Текст книги "Кольцо Сатаны. (часть 1) За горами - за морями"

Автор книги: Вячеслав Пальман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

После расстрела начальник колымского СМЕРШа с чувством исполненного долга шел со своими двумя адъютантами и шофером к начальнику прииска, мог спросить – где устроили его команду, мог пожаловаться на большой мороз, узнать у приискового начальника о его здоровье – все это голосом обычным, как между друзьями. В теплой прихожей ему помогали снять белый полушубок, отряхивали с меховой шапки морось, шутили. Он входил вместе с хозяином в светлую комнату, щурился на яркий свет и с нескрываемым удовольствием оглядывал накрытый стол, где стояли бутылки и тарелки со всякой вкусной снедью.

Гость усаживался, улыбчиво поглядывал на хозяина, у которого в груди могло твориться черт знает что, но с лица не исчезала улыбка доброжелательности и гостеприимства. Гаранин обращался и к хозяйке с любезными словами. Потирая хорошо вымытые руки, пододвигал свою рюмку под коньячную бутылку. Так, словно бы все они только что вернулись домой после просмотра кинофильма: слегка в приподнятом настроении и в добром здравии.

Говорили, что полковник после расстрелов не терял присутствия духа, напротив, проявлял дружелюбие, любезность к гостеприимному семейству, а выпив, громко смеялся и сам рассказывал новые анекдоты. Ничего особенного: он только что исполнил служебное предписание – навел порядок среди заключенных. Это предписание шло от комиссара госбезопасности Карпа Александровича Павлова, который в свою очередь получил такое же предписание от более высокого начальника на Лубянке. А тот, конечно же, действовал не самовольно, а в полном соответствии с указанием самого высокого ранга. «Кто не с нами, тот против нас…»

Когда все это страшное, из ряда вон выходящее, подлое, еще не обрело законченности, на страницах центральной печати появилось стихотворение Демьяна Бедного без названия, но по содержанию вполне под стать понятию оды:

 
Да здравствует вождь Большевистской коммуны, Чудесное сердце И руки из стали. Так было сегодня, Когда на трибуну Поднялся Товарищ Сталин!
 

И тогда же, на 7-м Съезде Советов другой писатель – Авдеенко – с небывалым подъемом духа заканчивал свое выступление словами: «Когда моя любимая женщина родит мне ребенка, первое слово, которому я его выучу, будет „Сталин“!»

В те же годы, через каждые три месяца в доме на улице Магадана, проложенной вдоль правого берега реки Магаданки, работники УРО Севвостлага НКВД СССР сверяли свою картотеку с наличным составом заключенных, полученным фельдсвязью изо всех лагерей и лагпунктов. Дела заключенных, чьи имя-фамилия не находились в присланных списках, перекладывали в отдельные ящики, наподобие тех, Что стояли в УРЧ инвалидного лагеря на 23-м километре. Это были места хранения «мертвых душ». Только картонки, поскольку сами души уже не существовали.

На особо отчаянные запросы родных о судьбе своих близких отвечали редко – только с согласия ГУЛАГа – одной недлинной фразой: «Имярек умер в 19…… году от приступа астмы». Или «от сердечного приступа», «от желче-каменной болезни». На другие «болезни» фантазия лейтенантов из УРО не распространялась. Зачем травмировать семьи погибших ненужными подробностями?..

Тем более что иногда, крайне редко, и на этом «фронте» могли случаться непредвиденные происшествия…

ВЬЮЖНЫЕ ДНИ ПЕРЕД МАРТОМ СОРОКОВОГО

Тот убийца-грузин, который сумел перехватить в Дукчанском лагере едва ли не всю власть у безвольного и никчемного начальника с погонами, уже успел выдвинуться, уверовать в себя. Он развернул свою деятельность при негласной поддержке толстого и круглого, как шарик, оперуполномоченного. Этот деятель спал часов по пятнадцать в сутки, потом возникал в лагере оплывший, с выпученными водянистыми глазами и мучительно придумывал, чем бы заполнить медленно идущие часы. Бабий голос его слышали возле, конторы, куда он приглашал для докладов своих осведомителей. Они приходили тайком, ночью, не без основания опасаясь мести со стороны даже своих блатарей.

