Текст книги "Кольцо Сатаны. (часть 1) За горами - за морями"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Открытий… – тон комиссара насмешлив. – Почему эта мысль не пришла тебе в голову раньше? Или ждал, пока жареный петух в ж… клюнет? В конце концов, ты несешь ответственность за положение с продуктами, и я спрошу с тебя, если начнется голод. А он на горизонте. Запас на два месяца. Кто допустил? Что молчишь? А что мог сказать Комаров? Всем в Дальстрое известно, что когда «уехал» из Магадана Берзин, создавший эти «четыре маломерки», сам Павлов выразился в том смысле, что Дальстрой явился на Дальний Север не капусту выращивать и не огурцы солить, а добывать золото и олово всеми силами, которые есть или прибудут в их распоряжение; что разбазаривание заключенных по разным там совхозам, лесозаготовкам и всякой другой мелочевке он посчитает вредительскими действиями – со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Мог ли Комаров, пусть и генерал-майор, но подчиненный комиссару, даже слово сказать о совхозах или подсобных хозяйствах, о всяких там сенокосах и лугах, об откорме свиней при вольняшних столовых, о рыбной ловле или дорогах к местам с более теплым микроклиматом, уже определенных Управлением по сельскому хозяйству для той же практической цели: организации совхозов, скажем, вдоль Охотского побережья, куда заключенных не пускали по соображениям охраны границы. И вдруг – такой оборот! Павлов, чьи помыслы были устремлены только на увеличение добычи золота и на «основное производство» – пусть и ценой гибели тысяч заключенных, предусмотренных многолетней политикой карательных органов и в годы «великих чисток», и коллективизации, и в теперешнем положении, – вдруг заговорил о совхозах!

Оплывшее лицо генерал-майора оживилось. Он осторожно кашлянул и сказал:

– Могу я считать этот разговор и вашу замечательную мысль об открытии новых совхозов как приказ действовать именно в этом направлении?

– А как ты думаешь? – огрызнулся комиссар. – Самому надо действовать, а не дожидаться, пока возникнет критическое состояние. А кто довел, как не ты? Изволь теперь искать выход из положения!

– У нас не было условий, товарищ комиссар. Техники, денег, особенно кадров. Все пошло на основное производство.

– Техники, кадров, – в том же издевательском тоне повторил Павлов. – Одних тракторов в хозяйстве более двух тысяч; если передать совхозам три десятка, на приисках и не заметят. А заметят, так закроют брешь тремя тысячами троцкистов, которые с кайлом. В лагере хоть отбавляй всяких специалистов – агрономов, землемеров, профессоров, даже бывших министров, они с радостью побегут в совхозы. Начинай выкручиваться из положения, я буду держать твою работу на контроле. Чтобы завтра к семнадцати часам у меня на столе были все расчеты для создания новых совхозов с большой площадью под огородами. Управление сельским хозяйством потряси, они что-то замкнулись и помалкивают. Свяжись с Гараниным, он тебе табун специалистов пригонит для новых совхозов.

– А если специалистов со статьями?..

– Лишь бы умели работать. И с небольшими сроками, чтобы закрепить их на Колыме после освобождения.

– Времени уйдет много, товарищ комиссар. Работа эта сложная. Все-таки север. Особые условия. Ваше указание – это расчет на будущее. А вот сегодня что делать? Могу я дать радиограмму вашей подписью о зимнем караване судов с мукой, зерном и другими продуктами?

– Да. Через час, не позже. Я уеду на трассу. Кстати, помню, как ты мне показывал хорошую картошку, кажется, из Тауйска. Или соврал?

– Именно из Тауйска, только там она родит хорошо. А севернее – лишь капуста, редиска, репа и другие корнеплоды – так мне доложили специалисты из Управления.

Павлов промолчал, уселся за стол. Комаров, пятясь, осторожно закрыл за собой двойную дубовую дверь. В приемной достал платок и вытер шею.

– Сурово обошелся? – вкрадчиво спросил адъютант, отрываясь от чтения какой-то записки.

– Было, было… – И тут же взял телефонную трубку.

Гаранина на месте не оказалось. Тогда Комаров позвонил начальнику учетно-распределительного отдела Севвостлага и уже тоном приказа повелел связаться с начальником Управления сельским хозяйством полковником Швецом, чтобы совместно отобрать полсотни или даже сотню специалистов для сельского хозяйства.

– Приказ Павлова, – многозначительно добавил он.

Почти сразу же, как Комаров вошел в свой кабинет, ему позвонили из Дукчи.

– Если не секрет, для какой цели нужно столько специалистов? – спросил полковник Швец.

– Указание Павлова – создавать новые совхозы. И расширять старые.

– Может быть, товарищ генерал-майор, лучше начать не с людей, а с выбора места под совхозы? Изыскания, метеоданные, исследование почв.

– Я передаю тебе слова Карпа Александровича: отобрать из заключенных самых подходящих специалистов. Вот они и займутся исследованиями. Свяжись с начальником УРО. Немедленно, понял?

– Так точно. Два года назад мы хотели этим делом заняться. Не получилось. Так хотя бы теперь…

На втором этаже УРО лейтенанты зашуршали карточками. Им предстояло просмотреть десятки тысяч учетных данных, выискивая в графе «специальность» слова «почвовед», «агроном», «мелиоратор», «метеоролог», «топограф». Предпочтение отдавалось не столько бывшим крупным наркомовским работникам, службистам, сколько практикам, арестованным в совхозах, колхозах и на опытных станциях. На этом настаивал Швец, бывший зоотехник с большим стажем, пока не оказался в рядах сотрудников НКВД.

Одним из отобранных в те дни специалистов оказался и Сергей Морозов. Попалась его карточка в руки просматривающих. В графе «специальность» у него стояло слово «агроном».

Судьба? Случай?..

РОБКИЕ ШАГИ ПО ДУКЧЕ

Подъем в совхозном лагере стучали в семь утра, когда едва начинался рассвет. Рельса была с узкоколейки, она звучала несколько мелодичней, чем в лагере «Незаметный» и на стройке. И не так назойливо. Лагерь был небольшой.

Барак просыпался дружно. Сосед Сергея слева, пожилой человек, сказал:

– Я пойду оправлюсь и умоюсь. А ты посиди. Тут воров хватает. Покарауль. Потом я покараулю.

На этих же нарах непробудно лежали три одногодка Сергея, какие-то худющие хлыщи с недобрыми глазами. Еще вечером от них резко несло валерианкой, пили из аптечных бутылочек, дурели, до полночи что-то бормотали, совались к Сергею с бессмысленными рожами. Алкаши. Утренний подъем их вроде не касался.

Сосед пришел, сказал Сергею: «Топай» и стал одеваться.

В людской толчее у вахты Сергей увидел необычную картину: впереди колонны стояли женщины, одетые в телогрейки и брюки, но с явно нелагерными цветастыми платочками на головах. И у каждой – на то они и женщины! – на шее, в ушах, на телогрейке было что-нибудь цветастое, приятное глазу: бантик, сережки, вышитая кошечка или цветок. Стояли они тихо, старые и молодые, очень разные, с броскими или ординарными лицами, с лукавыми или потухшими глазами, с неистребимым желанием выглядеть лучше, чище, привлекательней. Пусть тюрьма, пусть лагерь и тяжелая работа, но надо оставаться самими собой. И они оставались!

Разводящий сержант накричал на ближнюю к нему молодую женщину и приказал снять серьги. Блондинка вспыхнула, но не огрызнулась, сняла одну, потом другую и зажала в кулаке, чтобы за вахтой нацепить снова. В последних рядах колонны осторожно переступали старые женщины, они шли трудно, две с палочками постоянно отставали. Тогда отставал и вохровец, но не понукал. Стыдно. Лица бабушек застыли в постоянной покорности судьбе. Кто они?..

В мужской колонне разговаривали, отрывисто спорили, но матерились редко. И тут сказывалось присутствие женщин.

Шли обочь трассы, потом свернули в ворота агробазы и разошлись по привычным местам. Почти половина женщин свернула к скотным дворам, где на кормовых площадках стояли и жевали траву черно-пестрые коровы. Остальные поднялись к парникам.

Сергей не знал, куда ему, стоял рядом с конвоиром.

– Новенький? – спросил его смуглолицый десятник. – Откуда прибыл? Статья?

И, едва выслушав, приказал:

– Давай на очистку парников, бабочки там замучились. Видишь тачки? Одна твоя. Вози перегной в бурты.

Женщины разбились группами, по двое, по трое. Тачки стояли в узких проходах между парниками. Сергей перепрыгнул через парник и приподнял тачку. Она оказалась легкой. Не такая, как для бетона.

– Я готов, – сказал он двум молодым женщинам, которые стояли, опершись на лопаты.

– А мы не готовы, – с игривостью отозвалась одна. – Не торопи, пожалуйста, ударник.

Они сняли платочки, причесывались, оглядывали друг друга и делились новостями. Сергей не вытерпел, взял лопату и, спрыгнув в парник, принялся наполнять тачку перегноем.

– Какой ты прыткий! – без обиды, скорее удивленно, сказала одна. – Ты откуда возник, парень?

– Со стройки, отсюда четыреста шестьдесят километров. А до этого на прииске работал.

– Актировали по болезни?

– Нет, я не больной. Отправили, не спросили.

– Так просто у них не бывает. Вот отсюда – это часто. Позавчера тридцать мужиков усадили в машину – и прощай навеки! Ты по какой?

Он сказал. Женщины переглянулись и промолчали.

Работали они не очень азартно, так, чтобы не устать. Сергей стоял, пока грузили тачку, а когда увозил перегной, они стояли или сидели. Иногда грузила одна, а другая сидела, смотрела на себя в зеркальце, лениво разговаривала. Сергей тоже стоял и скучал. Наконец, брал лопату и грузил сам. Женщины смеялись.

– Вот это по-рыцарски, – сказала она. – Так мы, пожалуй, и норму с тобой выполним. Вижу, что силу на прииске ты не порастратил, да?

– Работал, как все. По-другому не получалось.

– Давай-давай! Срок у тебя большой? Много осталось?

– 424 дня. А срок три года.

– А нам отмерили по восемь. Члены семей «врагов народа», слышал такое?

– За что же? – Он был удивлен. Женщин? Членов семьи?..

– У меня отца расстреляли, у Зиночки неизвестно где мать, где отец. А нас, чтобы не скучали в одиночестве, – вот сюда. Так что дни нам еще рано считать. Вот и не торопимся.

После этого грустного признания они долго молчали. Сергей ставил пустую тачку на край парника, сам грузил, сам возил, напарницам возить не давал. Они сперва засмеялись – как это он один за троих думает управиться, но потом не усидели и тоже стали грузить.

Острый пряный дух спелого перегноя все время щекотал ноздри Сергея. Он знал цену этому добру. Еще в своем Унгоре уговаривал колхозников навозить поля, но там ему просто объяснили, что с навозом или без, ихний урожай все одно увозят не в колхозный амбар, а государству. Чего стараться?.. А здесь, на Севере, где так нужны овощи, перегной – великое добро. Это он понимал.

Неразлучной троицей они работали почти неделю. Их похвалил десятник, спросил у Сергея фамилию, специальность. И переспросил:

Агроном?

Да. Только стаж у меня маленький. Не успел.

Зато Колыму увидел. Вот судьба-то. К тебе наш главный не подходил, тот, что с усами? Пышкин его фамилия.

К нам никто не подходит, кроме конвоира.

Я к тому, что главный агроном должен о тебе знать.

Напарницы смотрели Сергею в рот.

Вот почему тебя с северов сюда послали! догадалась темноволосая, едва ли не его ровесница, Катя. И переглянулась с подругой, маленькой полнолицей Зиной: Агрономом у нас будешь, это точно!

Сергей промолчал. Он любой работой доволен. Кормят в лагере лучше, даже щи были на ужин, в бараке более или менее спокойно. И если бы не урки, которые ухитряются не выходить на работу, а ночью режутся в карты, шепчутся по углам с блатными девками да норовят прицепиться, ввязаться в ссору, то жить здесь можно. Все эти дни Сергей осматривался, стараясь понять, почему совхоз построили у самой трассы, да еще на довольно крутом склоне ниже которого была пойма реки с еще неубранной, явно недозрелой капустой, а выше парников стояла большая односкатная теплица. Когда открывали фрамуги, из зеленого нутра ее выглядывали лопушистые огуречные плети и доносился запах спелого огорода. Очень удобное, к солнцу обращенное место, холодные ветры обходят сопку с двух сторон. Микроклимат уловили, вот в чем дело. Для совхозов Колымы только такие места и пригодны.

