Текст книги "Кольцо Сатаны. (часть 2) Гонимые"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Если последних наших рабочих заберете, то совхоз не сумеет провести вовремя посевные работы. Они целиком зависят от парников, где выращивается рассада.

Разговор не получился, орать и командовать Нагорнов уже устал. Сказал, когда садились в машину:

– Сегодня в шесть к Кораблину. В шесть.

Он и Сенатов вошли в кабинет Кораблина, когда агрономы и Седых уже достаточно поговорили, выложив все претензии. Первое, что сказал Нагорнов, удивило:

– На Мальдяке сегодня не вышла на работу треть заключенных. Больные и симулянты, убедившие врача в своей немощи. Цинга и истощение. Когда я получу от вас свежие овощи и капусту? Когда вы поймете, что наши склады пустые, а рабочие требуют жратву. Что нас ждет, если мы не откроем к промывочному сезону площади с золотом?

Он зверем заходил по кабинету, размахивая плеткой. Загнанный в угол… Смотреть на него было страшно, а заговаривать – тем более.

– Сколько у нас муки в складах? – спросил Кораблина.

– На сорок дней. Машины идут из Магадана. Триста тонн муки везут.

– И все?

– В совхозе есть полтораста тонн капусты, хотим сохранить до начала промывочного сезона.

– И это все, чем порадуют агрономы?

– Да. Но если мы возьмем из совхоза двести человек, то рассчитывать на рост продукции будет почти невозможно.

– Пугаете? – и угрожающе остановился перед Хорошевым.

– Капуста сама по себе не растет. Провалить посевную опасно. Не наверстаем. Мы просим оставить совхозных рабочих. Специалистов.

– Я тебе не рожу специалистов. Не то устройство, – и похлопал по форменным своим брюкам.

– Наверное, требование совхоза оправдано, – заметил Сенатов.

– Не могу! Уже обещал Челбанье. Вот разве что половину. Но что вы сможете дать теперь, в критические дни?

– Через три недели снимем первый урожай лука. Две-три тонны, – сказал Хорошев.

– Обрадовал! Да эти тонны из поселка не выйдут, их тут же расхватают!

– Мы с трудом удерживаем договорников, – Сенатов говорил спокойно, словно бы показывая начальнику, как надо вести себя даже в критические моменты жизни.

– А вот с июля, – добавил Хорошев, – пойдет зелень уже десятками тонн. Если останутся специалисты, вообще работники.

– Вот положение! – Нагорнов сел на стул, поигрывая плеткой перед собой. Морозов посмотрел на главного и сказал:

– В этом году мы стараемся всю капусту на пятидесяти гектарах посадить в навозных горшочках. Прибавка урожая будет на три-пять тонн с гектара. Добавка – почти двести тони.

– Запомню! – в голосе Нагорнова звучала не радость, а угроза. Иначе он не мог.

А Морозов улыбнулся. Он был уверен. Испытано. А тут на хорошо унавоженной земле…

Когда выходили, Сенатов вдруг сказал, придержав Сергея Ивановича за рукав:

– Почему бы вам не написать об этом в газету?

– Не напечатают. Ведь я…

– Попробуйте. И передайте через меня. Пусть и другие совхозы…

Седых остался у Кораблина, что-то хотел сказать один на один. Хорошев и Морозов шли домой вдвоем.

– Знаете, они, кажется, в цейтноте, – Хорошев слабо улыбнулся. – Доигрались со своим режимом. Разметали людей. И уже некому работать, пока в центре не наладят новую волну арестов. Но скольких же погубили – трудно представить! Не одна Колыма в стране… Спохватились, когда некому работать. Не жалость у них, а личная корысть. Золото, как средство самоутверждения, повышения по службе. А ведь у него здесь семья, дети, – совсем тихо сказал Морозов. – Как такой отец семейства может ласкать собственного ребенка? Ужас какой-то.

Помолчали. Сергей вздохнул и добавил:

– Сталин довел до убийства свою жену. Или убил. И ничего. Живет и совесть не мучает. У Молотова и Калинина жен посадил. Тоже тихо-мирно, будто так и надо.

