Текст книги "Кольцо Сатаны. (часть 1) За горами - за морями"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Повторяющаяся ирония бытия…

Часа через два к бетонщикам пришел Антон Иванович, очень рассеянный, с блуждающим взглядом, зачем-то осмотрел мешки с цементом, разворотил ногою гравий, поморщился: «много глины, не отмыто». Потом сел в уголке и надолго задумался. Бригада работала, все догадались, что у инженера плохое настроение, он обеспокоен и не находит себе места. Всегда доброе лицо его выражало сейчас недоумение и горечь, казалось, он мучается от невозможности поделиться с кем-нибудь своими горестями.

Когда работа закончилась, было еще светло, восемь часов вечера, в это время года ночи на Колыме становятся короткими, сумеречность сохранялась на час-другой, ее рассеивало рано подымавшееся солнце. Бригада догнала инженера, одиноко идущего в лагерь. Он как-то затравленно оглянулся и сказал Сергею:

– Загляни после ужина.

Прямо из столовой Морозов пошел в камору Антона Ивановича. Тот лежал на своей раскладной кровати, руки за головой, глаза закрыты. Но не спал.

– Садись поближе, сынок, – сказал он, чуть приоткрыв веки. – Что-то мне не по себе. Очень неприятный разговор был у оперчека. Вызвал, то-сё, а потом не велел выходить из зоны, отобрал пропуск. Допрашивал. Как это ни странно, по прошлому моему делу. Ну, когда в метро… Ничего нового я ему сказать не мог. Похоже, что ОНИ – он сделал ударение на этом коротком «ОНИ» – недоследовали всего, что им хотелось в Москве. А потом вернул мне пропуск очень неохотно, видно, по требованию майора: как же так, без инженера? Нужен. Иначе бы арестовали.

– Но мы все арестованные? Зачем же еще раз?

Ответа не последовало. Инженер опять прикрыл веки. Помолчал, потом сказал:

– Думаю, что в Москве раскручивают наше дело про метро. И меня в покое не оставят, это ясно. Вот и приезд высокого начальства… такое строительство – и отдано в руки вредителю, разоблаченному не до конца. По допросу у оперчека я понял, что наше «дело» где-то там раздувают. Посчитали, что обошлись с нами мягко. Если так, то не миновать более жестокого приговора.

– Да будет вам, Антон Иванович! – Сергей старался говорить весело. – Если и пересмотрят «дело», то в вашу пользу. Наверное, родные хлопочут, стараются помочь. И на стройке у вас все нормально.

– Ты видел, что сам Павлов приезжал? Не любопытства же ради?

– По пути завернули, и все.

– Очевидно, есть повод. У меня какое-то нехорошее предчувствие. – Он рывком поднялся. – Ладно, кончаю панихиду. Поставь чайник. Мне из военного городка белых сухарей принесли. Вот!

И открыл тумбочку. Сладкий ванильный запах потек по каморке.

Пока пили чай, Антон Иванович молчал. Что-то его очень удручало.

Перед отбоем Сергей поднялся.

– Подожди, – остановил его инженер. И подал самодельный конверт. – Если со мной что случится – попробуй отправить письмо через одного из вольных. Техничку по безопасности знаешь? Вот через нее, например. Адрес я написал, но не жены, а сестры. Сейчас как раз вольнонаемные едут на «материк», в отпуска. Попытка не пытка, вдруг удастся?

Через два дня по лагерю тихим шорохом пронесся слух: инженера увезли в Ягодный. Взяли ночью, с постели.

Прошло недели три. Можно понять состояние Сергея и всей бригады: их по одному вызывал оперчек и все допытывался, как работал инженер. Но ничего плохого о нем сказать они не могли и не хотели.

Шел июнь, страх перед отправкой на прииски так и висел над осиротевшей бригадой. Сделалось совсем тепло, комары злодействовали над всей Колымой, тучами висели над стройкой. Делами здесь руководил какой-то крикливый техник. Начались перебои с кирпичом, с цементом. От Антона Ивановича никаких вестей. Кто-то сказал, что он в тюрьме, на следствии.

