал, чтобы скорей добраться до телефона и позвонить на агробазу. Скорей. Скорей!

Позвонил из клуба с полдороги. Трубку взяла Оля. Она сидела в конторке, ждала.

– Ты? Откуда? Где пропал?

– Иду, иду, не волнуйся. В управлении был, задержался. Голоден, как крокодил…

И услышал вздох облегчения. Гудки. А сама плачет, наверное. Уже кто-нибудь сказал о происшествии.

От клуба он шел спокойно, пока не вспомнил о допросе снова. Кто же проследил и выдал двух стариков? Какая мерзость у них на агробазе скрывается?! Кто? Пока это не будет выяснено, покоя не жди. Он перебирал в уме всех, кого видел в мастерской Дениса Ивановича. Вспомнил прораба совхоза, моложавого техника-строителя. Видел он его с Денисом Ивановичем, сидели на берегу ручья, свесив ноги к воде, жестянщик что-то доказывал, а прораб кивал и слушал. Увидел Морозова, вскочил, отряхнул брюки и быстро ушел. Что за человек? Уж не его ли работа? Кто еще? Зина Бауман? Она вне подозрений. Да, еще Берлавский. Конечно, знал, кто такой Денис Иванович, о дружбе Сергея Ивановича с Орочко тоже знал, но не может же он… И тут ему вспомнились слова Хорошева о страхе. «Трусливые могут стать исполнительными и во всем другом, что прикажут с угрозой». Берлавский чаще всех бывал в жестяной мастерской, мог слышать пение, сходное с церковным, этого уже довольно для доноса. Спросить у агротехника прямо? Он тут же «заложит» и Морозова. В конторе плановик сказал:

– Искали тебя, звонили. Где пропадаешь?

– В поле. Кому нужен?

– У вас там «ЧП». Орочко вашего и жестянщика забрали.

Сергей промолчал и вошел в кабинет. Капитан выглядел рассерженным, злым.

– Ты где был?

– На допросе. У следователя Овчинникова.

– Ну и что?

– Требовал разоблачить служителей церкви, которые и в лагере верят в Бога, молятся и поют. Но я следователям не помощник. Не подслушиваю.

– Майор Тришкин звонил мне. Упрекал в потере бдительности.

Хорошев прохаживался по кабинетику. Лицо его было строгим.

Сказал:

– Специалиста потеряли. Где найдем такого?

– Раньше надо было думать! – капитан вдруг повысил голос. – Теперь и я уже виноват. Заступаюсь за арестованных.

– До нас с Морозовым доберутся, вы уже не заступитесь, – съязвил Хорошев.

Начальник совхоза посерел. Упрек попал в цель. А что он может? Доложить Нагорнову, только и всего. Тот отмахнется. Тришкин не в его подчинении, в Магадане есть секретный отдел, там полковник Сперанский.

– Кто же у вас капает? – уже другим тоном спросил капитан.

Но ответа не получил. Агрономы молчали. Ведь и на капитане была форма НКВД…

И вдруг услышали:

– Пока на агробазе не было новенького, ничего такого не случалось.

И оглядел одного, другого.

– Новенький, новенький… Сами уже думаем, – ответил Хорошев. – А доказательства? Увы…

– Суд будет, свидетели предстанут, – добавил Сергей.

– Какой там суд! – взорвался капитан. – Тройка, шито-крыто, в кабинете. Отправят в тартарары, вот и весь суд.

– Мы пойдем, товарищ капитан, – сказал Хорошев. – Других дел полно.

На полевой дороге главный остановился, прищурился.

– Знаешь, надо присмотреться к этому Берлавскому. Он ведь будет встречаться со своими «работодателями». Очная ставка и все такое. Возле райотдела у нас капуста, там звено работает. Попроси-ка знакомую женщину, чтобы присмотрелась.

Через день сообразительная крестьянка подошла к Морозову, сказала с обидой, чтобы слышали все:

– Вчерась агротехник пришел сюда, мы пожаловались, что тяпки затупились, он пообещал и забыл, видать. Вы уж подскажите…

– Непременно, – подхватил игру Сергей. – Он от вас на агробазу пошел, через поле?

– Вышел на трассу, вон туда, в обход тюрьмы.

– И не оглянулся?