Они остановились. В спину им светило солнце, его тепло уже ощущалось сквозь одежду, как ласковое прикосновение. Сразу вспомнилась Сергею сцена прощания с Олей. Как она там? Сегодня он ей напишет…

– Да, – сказал Хорошев. – Вы афишу не видели в поселке? Кино в клубе. Комедия с участием Раневской. Не сходить ли нам?

– Вы не бывали в клубе?

– Нет. Одному как-то невесело. Чужие вокруг. Отвык от вольных людей, стесняюсь. Какие они здесь – не представляю.

– Сходим, сходим на Раневскую. Я зайду за вами.

– Вот так, в телогрейках и пойдем?

– Ну и что? Они же чистые. У меня ничего другого нет.

Оба они ощущали настороженность и подозрительность договорников к бывшим заключенным. Расслоение общества усилилось к концу тридцатых годов. В политотделе и по месту службы нередко проводили семинары для вольнонаемных, где политработники и оперативники НКВД напирали на чуждое влияние, толковали о бдительности, приводили примеры разоблачений групп, где якобы шла антисоветская работа. И, естественно, предупреждали об опасности сближения с бывшими «врагами народа». Разделение подкреплялось и в снабжении: граждане, прошедшие через лагеря, получали продукты по литеру «В», даже если должность их входила в списки литеров «А» и «Б». Все это как бы увековечивало гражданскую неполноценность лиц, познавших тюрьму и лагеря, а черный штамп в паспорте юридически ограничивал саму жизнь освободившихся людей и заменял древний способ отличия чистых от нечистых: тавро на лбу.

В клуб агрономы все-таки пошли. И посмотрели веселый фильм, где блестяще играла Раневская. И смеялись вместе со всем залом. Вот только на выходе у дверей встретили майора Тришкина с красивой дочкой и с каким-то старшим лейтенантом. Взгляды их выразили удивление: скажите пожалуйста, бывшие зеки в клуб ухитрились?..

– Нарвались! – Хорошев вздохнул. – Видели выражение лица у майора? – и помолчав, добавил: – А я ведь подал заявление об отъезде на родину. Так соскучился, такая тоска! Дети вырастают без отца. Только редкие письма. Уеду! Тем более, что есть на кого оставить совхоз.

И выразительно посмотрел на Сергея.

В начале апреля совхоз сдал большую партию овощей – лука, салата, редиса. Все это осталось в поселке, на прииски не попало.

И тут же началась едва ли не главная по сроку работу – пикировка почти двух миллионов сеянцев в перегнойные горшочки.

Для этой работы лагерь выметали подчистую. Даже неходячих привозили. Между парников уложили маты. И люди, недавно привезенные из забоев – с бледно-зелеными лицами без кровинки, с дрожащими костлявыми пальцами, обмороженными ногами и потухшими взглядами, уже неразличимые в своем облике – интеллигенты, крестьяне, аппаратчики партии, рабочие – с робкой радостью понимали, что их привезли не в проклятый забой, не в шахту, а в совхоз, под весеннее солнце, что около них хлопочут женщины, терпеливо и участливо показывающие, что и как делать: лежа на матах, сажать в горшочки крохотные бледно-зеленые сеянцы из теплиц. Кто-то сразу засыпал, пригревшись, кто-то плакал от досады, что на руке у него всего два пальца. Тепличницы приседали рядом и твердили: «Вот так, так, смелей, не бойтесь, палочкой прижмите сбоку землю и скоро из крохотули вырастет большой вилок капусты, и такие щи из нее получатся!..».

Отходить от парников не приходилось. У людей ничего другого не было в мыслях – только еда. Голод преследовал их годами, организм требовал, а перед ними была зелень, несущая жизнь. Уже кто-то попробовал крохотные сеянцы, сладковато-теплый сок смочил рот – какая прелесть! И тут же услыхал голос: «Вот этого делать нельзя, это будущий вилок. Потерпите немного, мы угостим вас редиской. Только нельзя уничтожать сеянцы, нельзя!».