Морозов уже знал, что с теми, у кого скоро заканчивается срок заключения, оперы особенно не церемонятся: любой донос – и все надежды на благополучное расставание с лагерем исчезают. А тут этот грузин, друг оперуполномоченного, его бесстыдные просьбы… Впрочем, боязнь нового срока не заставила Сергея подличать или «работать» на мерзавца.

Уже близилась зима, последняя лагерная зима для Сергея Морозова; уже убирали и складывали в бурты корнеплоды, свозили и квасили капусту. Все чаще портилась погода, приходили шквалистые ветры с дождями и мокрым снегом. В парниках собирали огурцы-последыши, в тепличной пристройке пахло укропом, уксусом, гвоздикой – там готовили для дальстроевского начальства маринованные овощи. Все на земле потемнело – небо, сопки, деревянные постройки. Конец сентября был концом огородного сезона, у Морозова накопилась бездна неотложных дел. Сергей метался от усадьбы к Дальнему полю, на капустные делянки на берегу Дукчи, повсюду пешком, стараясь успеть и ничего не упустить.

Именно в такой до краев занятый день его и настиг около парников этот лагерный грузин, появлением своим сразу напомнивший Морозову о чем-то страшном, об опасности для жизни.

– Па-даж-ды, друг-товарищ! – Лагерный божок поднял руку, догнал Сергея и молча пошел рядом, изредка оглядываясь – нет ли близко чужого. Молчал и Сергей.

– Ты забыл наш уговор. Совсем забыл, да? А я помню и жду…

– Мы с вами ни о чем не уговаривались, – через силу ответил Сергей, хотя не забывал – как о занозе – требования этого хама снабжать его огурцами и помидорами.

– Ну как же ты забываешь об очень важном для тебя! Столько добра в твоих руках. А почему в твоих руках – не догадываешься?

– Потому что я, Гурам Астиани, заслоняю тебя от начальства, даю право ходить куда хочешь, ездить куда желаешь и жить как вольный человек. Много или мало сделал я для тебя, скажи?

– Такое право я получил от совхозных руководителей, а не от вас.

– У них руки короче. У меня длинней. Директор и главный агроном не вмешиваются в лагерную жизнь. В лагере есть свой начальник. И есть Гурам Астиани, это я, понимаешь, я! Ты не платил за мое добро своим добром. Ты перестал замечать меня, а я помнил Морозова и заботился о нем. И вправе ждать благодарности. Чего ждать – сам понимаешь. Почему не понимаешь, а?

– Я не распоряжаюсь продуктами. Я их выращиваю. А воровать не хочу. Не умею воровать. И не буду!

– Напрасно, мой друг. Это принесет тебе много неприятностей, поверь старшему товарищу. Желаю напомнить… – И тоном приказа; приблизив лицо, быстро зашептал: – Помидоры – раз, бочонок маринада – два. На первый случай, если хочешь, чтобы мы оставались друзьями.

– Воровать не умею, – осевшим, но решительным голосом повторил Сергей. – Отстань от меня, слышишь! Иначе морду набью!

И остановился – с покрасневшим лицом, со жатыми кулаками, такой крепкий, решительный, ненавидящий. Грузин откатился и, оглядываясь, ушел. Прилюдной драки он боялся. У него имелись другие пути для сведения счетов.

А Морозов вдруг круто повернул и, не остановившись возле Зины и Кати, всегда с ним ласковых, словоохотливых, почти бегом побежал к теплице. И только перед дверью остановился, чтобы перевести дух. Прекрасно понимал, чем может обернуться гнев фактического хозяина лагеря: в лучшем случае натравит ораву уголовников, а скорее всего, подбросит донос оперчеку. Это так просто – сочинить и дать на подпись своим подопечным. Последствия такого «документа» просто непредсказуемы! Кто может помочь ему в такой беде? Немедленно, вот сейчас? Чуть позже будет поздно. Только один человек – Кузьменко.

И он вбежал в теплицу.

Кузьменко сидел и что-то писал. Глянул на Сергея и положил карандаш. Сказал просто:

– Что случилось? Садись и рассказывай. Ты бледен и напуган.

– Этот лагерный мерзавец, Гурам… Подкараулил меня и снова потребовал дани: огурцов ему и бочонок маринада, подумайте только!

– А ты?

– Послал его… И сам не рад, надо было как-то иначе выворачиваться. Но теперь поздно. Ведь он «накапает» и начальнику, и оперчеку.

Василий Васильевич снял очки, поднялся и надел телогрейку:

– Пошли, Сережа. Начальник совхоза и Пышкин только что были у меня, сейчас они в управлении. Расскажешь.

В кабинете Бабичева, куда они, постучавшись, хотели войти, был посетитель. Крупный мужчина с начальническим лицом ходил из угла в угол кабинета и о чем-то говорил, сердясь и негодуя.

– Потом, потом, – Бабичев махнул рукой. – Чуть позже.

Почти сразу же в коридор вышел Пышкин.

– Что случилось? – спросил обоих.

– Нет мочи, Василий Николаевич, – сказал Кузьменко. – Тот мошенник в лагере, ну, который перехватил у капитана всю власть, только что потребовал у Морозова маринада и огурцов. Толкает на воровство. И грозит. Для Сергея это большая опасность, у грузина есть своя банда в лагере. Могут сделать кое-что похуже: написать донос на Морозова, придумают, как отомстить. А для него это… Вы знаете.

Агроном нахмурился. О положении в лагере он знал, старался не вмешиваться. Но эта история особо опасна.

– Подождите здесь. – И вошел в кабинет.

Прошло десять, пятнадцать минут. Дверь открылась. Пышкин пропустил тепличника и Сергея, сказал «садитесь» и стал рядом:

– Повторите, Морозов, что у вас произошло.

Сергей, все еще красный от волнения, повторил угрозы грузина и его требования.

– И такая омерзительная личность держит в руках весь лагерь вместе с начальником! – Директор совхоза говорил это для гостя, смотрел на него, ждал его реакции.

– У вас и крупных проблем предостаточно, – густым голосом сказал посетитель, видимо, облеченный властью. – А тут еще мерзкая история. И вы, Бабичев, конечно, знаете о безобразиях в лагере, но мне почему-то не соизволили доложить.

– Другое ведомство, Сергей Сергеевич. В Севвостлаге не любят, когда хозяйственники вмешиваются в лагерные дела.

– Они не сами по себе. Они всего-навсего снабжают Дальстрой рабочей силой. И подчиняются Дальстрою. А под носом у сельхоз-управления такие страсти. Воровская банда вымогает деликатесы…

Лишь несколько позже Сергей узнал, что этот разговор вел начальник Управления сельским хозяйством Дальстроя Сергей Сергеевич Швец.

– Если потребуется, вас пригласят еще раз, – сказал он Кузьменко и Морозову. – Кстати… Вы тот самый Морозов, который помог сделать огород в инвалидном лагере? И вывезли оттуда навоз на дукчанское поле?

– По совету Василия Николаевича Пышкина.

– А нет ли там подходящей земли для совхоза? Ведь рядом. Пора бы знать, так Бабичев?

– Надо осмотреть. Еще экспедицию?

– А почему и нет? Удвоение плана по овощам – строгий приказ, он касается всех. А вы, Морозов, идите и спокойно работайте. С вашей неприятностью разберутся. И улыбнулся Сергею.

– Ну, что скажешь? – спросил Кузьменко по дороге в гору. – Вот, что значит, не откладывать в долгий ящик! Как зовут этого лагерного хама?

– Гурам Астиани. Бандит. У него даже собственная охрана из воров. Он спасает их от этапов. Конюхов, трактористов отправляют на прииски, а эти, что «в законе», целехоньки, сыты и ходят с пропусками.

– Не все коту масленица, теперь начальник управления потрясет их. Не сам, конечно, а через высокое лагерное начальство. Считай, что тебе повезло.

…У входа в теплицу сидел вохровец с наганом на поясе. Ноги у Сергея мгновенно ослабли. Вохровец лениво поднялся, отряхнул штаны:

– Морозов? Айда со мной.

– Куда? – воскликнул Кузьменко. – У него здесь работы…

– Работа не волк, старик. Давай вперед, Морозов!

И подтолкнул растерянного Сергея.

Ночевал он в пересыльном бараке среди согнанных со всех бараков заключенных. По проходу, чего-то выискивая, расхаживали остроглазые подручные Гурама. Двое из них остановились перед Сергеем, сидевшим на нарах.

– Этот? – спросил один, что повыше ростом.

– У-у, паразит! – другой вор нацелился пальцами в глаза Морозова, он отшатнулся и тут же почувствовал сильный удар в бок. Соскочив с нар, он наотмашь, со всей накопившейся злостью хватил по уху высокого, тот упал. Сергей обернулся к другому и увидел в руке его нож. Чем бы кончилась эта стычка, трудно представить, но рядом оказался пожилой конюх, знавший Морозова.

– А ну геть! – И подтвердил свой приказ хорошим ударом. Оба «разведчика» исчезли за дверью. Сергей понял, что спокойной ночи у него не будет.

– Давай сюда, поближе к нам, – сказал заступник. – Нас все-таки четверо, отобьемся. Не ехать же на прииск с побитыми физиономиями.

– Думаете, на прииск? – упавшим голосом переспросил Сергей.

– А то! Как насобирают на машину, так прости-прощай, Дукча. Вещички твои где?

– Я в теплице жил, не успел забрать.

– Скажи нарядчику. Пошлет кого-нибудь. Нас четверых еще с утра забрали. Залезай на вторые нары. Отсюда легче обороняться.

Он послушно перебрался наверх. Лежал, а сон не шел. Вставал, сползая в проход, шуровал печку и думал только об одном: ведают ли его заступники о происшедшем? Конечно, ведь на глазах Кузьменко… Но что могут сделать?

Он забылся на поленьях у печки, задремал. Легкий шорох заставил его открыть глаза. В двух шагах от него стоял грузин, за ним трое ухмыляющихся физиономий.

– Ну как ты здесь, честный человек? – притворно ласково начал Астиани. – Достукался? В этап завтра пойдешь, кайло по тебе соскучилось. Если жить хочешь, становись на колени, гаденыш, поцелуй мои туфли и поклянись делать все, что прикажу. Спасай шкуру, пока я добрый.

Лагерный прохвост явно переборщил. Уже не страх, не испуг породили у Сергея издевательские слова. Перед ним стоял мерзавец, ничем не лучше тех убийц, которые именем правосудия издеваются над заключенными во всех лагерях. Морозов не испытал страха, он ощутил злобу, ожегшую сердце. Он вскочил – с дрыном в руке кинулся на противника, огрел, целясь в голову, но тот укрылся руками, однако оказался на полу. Сообщники бросились на Сергея, с нар проворно скатились четверо сразу, сбились, свалили в сутолоке печку, загремели падающие трубы, дым и гарь наполнили барак, и в этом дыму свалка продолжалась все с тем же ожесточением. Сергею обожгло руку, нож порвал телогрейку, кровь потекла, и все-таки он нашел в полутьме голову грузина, приподнял ее над полом и ударил о раскатившиеся поленья.

От входа бежали два вохровца с наганами в руках. Они расшвыряли дерущихся, главарь банды поднялся, обхватил обеими руками голову. Ненавидящими глазами впился в Сергея и прохрипел:

– Ты подписал себе смертный приговор, мальчишка! Клянусь жизнью!..

И, пошатываясь, ушел. Друзья стащили с Морозова одёжку.

– Э-э, да тебя надо к лекпому. Резанули. Гляди, как набухло в рукаве. Топаем…

И двое, в сопровождении вохровца, пошли среди ночи будить фельдшера.

– Могли бы и сами перевязать, – недовольно проворчал служитель Эскулапа. – Подумаешь, царапина. А кровь? Что кровь? У тебя, молодец, много той крови.

Шли назад опять с вохровцем. Кружилась голова. Все, только что происшедшее, казалось кошмарным сном.

Хотелось плакать.

Печку уже поставили. Барак успокоился. Сергей забрался на нары и забылся, не ведая, что сулит ему день грядущий.

У входа в барак до утра дежурил вохровец.

На рассвете, как всегда, застучали по рельсе. Вахта требовала на выход. Этот звон не относился к пересыльному бараку. Здесь ждали машину. И час, и три. Сходили в столовую, вернулись. Машины все не было. Гурам Астиани нигде не показывался. Не видели и его охрану, кажется, они сидели в карцере. В полдень явился нарядчик, выкрикнул от дверей Морозова и увел на вахту.

Там ему дали бумагу и велели написать о драке и ее причине. С неохотой он написал об угрозах грузина и о приказании воровать, иначе говоря, стать членом банды.

Дежурный прочитал два листа и заметил:

– Давно пора отправить этого негодяя подальше, пусть мерзлоту подолбит. Ты в бараке ничего не забыл? У меня распоряжение отвести тебя к начальнику лагеря, но за ним приехали из Магадана и увезли. Что с тобой делать – не знаю. Иди пока на свою работу, пропуск твой действителен до двадцати одного часа. Понадобишься – вызовем.

Василий Васильевич встретил Сергея и прослезился. Осмотрел руку, убедился, что неопасно, усадил за стол с борщом и куском рыбы, потом куда-то уходил. Сергей взялся, было, снимать одной рукой желтые усохшие плети в теплице, но не смог, лег в пристройке, а когда проснулся, увидел тепличника и Пышкина, они сидели за стеклянной дверью в самой теплице и о чем-то разговаривали. Сергей встал, и тогда его позвали.

– Ну как настроение, герой? – спросил Пышкин. – Слух прошел, что воевал? А этот тип и в самом деле первостатейный мерзавец. Как ему удалось взять в свои руки весь лагерь? Но с этим покончено. Пока что грузин посидит в карцере, а потом мы его отправим подальше. Начальника лагеря сняли, приедет другой человек. Все это устроил Швец. Он мужик умный. И не из тех… Но боюсь, что тебе все-таки придется ночевать в лагере. Появился – независимо от наших событий – приказ. Пропуска на свободный выход с твоей статьей будут действительны лишь до двадцати одного часа. Вот такие дела. Тебе ведь скоро?..

– В марте сорокового.

– Напряженный сезон у нас кончается, – раздумчиво продолжал Пышкин. – Можно снова заняться исследованием почв, ты уже имеешь опыт. Я о 23-м километре думаю. Лошадь, повозку, инструмент и двух рабочих мы выделим. Поезжай, поброди по долине Дукчи, по нижним склонам, вдруг приглянется кусок-другой под пашню? Нам к весне надо увеличить площадь пашни на сорок-пятьдесят гектаров. Каждый капустный лист дорог, с «материка» не навозишься. Хотелось бы и картошкой заняться, но метеоданные регистрируют у нас заморозки во все летние месяцы. Побьет ботву, хотя… – И главный агроном задумался, покусывая ус. – Возможно, где-то отыщутся места с подходящим микроклиматом. Нашли же такие земли в долине реки Тауй, в Балаганном, на Оле. Так что…

– Но вы сами говорили о новом приказе: пропуска до девяти вечера…

– Ах, черт! Действительно, затруднение. Одна рука делает то, что не ведает другая. Можно приезжать до девяти, тут недалеко. Туда-сюда, а потемну – в лагерь. Да, лагерь… Вот придумали!

– Все равно, Василий Николаевич, нам не хватит органики, – сказал Морозов. – Землю найдем, а без навоза – что она? Может, сначала поискать по поселкам навоз?

Пышкин и Кузьменко переглянулись.

– Справедливо, – сказал главный агроном. – Не побоялся усложнить для себя задачу. Будешь искать вместе с топографом Бычковым и целину для распашки, и навоз для старых и новых пашен. Вот и занятие на твои остальные лагерные месяцы. Договорились? А что касается пропуска, то что-нибудь придумаем. В порядке исключения, что ли…

Новый начальник лагеря с первых дней, конечно же, старался наладить добрые отношения с руководителями совхоза. Может быть, поэтому Бычков и Морозов без промедления получили пропуска, но с приказом являться на вахту для отметки через каждые пять дней. Чтобы не очень увлекались свободой, ощущали свою зависимость от режима заключения.

– И на этом спасибо, – буркнул себе под нос Бычков. – Начнем с двадцать третьего километра, со знакомых тебе мест. Так?

Груз у них получился большой: палатка, печка с трубами, одежда, матрасы, инструмент, – словом, горка целая. Стояли рядом с этой горкой, голосовали на трассе. И через полчаса, забросив свое добро в кузов грузовика, ехавшего за дровами, попросили остановиться километра за два дальше поворота на инвалидный лагерь.

Неуютно чувствовали себя, оставшись вдвоем; заброшенными и жалкими среди сопок с давно сведенным лесом.

Южный ветер сделал снег податливым и мокрым, голубое небо гляделось далеко и холодно, мелкие лиственницы среди пеньков стояли потерянно и голо. Топограф долго осматривался, выискивая подходящее место под стоянку, и все оборачивался к дымкам, которые виднелись по другую сторону трассы.

– Там для нас ничего интересного нет, – сказал Сергей. – Что было подходящего, все разделал инвалидный лагерь. Свой огород… Теперь займемся правой стороной, вон той ложбиной, видишь?

– Да, там что-то проглядывает. Не болото ли?

Они налегке поднялись к вершине небольшой сопки и осмотрели ложбину. Довольно широкая, кажется, с ручейком по низу, ложбина имела пологие склоны, южный порос мелколесьем и стлаником, тут, несомненно, был свой микроклимат, некая прикрытость от холодных ветров и прямой нагрев от солнца.

Там они и поставили палатку, и в нетерпении, еще до темноты, успели посмотреть в нескольких местах – что же скрывается под слежавшимся слоем снега.

Радости первый шурф не доставил: толстый слой мха открылся им, ниже зеленел болотный глей, и только глубже полуметра начиналась глина с песком. Нет почвы, нет основы для создания огорода! Прискорбный факт.

Три дня они потратили на обход всего склона и всюду натыкались на толстый мох, на глей. Сергей не мог понять, как на таком месте оказались все признаки болота? О пашне и думать нечего. А вот для парников – такой склон исключительно хорош: защищен от ветра и хорошо обогревается.

– Если бы поблизости еще кусок для пашни! – мечтательно сказал Морозов. – Здесь устроить базу и парники, благо от трассы всего полкилометра, возить навоз со всех лагпунктов вдоль дороги. А поблизости где-нибудь в долине распахать гектаров сорок… Вот и отделение совхоза.

Еще два дня, вставши на самодельные лыжи, которые сохранились у Любимова, они ходили по широкой долине реки на противоположном склоне от знакомого Сергею лагеря. Река Дукча, не зажатая здесь сопками, оголенными лесозаготовителями, петляла из стороны в сторону, как ей хотелось. Вся плоская ее долина была изрезана старицами и протоками, уже теперь там поблескивала вода, выступившая под напором холода снизу и сверху. Какая же разгульная стихия предстанет здесь весной! Да и зимой, наверное, будут бесконечно рваться бугры наледей и течь, дымясь на морозе, холодные ручьи, чтобы замерзнуть и перегородить поток в новом месте.

Словом, ничего. подходящего. Вышло солнце, долина похорошела. Изыскатели спустились в поперечную долину, дно которой высоко подымалось над дукчанским. И переглянулись: вот оно, что требовалось! Инвалидный лагерь остался сбоку и позади, лес, правда, и здесь был вырублен, но склоны и дно долины даже на первый взгляд казались пригодными для распашки.

До позднего вечера они долбили шурфы и, наконец, убедились, что здесь почва, что долинка суха и хорошо освещена, что от трассы всего пять километров. Место ничуть не хуже, чем на Дальнем поле.

На другое утро палатка и оборудование были перенесены на это место. Началась съемка. На ватмане вырисовывалась поверхность, довольно ровная, с легким уклоном на юго-запад. Внизу петлял приток Дукчи, был он слабым и неопасным из-за высоких берегов в голубичных кустах. Порадовали и верховья долинки: они закруглялись, из-под снега выглядывали кисточки вейника: какой-никакой, но лужок. Можно распахать, а можно и обратить в сенокос.

Поднявшись на вершину травяного закругления, оба остановились и удивленно переглянулись. Перед ними лежало ровное озеро, покрытое поверх льда снегом, большое озеро, гектаров на пятьдесят. Пробив лунки, они определили глубину озера: всего от полуметра до двух метров.

– Водичка своя, неплохо, – сказал Бычков.

– А я о другом подумал, – задумчиво сказал Сергей. – Если его спустить, какая пашня получится! Ведь на дне слой ила, богатого пищей. И ровное… Обсохнет – вот и готовая пашня или сенокос, если посеять травы. Ни тебе раскорчевки, ни навоза – готовая пашня для пудовых кочанов капусты.

Бычков смотрел на него с понятным удивлением:

– Ну, ты даешь! Пока нигде, насколько я знаю, нет такого факта, когда спускают озеро, а на дне устраивают огород.

– Есть. У нас, на рязанской земле, когда в начале тридцатых пришел голод, так спускали воду из прудов и засевали. С неплановой площади продукция обложению не подлежала, вот и кормились неделю-другую всей деревней.

Перед рассветом нового дня они пошли к трассе, чтобы явиться в лагерь на обязательную отметку. Доехали, показались и, чтобы не попадаться на глаза оперчеку, убрались восвояси, благо питание получили сразу на десять дней.

Шли от трассы по своему следу, спешили, побаиваясь – не обокрали бы их палатку, но в эти места из инвалидного лагеря никто не доходил, поскольку весь лес давно был вырублен. Отдохнув, они с какой-то приподнятостью взялись за отбор почвенных проб, за съемку. Удача всегда окрыляет, тем более в таком неожиданном образе.

Алексей Бычков, улегшийся чуть раньше, вдруг поднялся и сказал:

– Слушай, тут близко есть навоз. Я вспомнил!

– Я тоже помню, – Сергей засмеялся. – В инвалидном. Но они и сами…

– Нет, в другом месте. Знаешь, когда мой этап прибыл, нас с теплохода снимали и волокли волоком, такие были никудышные: три дня не кормили, стояли: японцы задержали в проливе Лanepузы. Трюм закрыли, держали, пока не сняли запрет и не прошли чужие воды. Ну, мы и оголодали. Стаскивали в Нагаево – и на пересылку. Неделю кормили, на прииски таких не брали. Доходяги. И я с полусотней других оказался где-то вот здесь, на лесозаготовках. Дрова пилили для города. Там конюшня была на сто голов. Это же три с лишним года назад, сколько теперь там навоза – навалом! И до совхоза меньше сорока километров. Машины из тайги в город часто идут пустые, можно нагружать – и сюда. Или на Дукчу. Только проверить надо, есть ли та лесозаготовка.

Морозов помолчал, потом грустно сказал:

– Что-то нам с тобой очень везет, Алеша. Даже страшно. Везение часто бедой отзывается.

– Ну, тоже страсти! Я тебе о деле, а ты в мистику. Впрочем, понимаю, у тебя же всего ничего до свободы, волнуешься. Ты спокойней, все будет ладно, отпустят и пинка в зад дадут, езжай, куда хочешь!

– Твоими бы устами, да мед…

Утром Морозов сказал:

– Поедем на эту лесозаготовку! Посмотрим, пощупаем, как говорят торгаши.

– Оберут нашу палатку соседи, они же голодные…

– Ты погляди на долину. Вся дымится от мороза. Разливы на наледях. Кто рискнет через воду? Ты знаешь, как взрываются бугры наледные. О-о! Как из пушки! Льдины во все стороны. Я видел. А с трассы воры тропу нашу не углядят, мы ее можем и засыпать.

Мороз за ночь окреп, приходилось вставать и подкладывать в печку каждый час, хотя вся палатка и была завалена снегом. Воду согрели еще потемну, позавтракали и потопали на трассу, закрывшись рукавицами, чтобы не обморозить лицо. Стояли долго, никто не сажал, потом нашелся добряк, притормозил, они тесно уселись в кабине, расщуровали печурку и сказали – докуда. Шофер как раз ехал туда за дровами, повезло.

Упал густой туман, поехали тихо, чтобы не врезаться во встречные машины. Включили фары, мигали. Шофер тихо матерился: что за погода? Сказал неуверенно:

– Где-то здесь должен быть поворот. Глядите в оба, хлопцы, а то проедем, время потратим.

– Далеко еще? – спросил Бычков.

– Вроде вот тут.

Машина пошла еще тише, шофер высунулся, осмотрелся и рывком свернул налево. В таком тумане, поднявшемся над этим уже значительно возвышенным местом, дорога и лес по сторонам трассы выглядели призрачно, словно в подводном царстве. Теперь ехали по узкой лесной колее. Мохнатые от насевшей мороси лиственницы казались грустными и необычайно высокими, они прокалывали само небо. Колея спускалась, виляла по сонному, замороженному лесу, просека трудно просматривалась. И когда вдруг блеснули электрические фонари, душа повеселела, хотя эти фонари освещали не что иное, как зону. Машина прошла мимо проволоки. Показался бревенчатый дом.

– Вам сюда, хлопцы, – Сказал шофер. – Управляющий здесь живет.

– Как звать – не знаешь?

– Фамилия у него Мацевич, а вот имя не знаю. Скажет. Он, поди, дома. Спит. У него это запросто. Сядет, разговаривает, посмотришь – уже посапывает. Та еще работенка. Вы не больно долго, я погружусь за час – и обратно. Обождите, если что, у этого Мацевича, расскажите ему байку-другую, он уже одичал в одиночестве.

И поехал грузиться.

Из деревянной высокой крыши в небо нацелилась железная труба, белый дым над ней сливался с туманом. Сергей постучал и раз, и другой. Никто не ответил. Тогда они с Бычковым вошли в незапертую дверь. Комнатуха была без прихожей, гудела печь, а на топчане посапывал мужчина с рыжеватой бородой до самых глаз. Под боком у него спал щенок, он пробудился, сонно оглядел вошедших, хотел было залаять, но вместо этого широко зевнул, спрыгнул и только тогда залаял без всякой злобы, поздоровался.

Бородатый вмиг сел на топчане и уставился на вошедших. Был он широк лицом, скорее всего опухший от чрезмерного сна.

– Кого надо? – раздалось густо, как из трубы.

– Мацевича надо, – сказал Сергей и улыбнулся.

Бородатый встал, подошел в носках к столу, сел и сказал:

– Садитесь. – И кивнул на табуретки.

Чинно усевшись, Сергей начал говорить про совхоз, про поля и капусту, про людей, которые в лагерях на перловке сидят, про землю, которую можно обратить в огороды, если будет удобрение. И, наконец, о навозе, который без толку лежит здесь годами.

Мацевич слушал и ковырял крепким ногтем стол. Спросил:

– Агроном, что ли?

– Угадали. А товарищ мой землемер. Мы из Дукчанского совхоза.

– Это там, где бабы?

– Есть и женщины.

– Вот их и присылай для перевозки. Скукота у нас. Как волки живем. Чем расплачиваться будете?

– За навоз? Есть он у вас?

– А то… Не были у конюшни? Пройдите, тут близко. Возвернетесь, договоримся.

К конюшне шла санная дорога, на ней след ихней машины. Они вошли в конюшню и прошли ее насквозь. Лишь в четырех стойлах были кони, один осторожно заржал и потянулся к людям: на волю просился.

Дальние ворота были приоткрыты, снаружи через щель заплывал морозный пар и стелился по полу. За воротами конюх с вилами сбрасывал куда-то вниз свежий, еще теплый навоз. Обернулся, сердито крикнул:

– Больной, больной мерин, нельзя запрягать, плечо у него побито!

– Мы не за мерином, – сказал Сергей. – Мы за навозом. Куда ты его кидаешь?

– Куды надо, туды и кидаю.

Через три минуты они уже мирно обсуждали, как подъехать к свалке, где спуск в ложбину и сколько там навозу. Мужик-крестьянин сразу согласился с Сергеем, что для огорода «пользительно», что навоза здесь «возить и не перевозить», много годов сбрасывают.

– Без сена живете? – спросил Бычков.

– Летом пущаю на траву, есть тут поляны с вейником, а восемь месяцев, конечно, на одном овсе. Я говорил начальству про огород – давай, мол, распашем и все такое. Ну, высмеяли, кобели городские, чего они понимают в крестьянстве? Так что забирайте, не жалко.

Десятник Мацевич тоже не возражал. Что ему? Сам всего месяц как из барака, отбыл срок «от седьмого-восьмого», теперь отсыпался за все годы.

С начальником лагпункта договорились, чтобы принял из совхоза пять грузчиков, лейтенант намекнул о магарыче, сошлись, его любой овощ устроит, вкус кислой капусты начисто забыл.