Текст книги "Путь Лоботряса (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Рыженков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

И наконец, все-таки Измайлово. То самое общежитие, в котором я не был ни разу. Но здесь я опять неточен. Приходилось мне в нем бывать, и, причем, целую неделю. Хотя объект этот еще не назывался : "Общежитие Измайлово". Была это недостроенная коробка, в которой шли работы по благоустройству десятого этажа. Может быть, на других тоже что-то шло, но мы трудились именно на десятом. Лазили наверх по заляпанной, замусоренной лестнице, принимали в окно раствор и носилками таскали в коридор на цементную стяжку. Коридор был (или казался) узеньким, комнаты – тесными, а высота, сквозь незастекленные окна – головокружительной.

Мы: Женя Якоби и я, работали в компании с ребятами из группы Димки Зыкова. Что делали девчонки, не помню, может быть сгребали из комнат строительный мусор. По всей видимости, мы были единственная студенческая бригада, потому что в другом конце коридора непрерывно маячила темная неподвижная фигура. Фуражка, военный плащ, сапоги. Несколько шагов по коридору в нашу сторону, разворот, и массивный силуэт слегка удаляется.

"Подполковник следит за вами!" – подначивает один из строителей. "А может быть за тобой?" – шутят женщины, его собригадницы. "Да мне-то что, я и сам полковник", – отвечает шутник, а лет ему – двадцать пять, не больше. За кем следит подполковник – неясно, поскольку не подходит и ничего не говорит. Может быть, крутится просто так: для порядка и дисциплины.

Мы уже привыкли, что и на овощной базе, и на картошке к нам приставляют военщиков. Почему же им не быть и на стройке? Никто ведь из нас еще не подозревает, какую стезю избрал себе Гуркин, и какая его поджидает на этом поприще слава. Но это всё потом. Прежде, чем превращать общагу в казарму, ее надо было достроить.

Единственный раз мы услышали громовой голос Гуркина, в тот день, когда на строительство прибыл представитель комитета – В.Э. Маслов, собственной персоной. Сейчас я даже удивляюсь, как спокойно и без обид мы с Женькой встретили Маслова в таком непривлекательном качестве. Всё равно в наших глазах он в первую очередь оставался Володькой, нашим соучеником и сотрапезником. А комитет комсомола – что ж, каждый старается, как может. Зато другая группа не была столь лояльна. Они осведомились у Маслова, как там поживает Миша Москвин, не хочет ли и он сюда приехать. Разговор шел в комнате, где мы ожидали, когда крановщик подаст очередную бадью с раствором. Маслов ответил что-то девчонкам с дежурной улыбкой, посмеялся собственной шутке. Потом оставил портфель с документами и не спеша зашагал в сторону Гуркина, который продолжал стоять столбом на прежнем месте.

Пошел раствор, застучали лопаты, мы взялись за носилки и совсем уже не слышали, что там такое говорит Маслов Гуркину. А потом вдруг, поверх всего этого рабочего шума – голос-труба: "Да комсомол привык бросаться словами!". Видим, быстро трусит в нашу сторону Маслов, следом медленно шагает Гуркин, затем разворачивается, и на прежнее место.

Володька раскрыл свой "дипломат", выхватил из него курточку. Скинул пиджак, облачился. "Брюки есть какие-нибудь?". Как ни странно, кто-то нашел ему брезентовые штаны. Для себя приносили, что ли? Мы, помнится, с Женькой стали его даже отговаривать, мол, чего это ты вдруг, брось! "А пусть не говорит на комсомол!". Подхватил носилки, штук пять отнес. Всё, стоп, бадью выработали. Маслов выглянул в коридор: Гуркин отлучился по какой-то надобности. Мы немного постояли, поболтали. Вдруг Володька повернул к себе руку с часами, досадливо хмыкнул и стал собираться. Ему, оказывается, еще в райком поспеть надо. Ну надо, так надо!

Вернулся Гуркин, на этот раз он подошел к нам. "А где секретарь? Нет? Вот! Все вы такие!". Кто поднял брови, кто вздохнул, кто пожал плечами и отвернулся. Тут снова подали бадью, и работа пошла сызнова. Подполковник зашагал на свой пост.