Все тепличницы, все сотрудники агробазы, агрономы ни на минуту не отходили от двух сотен лежавших у парников, сеянцы могли исчезнуть в беззубых, цингой пораженных ртах, работа шла медленно, к концу дня Сергей прикинул: распикировано меньше, чем выдано саженцев, на треть. Остальное съедено. Так можно остаться без капусты!

Из тепличного блока стали носить охапки мытого, еще мокрого редиса с ботвой. Все поднялись, боялись, что обнесут; две-три редиски на человека могли сохранить бесценную рассаду капусты. Как дружно раздался хруст разгрызаемой беззубыми ртами редиски! Как страдальчески морщились лица от позабытого, блаженного, терпкого сока! Жевали вместе с ботвой – впервые за много лет. Всего-то две-три головки, но после предупреждения, что замеченные в уничтожении капустных сеянцев завтра не будут допущены на агробазу, произошла перемена. Работали старательно, лишь очень слабые засыпали на матах.

Сергей ходил по рядам, и в мыслях его была не только забота о будущем урожае, но и о самих этих людях, еще недавно просто хороших людях, в меру сил и способностей работающих на земле, на заводах, в учреждениях. Большинству осталось жить совсем мало, а за плечами у кого десять и все пятнадцать невыносимых лет каторги…

Пикировка проходила больше недели. И каждое утро Сергей стоял у входа на агробазу, пропускал мимо себя колонну, вглядывался в лица: вдруг кто-то из знакомых по этапу, по лагерю… Нет, не нашел никого.

С каждым днем становилось теплей. Май сорок первого получился довольно приятным по погоде, стоял антициклон, солнце на голубом небе подымалось высоко, как в средних широтах, снег исчезал на глазах, дышалось легче, ощущалось единение человека с природой. Но стоило посмотреть на лежащих возле парников людей в рванье, с белыми от истощения лицами, как радость исчезала. Что можно сделать, чем помочь несчастным? Не было ответа, не было сил переломить невесть как сложившиеся обстоятельства, из-за которых тысячи людей обратились в рабов, для которых здесь, на Колыме, уготована могила…

Морозов и Хорошев имели возможность лишь очень немногим оказать помощь: редиску и зеленый лук раздавали тепличницы. Но сколько они могли? Охранники помалкивали, попадались и среди них отзывчивые. Но завтра могут прийти другие, запретят, доложат начальству, тогда не избежать крупного разговора с Нагорновым, с Тришкиным: «Врагов народа спасаете, благодетели?».

После середины мая все парники были запикированы. В теплицах место капустных сеянцев заняла рассада огурцов и помидоров. От услуг инвалидов пришлось отказаться. Теперь их путь лежал в крупный инвалидный городок в соседнем поселке Чай-Урья. Там уже было новое горнопромышленное управление, прииски и вот этот городок.

Похоже, политика, продиктованная из ГУЛАГа НКВД – создать в лагерях обстановку скорейшего уничтожения заключенных, зашла в тупик: не желали заключенные умирать по первому требованию Берия и его присных; они получали на этом крестном движении статус инвалидов, их становилось все больше. И как ни был жесток режим содержания и питания, совсем не кормить неработающих начальство не могло. Непредвиденное положение: по всей Колыме возникали десятки инвалидных лагерей, для них требовалась пища, хоть какие-то лекарства, охрана, врачи, похоронные команды, загруженные до предела. Продуктов недоставало для вольнонаемных, для работающих заключенных, а тут такая трата хлеба на лежачих, истощенных, безруких-безногих, обмороженных… Боялись – не без оснований – вспышек инфекционных заболеваний, они уже были, в частности, на прииске «Светлом», где содержались польские солдаты и офицеры, захваченные при вступлении Красной армии в пределы Восточной Польши…

Больше инвалидный этап не пришел на агробазу. Седых позвонил и сказал Хорошеву:

– Отправили в Чай-Урью. Так что справляйтесь своими силами.

Кончался май, в долине Берелеха все еще стояла теплая, безветренная погода, паводок на реке пошел на убыль, от мокрой пахоты исходил заметный глазу парок, гребни подсыхали. В тысячах парниковых рам разлопушилась рассада, подпирала стекла, просилась на поле. На агробазе царила свежая зелень, запах ее волновал тепличниц, они ходили и работали с тем подъемом, какой бывает в молодые года и весной. В тепличных коридорах расцветали нежные виолы, запахло резедой – только у резеды на Колыме не пропадал запах. Все другие цветы могли роскошно цвести, но запах теряли. Этому феномену не находили объяснения.