– Оглянулся. И не один раз. Даже постоял. Потом ушел.

Отозвав женщину в сторону, Морозов тихо сказал:

– Загулял он. Бабенка у него здесь. Надо бы ему выговором за безделие, да не пойман – не вор. Ты погляди, куда он на трассе заходит, его красотка тут живет…

Чушь городил, сам себя ненавидел, но как-то надо добираться до истины! Если Берлавский заходит в это учреждение, то улика весомая. Одно дело по вызову, как вызывали Морозова, другое, когда идет тайком.

Вместе с Хорошевым они чаще стали бывать на том поле. И однажды старшая звена пошла им навстречу.

– Опять тупые тяпки? – спросил Морозов.

– Вострые, вострые, Михаил Семеныч расстарался. Был два раза, даже сам поработал с нами. И все туда посматривал, на трассу. Потом и сам пошел, мы как раз сели отдыхать, оттель всю улицу видно. Зашел в первый дом, с крыльцом который. Долго не выходил, выскочил – и в поселок…

– Да, присушила его краля, – с недобрым смешком отозвался Морозов.

Когда остались одни, переглянулись.

– Не улика, но все же. Наверное, надо его прямо спросить.

– Нет. Расскажем капитану, пусть разберется. Иначе райотдел отыграется на нас с тобой. Они своих сексотов оберегают. Если капитан «расколет» Берлавского, то станет известен и второй мерзавец. Видимо, это все же прораб, его в совхоз перевели с прииска, тут и освободили. Я поговорю с капитаном. Ты ничего не знаешь и не ведаешь, тебя допросили, второй раз с ними лучше не встречаться. И, ради Бога, ни слова об этой истории жене. Вы еще не расписались?

– Нет. Оля что-то откладывает. Не могу понять почему.

Минула еще неделя, другая. Никого и никуда не вызывали. Капитан, конечно, имел разговор с Берлавским, но агрономов о том не извещал. Судьба арестованных его уже не занимала, знал, что «тройка» в своей «работе» брака не допускает. Но осведомителей в совхозе терпеть не хотел, они могли оклеветать кого угодно, даже его самого.

В день заседания «тройки» ни Берлавского, ни прораба Муханова на работе не оказалось. Они появились к вечеру. Капитан пришел на агробазу, поманил Берлавского в конторку и запер за собой дверь.

Кто видел, как вышел после долгого разговора агротехник – с потухшими глазами, неровным шагом, как, спотыкаясь, добрел до своего жилья и не выходил оттуда до ночи, – тот сделал для себя вывод: это раздавленный человек. И не капитан был тому виною, а собственный зловещий поступок, который нельзя оправдать. Сказавшись больным, Берлавский передал через пилорамщика заявление Хорошеву с просьбой об увольнении. Приказ был написан в тот же день. Больше этого человека в совхозе не видели.

Капитан намекнул, что агротехник, кажется, получил разрешение на выезд с Колымы. Иудины сребреники помогли…

– Другого доносителя он назвал? – спросил Хорошев.

– Нет, конечно, тем более, что мы уже угадали его. Прораб Муханов. Как его обрабатывали и где – не знаю. Берлавскому больше досталось на следствии. Били его. Прораб у нас не задержится. Черт знает что делается! – вдруг вырвалось у капитана. – Опять взялись сажать. Конца-краю не будет!..

И прикусил язык. Хорошев взял его под руку.

– Спасибо за доверие, за вашу позицию, Николай Андреевич. Вы правы в своем гневе. Чем это грозит обществу, даже представить трудно. Война, а они… Дело надо делать, а мы все ходим и переживаем: вдруг в совхозе остались еще сексоты? Работа на ум нейдет.

ПЕРЕЛОМНЫЙ ГОД

Между осенью и зимой на Колыме устанавливается недолгая пора, когда трудно понять, что за время года на дворе.

Замерз и не опал побуревший лист на деревьях. Небо неделями не меняло своего пепельного цвета. Ни ветра, ни солнца. А ночные морозы доходили до двадцати ниже нуля. Промороженный грунт таил под собой и талую землю: когда по полю шел трактор, то стоял гул – это содрогалась корка мерзлой поверхности.