И таким манером всю неделю. Ночевал я у Женьки. Дом, старая прочная пятиэтажка, в которой он проживал со своими чудесными дедом и бабушкой, стоял в соседнем дворе. Так что и потом, бывая у своего дружка в гостях или по делу, я бросал взгляд на общежитие, к постройке которого мы тоже приложили руку. А обитали в нем уже представители нового поколения михмачей. Им, как говорится, и карты в руки...

Но для полного завершения воспоминаний, я вернусь к Соколу. Признаюсь, слукавил, говоря, что побывал там только два раза. Был и третий.... Заключительный выпускной день нашей студенческой жизни. После ресторана, те, оставшиеся, из нашей группы, кто еще не разъехался по домам, приехали в общежитие. Так вот и случилось, что моя институтская жизнь оборвалась на том самом месте, с которого стартовала пять лет назад. Судьба в своей прихотливости описала круг.

Хотелось расстаться тепло, по-домашнему. А вышло сухо и скучно. Еще за несколько часов до последнего расставания я вдруг ощутил весь холод слова "никогда". В ресторане к нам первыми подошли прощаться Зина Малиновская, Лариса Смирнова и Лена Сидорова. И до меня вдруг дошло, что их я больше не увижу. Никогда и ни при каких обстоятельствах, сколько бы я еще не прожил на этом свете. И этот холод уже не отпускал. Не хотелось ни веселиться, ни шутить, ни, даже, разговаривать. Тоску не могли разогнать никакие проверенные средства. Они только отняли последние силы.

Осталась фотография. Безлюдная улица в лучах раннего рассвета. Вдали круглая станция метро. И вот они, мои однокашники, которые расстались самыми последними. Наташа Савина, Рая Зубцова, Галя Пугачева, Таня Болденкова и Лариса Серегина. А рядом Женя Якоби, единственный из группы, сумевший остаться джентльменом. Каким собственно он и был всю жизнь.

Часть 2 Группа

Итак, в августе 1974 мы стали студентами.

Тот драматичный день, который не раз с надрывом расписывали разные авторы – день вывешенных списков – я почти не помню. Как и особых волнений. Мы с Калитеевским Витькой заскочили в МИХМ ближе к вечеру, а до этого покупали в каком-то магазине мясо. За ним, в основном и ездили в Москву. Да и о чём было волноваться? Во-первых, ничего уже не поправишь. И во-вторых, а это главное, количество набранных баллов говорило само за себя. А еще больше – предварительные списки отсеянных за двойки. Они были настолько огромны, что казалось: где же те, кто всё-таки остался в институте. Хватит ли их на все студенческие места?

Первое собрание в актовом зале показало – хватит вполне! О-го-го еще сколько. В этой толпе я пытался угадать – а где же среди них те, с кем вместе мы теперь будем учиться. Нет, куда там! Единственный, кто всё-таки обозначился и застрял в памяти – Юрка Терентьев, и тот из-за приметного свитера в крупную контрастную полоску на спине и на груди.

Впрочем, главное, что я тогда стремился уяснить из речей, выступлений и болтовни – что такое курс, поток, факультет, семестр, кого называют деканом, а кого ректором. Это было несложно, зато очень интригующе и необычно. Ведь таких слов я еще не слыхал ни в школе, ни дома. Хотя, откровенно говоря, на первых порах все эти словечки представляли собой исключительно декоративный антураж. На самом деле ректора МИХМа – Н.И. Басова, в его благородной сплошной седине – я впервые чётко увидел уже на 3-м курсе, а деканом нашего, органического, факультета до самой весны считал Глебова, не подозревая, что он только заместитель. Уж больно властно он распоряжался в деканате. И первую нахлобучку, той же весной, выдал мне и Маслову тот же Глебов.

В общем, так оно и получалось в реальности. Для среднего, ничем не запятнанного студента главными официальными лицами института остаются преподаватель ( на время текущего занятия ) и, конечно же, староста. Вот уж кого нельзя не знать и на всю жизнь не запомнить. Все прочие михмовские "начальники" практически живут лишь грозными – золотом по черному – табличками соответствующих кабинетов.

Старост нам представили на следующем собрании – уже не курса, а потока. И не в торжественном зале, нет, просто в тесной переполненной аудитории. Это значило, что начались повседневные будни. И здесь же, что по-своему также символично, нам, с моим дружком Витькой, уже не досталось места, чтобы сесть рядом, как это было до сих пор буквально на всех беседах, собраниях и даже экзаменах. Что ж делать! Я приткнулся возле парня, которого запомнил по жесткой темной шевелюре еще в библиотеке, где мы сегодня получали учебники. Витька сел по другую сторону прохода, рядом с круглолицым, невысоким, но очень солидным пареньком.

Стали зачитывать списки по группам. Старост представлял лично Глебов. Первая группа! Вот ваш староста! Поспешно вскочил какой-то худощавый, светловолосый. Он выглядел очень смущенным, по-моему даже покраснел. Имени этого молодого человека я не помню, вернее, просто не разобрал – было шумно. Впрочем, пробыл он в старостах и группе недолго, а на его место из комсоргов передвинулся Осипов, он же Сусик.

Вторая группа! Одаряя всех любезной улыбкой, с места поднялась приятная блондинка с нежными щечками. Огласили третью группу...

К концу ее списка я сидел в легком шоке. Витькина фамилия прозвучала, моя нет! Значит, мы теперь не просто с двух сторон прохода. Нас развели по разным группам. Я смотрел, как с удовольствием раскланивается вправо-влево староста группы номер три – кудрявый здоровяк Киреев. А припоминалось совсем другое. Когда-то, перед началом первого класса меня определили вместо "Б" в "А". Но тогда рядом была решительная мама, мы тут же пошли выяснять, и меня переписали в нужный класс. А здесь надо идти самому. Только стоит ли? Глебов не зря начал с того, что предупредил: " Не ходите просить – переведите меня в одну группу к моей подруге Анечке". Этот грозногласный мужчина явно не шутил.

Тем временем зачитали четвертую группу. Глебов объявлял важным тоном:

– Старостой будет старшина второй статьи...

Надо же! Я хмыкнул, иронически подморгнул соседу. А он вдруг взял и поднялся в полный рост. Это и был старшина второй статьи Жумаханов, который потом, на втором курсе, задалбливал капитана Гашенко статьями из корабельного устава. Вовка Кощеев любил величать его по отчеству – Александр Валиханович, а сам он представлялся в компаниях скромно и просто – Царь Пятницы.

Прозвучала наконец и моя фамилия, я был зачислен в пятую группу. А вот и наша староста – Наташка Савина. На устах застывшая улыбка, смотрит вытаращенными глазами, словно удивляется : это кем же мне теперь командовать? Впрочем, скоро мы ее зауважали. Она легко находила общий язык с каждым, прекрасно умела составлять расписания экзаменов, так, чтобы сессия проходила полегче и без особых задержек. В красавицах Наталья не ходила, но была в ней какая-то живительная обаятельность. К концу учебы мы даже слегка, по-братски, ревновали ее к парню, которого между собой называли "узкоглазым". (Это прозвание не носило никакого расового смысла или оттенка – для этого не было оснований. Просто, нам хотелось так выпендриться).

Шестая и седьмая группы мелькнули как-то стороной, среди охвативших мыслей стало не до них. И в самом конце собрания привстал и помахал всем рукой круглолицый парень, сидевший по ту сторону сразу за Витькой. Был это староста последней – седьмой группы Коля Фредов. Так мы с моим закадычным дружком оказались в разных группах, но зато сразу между двух старост. Впору было загадывать последнее желание.

Впрочем, дружба наша на этом не окончилась. Мы по-прежнему приезжали одной электричкой, на лекциях, которые читали всему потоку, садились рядом. Более того, даже одевались одинаково – в черные костюмы. Порою и рубашки из одного и того же Ногинского ситца. Объемистые вместительные рыжеватые портфели – и те у нас были похожи. Правда, я свой любимый портфельчик проспал года через три в последней электричке, а Витькин жил долго-долго, пережив все потрясения, падения, взлеты, революции, катастрофы и кризисы. Может быть, он и сейчас еще жив.

Дружба эта имела и обратную сторону – моё знакомство с одногруппниками происходило очень медленно. Девчонок было слишком много, и все казались мне ужасно взрослыми, да зачастую так оно и было. Часть из них в течение последующих пяти лет постепенно повыходила замуж, некоторые успели обзавестись и ребятишками. Мужей они находили во внешнем мире, внутри нашей группы не сложилось ни одной пары. Стала ли наша группа в этом плане характерным исключением? Если судить по всему потоку, то вполне, на семь групп я насчитал десять известных мне, так сказать, внутренних браков.

Мои контакты с парнями тоже подвигались с большим скрипом. Изначально показались они мне совсем не такими, какими должны быть ребята, поступившие в институт. Расклешенные брюки, джинсы, почти у всех длинные шевелюры. Так в моем провинциальном представлении выглядела шпана или типичные двоечники. Из тихих, спокойных, маломодных ребят, вроде Крючкова, Тимофеева, Бадаева, в нашу группу не попал ни один. А двое особенно лохматых на поверку вообще оказались венграми.

Узнал я такую новость к концу первой учебной недели, и было это для меня, как гром среди ясного неба. Уже несколько дней подряд мы усердно посещали лекции и семинары, на которых еще слушали во все уши, со стоном писали и не успевали за преподавателями. Отвлекаться было некогда. А в перерывах между парами нужно было бежать, искать следующую аудиторию, сплошь и рядом в другом здании. Расписания с обозначениями комнат и лабораторий были у нас на руках ( для первокурсников сделали послабление и всем раздали отпечатанные копии), но где что искать – все знали еще слабо. В этих блужданиях я, как на маяк, ориентировался на спину Юрки Терентьева в том приметном свитере, который легко было различить издалека. Терентьев всегда знал, куда нужно идти.

И вот очередной семинар пошел вдруг совсем не по теме. Преподавательница истории КПСС Нина Ивановна Баскакова вместо изложения первых шагов большевизма занялась светской беседой. Спросила, как мы себя чувствуем, рады ли, что поступили. Причем обращалась она со своей медовенькой улыбочкой исключительно к сидящим за ближними столами, те ей чего-то отвечали. Остальные понемногу начали болтать, но уже между собой. Я и сидящий рядом со мной русоволосый парень в больших очках не слышали вообще ничего, поскольку уселись дальше всех. Вдруг он мне сделал знак "внимание!".

Оказывается – началось "знакомство". Первой стала рассказывать о себе Чужинова, сообщила, что она из Сочи! Я удивленно хмыкнул, а мой сосед снисходительно усмехнулся и сказал, что его родина подальше. Он был из Иркутска, и когда очередь дошла до него, представился, как Сергей Усенко. Мы не подозревали, что и Иркутск не рекорд, будет и Анадырь, и Находка. Баскакова поощрительно кивала, задавала наводящие вопросы и главным образом, что за общественную работу вели мы все по месту прежней учебы. Серега пока размышлял вслух, чего бы такое придумать, потом решил – он скажет, занимался с трудными подростками.

Опрос шел. Все отчитавшиеся в прошлом были секретарями, членами комитетов и дружин, вообще важными персонами. Я только крутил головой, Уся (как мы потом его называли) хихикал – вон сколько комсоргов, только выдвигай.

И тут очередная девчонка заговорила с таким резким акцентом, что не вдруг разберешь. Я только понял, что она сказала "вэнгерка", а имя и фамилия состояли вообще из каких-то непривычных шелестящих звуков. Поскольку она через неделю перевелась в другую группу, я так и не узнал, как же ее звали. Почти сразу поднялся ее сосед, с темными волосами, свисающими до плеч, как пакля, и сказал, что он тоже венгр. И уже никакой неожиданностью не стал третий венгр – Винци Ференц. Этот был вообще, как с киноэкрана о стилягах и шпионах – рыжеватый, волосы пышной шапкой, на глазах затемненные очки.

Переполненный эмоциями, я глянул в сторону и встретился взглядом с высоченным парнем, сидящем в соседнем ряду. В ответ на мою гримасу изумления, он согласно качнул подвижными четко очерченными бровями. Так я обменялся первой дружеской репликой с Володькой Масловым.

Я уже думал, что и соседкой Ференца окажется иностранка, все эти дни они ходили вместе, и она не отпускала его ни на шаг. Но ничего подобного. Такая же наша, как и все мы, правда, с несколько необычной фамилией – Галя Пугачева.

Моя очередь высказываться была последней, причем время уже вышло, занятие закончилось, поэтому, скороговоркой представившись, я сразу бухнул, что никакой общественной работой никогда не занимался. Нина Ивановна пришла в ужас.

– Это что же, не было никакой возможности? – всё-таки уточнила она.

– Просто не хотел, – ответил я без всякого сожаления о прошлом.

Маслов потом неоднократно, со смехом, воспроизводил эту сценку в лицах. "Все, понимаешь, врут, кто во что горазд – а этот... Ничего не знаю! Нигде не был! Ничего не делал! Довёл женщину до обморока".

Через день-другой прошло у нас собрание группы на котором, разумеется, обзавелись мы первыми комсоргом и профоргом ( Татьяна Болденкова и Юрий Терентьев), кроме того разными культоргами и кем-то еще. На этом же собрании представился нам молодой улыбчивый мужчина, сказавший, что будет у нас исполнять роль классной дамы. Иными словами, это был наш куратор Валериан (Гончаров В.В.).

Насколько я слышал от Витьки, в их группе куратора от кафедры практически не было. Вернее, как он выражался "был один раз какой-то дурак". Примерно такая же история и в четвёртой группе. По рассказу Маринки Повериновой, тоже нашей спутницы по ногинской электричке, однажды Лукьянов П.И., заведующий их спецкафедрой, спросил, довольны ли они куратором. "Да, конечно, отличный мужик!" – ответил Серега Фурин. Павел Изотович слегка опешил: " А у вас куратором разве не женщина?".

А вот наш Валериан не оставлял нас до самого выпуска. Многократно заскакивал по разным вопросам, на первом курсе водил на экскурсии по столичным заводам, не отказывался и от театра, на четвертом – приезжал на практику в Ангарск.

И в отличие от других кафедральных проверяющих, строго державшихся официальной линии, Валериана мы встретили, как дорогого гостя. Он не чинился, а у нас оказался прекрасный повод в кои веки собраться всем за одним столом. Благо в Ангарске оказалась почти вся группа. Нас там было четыре парня из шести, и десять девчат из тринадцати (если брать в расчет только тех, кто добрался до диплома). Застолье проходило в нашей мужской, более просторной комнате, было бурным, многоголосым и закончилось большой прогулкой с хоровой музыкой. Куратор уезжал в Москву, группа дружно его провожала.

К слову заметить, эта ангарская практика изобиловала многими, в том числе не очень приятными приключениями, и поэтому вечер с участием Валериана Всеволодовича остался самым теплым воспоминанием.

Что сказать вообще о застольях и общих праздниках? Их у нас в группе практически не было. Не получалось и всё! Попытки самого первого семестра собраться в неофициальной обстановке, как мне кажется, наоборот, не соединили, а разъединили группу.

Первым, еще в сентябре, был затеян поход на природу. Я в тот момент держался от всех в сторонке, идти куда-то с малознакомыми людьми не хотелось, но на всякий случай я решил спросить совета у своей матери. Разумеется, она была категорически против.

Восторженных отзывов об этом походе я не слышал, но в целом прошел он еще ничего. Вторым предприятием такого рода было уже Новогодье. И завершилось полным провалом.

Вот как приблизительно высказалась Болденкова Таня года два спустя. " Да, конечно, с вами собираться. Как тогда? Терентьев сразу за карты, и уселись в преферанс. А потом и дверь закрыли. А вы тут веселитесь сами, как хотите".

Во всем есть своя логика. Терентьев, которому уже тогда перевалило за двадцать, в отличие от меня, начинающего, не пил спиртного не по причине несовершеннолетнего возраста, а принципиально. У него были свои страстишки с дальним прицелом: игра и мелкая торговлишка импортом. И как попутное хобби – хорошая физическая подготовка. Поэтому новогоднее застолье его действительно не интересовало. Как, впрочем, и общение с группой. А через два года он надолго исчез из нашего зрения. Звание профорга группы принял Женька Якоби.

Изначальная позиция Жени среди однокашников была чем-то сходна с моей. И по той же незначительной причине: я не пил вообще, он не приветствовал мероприятий с выпивоном. Хотя, сказать по правде, для установления первоначального общения это весьма значащий фактор. Правда, есть и еще один того же рода, который, пожалуй, даже и важнее. Я имею в виду перекуры.

Среди мужчин группы некурящим оказался я один. Остальные, за исключением Женьки, курили все, в том числе и изящный аскет Терентьев. Евгений же наш всё-таки в компаниях позволял себе побаловаться табачком, но в перерывы между занятиями курить не бегал. То есть в первом семестре и он закрывал для себя единственный канал вольного общения, и оставался почти таким же, как и я, отщепенцем. Но и это почему-то нас не сближало. Дружески сошлись мы гораздо позже, когда оба включились в общий круг.

Процесс происходил постепенно, и тем не менее он шел своим чередом. Первым реальным шагом стало памятное дежурство в раздевалке. Было кстати оно уже не первое, а второе. Самое первое, шестого ноября, проходило строго и чётко, под неусыпным контролем и периодическими предупреждениями старосты Натальи. Не нужно шутить с огнем в канун праздника, сейчас все настороже. Предупреждения касались, конечно, возможной выпивки.

Меня такое предостережение искренне насмешило. Помимо прочего, я оказался на дежурстве в бригаде, совершенно не располагающей к праздничному настроению. Дежурили мы втроем в самой маленькой из раздевалок, в тупичке, на повороте подземного перехода между главным вестибюлем и корпусом "А". Кроме меня сюда были назначены две Натальи – Дабижа и Чужинова, обе достаточно замкнутые особы, тоже еще не нашедшие в группе ни друзей, ни собеседников.

Надо сказать, что к тому времени какие-то группировочки внутри группы уже начали складываться. Общались между собой две северянки Татьяна Болденкова и Неля Грах. Вместе держались пять москвичек (Дмитриева, Сидорова, Малиновская, Карпова и Смирнова). Скорешилась весёлая троица – Усенко, Воронов и Александров. Некоторые девчонки ещё не определились или, наоборот, подчеркнуто держались особняком, на манер Терентьева. Это в первую очередь следует сказать о Кокоревой Татьяне и Ольге Савельевой. Последняя особенно поглядывала на всех свысока и неизвестно чем гордилась.

Трое из еще не названых мною ребят, оставались на перепутье. Женя периодически общался с Игорем Родохлебом и Юркой Терентьевым. Володька Маслов контачил практически со всеми – он вообще был общительный – но понемножку.

Вернемся к раздевалкам, которых, кстати, в ту пору было четыре. Вторая находилась по ходу того же подземного перехода и располагалась еще глубже, в самом подвале. Напротив нее размещались тогдашние буфет и столовая.

Основная раздевалка, разумеется, была в главном вестибюле, занимая почти половину его площади. Сюда направлялись главные силы дежурной группы. Четвёртая раздевалка – в Б корпусе. Она использовалась редко и нерегулярно, но в первое дежурство часть нашей группы работала и там.

Я упомянул буфет и старую столовую. Шел 1974 год, МИХМ продолжал строиться. Восьмиэтажный корпус Б, замкнувший четырехугольник институтских зданий, был сдан совсем недавно, в образовавшемся дворике только закладывали фундамент будущей большой столовой. Не было еще и стеклянной галереи, связавшей впоследствии корпус Л с корпусом А и замкнувшей воедино кольцо коридоров.

Второе наше дежурство в раздевалке пришлось на январь. Все уже с большим или меньшим успехом прошли первую экзаменационную сессию, побывали на каникулах, порадовали своих родичей, и чувствовали себя вполне оперившимися. А тут дежурство! Целый день без занятий. Свобода.

Инициативная группа в лице весёлой троицы раздумьями не мучилась. Они ненадолго отлучились – до ближайшего подвальчика, а вернулись уже с трофеями. Еще до этого Уся мелькал от одной раздевалки к другой: "Сбегай, подмени Володьку, сбегай, подмени Игоря". Чувствовалось, происходит какое-то подспудное движение. В отличие от прошлогоднего безвылазного сидения по точкам, шёл медленный круговорот людей и событий...

Я стоял у барьера большой раздевалки, время было слегка за полдень. Подошла Ира Синявская и чуть смущенно со смешком сказала:

– Зайди в маленькую раздевалку. Там... Маслов. Тебя зовет.

В маленькой раздевалке было тихо. Володька сидел за выступом стены. Он выглянул и энергично махнул мне рукой.

К тому моменту я, что называется, вина уже не боялся. Прошло Новогодье, которое я встретил восемнадцатилетним, прошли каникулы. Но когда Маслов поставил на стул два граненых стакана, утащенных из соседнего буфета, и наполнил их до краев густым портвейном, стало жутковато. Но он кивнул спокойно, приглашающее, будто дело было само собой разумеющееся, и взял один стакан. Второй явно предназначался для меня. Отказываться было смешно и пятиться некуда. Пришлось войти в компанию.

Потом минут десять, а то и больше, мы поговорили, как старые приятели. Ему тоже не нравилось, что группа недружная. "Ну, ничего, – говорил Володька, – летом поедем в стройотряд, спаяемся в работе..."

Появился Уся.

– Где там еще, давай заберу.

– Да ты что! – запротестовал Маслов. – Это же последняя.

– Не беспокойся. Женька еще за одной побежал.

Я не поверил своим ушам. Женя, наша непререкаемая интеллигенция?! Что-то сдвинулось в этом мире. Но всё было взаправду... Скоро Женя вернулся чуть ли не под ручку с Кокоревой, и принесли они не "ещё одну", а чуть-чуть поболе. Дежурство продолжалось.

Впрочем, если холодный климат в группе после этого дежурства слегка потеплел, то на том дело и стало. Чуть позже, в конце февраля попробовали мы организовать еще одно мероприятие с участием всех, по случаю массового получения стипендий. (в прошлом семестре они были у двух-трёх). Отправились довольно дружно, по инициативе Маслова выбрали ресторан при гостинице "Москва". И нас туда – не пустили. Причем, в первую очередь именно Маслова, одетого в дожелта вытертые джинсы. Он пробовал уговаривать, пререкаться, потом на подмогу Володьке пыталась прийти Надя Садунова. Она была в группе самая маленькая ростом, а тут вдруг оказалась самая бойкая. И одета, по случаю выхода в свет, была, на мой взгляд, даже шикарно. Ее, в таком нарядном платье, несомненно пустили бы в любой ресторан, но всю нашу компанию всё-таки завернули.

По совету Люды Карповой и Зины Малиновской перебрались в кафе "Садко". Где это "Садко" находилось, я так и не уяснил, хотя впоследствии, более узким коллективом, мы и посещали его. И непременно заказывали их фирменное блюдо – мясо в горшочках.

Действительно, в "Садко" проблем не возникло. Мы просидели вечер за узким длинным столом, за которым с большим трудом уместились все разом. Попили сухого винца, потолковали о том, о сём, между теми, кто, усевшись, оказался рядом, а там и разошлись, до метро и в разные стороны.

Ну ладно, скажет кто-нибудь, не пировали вместе, и слава богу. А как же кино, театры, выставки? Могу ответить, на первом курсе было опробовано и это. Помню спектакль "Тот, кто получает пощечины", фильм "Новые центурионы", роскошную выставку пластика, с которой Усенко утянул глянцевый альбом для рисования. Было, да иссякло. Видно, кто не сошелся за столом, тому не сойтись и в искусстве.

Что еще могу вспомнить? Например, как проходили поздравления с 23 февраля и с 8 марта. Конечно, лучше всего запомнились тоже самые первые, изначальные.

Как это обычно и бывает, первыми поздравляли нас. И по календарю, и с очень ненавязчивым намеком, мол не забывайте, женский день тоже не за горами. Слово к мужчинам поручили произнести Ирине Синявской. Потом раздавали подарки, этим руководила Наталья, сама староста. Мне достался модный галстук (который, кстати, Лена Сидорова предлагала подарить Игорю – он хорошо подходил по цвету к его пиджаку). Галстук мне потом пригодился – требовали на занятиях военной кафедры. Подарки же тем временем вручали дальше. Кому-то подарили газовую зажигалку, а кому-то и колоду карт. Кстати, эти зажигалки всего через несколько дней славно блистали на той самой вечеринке в кафе "Садко".

Прошло две недели, и картина повторилась. Причем дело почему-то происходило в том же автоматизированном учебном кабинете по сварке. Еще заранее среди нас было решено не ограничиваться подарками. Коля Александров, от лица мужчин группы, сказал, слегка запинаясь;

– Девочки, мы вас, в связи с праздником, и в знак уважения, и по общему единогласному решению, приглашаем вас...

– На сабантуй! – не выдержал Маслов.

Восторженных криков не последовало. Как можно предположить, воспоминания о Новогодье и "Садко" не пропали даром. Но отказ от поездки на квартиру к Александрову, однако не означал, что не нужно вручать подарки. Это вручение состоялось чуть позже, уже в сварной лаборатории, так как занятия в этот день были практические. Все разошлись по темным кабинам с держателями электродов и сваривали там стальные болванки. А Женя и Игорь ходили от кабинки к кабинке с нарядными коробочками и прямо в них поздравляли наших девушек.

Что дарили нам в последующие годы, вспомнить затрудняюсь, но хорошо знаю, какие подарки получали от нас на праздник наши дамы. По маленькой открытке и большому шоколадному зайцу.

Впрочем, один из мужских праздников всё-таки припоминаю. Осталось нас, мужичков, в группе всего шестеро. Отсеялись по разным причинам оба Юры – Терентьев и Воронов, отчислился Уся, ушел на повторку Коля Александров. Укатил в Будапешт Винци Ференц. Один Ласло Пандур стойко защищал честь и знамя дружественной Венгрии. Неплохо учился, освоился с русским языком, после каждых каникул привозил на заказ жвачку, шмотки и редкие книги советского издания. Прибавился в группу и хитроумный Шурка Филимонов, умевший, не водя дружбы, держаться со всеми, как свой парень.

Получили мы на двадцать третье, с наилучшими пожеланиями, по сувенирной игрушечке-бутылочке коньяку. Ласло сразу потянулся откупорить, на него шикнули. Тем не менее, после завершения учебной пары мы прикупили в буфете три круглых коржика, разыскали укромный кабинетик. И просидели там вшестером первый час следующей лекции за неторопливо чинной беседой. Это был, пожалуй, единственный случай, когда мы собрались все шестеро. Даже среди мужчин не было в нашей группе полного дружелюбия и солидарности.

К слову сказать, а о чём велись у нас разговоры на подобных посиделках? Немного о спорте, немного о войне, немного о загадках природы. Очень мало об искусстве и очень много о политике. О прошлом, будущем и настоящем нашей страны, в которой мы все хотели хорошо жить, и в жизни которой нас очень многое смущало. Именно за эти разговоры, зачастую уходящие за полночь, я собственно и любил наши посиделки. Впрочем, разговор мог вспыхнуть и без застолья, лишь стоило зацепиться языком за больной вопрос. С тем же Женей мы могли болтать в институтском коридоре часа по полтора после последней пары и никак не мочь разбежаться по домам.