И уже не верилось, что всего в пяти километрах от совхоза, на прииске «Челбанья», куда Морозов дважды ездил уговаривать, чтобы возили навоз попутными машинами, в трех забоях от темна до темна копошатся, подобно муравьям в развороченном муравейнике, черные фигуры заключенных, лязгают лебедки и цепи, покрикивают десятники и охранники – живет та самая каторга, которую Сергей Иванович прошел на прииске «Нечаянный», совершенно неожиданно увезенный оттуда на стройку…

Эти забои, туманная дымка над ними, эти лениво передвигающиеся люди, железный лязг машин, выкрики и редкие выстрелы представляли собой современную картину рабства, просто немыслимую в нашем веке, но реальную, напоминающую картины каменоломен при диктаторе Нероне в Древнем Риме или в царстве Кира, где изготовляли мраморные плиты для увековечения эпохи и деятелей рабовладельческих тираний.

В эти весенние дни сорок первого колымчане ловили каждый маломальский слух с «материка». Война бушевала в Европе, неумолимо захватывая все более близкие к России районы. Тревога охватывала и вольных, и заключенных. Понимали, что война для них – это угроза изоляции от «материка», откуда идет поток продуктов и машин, горючего и товаров. «Опровержения», прочитанные по радио о «злонамеренных слухах, распространяемых классовыми врагами и агентами всех мастей», не настраивали на оптимизм, равно как и запрет для договорников на выезд из Магадана даже по истечению срока найма. В ловушке…

Предвестие чудовищной бойни двух диктаторских режимов за власть над Европой, даже над миром, докатывалось за два моря на Колыму. И каждый думал, не в силах заговорить вслух: а что будет с ним? С его семьей на материке?..

ИЮНЬ СОРОК ПЕРВОГО И ДАЛЬШЕ

1

В середине дня двадцать второго июня Колыма замерла. Выключили моторы, прекратилось движение на трассе, вода на промприборах хлестала впустую, учреждения словно вымерли. Громкоговорители во всех поселках от Магадана до Чукотки передавали выступление наркоминдел Молотова о вероломном нападении на наше государство фашистской Германии.

Страна, пораженная с 1934 года гробовым молчанием, подозрительностью, страхом, начисто разъединенная страна слушала дрожащий от волнения голос наркоминдел, еще неделю назад бодро известившего народ о полном спокойствии на восточных и западных наших рубежах, о добрососедстве, даже дружбе с Германией. Неготовность сталинского Политбюро к такому развитию событий была очевидной. Растерянность слышалась в голосе Молотова.

Генералы Дальстроя НКВД немедленно объявили военное положение на всей территории Колымы. Севвостлаг резко ужесточал режим содержания заключенных, а сами заключенные, среди которых было свыше трети бывших членов ВКП(б), ВЛКСМ и военных всех рангов, уже несли лагерному начальству клочки бумаги с одной и той же просьбой – послать их на фронт сражаться за свою Родину, за Россию.

На эти просьбы никакого ответа не последовало. Ни в первый день, ни позже. Если в лагерях война что и изменила – то к худшему. Конвоиры все настойчивее, все громче, железно выкрикивали: «Шаг вправо, шаг влево – стреляю без предупреждения!». Рабочий день увеличился – до выполнения нормы, чего никогда не было. Конечно, возросло число застреленных, случайно сделавших этот «шаг вправо или влево» от колонны или дерзнувших сказать в лицо охраннику, что его место сегодня не здесь, а на фронте.

Ни один солдат и командир из войск НКВД, из ВОХРы не был призван на фронт. Десятки тысяч крепких здоровьем, «морально и политически устойчивых», обученных стрелять по своим, безоружным, получили на Колыме освобождение от святой обязанности – защищать свою страну от внешнего врага.

Они продолжали бдительно охранять «врагов внутренних».