Именно таким был октябрь сорок третьего в Сусумане. Поля оголились, в теплицах добирали последние помидоры, из коридоров выносили охапки ботвы и стеблей, а печи еще топили; впереди была тяжелая работа – смена почвы на стеллажах, зимняя приборка и очистка парников от сгоревшего навоза: отдав тепло растениям, навоз превратился в черный и жирный перегной. Место его было на полях.

В этот месяц почта принесла в Западное управление запрос из Магадана о переводе главного агронома А. Ф. Хорошева в совхоз Дукча.

Кораблин побывал с бумагой у Нагорнова, тот вспыхнул, оскорбленный, и тут же вспомнил свой разговор с Хорошевым, добрый, даже товарищеский, что редко бывало с подполковником. Он обещал Хорошеву отпустить его. И, к удивлению своего заместителя, сказал:

– Да, у нас с ним был разговор. Я в принципе согласился. При условии равноценной замены. Кого на место главного?

– Тут проблемы нет, – ответил Кораблин. – Морозова.

– Справится? Молодой еще. И без высшего.

– Зато с головой. Вы его статьи не читали? В журнале?

– Нет. Он писал? Смотри-ка, я не знал…

– Но ему надо помощника. Запросить?

– Конечно. Дел много. Смотри-ка, почти на сорок процентов урожай прибавили. Даже Комаров похвалил. Вызывай Морозова, как он посмотрит на такой перевод?

Через несколько дней Сергей Иванович Морозов стал главным агрономом совхоза Сусуман.

Хорошев уехал в Дукчу. Одолел первый этап на пути почти в десять тысяч километров от места рождения, от детей, от семьи.

В октябре домик Морозова почти целыми днями пустовал.

Сергей уходил рано, поэтому и Ольге приходилось подниматься чуть свет. Она растапливала плиту, кипятила чай, разогревала оладьи и мясные консервы. Подавляя зевоту, накрывала на стол, они завтракали, поглядывая в широкое окно, где через оголенные кусты и деревья был виден второй тепличный блок и парники перед ним.

Уходили вместе, дверь запирали на два замка. Двое оконных ставен не открывали, свет проходил только через окно, что на агробазу. Считалось, воры забраться с этой стороны не могут: близко конторка, где постоянно толклись люди. В общем, на виду.

Сергей встречал бригады тепличниц и парниководов у ограды, уточнял – кому и что делать. Зина Бауман докладывала, кто не вышел на работу и кем можно заменить. Часто на замене оказывалась и Ольга, она довольно быстро освоила не только приемы цветоводства, но и все тепличное искусство. Во всяком случае, Зина была довольна ее работой, ее настроением – Оля была от природы музыкальна, любила потихонечку петь за работой и знала бесконечно много хороших песен.

После обхода теплиц Морозов исчезал с агробазы, заходил в контору, шел на конюшню, на стройку еще одного склада овощей почти посреди поля, врытого в бугор с десятком лиственниц. Теперь у агронома была верховая лошадь, славный рыжеватый красавец, по какой-то причине списанный из воинской части. Всадника видели то у бригады, где разгружали навоз, то у другой, где корчевали пни, у механизаторов, прилаживающих бойлеры для подогрева воды, где клепали из листов железа печи. Даже зимой у агронома хватало дел. Домой приходил голодный, веселый, работа ему нравилась.

Оля выглядела все более светлой, глаза ее искрились радостью, вся ее сдержанность, даже некоторая отчужденность, заметная в первое время по приезде, теперь исчезла. Она не огорчалась, когда что-то не удавалось, посмеивалась над своими хозяйственными неудачами.

Перемена в ее настроении произошла непонятно для нее самой, как-то враз, словно открылось в жизни нечто новое и доброе, доселе не замечаемое. И домик их вроде бы осветился изнутри, в нем слышался смех, дружелюбная перепалка и даже молчание было, кажется, наполнено смыслом.

В один из вечеров, когда они лениво болтали перед сном, Оля неожиданно для себя сказала:

– Знаешь, кажется, у нас будет маленький.

И заплакала, уткнувшись в подушку. Сергей растерялся, но мгновение спустя обнял ее, вытер мокрые щеки, поцеловал и спросил:

– Ты уверена?