Конверт с письмом удалось передать той самой женщине, на которую указывал Антон Иванович. Она выехала в отпуск. Понимала опасность, но взялась.

И вдруг Антон Иванович появился на стройке, похудевший, постаревший, с таким выражением лица, словно никак не может решить сложную задачу, от которой зависит жизнь или судьба.

– Мужики, – сказал он, явившись в бригаду, – прошу вас – без расспросов. Было – прошло. У вас свое занятие. Отдадим ему дело, время и смекалку. Что было, то прошло.

Но это легко сказать – не думать. Не у тещи на блинах побывал Антон Иванович. В тюрьме! А почему в тюрьме? Вся Колыма – уже тюрьма. Оказаться еще в одной – ужасно! Выйти из нее – просто чудо.

Антон Иванович пребывал в мрачном расположении духа, ни разу никому не улыбнулся, не вступал в отвлеченные разговоры, нередко находил уединенное место и сидел там в одиночестве, опершись локтями на колени и закрыв лицо ладонями. Если кто из знакомых и видел его, то подойти не решался. Как и Морозов. Майор Силаев был сух в разговорах с инженером и касался только проблем стройки.

Шел Сергей с работы, замыкая цепочку. Их догнал инженер, тихо спросил:

– Что не заходишь, Сережа?

Тот не знал, что ответить. Как же без приглашения? Услышал тихое:

– Приходи после ужина. Поговорим, как бывало.

Антон Иванович приготовил чай. Были и сухари, и сахар. Было затяжное молчание, и вот тогда инженер сказал, как гранату бросил:

– Мне добавили еще пять лет. К моим десяти. Теперь сидеть одиннадцать. Решением Особого совещания в Москве. Пересматривали дело о вредительстве, кто-то там привязал нас к одному из главных процессов. Двух моих друзей-инженеров расстреляли. А мне еще пять. И вот для этих, уже в Москве решенных дел, засадили на двадцать дней в одиночную камеру. Ничего нового следователю я сказать не мог. Да они и не ждали, что я скажу. Для того, чтобы сделать больно, объявили, что жену мою посадили, так что письмо – ты, надеюсь, его отправил? – попадет в руки сестры, которую не трогали. Били: у них это же обязательное условие. Сильно били. Но я уже приучил себя к таким методам допроса, перенес и это. А потом дали расписаться под постановлением и любезно разъяснили, что из мест заключения ни при каких условиях я не выйду. И вот я снова здесь. Работаю. Живу. А зачем?..

Он сидел, обхватив ладонями кружку с остывающим чаем, смотрел не на Сергея, а куда-то в угол комнатки. В глазах его была удручающая тоска. Плохо смотрел.

А Сергей плакал, как обиженный мальчишка, вздрагивал от рыданий, старался успокоиться и никак не мог совладать с собой. Что-то уж очень страшное висело над ними всеми и здесь, и по всей стране, где палачи лихо экспериментируют, пытаясь обратить людей в колодочников или подлецов.

– Думаю, что хоть ты выйдешь на свободу, Сережа, – услышал он голос Антона Ивановича. – У тебя самый малый срок, ты один проходишь по «делу», а это уже облегчение. Ты молод, наконец. Нас в любое время могут разлучить. Запомни мое имя, фамилию. Кондрашов Антон Иванович. Кондрашов. Город Москва, Стромынка восемь-восемь. Крепко запомни, любую запись у тебя могут найти, и тогда… Запомни, чтобы при случае отыскать моих семейных, рассказать им обо мне. Очень прошу тебя, Сережа.

– Клянусь! – вырвалось у Сергея. Припухшие глаза его, полные слез, смотрели на Антона Ивановича так, словно видели его в последний раз и хотели навсегда запомнить.

Снова потянулись дни-близнецы возле бетономешалки, на перекрытии, где приходилось работать с вибраторами, уплотняющими свежий бетон, с опалубкой – уже на третьем этаже. Инженер постоянно находился на стройке, он как-то согнулся, позабыл, что такое улыбка, и часто на ходу вдруг останавливался и минуту-другую стоял, уставившись взглядом под ноги. Это был совсем другой человек, не тот, который энергично заботился о спасении своих строителей от этапов, который мог шутить, ободрять и находить возможность убеждать даже охранников.