Осень уже давала о себе знать. В Дебине теперь уже зима, снег кругом, а тут все по-осеннему. Лиственничный лес по ту сторону долины пожелтел, желтизна огромными языками спускалась до самой долины, где зеленела капуста. Откуда-то из-за сопки напротив приходили тучи – низкие и стремительные, они сыпали на землю мелкий и холодный дождь. Работали и под дождем, потом всю ночь сушили в бараках одежду. Три последних дня по трассе днем и ночью шли вереницы машин, многие с людьми. Говорили, что в Нагаево прибыл очередной теплоход.

Магадан был близко, но его закрывала округлая сопка. Вправо от усадьбы совхоза уходила широкая долина с ручьем. Что там было, в этой долине? У Сергея возникало острое желание сбежать вниз, побродить по этим таинственным местам, побывать у речки, где, наверное, есть и рыба. Тянуло войти в ярко-желтый лес лиственниц и пошуршать сухой травой. Это так понятно после двух лет подконвойного житья-бытья. Здешний конвой – скорее для виду, чем для охраны: три вохровца на все парниковое хозяйство, где работало около ста человек. Охранники прохаживались внизу около трассы и караулили подходы к работающим. Пересчитывали заключенных только утром и вечером, у вахты.

Скоро парники были вычищены, большие бурты перегноя стали грузить на машины и увозили в долину. Ее называли Дальним полем.

В одно серенькое – с морозцем – утро десятник сказал Сергею:

– Возьми двух хлопцев, вон они стоят с лопатами, и давай на погрузку перегноя. Будете ездить с машинами и там, в поле, выгружать. Разметишь колышками где сваливать. Расчет такой: шестьдесят тонн на гектар, тридцать ездок. Сторожа увидишь, он покажет поле, которое под морковь и свеклу.

– Охрана тоже поедет?

– Обойдетесь без них.

Два парня попались работящие, оба по пятьдесят восьмой, деревенские, откуда-то из-под Орла. Работали по-настоящему, пока ехали – отдыхали, Сергей в кабине. И какое же приятное ощущение воли вдруг испытал он. Никто возле тебя не бдит, и нет карающей винтовки. Хоть песни пой.

Сторож на Дальнем поле – высокий старик с красным лицом и седой бородой, голубоглазый, приветливый, Любимов по фамилии, угостил грузчиков пареным турнепсом, сладковатым и сочным. С третьей поездки Сергей догадался привозить угощение Зине и Кате, они работали поблизости, разгружали машины со свежей дерниной, готовили почву для парников.

Однажды к Сергею подошел черноусый агроном Пышкин, о котором ему говорил десятник. Кажется, он ждал Сергея. Осмотрел с головы до ботинок и спросил без улыбки:

– Хлебнул горя?

– Все было, – сказал Сергей, не опуская глаз.

– Я просматривал твой формуляр, знаю, за что и сколько. Опыт у тебя невелик, а для здешних условий и не всегда пригоден. Но ты трудолюбивый человек. Будешь работать у нас постоянно. Закрытого грунта – парников и теплиц – ты, конечно, не знаешь. Начинай набираться опыта, присматривайся. Переходи жить в большую теплицу, к опытному Кузьменко. Он еще с летним урожаем не успел справиться, а уже пора готовиться к зимней выгонке. Вообще, вживайся в новое дело. Его надо понять душой, а не только умом. Сегодня я договорюсь с начальником лагеря, а утром ты со своими вещичками – к Василию Васильевичу. Ну, а дальше – видно будет.

Агроном ушел, Сергей стоял столбом, ошарашенный. Боже, какая радость! Как в сказке!

Из лагеря Морозов вышел с вещичками под рукой и все оглядывался, все не верил, что совсем один, без конвоира. По дороге ему встречались хорошо одетые люди, они выходили из большого одноэтажного дома, продолжали какие-то неоконченные разговоры, не обращали никакого внимания на парня. Сергей носил теперь комбинезон из грубой синей ткани, который выдал ему покойный Антон Иванович на Дебине. Под рукой он нес крепко постаревший полушубок, шапку, пару белья – все свое при себе. С любопытством всматривался в лица людей, непохожих на лагерных сотрудников. И догадывался, что это идут с работы его коллеги – агрономы, зоотехники, землеведы, поскольку выходили они из здания, где висела доска с надписью: «Управление сельским хозяйством Дальстроя НКВД СССР».