– Иначе не сказала бы. Я так ждала и так боялась, что эти проклятые лагерные годы лишат меня материнства. А поделиться с тобой…

Ну, ты понимаешь…

Поднявшись на локте, заглянула сверху в глаза Сергея:

– Ты не раздумал назвать меня своей женой?

– Я тревожился, ведь ты отнеслась к предложению сходить и зарегистрироваться как-то очень равнодушно. Помнишь?

– А я боялась, что бездетная. Кому нужна такая жена?

– Глупая, да какая ни на есть… Завтра и пойдем в этот, как он там…

– ЗАГС. Совсем нелепое слово, а вот прижилось. Но не завтра. Пальто мне сошьют на этой неделе. Обещали. Уже примеряла. Хорошее пальто. И платья есть. А будущее… Да какое оно ни будет, проживем вместе, не одни мы из мышеловки…

В ЗАГСе, который был и паспортным столом, сидели две бледные девицы с равнодушными лицами. За другим столом – рябой пожилой чин в ненавистной для всех форме. Посетителям не предложили сесть, на них просто глянули – красивая молодая пара – затем посмотрели в документы: надо же, недавно оттуда, контрики… И молча занялись бумагами, Ольге Викторовне выписали паспорт – уже с фамилией Морозова, не забыли тиснуть в этот паспорт черный штамп «минус 38» и также молча вручили, не сказав даже приветливого слова.

– «Наш век жестокий, равнодушный»… – уже за дверью продекламировал Сергей Иванович. Но улыбки не вызвал. Ольга не могла успокоиться, вспоминала девиц и рябого, их оскорбительное казенное отношение к новобрачным. Вдохновили, называется, семью. Сказала с какой-то удивившей Сергея решимостью:

– Мы с тобой, Сережа, дождемся светлых дней, рано или поздно, но дождемся. Не век же… Ты обратил внимание: на окнах ЗАГСа – решетки. Подумать только!..

Этот вечер они провели вдвоем. Что-то не хотелось приглашать гостей. Да и не было у них, в сущности, близких. Вспоминали Хоро-шева, Орочко, Савенкова, Аронова, Зину Бауман, Дениса Ивановича. За всех друзей можно только помолиться да выпить, пожелать им добра, где бы они сейчас ни находились. В домике крутился патефон, на столе стояла бутылка с голубичной настойкой, был пирог – наконец-то удался! – с брусникой. Стол, что надо.

Утром Сергей проспал и к разводу не успел. Опоздала на работу и Оля.

Уже в теплице Зина удивленно посмотрела в ее глаза.

– Что-нибудь случилось, Олечка?

– Да, Зина, случилось. Поздравьте. Ольга Викторовна Морозова…

– Сердечно поздравляю, дорогая! Островок радости в общем разгуле скорби. Мы все этого ждали и удивлялись, что вы так долго…

Морозов появился в теплицах за час до конца работы. Через пять минут их окружили тепличницы. Огромный букет Оля едва удержала. Среди смеющихся, задорно возбужденных женщин они прошли до перехода через ручей. Сергей помог жене пройти по мостику, а когда глянул на свою хату, то обомлел.

Вместо окна чернел квадратный провал. Аккуратно выставленная рама стояла у стены. Ахая и охая, Оля взбежала по тропке, сунула букет Сергею, открыла дверь.

Конечно, не было ни нового платья, ни пальто, не было и одежды Сергея. Все съестное исчезло. Зато на столе стояли два стакана до половины налитые настойкой, между ними тарелка с двумя кусками вареной оленины из супа, которого тоже не было. Лежали две вилки, два кусочка хлеба. Воры не хотели, чтобы заместитель начальника совхоза Морозов и его жена легли спать голодными.

Оля и плакала, и смеялась над выходкой грабителей. Сергей сидел на табуретке растерянный: поздравили… В доме стоял чертовский холод.

– Ты хоть бы раму вставил, – проговорила Оля, глотая слезы.

– Да, это мы сейчас… – он схватил клещи, молоток и выбежал на улицу.

Утром к ним пришли начальник совхоза, плановик Романов, механик и зоотехник. Поздравили, поохали, узнав о краже, пожелали счастья, наследников. Уже за полночь на агробазу позвонил Романов и сказал Сергею:

– Давай сюда вместе с женой. Скоренько. Начальник приказал. И деньги возьми, тут покупка предполагается.