Никто из специалистов, завербованных на трехлетний срок Дальстроем, тоже не поехал на фронт, хотя почти у всех был воинский билет и мобилизационный листок.

Топограф Орочко, агрономы Хорошев и Морозов в первый же день отнесли в приемную подполковника Нагорнова заявления с просьбой отправить их на фронт. Ответа они не получили. Гора таких заявлений лежала в управлении.

На Колыме от прямого участия в Великой Отечественной войне оказались отстраненными не менее пятидесяти-шестидесяти тысяч. И несчетно числом заключенных разных национальностей, большая часть призывного возраста, множество бывших военных – от лейтенанта до генерал-полковника. Словом, несколько дивизий, способных защитить потенциально опасный восток страны или часть западной границы.

Проговоривши о страшных событиях до глубокой ночи, Сергей уснул, но сон его был беспокойным. Сквозь зыбкую дремоту он вдруг услышал какие-то странные звуки и проснулся. Плакал Орочко. Отвернувшись на своем клеенчатом диване к стене, он по-детски всхлипывал, постанывал, что-то бормотал и опять всхлипывал, судорожно стараясь унять рыдания.

Сергей поднялся, налил в кружку воды и подсел к топографу.

– Выпейте, Александр Алексеевич. Повернитесь, подымите голову. Еще, еще. Ну, чего вы, право… Эта война кончится нашей победой. Подумайте, разве можно одолеть Россию? Такую громаду!

Орочко послушно затих, кулаками вытер мокрое лицо и сел. Дышал он тяжело и вдруг заговорил каким-то странным голосом, трудно ворочая языком:

– Беда за бедой. То дикое истребление крестьян при коллективизации, то голод и бессмысленные смерти, то аресты и расстрелы, каких еще в нашей истории не бывало. Удары по интеллигенции, по самым лучшим людям Отечества. Теперь прольется еще море крови. Ну почему, почему у России такая судьба? Мало нам Батыя с Тохтамышем, Ивана IV с Петром, императора Наполеона? Теперь схватились два тирана, они своих родных детей не пожалеют, не то чтобы народ жалеть… Чувствую, что и здесь будет не одна кровавая баня. И нас всех могут упрятать за проволоку. Мы же – с точки зрения НКВД – потенциальные враги, которые не сдаются, и потому их надо уничтожать. Боюсь я, Сережа, сон бежит от меня, какие-то кошмары перед глазами. Апокалипсис… Господи! – он впервые вот так открыто, при Сергее широко перекрестился. – Господи, спаси и помилуй несчастную страну нашу! Защити и помилуй, на тебя вся надежда, Спаситель наш!

Слова пожилого друга, его трагический голос, которым выговаривал он молитву, это откровение в предрассветной ночи – тихой и прохладной – все так подействовало на Сергея, что и он поднял руку с трехперстием и широко перекрестился, наверное, впервые после многих лет, отделявших его от детства, когда ходил с матерью в церковь, а с ребятами славил Христа в рождественскую и пасхальную ночи.

Светало. Дни летнего солнцестояния на этих широтах делали ночи на редкость короткими.

Второй день войны. Что услышат они сегодня по радио?..

Первыми на агробазу всегда приходили женщины. Их выпускали из лагеря без конвоя, цепочка неспешно идущих тепличниц и парниководов растягивалась по тропе на сто и больше метров. В этот день они пришли на час раньше и плотной колонной по четыре в ряд, с двумя конвоирами – винтовки со штыками наперевес.

Агрономы приняли работниц как всегда, поздоровались. Конвоиры разошлись и стали по углам тепличных блоков. Почти следом, тоже побригадно подошли полевые рабочие, чуть-чуть окрепшие доходяги, которых привезли в совхоз неделю назад. Шесть вохровцев, посчитав заключенных, остались на поле, где шла прополка. Молчаливая, покорная людская масса разошлась по рядкам.

– Кучней, кучней! – тотчас раздалась команда. – Следить за флажками! Шаг за флажки – стреляю!

Сергей стоял на дороге и недобро щурился. Все эти новшества предвещали осложнения.

Подошел взволнованный Орочко, сказал, сдерживая негодование:

– Наших изыскателей загнали в бригаду. Как вести наблюдения в скважинах?

