Текст книги "Путь Лоботряса (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Рыженков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Как в стену? Не бывает такой опоры!

– Опоры не бывает, – спокойно согласился я, вдруг поняв, какой подвох устроил себе сам с этими карточками. – Но ведь так нарисовано.

– Имеется в виду... – Дина Даниловна медленно пролистала карточки. – Да! А мы не поймем, почему по таким простым вопросам так много ошибок.

Я ушел с миром. А карточки потом переделали. Специально для самых махровых и непонятливых.

Трудно сказать, насколько основательно заложили в нас на Термехе основы, на которые должен был встать Сопромат. По крайней мере сопроматчики предпочитали учить всему сами. Особенно это касалось нашего Щеглова, Александра Александровича. Может быть, сказалась старая школа. Щеглов был весьма преклонного возраста, плоховато слышал, но глаза еще сохранил. На логарифмической линейке, например, он считал до четвертой значащей цифры, чего требовал и от всех нас. Самая забавная его черта – он принимал курсовые задания только в бухгалтерском виде, подшитыми в картонные скоросшиватели. Но в целом, голова старика Щеглова оставалась ясной, а методичность преподавания исключительно строгой. По единой, навеки отработанной системе. И честно говоря, это, по мере привыкания, очень облегчало жизнь.

На мой взгляд, не было во всей институтской программе предмета проще, законченей и логичней Сопромата. Но главное, чем ни в коем случае нельзя было пренебречь – соблюдением заведенного ритуала. Запись на прием к преподавателю, приём только по записи, обязательное соблюдение установленных сроков. Никакой халтуры, наскоков, в принесенной тобой очередной порции выполненного задания проверяется (и пересчитывается) каждая строчка. Мало того, на семинарах Щеглов "от и до" расписывал и рассчитывал типовое задание. При такой методе с заданием справится и дрессированный медведь. Одно верно, объемы всех этих курсовых работ немалые, и кто надеялся быстренько наверстать потом, как правило, жестоко просчитывался. Тут сопроматчики стояли насмерть, а Щеглов, как мне помнится, не сделал послабления никому.

Однажды, уже в следующем семестре, Сан Саныч заболел. На кафедре думали, что дело серьезно, группы передали Жёлудеву, о котором ходили слухи, как о либерале. В первый же вечер после семинара у Жёлудева на консультации было столпотворение. И все, почти поголовно, щегловские. Жёлудев только отмахивался, "ну, завалила бухгалтерия". Кажется, кто-то у него и проскочил без доскональной проверки. Не знаю. Я там не был и, пока собирался да канителился, узнал, что накануне Щеглов внезапно объявился в институте, и первым делом забрал у Жёлудева все дела.

Пожалуй, Сопромат мы действительно изучили хорошо. Правда, потом недовольно бурчали. В "Деталях машин", в "КРаме" – предметах-наследниках педантичного Сопромата и слышать не хотели о методиках его расчетов. Разве только самую малость. И вообще, после математических и графических замысловатостей мрачного Рубена Дмитриевича, нашего Сопроматовского лектора, лекции Флоринского и Балдина казались эстрадным развлечением. (один – вечно улыбающийся, манера второго – ирония без улыбки). Картинки; нехитрые, или наоборот заумно-громоздкие формулы, которые, вне всякого сомнения, требовалось не понимать, а знать и помнить. А толщина оболочек, для наших условий, оказывается, вообще выбирается из конструктивных соображений. Мало ли какие эпюры чертили вы там на Сопромате. Главное теперь – знать конкретную толщину стенки. Вот так.

Помню единственный случай, когда добрых полтора десятка лет спустя, во взрослой жизни, мне пришлось столкнуться с Сопроматом и его формулами. Причем из раздела, который не входил в наш МИХМовский курс. Встал вопрос о телах, находящихся под воздействием разрывающей центробежной силы.