В конторе им вручили фанерный ящик. Там было два отреза, разное белье, красивая скатерть, бутылка отличного вина и много банок консервов.

– Кораблин распорядился, когда узнал о происшествии, – начальник совхоза стоял, выпятив грудь. – Вот его поздравление. Тут и сколько-то денег на обзаведение. А этих гавриков-юмористов мы накроем, за свой юмор им придется расплатиться.

– Да оставьте вы их, – неуверенно сказала Оля. – Они по-своему отметили день нашей свадьбы. У них иное понимание жизни.

Самое подробное письмо Оля написала подругам по Эльгену. И просила сообщить о переменах в ее жизни доброму Савенкову, Аронову и Ларину, которые так много сделали для нее, избавив от тяжелых общих работ. Ведь именно на Опытной станции они встретились с Морозовым. На громадной, как вся Европа, Колыме нашли друг друга…

Через месяц получили письмо и от Александра Федоровича Хорошева. Он работал в совхозе Дукча, дружил с Табышевым. Словом, двигался по тому пути, который наметил для себя. Уехать. Уехать!..

А где-то очень далеко, почти на другой стороне планеты, с ожесточением, дошедшим до предела, все еще продолжалась страшная война. Там гибли люди. Здесь гибли люди. Сколько литься крови?..

О войне на Колыме слышали только по радио. Реальным напоминанием о войне оставались почти ежедневные перелеты военных летчиков на американских «кобрах». В огнях прожекторов, в грохоте моторов, сбросив на подходе к аэродрому опорожненные под брюхом баки, машины проносились над домиком Морозовых, сотрясали всю агробазу и садились, чтобы рано утром снова взять курс на запад, на фронт, потесненный, наконец, отчаянным натиском русских армий.

В тюремной атмосфере Колымы, на каторжных разрезах и вахтах за эти месяцы что-то изменилось. Уже не ходили слухи о массовых расстрелах «за невыполнение норм», все реже видели на трассе машины с фанерными кузовами из Магадана: поток заключенных с материка явно потерял свою страшную размеренность и постоянство.

Зато увеличились перевозки между дальстроевскими предприятиями.

Положив последние силы на каторжных работах, едва живые заключенные попадали в разряд «актированных». От них на приисках спешили избавиться. Только в совхоз «Сусуман» за последний сезон прибыло около полутысячи человек, доведенных до границы между жизнью и смертью. Легких работ в совхозе зимой было мало, выручали теплицы, где всю зиму, по крайней мере в тепле, слабые и больные люди получали посильную работу: прессовали перегнойные горшочки под рассаду. Они получали забытую на приисках пищу – капустные щи с рыбой. Их не держали на морозе, не стояли над душой с проклятым «давай-давай!». Они боялись только весны, когда их, несколько поправившихся, снова могли отвезти на прииски к началу промывочного сезона.

Морозов обходил теплицы, где прессовали горшочки. Он разрабатывал разные составы смеси, добавки к перегною для ускорения роста. Производство это имело перспективу для всего севера. Обо всем новом, что таила в себе технология горшечной культуры, журнал «Колыма» печатал статьи, в том числе и Морозова. В Сусуман приезжали агрономы из подсобных хозяйств, которых стало больше на приисках; хотели видеть, как это можно наладить у себя.

Всякий раз, проходя по узким дорожкам между стеллажами, Морозов оглядывал лица этапников, искал знакомых, прежде всего Орочко и Дениса Ивановича. Но не было их среди сотен…

Прошел слух, что начальник Дальстроя Никишов провел в Магадане совещание руководителей всех приисков и предприятий. В обычной своей манере стучал кулаками по столу, грозил, громил, требовал. Дело в том, что годовой план по золоту остался невыполненным. Резко сократилось число заключенных на основных работах, зато разрослись ранее не предусмотренные на Колыме крупнейшие инвалидные лагеря, где содержались и умирали десятки тысяч заключенных, убивать которых даже у завзятых палачей не подымалась рука. Магадан уже был связан морской линией с Сан-Франциско, а по воздуху – с Аляской; реальней стала опасность, что слух о массовой гибели заключенных, о казнях пойдет по миру, достигнет союзников. И уже не слухи, а факты станут обсуждать во всем мире, как осуждали геноцид в Майданеке, Бухенвальде, Дахау и в других гитлеровских лагерях. Станут известными и имена колымских заплечных дел мастеров. И его имя, Никишова…