Катилось короткое лето тридцать восьмого. День и ночь гудела машинами трасса. На Север, все на Север. И с грузами, и с людьми. Везли и заключенных женщин, все туда, на «Эльген». С этих машин летели на землю исписанные листки с просьбой отослать их в Ленинград, Новосибирск, Москву, Пензу, Ростов или Львов. Вохровцы разгоняли работяг и перехватывали полные горя и надежды письма…

Вот и на лиственницах стали появляться желтые хвоинки, нет-нет да и накатывал ночью морозный ветер, предвещая конец теплому месяцу. Хрустально-прозрачный воздух не мешал видеть в верховьях Колымы белозубчатый хребет и вспоминать Джека Лондона… А в лагере заговорили о полном свертывании незаконченного строительства: план добычи золота оказался под угрозой и тут уже не до строек.

В середине августа бригада вышла на работу, не дождавшись Антона Ивановича. Не пришел он и позже. В обеденный перерыв Морозов прямо с вахты пошел к его закутку. Дверь была наискосок заколочена доской. Он тупо смотрел на эту доску и что-то ужасное, очень тяжкое копилось в груди. Первое, что подумалось: неужели опять арестовали? С трудом, оторвавшись от созерцания страшной доски, он пришел к товарищам по бригаде и сказал, что инженера на месте нет. Машкова тоже не было. Он пришел через несколько минут мрачный и потерянный. Постоял в проходе между нар, вдруг стащил с головы старую кепку и глухо сказал:

– Царствие небесное нашему Антону Ивановичу…

– Что такое? – вскинулся Сергей.

– Ночью повесился. Утром сняли и увезли. Помянем хорошего человека! – И перекрестился, повернувшись к востоку. И все в бригаде – верующие и неверующие – поднялись и перекрестились.

…Сергей пошатнулся. Ноги, как ватные, стоять не в силах. А в глазах – все кругом идет. Ему дали воды. Стояли, утешали.

Он попробовал, крепко ли стоит. И потащился со всеми на вахту. Оставаться одному невыносимо. Все время мерещилась косо прибитая доска на фанерной двери.

Место инженера занял техник-строитель, бесшабашный вольнонаемный, достаточно пропитанный духом того времени – подлостью, хамством, желанием как-то приспособиться к обстановке и найти для себя более или менее уютное место в этом далеко неуютном мире. В строительстве – слабак, он довольно скоро допустил грубый промах: уложил на еще сырые стены тяжелое перекрытие. И часть стены, весь угол пошел трещинами. Враз понаехали чекисты, какие-то комиссии, техник не нашел иного оправдания, как злобно закричать:

– Вы поглядите, с кем я работаю! Сплошь раскулаченные или враги народа! Чуть отвернись и…

Эта история была, кажется, последней гирькой на качающейся судьбе строительства. Все остановилось. Лагерь ждал приказа на этап.

УТРЕННИЙ ВЫЗОВ

В конце августа, когда Сергей по привычке подсчитал, что оставалось отбывать пятьсот сорок шесть дней, его с развода вернули в барак. Нарядчик сказал:

– Собери вещички. На этап пойдешь. И жди вызова.

Липкий страх на какое-то время парализовал его. Машков успел подойти и обнять, поцеловал по-отцовски. А в голове Сергея все еще билась безвыходная мысль: «Почему? Куда? И одного…»

Мучился в пустом бараке почти до обеда. Сходил в столовую, поел. На выходе встретил нарядчика. Он искал Морозова. Сердито ему сказал:

– Бери вещи – и к вахте.

Около вахты Морозов простоял довольно долго. Чего только не передумал. Даже о тюрьме возникала мысль: все знали о его дружбе с покойным инженером. Вдруг повезут для дознания?..

Вышел начальник лагеря, спросил имя, фамилию, срок.

– Вот конверт. Тут все, что надо. Поедешь в Магадан, найдешь там УРО – учетно-распределительный отдел, отдашь конверт. Пайку и рыбу тебе сейчас принесут. И топай за вахту.