– Возьмем это на себя. Плетью обуха не перешибешь. Пройдет время и все станет как было. Потерпим. Лагерь действует, конечно, по приказу сверху, спорь – не спорь…

– Этак и нас в зону?

– Ну, если они круглые идиоты… А, впрочем… Теперь любая глупость пройдет.

От конторы шел, размахивая руками, начальник совхоза. Бледное лицо его было испуганным, видно, только что с инструктажа. Не поздоровавшись, сказал:

– Чрезвычайные меры. Всех – только с конвоем, даже доярки и телятницы. Строжайше! На Челбанье расстреляны пять «контриков». Вроде бы вышли из барака с флагом, демонстрация. Застрелили на месте. Твои ученые где?

– Под конвоем. А ведь дело делали.

– Ты это… Не встревай. Майор Тришкин лично расстрелял утром двоих прямо в камере. Вроде песню пели, услышал – и в упор. Военное положение все оправдывает.

– А как же возчики на конбазе? Заготовка дров? Сенокос?

– Агробазу и фермы приказано огородить проволокой.

– И вышки? Но коров надо выводить хотя бы на прогулку, вы уж разъясните им, пожалуйста. Коровы приказа не понимают, а скотники за них отвечают, побегут – и под пулю.

– Скажу, конечно. Но вы с Хорошевым должны знать. Надо, чтобы колышки ставили, размечали территорию под ограждение. Голова кругом, не знаешь за что браться! Побегу в лагерь, там новенькие.

Начавшаяся война предвещала колымчанам новые тяготы. Из поселка до агробазы уже доносилась громкая и бравурная музыка. По трассе шли редкие машины. На зеленых капустных полях резко выделялись черные квадраты бригад.

В клубе состоялся митинг, пригласили и агрономов. Выступил начальник политотдела Сенатов. При каждом упоминании имени Сталина зал вскакивал, гремели откинутые сидения, аплодисменты. Сенатов говорил о скорой победе над фашизмом и о мировой социалистической революции, которая грядет за победой. И о стойкости пограничников, воспитанников Берия, о незыблемости западной границы. Выступил и Нагорнов, заикаясь более обычного, он требовал безусловного выполнения планов по золоту, поиску новых месторождений и подал мысль, чтобы ни одно подразделение не прекращало работы, пока не будет выполнен план. Ему тоже хлопали и кричали «ура».

Нагорнов эффектным жестом показал на кучу бумаг, завалившую длинный стол:

– Выражением всеобщего патриотизма и веры в дело Сталина, его соратников Берия и Молотова являются вот эти заявления с просьбой послать на фронт. Наш фронт сегодня здесь, товарищи! Вы даете золото, необходимое для фронта. Мы не позволим, чтобы добыча этого стратегического металла уменьшилась хотя бы на один грамм. Мы берем новые обязательства…

Тотчас же захлопали, но без особого энтузиазма. Это уже не лозунг, а приказ. Понятно, никого отсюда на фронт не пошлют. Дело не только в золоте…

Ближе к вечеру в совхозный лагерь прибыл женский этап, почти двести человек. Совхозу повезло. А у Сергея ёкнуло сердце: вдруг из Эльгена? Вдруг и Оля?..

Он отправился на вахту.

Новенькие были еще в бараках. Начальник УРО лениво перебирал стопку карточек, вздыхал: работаем…

– Откуда этап? – спросил Сергей.

– С бору по сосенке. Очистили пересыльные пункты, камеры теперь под фрицев готовить надо. Эти бабы сидят давно, все больше от «седьмого-восьмого», которые за колоски по восемь годов получили. Ну и члены семей врагов тоже. «Индигирка» привезла. Берешь к себе?

– Сперва зоотехника позови, пусть отберет доярок, телятниц, жаловался, что недобор. А потом уже на агробазу. Работа есть. С материка продукты не скоро получим.

Перед сном Сергей написал сдержанное письмо в Эльген. Взвешивал каждое слово. Знал, что до адресата письмо прочитают проверяющие. И не один раз прочитают. Сообщал, что задуманная им поездка на опытную станцию пока что невозможна. Такие обстоятельства.