– Мы обязаны, – кричал он, – во что бы то ни стало выполнять планы, подписанные великим вождем и полководцем, товарищем Сталиным! Мы должны рассчитывать только на имеющийся контингент заключенных. И пора подумать о таком режиме, при котором дольше сохраняется способность к работе у добытчиков золота! Отсев в команды инвалидов достиг критической цифры! С кем будем работать, хотел бы я вас спросить… – и тянул короткопалую руку в сторону полковников Сперанского и Вишневецкого. – Я самым решительным образом предупреждаю, что вы оба понесете ответственность за работоспособность личного состава лагерей!..

Говорили, что начальник Севвостлага сидел на совещании, опустив голову. Быть может, вспоминалась ему судьба предшественника, полковника Гаранина, чья патологическая жестокость не знала границ, а расстрелы и вообще гибель десятков тысяч заключенных в 1937–1938 годах были оценены двумя орденами. Но вспоминался и финал. Гаранина все же отстранили, а спустя какое-то время нашли далеко за Аркагалой труп с двумя дырками в черепе…

Да, странная и страшная жизнь у колымских чекистов! Похожая на переход по болоту, где надо расчетливо прыгать с кочки на кочку, а при малейшей ошибке можно и уйти с головой в трясину.

В начале сорок третьего на Колыме вовсе не оказалось хлеба. Корабли везли аммонал, горючее, горное оборудование, запасные части, но не продукты. Шли с конвоем военных судов через враждебные воды пролива Лаперуза, в пределах видимости их сопровождали японские военные корабли, над ними летали самолеты японских камикадзе.

Подобно засыпающим муравьям люди едва копошились в забоях. Остановилось строительство колымского шоссе от Аркагалы на Артык и Усть-Неру уже на Индигирке. Там тоже было и золото, и свинцово-оловянные руды. Через эти места должна была проходить дорога в Якутию – сухопутная связь Магадана с Якутском.

Но когда это будет, если нет хлеба?

И вдруг в поселках появился… белый хлеб. Настоящий ситный – пышный, ароматный из муки высшего сорта! По карточкам, конечно. Кое-где белый хлеб стали выдавать и в лагерях – золото требовало.

Это была американская мука. Ее везли через Тихий океан. Путь был много длинней, чем из Находки в Нагаево, но безопаснее, морские суда шли, огибая Камчатку, из международных вод прямо в свои, территориальные.

В эти дни Морозов поехал на очередное совещание в Магадан. В Берелехской долине стояла не очень страшная зима с морозами около сорока градусов, а такой мороз при полном безветрии считался благодатью. Над долиной висел плотный туман, откуда он брался, объяснению не поддавалось. Снег, выпавший с большим опозданием, так и лежал непереметенный, целомудренно-чистый. Туман мешал летчикам переправлять самолеты. Армада за армадой облетала Колыму где-то северней. Фронты требовали поддержки, бои шли, не стихая. Немцы отступали в одном месте, наступали в другом, сражались с какой-то фатальной обреченностью. Сводки Совинформбюро стали более пространными. Наши наступали, и этого было довольно, чтобы уверовать в победу.

Магадан встретил Сергея неприятной сырой оттепелью. И тоже туманом. В крохотном кабинете Михаила Табышева было накурено, душно, через открытую форточку в комнату вползал холодный пар. Табышев обнял Сергея, спросил о домашних делах, вдруг ударил себя по лбу и, схватив бумагу со стола, громко объявил:

– Сергей Иванович, ты же в лидеры вышел! Мужики, вот сводка по урожайности. Сусуман всех обошел, даже прибрежных. Двадцать три тонны капусты с каждого гектара! А метеослужба считает Сусуман вторым, после Оймякона, полюсом холода. Боженко, ты в своем Сеймчане, на благодатном месте, и едва двадцать тонн собрал. Старик, подтянись! Да и наша Дукча что-то не блещет. Впрочем, об этом поговорим завтра, начальство до пяти часов занято. Пошли ко мне, братие, семинар начнем с утра.