Я тогда работал на малом предприятии, мы изготовляли абразивные круги собственных конструкций и собственной разработки. В том числе высокоскоростные. Тихоныч, основатель дела и признанный теоретик, видел в них главную перспективу. Но делать конструкции и состав наобум, "на глазок", а потом гробить большую часть экспериментальных образцов при испытаниях, вместо того, чтобы их продать, показалось слишком накладно. Разумнее было делать расчёты, хотя бы ориентировочные.

Когда о расчетах зашла речь на внутреннем совещании, Тихоныч с важным видом открыл учебник по Сопромату на нужной странице. Действительно, там было чётко выведено, чему равняется нормальное и касательное напряжение в заданной точке диска в зависимости от угловой скорости вращения.

– Пожалуйста, считайте.

Все равнодушно захмыкали, дескать, всё ясно с этими теоретиками, что уж тут считать. Пришлось мне возразить, что в нашем случае такая формула не подходит. У нас не плоский диск, а ступенчатый, иногда и не прямоугольно ступенчатый, и даже просто переменной толщины с плавным переходом. Не говоря уже про экзотические варианты, вроде осциллирующих кругов. Тихоныч сделал вид, что ничего не слышит, его зам заметил, что при желании, наверное, можно вывести формулу и для наших случаев. (Правда, лично он за это не брался, несмотря на свой диплом с отличием).

Пошумев, всё-таки остановились на моём варианте – не возиться с выводами строгих математических зависимостей, которые реально сделать некому, а принять упрощенную модель механизма разрушения круга. В таком случае расчет сводился к вычислению объёмов, площадей и центров тяжести. И пошла экономия. С такими выкладками мы легко оценивали все мыслимые формы кругов, отбрасывая заведомо слабые. В целом наши прикидки совпадали и с результатами контрольных испытаний. Однако, самого дела это, увы, не спасло, через год оно самоликвидировалось. Но приятно было сознавать, что хоть зачем-то мы в молодые годы учили Сопромат.

Знать не просто так шутили когда-то наши остряки, оставшиеся безымянными народными авторами:

"Чтобы точно бросить балку – изучайте Начерталку.

Чтобы балку не сломать – Сопромат еще бы знать".

Итак, окинув беглым взглядом главное древо нашего инженерного образования (от чистой математики до детального конструирования) можно взглянуть и на боковые ответвления – с одной стороны гидравлику и теплотехнику, с другой – описание технологических процессов. Первое, как положено думать, базировалось на курсе физики, второе – соответственно – химии, во всех ее ипостасях от неорганической до физической и ОХТ.

Химию студенты МИХМа не любили истово и поголовно. Но относились к ней с большой осторожностью, понимая – в случае чего, не сдобровать. С пробирками и колбами возились аккуратно, лекции мало-мальски посещали. Правда, например, в аудитории, под плавный рассказ экс-взрывника Шидловского, всегда стоял ровный монотонный гул. Так что Кесслер, зав. кафедрой, подменявший однажды Шидловского, начал с того, что выпалил, как из ружья:

– Это что здесь такое творится?! Профессор Шидловский получит выговор за такую дисциплину!

И надо сказать, лекция самого Кесслера прошла при почтительном молчании. Но вернулся на следующей неделе мягкий Шидловский, вернулись и его порядки. Кстати сказать, когда Юрий Михайлович Кесслер вел у нас во втором семестре лабораторки и семинары, он совсем не походил на того грозного оратора, заставившего когда-то смолкнуть наш беспардонный поток. На занятиях он был разговорчив, не чужд легкого юморка, терпим и лоялен, совершенно непридирчив по мелочам. Впрочем, примерно то же можно сказать почти про всех наших химиков, даже про Анну Романовну Фрагину, которой пугали новичков. А та же Татьяна Ивановна Бондарева, ужаснувшая нас сначала своим устрашающе-зловещим видом, оказалась вполне удобоваримой. Так что лямку химии, не шатко – не валко в нашей группе понемногу тянули все, благо, началась она полегоньку, с простейших опытов у спокойного Юрия Язеповича Сколиса. Впрочем, лично для меня химия всегда была очень легким предметом, и на моё мнение не слишком стоит полагаться.

Зато физика, на первых порах, крепко дала о себе знать. И казалось с чего бы? Неторопливые лекции Жежерова, периодически уносящегося в философию, школьные эксперименты-лабораторки с шариками и пружинками. Но для студента очень важно, в чьи лапы он попадает.

Когда мы пришли на первое занятие, перед нами замельтешил немолодой дяденька, уже одетый в пальто и шапку пирожком. Он быстро сообщил, что группу на две подруппы разобьем в следующий раз, а сейчас ему надо убегать. Занятие проведет Валерий Николаевич Монахов. И Монахов вошел. Высоченный мужчина с грубым, широкогубым лицом, на котором неподвижно застыло брезгливое выражение. Голос его тоже был под стать – резко-гнусавый, раздраженный. Группа притихла.

Монахов стал объяснять, что в каждой лабораторной работе мы должны не просто измерять величины, а проводить серии замеров, для оценки точности нашего измерения. Потом подробно расписал на доске, как величина этой точности определяется и вычисляется. Объяснял он хорошо, вполне доступно, но мы не столько вникали в его рассуждения, сколько трепетали, потрясенные такой необычной внешностью и манерой самого преподавателя. В перерыв Юрка Терентьев со смехом заявил, что кто-как, а он пойдет только в подгруппу, которую будет вести Федотов (тот, который убежал). Так, разумеется, и вышло. Не помню, был ли вообще нам предоставлен выбор, но что касается меня, без всякого сомнения, мне, как обычно, была прямая дорога в подгруппу Монахова.

Выбирали мы другое – кто с кем попарно будет выполнять лабораторки. Маслов сразу помахал рукой, я кивнул. Потом с подобным же предложением обратился ко мне и Серега Усенко. Я, было, замялся, но тут возмущенная Синявская напомнила про моё, только что данное, согласие Маслову. Пришлось Усе объединиться с Натальей Дабижей. Потом он меня укорял в своей обычной ёрнической манере: "Вишь, кака штюка выходит. Я-то думал, моя Дябижя путет шчитать. А шчитать мне надо. А что я один наштитаю". Зато мы, на пару с Володькой "наштитали" так, что еле потом выпутались. Надолго нам запомнился Валерий Николаевич.

Он, кстати, сразу заявил, чтобы мы не питали иллюзий. На первых порах покажется, что идет простое повторение школьного курса. А на самом деле разница "как между вторым классом и девятым". Но разница оказалась, просто как между школой и институтом. Работы нужно было не только верно выполнять, но и сдавать, или, как выражался Монахов – защищать. И защищать в полную силу, потому что драл он немилосердно. Больше всего мы мучались именно с этой оценкой погрешностей. Исписывали целые листы, кривясь, подсчитывали "в столбик" многозначные числа (про логарифмические линейки вспомнили почему-то только к Сопромату, а калькуляторы завелись лишь к концу учебы. В 1975 они еще были заморской диковинкой). И потом долго доказывали Монахову, что у нас всё правильно.

Ясно дело, защита лабораторок продвигалась медленно, и Маслов предложил схитрить. Работы наши бригады-двойки выполняли вразнобой, кому какая достанется, а потом менялись. Гениальный план состоял в том, чтобы списать у Уси замеры уже защищенной им работы, а потом досписать и остальные расчёты. До сих пор теряюсь в догадках, как узнал об этом Монахов.

Он посмотрел с усмешкой на принесенные нами ему на подпись фальшивые замеры. И встал:

– Пойдемте! На каком стенде выполняли?

– На этом, – ткнул я по простоте пальцем. Маслов быстро меня поправил: – Ты что! На том!

– Да-да, на том.

– Меряйте!!!

Володька взял линейку, приложил к нити, на которой был подвешен шарик. Получалось слишком коротковато. Он попробовал натянуть нить – бац! Шарик сорвался и упал. Маслов быстро подвязал его снова, но получалось еще короче... Монахов медленно взял обе наши лабораторные тетради большого формата одной стопкой, слегка покачал в воздухе на широкой ладони и шлёпнул на стол, как кость домино:

– В деканат.