– А конвой?

– Сам доедешь. С попутной машиной.

Без конвоира?! Какой-то проблеск надежды. Вдруг разобрались и его везут освобождать? Нет, такого еще не случалось на Колыме. Зачем же в Магадан, когда можно сообщить на месте? Хлеб и кусок кеты он положил в свой сверток. Вахтенный открыл ему дверь:

– Выходи. Голосуй на трассе.

Впервые за почти полтора года заключения Сергей Морозов оказался без сопровождающего с винтовкой.

Стоял на шоссе, одетый совсем не по сезону, в полушубке, шапке, и подымал руку. Машины проскакивали, обдавая его пылью и гарью. Десятая, а может, и пятнадцатая, притормозила.

– Куда? – крикнул шофер, высунувшись из кабины.

– В Магадан.

– Садись, вдвоем веселей, не уснем. Ехать всю ночь. Печку будешь топить, если захолодает. Ты вольняга или зэк?

– Зэк. Зачем-то отправляют в Магадан.

– На волю, факт! Паспорт выпишут и дуй на пароход! Повезло, парень. Ты по какой?

– Особое совещание.

Шофер присвистнул и покачал годовой.

– Не-е, это не на волю. С такой статьей запросто не отпускают. Писал прошение?

– Не писал. Чего зазря писать?

Водитель был словоохотлив, он ехал издалека, где-то за Аркагалой ему погрузили руду, из которой выплавляют то ли олово, то ли свинец. Тяжелый груз.

– Касситерит, – подсказал Сергей.

– Точно. Грамотный ты, видать.

В кузове небольшой горкой лежали брезентовые мешки. Ехали скоро, без остановок, вот и знакомый Спорный проскочили. К вечеру похолодало, Сергей расшуровал печурку, такие печурки установили в кабинах после нескольких трагедий: стоило зимой мотору заглохнуть, как шофер оставался один на один с жутким морозом. И замерзали – вдоль шоссе были многоверстные пространства без всяких признаков жилья и леса – только навороченные холмы промытой породы. Печка между ног у пассажира и два мешка чурок позволяли провести в ожидании помощи длинную ночь.

Ехали с разговорами, стараясь перебороть дрёму, даже песни пели, конечно, и про бродягу, который к Байкалу подходит. Ночь казалась необычайно долгой, часов у шофера не было. И месяц на небе не показывался, темень жуткая, очень редкие машины здоровались с ними, мигая светом. Если шофер задремывал, Морозов толкал его, разговаривал. Будил, в общем.

Одолели ночь, часов в десять были в Мяките, там остановка: столовая для шоферов и вольнонаемных.

– Тебя не пустят, – сказал шофер. – Давай пятерку, принесу пожевать.

Пятерки у Сергея не было, но шофер, сам бывший зэк, все же принес хлеб, кусочек вареного мяса и бутылку ситро. По очереди сбегали «по нужде» и, хоть клонило ко сну, поехали дальше.

На спуске к Магадану шофер спросил:

– Тебе куда велено?

– В УРО Севвостлага. Не знаешь где?

– Нет. Вон там – смотри – высокое здание слева, видишь? Это Дальстрой, где все начальство. Я высажу тебя у почты, там и спросишь, где это самое УРО.

Шла вторая половина дня. Накрапывал дождик, было сыро и неуютно. Сергей постоял у моста, пошел на почту. Хотел, было, написать и послать письмо, но даже конверта не на что купить. Подавил стеснительность и попросил у какой-то женщины рубль, она удивленно оглядела его, инстинктивно прижала сумку к груди.

– Ты лагерный?

– Да, – сказал покрасневший Сергей. – Вызвали сюда, надо в УРО, учетно-распределительный отдел, не знаете где?

– Ну как же, это совсем близко, вот на той нижней улице, двухэтажный деревянный дом, там раньше весь Дальстрой помещался. Ты совсем без денег, парень?

И протянула зелененькую трехрублевку.