Он поднялся наверх, к теплице. Она светилась всей своей покатой стеклянной стеной, отпотевшей изнутри. Открыл дверь, толсто обитую мешковиной, на него пахнуло влажным теплом, терпким запахом помидоров, привядшей зеленью. Вот она, его неоконченная академия, его еще непознанное дело?

Из узкого прохода на Сергея смотрел старый сутуловатый человек с седой бородой и седыми редкими волосами на голове, смотрел изучающе-остро, с любопытством и некоторым недоверием.

– Ну, здравствуй, помощничек, проходи, не стесняйся. – И открыл дверь в комнатку, пристроенную к теплице с северной стороны. – Вот это твой топчан, клади вещички. Э, да ты без матраса и без подушки. Ну, ночь проспишь, а завтра добудем. Умывайся, и сядем поужинаем, чем Бог послал.

Когда Морозов стеснительно сел за стол, хозяин теплицы сказал:

– У тебя хорошее русское лицо. И молод ты, сынок. Вся жизнь впереди, только неладно она у тебя началась… Где родился-жил?

Морозов рассказывал, а Кузьменко слушая, ставил подогревать сковороду с картошкой, налил воды в чайник и только изредка задавал вопросы. Его неторопливая, по-стариковски медлительная манера все делать наверняка и добротно, его ровный голос, интеллигентная манера слушать, не перебивая, побудила Сергея разговориться. Он пересказал свою жизнь, и жизнь семьи без отца, и свою беду – не преувеличивая и не жалуясь. И пока говорил, Кузьменко вскипятил чай, положил в чайник мяту, комнатка наполнилась приятным домовитым духом. Так же, не спеша, поставил на стол сковородку с картошкой, разрезал вдоль два огурца, три помидора и нарезал хлеб.

– Довольно, сынок, ты и так разбередил себя. Приступим к трапезе, а я расскажу тебе, что делать с утра. Видел как ты работаешь. Мне сверху парника все видно как на ладони. Но черновая работа тебе не к лицу. Наше дело надобно знать не от и до, а проникнуть в жизнь растения и земли, если хочешь быть настоящим агрономом. Знания спасут тебя. Работа в этом северном крае многосложная и трудная, потому как природа Колымы страшна и коварна, ее нужно понять, чтобы использовать все пригодные стороны. Когда укрепишься в знаниях и опыте, ценить будут, на статью твою не посмотрят. Встречал я дипломированных, но и они перед Колымой пасуют, боятся ее, потому и ничего толкового сделать не могут. Присоветую тебе: начинай учиться, наблюдать так, будто за спиной только общая грамота. С практики начни. Каторжный срок твой кончится – и станешь настоящим специалистом по северному растениеводству, в таких людях здесь большая нужда. Вот такая твоя дорога.

Сергей слушал, ел чудесную, с укропом, картошку, пил чай и понимал, что судьба еще раз сделала ему подарок, сблизив с Учителем, полным мудрости и опыта. Спросить Василия Васильевича об образовании или специальности он не решался, одно понимал: перед ним Мастер высокого класса.

– Спать хочешь? – спросил Кузьменко, вглядываясь в теплое, размягченное лицо Морозова.

– Может, дело какое в теплице есть?

– Угадал. Мы сейчас две печи затопим на ночь. Дневные две остывают, а помидорам и огурцам ночью опасно, если будет ниже десяти градусов. Дрова у меня колотые, только принести и разжечь. Вдвоем это нам нетрудно. А уж потом с легкой душой и ко сну.

Каждый проход по длинной теплице с охапкой дров на груди для Сергея был открытием. Секция огурцов. Секция помидоров. Зеленый лук в уголке, укроп, петрушка – ни вершка пустой земли, сплошное торжество зелени.

И уж совсем чудом казались резные сине-зеленые плети арбузов на верхнем ярусе – полосатые, некрупные, но теплые живые арбузы и дыни!

– Неужели это настоящие? – вырвалось у него.

– Муляжи, – хитровато ответил Кузьменко. – Для услады глаза.

– Нет! – Сергей засмеялся. – Вы меня не разыгрывайте, Василий Васильевич. Это настоящие! Никогда не поверил бы, но глаза не обманывают.

– Все надо уметь и знать, Сережа. Вон какой город рядом! Сколько тут людей живет. И у всех – хороших и дурных – случаются радости и горести. Все вспоминают о цветах. Случаются моменты, когда один арбуз может крепко помочь совхозу, отведет беду. Мы так-то уже не раз удерживали властных полковников, которые посягали на заключенных специалистов. Откупались, одним словом.

Спать они легли около полуночи. А в пять Кузьменко был уже на ногах. Он тихо ушел в теплицу, но чуткий Сергей тотчас вскочил, умылся и пошел следом за тепличником. Кузьменко не удивился.

– С добрым утром, Сережа. Как спал? Ну-ка, посмотри на влагомер, какая у нас влажность?

– Девяносто пять.

– Открой две-три фрамуги в помидорной секции, такая влага там ни к чему. И растопи одну печь.

Сам он накинул телогрейку и вышел свернуть со стекла маты. День был свежий, слегка морозило. Стоя в приямке у загудевшей печи, Сергей услышал голос Пышкина и подумал с уважением: главный начинает рабочий день с раннего утра, раньше, чем в лагере. Они говорили с Кузьменко о погоде, потом агроном спросил:

– Как твой новенький?

– Толковый и добрый.

– Ну и отлично. Хозяйству польза, ему – опыт и практика.

Когда Кузьменко вернулся в теплицу, две печи уже гудели.

– Как будет пятнадцать-шестнадцать, приглуши топку, пусть тлеют. Ветра на улице нет, легкий мороз. Осень нынче затянулась. В прошлом году в эту пору случались морозы под тридцать. Сейчас мы с тобой почаевничаем и будем собирать помидоры, огурцы. Спелые с куста долой, молоди простор дадим. Видел, сколько завязи на огурцах? Большие они уже не вырастут, света мало, а мелкие пойдут на маринады.

– А зимой?

– Зимой выгонка лука. С «материка» привозят репчатый, мы его высаживаем, зеленое перо скоро вырастает. Для людей зелень при снеге – большой подарок. Это Пышкин придумал. Он большой знаток закрытого грунта, мастер.

Вечерами, перед сном Василий Васильевич расспрашивал Сергея о жизни на «материке». Оказывается, его арестовали еще в двадцать девятом году, а в начале 30-х привезли на Колыму. Совхоз начинался при нем.

– Тогда нашему брату здесь легче было, – говорил он. – Начальство понимало, что добывать золото с налёту негодно и вредно. Дороги строили, поселки для вольного поселения. Только уголовников держали под конвоем.

– Теперь все наоборот. Уголовники в чести, они командуют нами. Издеваются. Никто людей не жалеет, многие умирают. Страшно на приисках, выжить невозможно. Все золото на трупах.

– Я почти восемь лет здесь; – сказал Кузьменко. – Вижу и слышу, как злобность и казни стали делом обычным.

– Вы – агроном, Василий Васильевич? – спросил Сергей.

– Нет, – раздумчиво отозвался Кузьменко. – Я священник, Сережа. Или, как нынче называют, служитель культа. До конца срока у меня два года осталось. Впрочем, срок может быть продлен, так что о выезде не думаю. Тем более что дома у меня нет, храм, где я служил, разрушен, родные исчезли. Такая вот одинокая старость. Не ведаю, остались ли на великой Руси храмы Господни? Или их нет, как нет и моего Собора?

– Мало церквей, – вздохнул Сергей. – По деревням почти нет. В Москве стоят, но пустые. В Рязани тоже.

– Особенно жалко Храм Христа Спасителя, мне приходилось участвовать в богослужении там. – И Кузьменко вздохнул. – Ведь построен в память погибших в войне с французами в 1812 году. Все стены в надписях, всё фамилии защитников России. Чего только не содеет озлобление. А все равно надо жить, Сережа, надо делать доброе людям. Только тогда жизнь обретает смысл, когда добро и милосердие прирастают.

Сергей вспомнил отца Бориса, жив ли он, где ныне находится, что делает? Не хотелось думать о страшном.

В ноябре на посадку лука в теплицу пришли десять женщин и среди них Катя и Зина. Они удивились и обрадовались:

– А мы думали, что тебя опять увезли на север! Жалели. Рады видеть тебя. Для нас работа в теплице, как на курорте. Не на холоде.

Четыре дня они вместе обрезали лук, мостили на стеллажах луковицы, как мостят на улицах булыжники: чтобы поплотнее. И очень жалели, что работа быстро закончилась. Кузьменко на прощание нажарил для помощниц сковородку лука с маслом, сварил картошку, и получилось веселое, с нескончаемым смехом застолье. Щеки у Сергея горели, глаза блестели, он отвык от женского голоса, от близости озорных и молодых, которых не сломил пока лагерь. Катя и Зина, оказывается, были студентками педагогического института в Воронеже, там на вечеринке кто-то рассказал двусмысленный анекдот, нашелся стукач. Ну, жизнь и сломалась. Они и теперь не хотели этому верить, жажда справедливости еще не потухла. Ждали освобождения.

– Рано или поздно постылая пора пройдет, – сказала Зина. И посмотрела на Кузьменко.

Он только головой покачал и вздохнул: «Надежда юношей питает…»

После этого светлого дня им долго не пришлось встречаться.

Декабрь явился сурово-метельным, с севера давили холода, от моря шел теплый фронт; все это здесь перемешивалось, и Охотское побережье на целые недели тонуло в свирепой метели. Налетали бешеные шквалы, со стекол теплицы срывало маты, Кузьменко и Морозов по нескольку раз за день выходили в мутную воющую стынь с лесенками и веревками, лазали, прикручивали маты, и когда возвращались в теплицу, то буквально задыхались от устали и холода. Но и в такие дни лагерь работал. Сергей видел согнутые фигуры на парниках, там ломами разбивали смороженные глыбы навоза – парниковое топливо. Его привозили со скотных дворов совхоза, из города, где были и конюшни, и скотина.

В теплице круглые сутки ярко-белым светом горели большие лампы, к этому свету со стеллажей тянулись толстые стебли лука, этакая густая зеленая щетина. Достигнув определенной высоты, упругие стебли быстро сникали, теряли упругость, ложились, перепутывались: не тот свет. И тогда тепличник и его помощник забирались на широкий стеллаж и начинали вытаскивать из земли размягченные луковицы, отряхивать от цепких белых корней землю и аккуратно укладывать зелень в ящики.

За луком первой приехала легковая машина черного цвета. В теплицу по-хозяйски влез толстый майор и не здороваясь обошел ряд ящиков, указывая шоферу и лейтенанту:

– Вот этот. Еще вот этот. Сними-ка ящик, под ним, кажется, получше, посвежей.

Сергей таскал отобранные ящики в машину, взвешивал, записывал. Кузьменко молча пододвигал майору накладную, на которой не стояло имя получателя, тот расписывался, и урожай увозили. Естественно, без обычного для людей «спасибо» или «до свидания».

– Кто такой? – спросил у Кузьменко Сергей.

Тот со значением подымал палец вверх:

– От Павлова и его присных. Всё по выбору. На фермах совхоза для них отобраны специальные коровы, ветеринаром обследованные. Молоко поставляют только от этих коров. Творог, сливки – тоже. Новое дворянство с пистолетами на боку.

– Как в Древнем Риме…

– Ты читал «Камо грядеши»?

– Почти все романы Сенкевича прочитал. На прииске, где был, особенно наглядна пропасть между рабами и надсмотрщиками, патрициями. Двадцатый век, а люди снова разделились, чтобы ненавидеть друг друга.

Кузьменко смотрел куда-то в темноту теплицы, стоял, слегка подняв голову, отчего седая борода его приподнималась. Помолчав, он подымал руку, широко осенял себя крестным знамением и внятно произносил: «Враг попирает мя, и озлобляет, и поучает всегда творити свои хотения; но ты, наставниче мой, не остави меня, погибающа. Аминь!»

– Аминь, – отзывался Сергей.

А Василий Васильевич, после вздохов и паузы, выговаривал ему с отцовской настоятельностью:

– В твоем характере, Сережа, много опасного для тебя. Ты не сдержан в речах. Поберегись. Помни, плетью обуха не перешибешь. Ты вот грузил ящики, а в глазах твоих было презрение к наглому майору. Я понимаю тебя. Но ведь они тоже настороже. Не наводи на себя гнева: согнут и уничтожат.

Сергей ничего не отвечал, только склонял голову. Да, конечно, надо помнить – где ты и кто приглядывает за тобой. До лагеря он не был таким взрывным, как здесь, где все страшное и нелюдское увидел во всем его безумии.