Так мне представился случай коротко познакомиться с самим Николаем Семеновичем Глебовым. Беседа, впрочем, тоже была краткой. Он просто обозвал нас дураками, и распорядился выписать допуск на продолжение занятий по физике. И потом весь семестр мы проводили вечера в еле-еле ползущих "защитах". Конечно, не мы одни, таких было немало, но особое отношение ко мне и Маслову проскальзывало постоянно. Монахов явно нас выделял среди прочих своих двоечников. Сам он, кстати, педантично просиживал до ночи на кафедре физики, заметно дольше других преподавателей, и ни капельки не старался облегчить жизнь ни себе, ни студентам. Встанет, бывало, быстро выкурит на лестничной клетке Беломорину и снова за свой преподавательский стол.

И как мы ни старались потом тщательно готовиться, отвечать быстро и четко, наш непоколебимый Валерий Николаевич держал нас в черном теле до самой сессии. Отгонял за вечер по нескольку раз. Что ж! Читали учебники, уходили поужинать в буфет и снова возвращались на физику. Между прочим, в буфете я заодно узнал, что бывает в природе такое блюдо, как заливное мясо, а пирожные трубочками, оказывается, именуются "эклеры". Ох уж эта Москва!

Монахов выжимал из нас соки вплоть до экзамена, на котором чётко перехватил к ответу Маслова, а потом и меня. Погонял дополнительными вопросами по всему курсу и отпустил, наконец, с твёрдой тройкой. Знания удовлетворительные!

На втором и третьем полугодии по физике, наша группа перешла к лояльным женщинам – Курко и Нифантьевой, и они только радовались, как ловко мы щелкаем лабораторки. Мы, разумеется, радовались не меньше.

Тройка у Монахова была у меня первой. Правда и пятерок я еще пока не получил ни одной. В предыдущей стартовой сессии всё время был "на грани", и ни разу ее не переступил. Уж на что Новиков, так искренне восхищался моими ответами, но всё-таки скривился от графики. Как будто в Начерталовке главное не знать, а рисовать! Каждый из четырёх экзаменаторов на свой лад пытался мне внушить, что отвечать надо чуть-чуть по иному. В том числе, поменьше заглядывать в учебники, побольше в лекции. Нелепая ирония. Ведь очень скоро поневоле будет у меня именно так. А пока... Пока я расставался с детской иллюзией бывшего лучшего ученика школы, что экзамены надо сдавать "честно".

Что значит – честно. Всего-навсего материал осваивать сразу, на занятиях, и продемонстрировать на экзамене, что ты понял и умеешь в действительности. В том числе, ни в коем случае не знать, какие будут билеты и специально к экзамену вообще не готовиться. Всё прочее – показуха. Именно такой идеал я пытался внедрить в жизнь в течение первого семестра и первой сессии. Но преподаватели такую честность не принимали. И хорошо, что в принципе дело обошлось малой кровью.

Зато трояк по физике, и следующий – по математике поставил вопрос ребром. Можно упиваться своей честностью, признавая, что Монахов переборщил, а высшую математику ты пока действительно усвоил слабовато, но... От отметок зависит стипендия. Еще одна тройка и "до свидания". Да что там тройка! Пора срочно нагонять баллы. И я, как проклятый, уселся за химию. Зубрил дословно и досконально в первый раз в жизни, хотя вообще-то знал химию очень прилично. Но проколоться было нельзя. Таким образом и появилась в моей зачетке первая пятерка, и именно она всегда вызывала у меня неприятные воспоминания. На ней я "отступил от принципа". Хотя конечно спас и стипендию, и может быть сам диплом. Решающий шаг к превращению в студента был сделан.

Кстати о стипендиях. Витька Калитеевский (к тому времени уже получивший в своей группе прозвище Гжезь, которое очень не любил, и потому я его больше упоминать не буду) сдал первую сессию на одни пятёрки и, ни капли не сомневаясь, ждал прибавки к стипендии. Напрасно. Потом он при каждом удобном случае поносил Глебова и действительно его ненавидел, за то, что тот якобы сказал: "Мне такие ловкие отличники не нужны. Это слишком просто. Каждый должен заниматься общественной работой". И к слову сказать, ни разу больше Витька так не выкладывался. Мне же повезло. К третьему курсу нашу группу перебросили декану Соломахе, перетрясая по-новому три факультета. Геннадий Петрович Соломаха уважал учебу несколько выше дел общественных. На его факультете безоговорочно доплачивали не только пятерочникам (по 10 руб.), но и четверочникам ( только по 6 руб., но и это не семечки). И мои оценки сразу пошли в гору, четверки остались на месте, но тройки сменились на пятерки.

Что было потом? Много чего. Гидравлика, термодинамика, электротехника... Содержалось ли в них что-то из пройденного нами курса физики? Если и да, то совсем по чуть-чуть. А уж в "Процессах и аппаратах химической технологии" и следов не было никакой химии. Но нас это не смущало и, откровенно говоря, никто в этом совершенно не испытывал нужды. У всех к тому времени окончательно оформилось главное знание студента – с какого конца подойти к предмету, как взяться и как распределить собственные силы, чтобы побыстрее от него избавиться. Технический это предмет или сопутствующий, вроде гуманитарных – иностранный язык, философия, экономика – было уже неважно. Всё теперь преодолевалось с равным успехом. Единственно особняком стояла военная кафедра, но ей, пожалуй, стоит посвятить отдельную тему.

Раздел 4. Суровая Кинешма

Четвертое студенческое лето было запланировано и предопределено заранее. Оно отводилось под прощание с военной кафедрой – военные сборы.

Начнем с состава кафедры. Вот они, те, кто делал из нас защитников Родины и всего мира. (Качур вещал: "На Западе опасность сохраняется, на Востоке с каждым годом нарастает"). Перечисляем по порядку убывания. Пусть не дуются, которые из лейтенантов и капитанов добрались до полковников (или даже... ). Я говорю только про период с 1975 по 1978 год, а еще точнее, ближе к его началу. Момент, когда в мозгах навсегда отпечаталось (например – "майор Гуркин!").

Зав. кафедрой полковник Квасенков.

Полковники: Гарайшин, Родионов, Катровский.

Подполковники: Ириков, Качур, Волынец, Голубь.

Майоры: Захаров, Гуркин, Каргин.

Капитаны: Лобахин, Коплевенко, Егоров, Гашенко.

Ст. лейтенанты: Фильшин, Кузнецов.

И, кроме того, по автоделу капитан Иванов, по ГО полковник Чебураков, а перед сборами пришли: майор Шкурупий и подполковник Слинько.

По именам-отчествам никого не называю, не положено было студентам курсантам знать их. Только обращение: "Товарищ капитан", да за спиной – капитан Гашенко. И как нам втолковывал тот же, только что упомянутый капитан: "Товарищ Гашенко вы мне говорить не имеете права. Это по-партийному."

Лагеря и сборы мало чем отличались от "военки" вообще. Так ведь назывался у студентов военный день. Еженедельное Восьмое марта для студенток. Разве что без цветов, подарков и поддатых мужичков. Но им и так было неплохо. Я, конечно, имею в виду студенток, а не студентов. Единственно – слишком часто, они и забыли в конце концов, что это драгоценный дар, считали своим законным правом. Да бог с ними.

Поговорим о мужчинах. Остриженных, охаянных парнях, попадающих еженедельно из царства науки и техники в казарму. А особенно в "первый учебный цикл", так по военно-кафедральному именовался второй институтский курс. Тут были все главные прелести : ать-два, как стоишь в строю, шагом марш, "Я на вас, товарищ студент, просто поражаюсь". Один из афоризмов незабвенного капитана Гашенки.

Кто жил в измайловской общаге, особенно девчонки да иностранцы, наивно считают черным символом военки своего коменданта Гуркина. Ласло Пандур говорил: "Мы его называем Дуркин", и искренне считал, что это очень позорная кличка. Истинно русские люди находили в своем лексиконе куда более злые эпитеты и обороты, но всё равно. Гуркина может ругать тот, кто никогда не знал Гашенко.

Гашенко не ругали, как Гуркина, на него в остолбенении таращили остекленевшие глаза. В мозгу торчал неразрешимый вопрос, неужели в этом мире всё нормально? Если да, то почему мы попали сюда, или каким образом на институтскую кафедру занесло этого невероятного в своих высказываниях капитана. Что вообще творится на свете? Военный день всё же кончался, изумление по дороге домой выходило истеричным смехом, но на ругания или пересказ просто не хватало моральных сил. И фантазии. Трудно было придумать что-то более обидное для капитана Гашенко, чем то, в чем он подавал себя сам. Его просто цитировали.

"Чем бы дитя не игралось, лишь бы не тешилось". "Вы нам тут показываете сон рябой кобылы". "Выйти из строя, кто здесь выше меня. И по уму, и по образованию". "Киреев, вы в какой армии служили?". "Завелась Контр Банда". "Если Жумаханов сдаст зачет, я ему позволю плюнуть себе на лысину". "Как идет атака? С лозунгом соответствующим – за родину, за партию. У окопов противника автоматы на изготовку, если кто добежал.... Потери неизбежны". При объяснении системы "Улитка", он пытался несколько раз разбить квадрат на девять клеточек (три на три). Получалось шестнадцать. Наконец капитан положил мел, повернулся так, чтобы заслонить собой злополучный квадрат и резюмировал: "Ладно. На экзамене этого спрашивать не будут, а вам все равно не объяснишь". В завершение остается добавить, что латинскую G в наименовании американской винтовки он называл во всеуслышание "Цэ с крючочком".

Может быть, эти фразы в пересказе и не выглядят такими уж нелепыми и смешными. Но вообще-то они вырваны из оттеняющего их контекста и лишены самого главного – исполнения автора. К слову сказать, мы совсем не иронизировали по поводу его украинского акцента, в общем-то с русской грамматикой у Гашенко всё было благополучно. В армии ведь говорили по-русски. Да и любой акцент или дефект тут же забывается, если человек говорит умно и по делу. А у капитана Гашенко вроде бы все правильно, и строго по уставу, а нет-нет да чего-нибудь брякнет.

Поэтому майор Гуркин (он провел у нас пару занятий, подменяя Гашенко) совсем не оправдал наших ожиданий и опасений. Слухи-то и тогда о нём ходили – о-го-го! А тут ничего особенного: вполне может связать два слова, и даже больше. Ну, нетерпим! Ну, громогласен! Так кого этим удивишь на военной кафедре? Ведь даже сам начальник первого цикла – полковник Катровский, при официальном поздравлении нас от лица кафедры с 23м Февраля не сдержался и начал орать: "Сейчас водку будете жрать за Красную Армию, а служить не хотите!".

Так что Гуркину не удалось затмить нашего Гашенко. Наоборот, мы майора даже немножечко, капельку, зауважали. Такая же метаморфоза произошла попозже с подполковником Качуром. Пришел – поразил своей грамотностью. Не отошли же еще от Гашенко... Но потом постепенно добавлялись новые майоры, подполковники, и тем более лейтенанты. Ив. Ив. Качур блек, тускнел, окрашивался в уже знакомый сапожно-гимнастерный цвет, а к "третьему циклу" выглядел в наших глазах в той же компании, где-то по соседству с Гуркиным и Гашенко.

Конечно, можно много зубоскалить над тучностью капитана Лобахина, странной замкнутостью и отрешенностью подполковника Волынца, пофигизмом майора Захарова, внезапными перепадами либерализма и дотошной придирчивости старшего лейтенанта Фильшина.... Но! В этом ли дело?

Лобахин, например, был умнейший мужик и далеко бы пошел, отнесись к своей карьере серьезно, без заскоков и загулов. Неплохо выглядели и самые младшие по чинам Сергей Кузнецов и Александр Фильшин. Не знаю, может и испортились потом, выйдя в старшие офицеры?

Я хочу сказать, что "военка" от курса к курсу постепенно утрачивала дикость и бредовость, становилась более удобоваримой. Разумеется до определенного предела! Вряд ли найдется студент, который в конце обучения полюбил эту кафедру. Разве что какой-нибудь сдвинутый?! Хотя, чуть-чуть забегая вперед, могу сказать, что ребята с ТК ( в отделении ефрейтора Дрёмина) сами без понукания уже в лагерях затеяли поднимать боевую подготовку. Репетировали вечером на скорость отбой и подъем. Всё бывает!

Я говорил, что острота неприятия военной кафедры снижалась по мере прохождения тамошнего обучения. И сборы в Кинешме, таким образом, выглядели не венцом унижения, а просто долгожданной последней жертвой, за которой, наконец, последует искупление.

"Выезд тремя колоннами. Руководитель первой – подполковник Голубь. Руководитель второй – майор Гашенко, что еще за смех! Руководитель третьей – подполковник Слинько. Начальник сборов – подполковник Качур", – так объявил в актовом зале зав. кафедрой.

Да, Гашенко к тому времени получил долгожданного майора. В день первого появления с майорской звездой всё утро до занятий простоял на лестничной площадке. Якобы покуривал, и со всеми входящими на кафедру студентами вежливо здоровался. Далеко не каждый обратил внимание на его погоны, кто-то лишь удивился, чего это он здесь торчит, но слух есть слух – поразительную новость скоро узнали все.

Подполковник Слинько, обративший на себя внимание неожиданной новизной появления, скоро прославился на все сборы своими подлянками. Он был патологически убежден, что нет, и не бывает, честных добросовестных студентов, все они сволочи и жулики. Если студент в противогазе, он обязательно открутил трубку от коробки. А если подполковник Слинько это не обнаружил, значит он, гад, успел быстренько ее прикрутить. Все равно наказать! Если на занятиях по техобслуживанию студенту приказали заменить смазку, и никто не стоял за спиной, студент, без всякого сомнения, ни в коем случае не удалил старую. Напихал новую поверх старой и заслуживает взыскания. Не беда что доказать ничего нельзя!

Кстати, майор Шкурупий, пришедший одновременно со Слинько, наоборот, воплощал на сборах редкое для офицера кафедры здравомыслие. Его разумные замечания свежего человека, еще не вошедшего в тонкие условности учебного процесса, и знающего предмет не вообще, а в натуре и собственном опыте, могли вызвать у наших, казалось бы непробойных, студентов даже легкую краску стыда. Не знаю, сохранились ли в дальнейшем у майора эти его завидные качества.

Добавлю заодно, что тому же майору Шкурупию было доверено самое ответственное (уже без кавычек) дело – провести без потерь учебные стрельбы. После прошлогоднего самоубийства никто не хотел рисковать. И вот теперь стреляли мы из пистолета, а майор стоял "глаза в глаза" и держал в полузахвате свои ручищи. Шевелить можно было только указательным пальцем. Любое легкое движение в кисти или локте, и курсант повержен и обезоружен. На любые результаты стрельбы в таком положении можно было наплевать. Я, например, ни разу не попал даже в мишень, но никто не расстроился. Главное – не застрелился!.. Но довольно об офицерах кафедры, вспомним о курсантах.

Отправлялись мы с площади перед Ярославским вокзалом, уже там топали строем. Навеселе были только некоторые наши сержанты, остальные в полной норме. Подполковник Качур должен был быть доволен. Он нас припугнул загодя: "Если вы посмеете явиться пьяными к памятнику Владимира Ильича Ленина!..." Дальше долгая пауза. Вероятно, нам грозило что-то ужасное, чего нельзя и вообразить, но чего – никто уточнять не стал. Предпочли исполнить, как приказано. Что мы делали в эшелоне, не помню, вероятно, ничего особенного: погрузились и скоро завалились спать. Не отложился в памяти и вокзал города Кинешмы, не тем, видимо, были заняты мысли.