Кораблин вдруг вызвал к себе Хорошева и Морозова. Он сидел за столом неузнаваемо изменившийся, видно, день получился не очень складным, лицо темное, под глазами мешки, на вошедших посмотрел медлительным стариковским взглядом. И показал на стулья.

– Мы получили предписание генерала Комарова. Требует оперативно организовать на каждом прииске и предприятии подсобные хозяйства. Поставка овощей и картофеля в Нагаево с «материка» прекращается. Полагаю, что полностью. Вы обязаны помочь приискам наладить у себя производство. Пашню, парники и все такое. Придется поездить.

– Но в совхозе нас только двое, – сказал Хорошев. – Нельзя оставлять без присмотра и поле, и тепличное хозяйство, строительство, – и посмотрел в глаза Кораблину: понимает ли?

– Значит?..

– Будет проще, если начальники предприятий поищут агрономов в своих лагерях. И отправят их к нам на стажировку. Мы покажем поля и теплицы, научим азам северного земледелия и поможем обустроиться. Друг друга агрономы поймут с полуслова. И нам не надо отлучаться, беды наживать.

– Вы уверены, что в лагерях есть агрономы?

– Из управления, где я работал до ареста, в тридцать четвертом году выхватили – в смысле посадили – полтора десятка очень серьезных специалистов, самых знающих и опытных. Сразу после ареста Чаянова и Кондратьева. Так что на Колыме нашего брата предостаточно, есть выбор. С радостью пойдут на любимое дело. Если живы, понятно…

– Существует у нас и Управление сельским хозяйством, – сказал Морозов. – У них немало писем от специалистов из лагерей. Вы можете позвонить в Дукчу начальнику управления Швецу. А нам разъезжать, да еще летом… – и он развел руками.

– Да-да, – как-то очень легко согласился Кораблин. – Так и сделаем. Но это лишь первый шаг. Теперь вот что: виды на урожай в этом году? Что скажете, Хорошев?

– Лето сухое. Корнеплоды быстро стареют, выбрасывают цветоносы и уже не набирают вес. Капуста развивается нормально, кое-где мы ее поливаем, у нас всего две установки, теперь в ночную смену запрещено по режиму. Соберем две тысячи тонн, около половины можно сдать в свежем виде, остальное заквасим на зиму. Вот тут проблема ёмкостей на четыреста тонн. Постройка чанов идет медленно, пособите заполучить столяров-бондарей.

– Где будет засольный пункт?

– В большом сарае за ручьем.

– Позвольте, но там же склад селитры! Сто с чем-то тонн?

– Нет, только тридцать, – поправил Хорошев. – Мы потратили ее для удобрения полей.

– Как вы смели! – Кораблин вдруг вскочил, щеки его затряслись. – Эта резервная селитра числится у нас, как взрывчатка! Мы добавляем ее в аммонал, которого все более не хватает! Почему тратили?

– Не знал.

– Чтобы ни грамма больше! Ни грамма, слышите! Под замок! И личная ответственность. Как это я оплошал?..

И он уселся, обхватив голову руками.

– Селитра мешает нам строить, – тихо сказал Хорошев. – Дайте команду, чтобы вывезли. Она превратилась в монолит, работы с ней много.

– Монолит, монолит… С аммоналом туго. Возить его мимо Японии невозможно, при досмотре – международный скандал. Селитра в смеси с аммоналом хорошо взрывается. Я расписал по приискам семьдесят тонн, полагая, что вы ее не используете. А там тридцать. А может и меньше того. Не трогайте!!!

– Заберите, пожалуйста, – примирительно сказал Хорошев. – Мы ускорим постройку чанов.

– И отпускайте ее приискам без веса, – вдруг подсказал Морозов. – Это все-таки не мука и не картошка, чтобы считать на килограммы.

– Ах, Морозов, Морозов! Не заведи я этого разговора, так был бы в диком положении перед Федором Вячеславовичем. Представляю себе… Воспользуюсь вашим практическим советом, Морозов.