– Спасибо. – Сергей покраснел. Даже уши загорелись. Впервые в жизни милостыня…

В руках у него оказалось пять конвертов, удалось пристроиться у конторки и овладеть ручкой. Она была толстая, гадкая, перо брызгалось, но первое, что он сделал, это достал из-за пояса то самое письмо, которое ему вручил Антон Иванович перед кончиной:

«Москва, Стромынка восемь-восемь, Кондрашовой» – так написал на новеньком конверте, приклеил марку и тут же опустил в почтовый ящик. А потом уже взялся за письмо домой. «Жив-здоров, переводят на другое место, когда будет адрес, напишу подробней обо всем». И тоже опустил в ящик. Лишь бы дошло.

Шел по улице и почему-то все время оглядывался. Казалось, что конвоир шествует позади. Все было внове: и высокие дома в три и четыре этажа, и асфальт на главной улице, и сам воздух, влажно-едкий и прилипчивый. Свернул к главному зданию, обошел его стороной и остановился. Где-то здесь была многолюдная пересылка, куда они пришли колонной от бухты Нагаева…

На него оглядывались, он вспыхнул, догадавшись, как нелепо выглядит в своем полушубке, потемневшем от беспрерывного пользования, в своих грубых ботинках, прошнурованных бечевой. В городе жили вольнонаемные, пограничники, служащие НКВД, разные специалисты, для них вид этого парня был подозрителен, неприятен, тем более что он не на работе, а просто шатается, может, приглядывается, чтобы обобрать.

Сергей сжался и опустил голову. Полтора года тюрьмы и лагеря переделали его облик, изменили его мысли, подтолкнув к рабской покорности, к готовности подчинения. Он отвык от самостоятельности действий и поступков, его робкий взгляд вызывал у одних жалость, у других брезгливость. Шатаются тут всякие… Ведь это был город, в котором все знали о существовании рядом с ними Страны заключенных – «врагов народа», бандитов, террористов, жуликов всех мастей.

Испугавшись неизвестно чего, Морозов пошел вниз по улице к двухэтажному дому без вывески, открыл дверь и очутился нос к носу с вахтером.

– Чего тебе? – грубо спросил тюремщик с наганом на животе.

– Вот конверт…

Тот взял конверт из рук Морозова, недоверчиво осмотрел, перевел тот же профессиональный взгляд на Сергея, приказал:

– Постучи вот в это окошко. И сдай.

Оконце открылось, показалась голова, лицо в очках. Через минуту послышался голос:

– Сиди и жди.

Сергей послушно сел на один из пяти стульев. Охранник взглянул на него раз, другой и принялся за прерванную работу: он вытачивал из корня трубку.

– Морозов, подойди сюда. Морозов! – раздалось из окошка, когда Сергей уже дремал. Тон был нетерпеливый, командный. Охранник вскочил. Но Сергей уже стоял у окошка.

– Подымись на второй этаж, третья дверь слева. Постучи и назови себя.

Проскрипев по ступенькам, Сергей остановился у названной двери, осторожно постучал.

– Входите, – раздалось оттуда.

Последовал допрос: фамилия, имя, отчество, возраст, профессия, статья, срок, где отбывал – все это строго, без взгляда в его сторону, словно сам он, как личность, не представлял для чиновника в форме никакого значения, – все одним тоном, на одной ноте. Значила здесь только бумага, а он служил этим бумагам. За столом сидели еще двое. Они сосредоточенно играли в карты. Все стены комнаты были установлены полками с ящиками. Картотека. Человеческие души.

Морозову вручили новый конверт.

– Вот так, – сказал чиновник. – Этот конверт вручишь начальнику лагеря в Дукче. Знаешь Дукчу?

– Нет.

– Двенадцать километров по шоссе на север. Выйдешь к мосту за почтой и попросишь любого шофера подвезти. Ясно? Никуда не отлучаться, по городу не ходить, комендантский патруль арестует. Ясно?

– Да, – сказал помрачневший Сергей. Он понял, что его просто переводят из одного лагеря в другой. Все светлые призраки исчезли. Но ведь и это хорошо! Угроза смерти осталась где-то за пределами видимости.

Оказавшись на улице, Морозов почувствовал жажду, голод. Рот высох, в голове все путалось. Уснуть бы… Переборов эту слабость, он пошел к почте, на пути увидел ларек, двух мужчин у ларька, встал за ними.

– Пива опять нету, – буркнул передний. – Вечно у них… – И, матюкнувшись, ушел. Сергей купил бутылку ситро и пачку печенья. Тут же, за ларьком, где валялись ящики, сел, выпил всю бутылку, съел половину печенья. И пошел к шоссе.

С машиной ему повезло. Большой грузовик притормозил, шофер спросил:

– Куда тебе?

– В Дукчу.

– Всего-то… Ну, садись. Я думал, ты подальше, попутчиком будешь. Работаешь в совхозе?

– А там совхоз? – Радость робко пробилась к сознанию, улыбка осветила лицо. Совхоз!

– Откуда сам? – любопытствовал шофер.

– С Дебина. Получил новое назначение. – И показал конверт.

– Ну, молись Богу. Срок большой?

– Полтора года осталось.

– Тут и проживешь. Это тебе не «Мальдяк».

– А что – «Мальдяк»? – Сергей не впервые слышал это название.

– Прииск золотой. И кладбище для заключенных. Лучше про него не знать.

Через полчаса Морозов выпрыгнул из кабины доброго шофера, сказал «спасибо» и увидел в сотне шагов от шоссе ярко освещенную лагерную вахту.

Входил он безбоязненно. Конверт отдал лейтенанту, тот прочитал бумагу, оглядел Сергея.

– Нож, пилка, папиросы, водка есть? Расстегни одёжу.

– Ничего нет. Вот, три двугривенника в кармане.

– Ладно, идем. – И пошел впереди к баракам.

Это был обычный барак, в нем горел свет, довольно свободно сидели, лежали заключенные, разговор шел громкий, на минуту-другую приутихли, когда они вошли. Лейтенант подозвал старосту:

– Прими нового, – и ушел.

Староста, мужчина лет тридцати пяти, с лицом сытым и довольным, осмотрел Сергея, спросил – откуда, не выказал удивления, только поморщился, когда узнал, что курева у новенького нет. И показал на свободное место на нарах. После чего интерес к Сергею у него пропал. И очень кстати. Едва сняв ботинки и улегшись под своим полушубком на место, Морозов уже спал мертвым сном.

Столько событий за один день!

* * *

За навигацию 1937/38 года, за какие-нибудь семь месяцев, полдюжины теплоходов с помощью ледоколов «Красин» и «Седов» перевезли с пересылки «Вторая речка», которая находилась под Владивостоком, на Север более ста сорока тысяч заключенных, проживших по нескольку месяцев на пересылке.

До этого события за пять лет, начиная с 1932–1933 годов, по этому же маршруту на Колыму ГУЛАГ успел доставить более шестисот тысяч заключенных, среди которых доля «врагов народа» росла год от году и к тридцать седьмому составляла четыре пятых от общего числа невольных переселенцев.

На том же транспорте через японские воды на работу в Дальстрой, у которого имелось в Москве свое Управление, по договорам и направлениям в Магадан прибывало много вольнонаемных специалистов. Манили их не дальние края, не романтика, не погоня за впечатлениями, а большие деньги. Заработок на Дальнем Севере выплачивался в двойном размере от такого же в центре страны. Полагалась еще ежегодная процентная надбавка к месячному заработку. Проработав три года, вольнонаемный сотрудник Дальстроя получал почти два оклада и восьмимесячный отпуск, естественно, с правом на путевку в любое место благословенного юга страны, где полагалось поправить здоровье колымчан, подорванное не столько необычным климатом, сколько однообразным питанием. Здесь весь год не было овощей и плодов – источников витаминов и всяческой благодати. Не последнюю роль для людей имел и спирт, его в учреждениях и предприятиях на севере всегда хватало. Естественно, употребляли его в количестве, которое и не снилось средне-русским алкашам…

При заключении договора каждому вольнонаемному довольно подробно объяснялось, что рядом с ним на Колыме, не всегда под охраной, будут работать заключенные, среди них и «враги народа». С ними никакого контакта! Тем более знакомств или помощи в чем-нибудь. Так называемые «акты милосердия» строжайше наказываются, вплоть до судебного преследования. Объяснение подкреплялось письменным уведомлением о таких мерах, под которым и расписывались инженеры, врачи, учителя, горничные, машинистки, водители и прочие, прочие, прочие… Добавлялось, что совать нос в лагерные дела категорически запрещается, даже простые разговоры с заключенными строжайше наказываются.

Все поощрительные и поучительные разговоры и документы имели воздействие только в первые месяцы пребывания на колымской работе. Дальше режим как-то сам собой смещался: просто невозможно было не разговаривать, не поделиться мыслями инженеру с мастером-десятником на прииске, пусть он и какой-то там вредитель. Трудно ходить, не открывая рта, на строительстве, где все, кроме тебя, заключенные, которые нуждаются хотя бы в наставлении. Общение вольных и заключенных всюду было реальностью.

К лету 1938 года на Колыме была построена автодорога почти на тысячу километров от Магадана. Сам этот город уже мог претендовать на звание столицы края. Здесь были Магазины и столовые, рестораны с очень бдительными швейцарами из вохровцев – с особенным нюхом на бывших заключенных, тем более на пронырливых уголовников, по роду занятий имеющих право на свободное хождение.

Разноликий конгломерат людей разного обличия, воспитания, образования (от генералов НКВД до авантюристов, уголовников и «врагов народа») собрался на Колыме, территория которой, кстати, находилась тогда под юрисдикцией далекого краевого центра – Хабаровска.

Истины ради отметим, что слово «юрисдикция» (круг полномочий) на деле ничего не значило для руководства Дальстроя. Тот же Павлов свысока разговаривал с секретарем Хабаровского крайкома или председателем крайисполкома, когда они однажды решились посетить «свои» владения на Северо-Востоке, доходящем почти до Берингова пролива.

Отметим также, что ни органов Советской власти, ни привычных органов партийного руководства на территории Дальстроя тогда не обнаруживалось. Здесь было свое собственное Политуправление, которым дольше всех ведал генерал-майор Сидоров, а вместо Советов был Отдел административных органов при Управлении «Дальстрой». Политуправление Дальстроя подчинялось Политуправлению НКВД на Лубянке, а не ЦК ВКП(б), административный отдел «выходил» на соответствующее Управление на Лубянке. Верховный Совет СССР от руководства на Северо-Востоке был начисто отстранен…

Здесь царило строжайшее единоначалие. Оно сосредоточилось в руках Начальника Дальстроя. Комиссар Павлов являлся царем и богом всей огромной территории Северо-Востока.

Покойный Эдуард Петрович Берзин начинал освоение Колымы не только со строительства дорог, приисков и поселков для жилья. Как и всякому думающему человеку, ему виделся этот отдаленный заморский край как самостоятельно действующая территория страны – со всеми необходимыми службами и заботами. И даже при сравнительно небольшом количестве заключенных и вольнонаемных в те годы ему было ясно, что первейшей нуждой холодного края будет обеспечение людей собственными продуктами питания. На всех совещаниях Берзин непременно подчеркивал эту проблему, отчетливо сознавая, что за два моря сюда продуктов не навозишься. Что позволит природа сурового края, то непременно надо получать на месте. Зерно, конечно, так и будут возить за два моря, поскольку рожь или пшеницу здесь не получишь. А вот мясо, молоко при больших еще не освоенных естественных лугах получить можно. И какие-то овощи тоже можно, так, во всяком случае, говорили агрономы, приехавшие сюда по приговорам. Есть возможность иметь кислую капусту, свежие морковь и лук, что там еще?..

От слов тогда же перешли к делу. Организовали четыре совхоза, маленькие хозяйства – ядро будущих больших. Не оставили без внимания хилые фактории, влили в них новую жизнь и деньги, чтобы способствовали выращивать больше оленей. Создали несколько рыболовных бригад, чтобы ловить и солить кету, горбушу, кижуча.

Ушел в небытие Эдуард Берзин. Его место занял человек абсолютно безнравственный, властолюбивый. Павлов задался целью показать, что может настоящий «хозяин». Нисколько не заботясь о цивилизованном освоении края и о будущем его, как это делают люди, собравшиеся жить здесь не год и не два, а долгое время – и жить нормальной, обеспеченной жизнью, команда Павлова все подчинила одной всепоглощающей цели: дать золота больше, чем давали при Берзине. И все силы и технику бросила на прииски, не жалея ни людей, ни техники, ни – что страшнее всего – самой природы, и без того бедной и легкоранимой.

Карьеры покрыли язвами горную Колыму. Реки истощались на промывке, леса нещадно вырубали, хотя лиственница достигает здесь зрелости только к двумстам годам.

За первые два года оголилась половина сопок вокруг поселков, хотя каменный уголь был под боком. Долины рек, где росла трава, а вейник Ландсдорфа подымался к сентябрю до пояса, оказались израненными следами вездеходов – уже не сенокосы, а болота. Кладбища, а попросту старые карьеры, наполненные трупами, покрыли безлюдные распадки. Палатки, а не дома указывали на метод временного проживания: приехал, взял золото или касситерит и уехал, забросив поруганную местность.

Это было не освоение богатейшего края, где можно добывать золото десятилетиями и веками: это был хищнический налет, грабительское нашествие, когда истреблялись не только люди, но и природа.

Расплата за лихой наскок на Колыму ускорилась, когда теплоходы стали привозить заключенных куда больше, чем «планировали»: сразу больше ста тысяч за сезон! Рассовывали их скоро, карьеров и шахт было предостаточно, и «отход» все увеличивался. Но и едоков прибавлялось. А в Нагаево везли только муку, зерно для каши и небольшое количество жиров. Резко недоставало молока для вольнонаемных с семьями. Овощи брали в магазинах штурмом.

И Павлову, хотел он этого или не хотел, пришлось вернуться к проблеме продовольствия на месте. Даже у такого матерого человеконенавистника, как он, в минуты здравого размышления над документами о населении и количестве продуктов, возникало чувство раздражения, прежде всего в адрес ГУЛАГа, который обязан знать – и знает! – что пора ограничить число заключенных на Колыме, прекратить поток их сюда хотя бы на время. Нет же, везут и везут. Чем кормить? Сколько бы ни погибало на приисках, сколько бы ни расстреливал Гаранин со своими комендантскими взводами, количество едоков прибавлялось, а еду для них с «материка» посылать не торопились.

Раздраженный не очень приятными сводками о падающей добыче золота, Павлов отчитал сначала своего заместителя по геологии генерал-майора инженерной службы Цареградского за слабо расширяющийся ареал золотодобычи, отчего, по его мнению, суточная добыча золота упала до постыдной цифры. Генерал-майор, ловкий и удачливый службист, уже присвоивший себе лавры первооткрывателя золота на Колыме, только и сказал в оправдание:

– Фронт расширяется за счет Теньки и Юго-Запада. Но там некому работать. Привозят, а уже через месяц добрая треть – под сопкой. Мы только снимаем «сливки», Карп Александрович, бросаем даже такие россыпи, где десять граммов на кубометр…

Отпустив Цареградского, начальник Дальстроя вызвал своего заместителя по снабжению генерал-майора интендантской службы Комарова и выслушал его доклад очень нерадостного содержания. Да, на складах продуктов в обрез. Да, на радиограммы его не отвечают или отделываются общими обещаниями. Да, зимний фонд не прибывает… Запас на два месяца.

– А потом? – И Павлов уставился из-под мохнатых бровей на заместителя.

Тот пожал плечами. Что мог ответить раздраженному комиссару? В кабинете повисло молчание. Тяжелое молчание, которое, известно, кончается бурей.

– Позвольте предложение, – с отчаянной решимостью в голосе произнес Комаров.

– Ну? – Павлов остановился, руки за спиной, и не сводил глаз с заместителя.

– Надо увеличить производство продуктов на месте. Четыре совхоза-маломерки погоды не сделают, их доля в производстве овощей ничтожна. Непременно создавать новые совхозы. Увеличить возможности старых, где есть какой-то опыт. Капусту они научились выращивать превосходную, а что касается молока и мяса…