Первое запомнившееся впечатление – обмундирование. Все облачаются в хаки и становятся громоздкими, габаритными, непохожими сами на себя. Какими-то большими и одинаковыми. У меня, конечно, проблема с сапогами. Зауженное армейское голенище не желает натягиваться. У старшины метода одна – дает сапог на размер больше. Потом на два. Затем и на три. В результате кое-как, с голенищами в гармошку, а сапоги не по размеру – как ласты. В общем – не хуже чем у капитана Лобахина. Так и ходил. Местные офицеры из части морщились, наши с кафедры каменели лицом и глубоко вздыхали.

Дорога колонной в лагерь. Эта запомнилась хорошо, ходили мы потом по ней не раз. И на присягу, и в баню. Когда с песней, когда насупившись и по щиколотку в грязи. Лето выпало сырое, дождь неделями лил не переставая. Через несколько дней и уже до конца месяца не вылезали мы из шинелей. Идем бывало, подвываем хором : "Не плачь, девчонка, пройдут дожди", а старшина наш Лыков громко бормочет под нос: "Пройдут, пройдут! Топайте".

Я назвал старшину Лыкова. Это не прапорщик из местной кинешемской части, а наш МИХМовский студент. Один из тех, кто из сотоварищей и единомышленников превратились в первых наших гонителей. О таком мрачном сюрпризе нас предупреждали дружки со старших курсов. "Не бойтесь преподавателей, бойтесь сержантов. На старую дружбу не надейтесь! Задолбят они вас так, что мама родная не узнает". И давали совет, искренний по намерению, но нелепый по сути. Мол, набейте заранее морду своим одногруппникам из отслуживших в армии. А то в лагерях не получится, а после лагерей уже не захочется.

Женька Якоби, помню, посмеялся: "Ну что ж, давай побьем Шуру Калёнова". Вряд ли можно было найти более неподходящую кандидатуру. В общем-то, Каленов физически был не слабак, гипотетическое его избиение не выглядело бы, как издевательство над беззащитным, несомненно, он дал бы крепкую сдачу. Но скорее бы сперва изумился. Его искреннее открытое лицо, всегда вежливые, а порой и просительные интонации в голосе при общении с однокурсниками.... Воплощенное доверие и дружелюбие с примесью неподдельной наивности, легкая добыча для любителей всевозможных приколов и подначек. Представить Каленова в роли сержанта-издевателя было просто невозможно.

Кстати сказать, Шурка им и не стал. Скорее наоборот, необузданное зубоскальство его подчиненных доставило много неприятных минут самому сержанту Каленову. Он был командиром третьего отделения в нашем правофланговом взводе, и мы из первых рук знали, например, историю с заземлением палатки во время ночной грозы. Курсанты, с благословения своего сержанта, соорудили среди ночи "громоотвод" из ремня, ведра и фляги...

Третье отделение было "не совсем наше", то есть механики, но бывшие неорганики. Конечно, знали мы их, так или иначе, по всяким картошкам, общагам, овощным базам, но учились на разных потоках. Юрка Алексеев, Вася Трояков, Бизунов Андрюха (муж Нади из нашей, Н50 группы). Еще двоих, Силина и Пахомова, я до лагерей не знал, но другие где-то сталкивались. И уж вопреки правилам военной кафедры – Женька Роговой и Коля Фредов, оба из той же группы, что и Калёнов. Вот уж не досмотрел кто-то из составителей, а может быть, просто проспал. Труднее предположить, что специально придали их Каленову, зная его характер, не по всем пунктам отвечающий требованиям военной кафедры. Если так, то вообще опростоволосились! Шурке как раз больше всего доставалось от его одногруппников.

Второе отделение – уже почти родня. Группа Н58 в полном составе от Бадаева до Москвина. Плюс двое из нашей – Якоби и Филимонов. Самое большое отделение, самая тесная палатка. С соответствующими шуточками. Но вот у них был сержант – не позавидуешь! Нелепый Коля Рыбин по прозвищу "Базилио". Маленький рост, черные очки, легкие, чуть заметные усики. И какой-то красновато-желтый неровный загар. В общем, было что-то весьма напоминающее Ролана Быкова в "Приключениях Буратино".