Через неделю селитра исчезла из большого сарая. Теперь здесь с утра до ночи слышался стук топора, визг пилы и шорканье рубанков по дереву.

–

Страницы 66, 67 отсутствуют – типографский брак

–

га – с колена, вторая – стоя, заряжай, огонь! Поначалу посмеивались над артикулом, потом попривыкли, команды исполняли серьезно, окапывались, перебегали – уже не на площади, а на лугу за совхозным полем. Спустя две недели взводы прошли перед Нагорновым и Сенатовым хоть и с деревянными ружьями, но довольно стройно, печатая шаг, с почти одновременными поворотами и остановками. Странно, что Тришкина на учениях не было. Быть может, много работы в следственных камерах?..

Комбат объявил, что после пяти лекций по теории и практике военных действий они начнут стрельбы, обучение с гранатой, тактику боевых действий против германских войск. Строго и четко он высказал собственный взгляд на события у западной границы, где было не то, чтобы неудачно, а катастрофически плохо.

– Хочу напомнить вам, товарищи бойцы, что война с немцами, которых я знаю не понаслышке, а по опыту – это не легкая прогулка с песнями, а тяжелая и страшная война, о чем вы уже наслышаны по радио, читали в газетах. Немцы упорны, дисциплинированы, умеют воевать, в чем я убедился лично еще в четырнадцатом году. России предстоит трудный ратный путь, возможно, такой же, как в незабываемом 1812 году. Война потребует от каждого из нас бесстрашия, мастерства, дисциплины и владения современным оружием, чтобы разбить неприятеля. Будьте готовы ко всему этому!

Сергей вдруг увидел, как изменилось лицо Нагорнова, какая-то странная улыбка передернула его. Из-за спины Сенатова возникла фигура Тришкина, они переглянулись с Нагорновым. Красовский четко повернулся к ним, откозырял и спросил:

– Прикажите закончить сегодняшнее занятие!

И, заметив небрежный кивок подполковника, обернулся к батальону.

– Вольно! Р-разойдись!..

Совхозные «солдаты» шли по домам, говорили больше всего о комбате, сошлись, что Красовский – тот еще командир, с таким и в настоящее сражение можно идти с приподнятым чувством и побеждать. А Морозов опять вспомнил налившееся кровью лицо Тришкина и непонятную усмешку Нагорнова. Чем они недовольны?..

Все прояснилось на следующий вечер.

Также собрались, без команды построились взводы, командиры их приготовились к рапорту. От подъезда Управления шли Нагорнов, Кораблин и вохровский командир дивизиона с двумя кубиками в петлицах. Батальон притих. Нагорнов прокашлялся и сказал без нажима:

– Исполнять обязанности комбата сегодня будет комдив охраны Затупин.

По взводам прошло какое-то движение. Никто не решался задать вопрос, который вертелся на языке: «Где Красовский?». Вохровец выпятил грудь и осевшим дискантом выкрикнул «смир-р-на!», после чего поглядел на подполковника. Не знал, что ему делать.

– Строевые занятия сегодня отменяются, – произнес Нагорнов. – Батальону приказано следовать в клуб, где будет прочитана лекция.

Совсем не по-военному, не в ногу, взводы зашагали в клуб. В рядах шептались, вохровец остренько, как на разводах в лагере, приглядывался, кто там перешептывается. Говорили, конечно, о Красовском. Хотелось знать, почему сменили и где он? Все это тихо, чтобы слышал только сосед. Хорошев прошептал на ухо Сергею:

– Понимаете, что произошло?

– Догадываюсь. Вчера он не так говорил о немцах…

В клубном зале прогремели откидные сиденья. На сцене возник еще один вохровец с тремя кубиками в петлицах, постучал карандашом по графину.

– Я прочту вам лекцию о боевых отравляющих веществах, которые применяют фашистские захватчики на фронте.

Говорил он косноязычно, запинаясь и повторяясь. В зале минуты три было тихо, потом послышался шепот, кашель, скрип сидений, слова со сцены уже не доходили, такие лекции читались сотни раз. Ничего нового лектор не знал, он только повышал голос, срывался. И тут на сцену вышел Нагорнов. Зал мгновенно притих. Докладчик приободрился: