Текст книги "Путь Лоботряса (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Рыженков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Рыженков Вячеслав Борисович
Путь Лоботряса

Путь Лоботряса

(Я ТОЖЕ ИЗ МИХМА)

Посвящается моему однокашнику и другу

МИХМ. Московский институт химического машиностроения... Жизнь повернулась так, что теперь он всецело принадлежит только истории. И разумеется биографам.

Например, есть книга воспоминаний Н.И. Басова. Она названа просто и без претензий "Жизнь моя МИХМ". Собственно говоря, более точного названия она и не заслуживает. Восьмой ректор института химического машиностроения возглавлял его значительно дольше, чем любой из его предшественников или преемников. И рассказать, конечно же, мог многое. Мог, но не захотел! Не пошел дальше развернутого торжественного доклада о текущих успехах и достижениях. Всё прочее осталось "за кадром". В том числе и рядовой студент, которых в отличие от десяти ректоров вышло из института инженерами не один десяток тысяч. И в воспоминаниях одного из этих десятков тысяч хотелось сохранить то, чего нет, и не может быть в воспоминаниях ректора.

Оглавление

Раздел 1. Приобщение к высшему

Часть 1. По общежитиям МИХМа

Часть 2. Группа

Раздел 2. Третий – трудовой

Введение. Слово о стройотрядах и стройотрядниках

Часть 1. Труд

Часть 2. Быт

Часть 3. Развлечение

Часть 4. Деньги

Раздел 3. От сессии до сессии

Раздел 4. Суровая Кинешма

Раздел 5. Поля и сады Соколовские

Раздел 6. Синенький скромный дипломчик

Раздел 7. В МИХМе после МИХМа

Введение. Три жизни

Часть 1. Творцы и созидатели

Часть 2. Грустная улыбка Урании

Часть 3. Падение Икара

Раздел 1. Приобщение к высшему

Часть 1 По общежитиям МИХМа.

Об «общаге» – жизни в студенческом общежитии я мечтал еще старшеклассником. Не об неведомом институте и не малопонятном, но загадочном высшем образовании, а именно о том, что буду жить сам по себе, независимо от надоевших родителей, совсем взрослым. Меня тогда манили не веселые компании, о которых я, человек домашний, и понятия не имел, и не возможность, скажем так, найти девчонку. Всё это конечно было, но очень глубоко, в томительном подсознании. А сверху, на главном месте красовалась Независимость! Никто мне не будет больше указывать, что делать, чего не делать, когда, по чём и во сколько. Сладкая благоухающая мечта!

Москва, сама по себе, в особую новинку не была. Располагалась под боком, и дорожка в нее давно протоптана: билетик, электричка, час с небольшим, и вот он – Курский вокзал. Правда, в первый раз – сами! Действительно сами и совсем сами. Родители, как я сейчас понимаю, не питали на поступление особых иллюзий, отпустили порезвиться, потешиться самостоятельностью.

Я ехал тюха-тюхой, а вот дружок мой – Витька уже все разведал. Побывал в некоем "МИХМе" и решил, что он ему подходит. Мне же тот же адрес указали через материных знакомых из Ногинской Санэпидстанции. В один вечер выяснилось, что у меня с дружком намечен общий маршрут. Значит всё отлично, повезем документы завтра же, на пару.

Но Витька знал гораздо больше. Можно не только подать заявление, но и оформиться на курсы, месяц до экзамена подучиться и на это время взять общежитие. Во как сразу! Разумеется, мы так и сделали, я был только "за". И дрожь пробирала: а сдадим ли еще экзамены, и манило совсем уж невероятное: не студент пока, а сможешь жить в общежитии.

Оформили нас в разноликую очередь, но быстро. По накатанному пути. Ничего не спрашивали, сами везде указывали, куда потом и куда дальше. Ну, прямо приняли с распростертыми объятиями! Поехали. Нашли и "Сокол", и Головановский переулок. Тетка, которой мы торжественно предъявили наши, только что выписанные "документы", повздыхала, попыхтела, поворчала. Это удивило, мы считали, что всё уже на мази. Но нет. Провела, указала комнату на первом этаже.

В комнате был весьма впечатляющий завал, чего только не наставлено, не навалено, не накидано. Но нам очень понравилось. Как здорово! Сейчас мы все это быстренько приведем в надлежащий вид. И будем жить. Приходить, открывать ключом дверь. Со смаком собирать на стол, ужинать, ложиться на свою, именно свою – не папе-с-маминую, кровать, с утра вставать и, уходя, запирать на замок. Здесь живем мы! Сту-ден-ты. Как-то отошло, что еще надо сдать вступительные. Тем более, днем мы уже побывали на первых из подготовительных занятий, и чувствовали себя хорошо подготовленными. Всё, что нам сегодня преподали, мы давным-давно знали.

Уборка заняла часа два. Но комната совершенно преобразилась. Мы даже полы протерли и стекла на окнах. Заглянула давешняя тетка (комендант или кто, не знаю), покивала головой, предупредила, что карнизы и занавески нам на фиг не нужны, не девки, мол. Размякший от удачного дня, Витька сказал ей, что как бы хорошо нам здесь и остаться. Она лениво помотала головой, бросила привычно: "Только четвертый и пятый курс". Витька пожал плечами, но, сохраняя вежливый тон, всё-таки добавил: "Хорошее у вас общежитие".

"Да уж хорошее, всё зас ..али!" – слегка сморщилась тетка и прикрыла дверь.

Мы переглянулись. Действительно: и полы расползлись, и комнатка какая-то приземистая, а окно вообще убогое. Но все равно ничего. В общем и целом не так уж и плохо. Но не все еще унылые вести добрались до нашей вновь обретенной комнаты!

Снова отворилась дверь.... Вошел спокойный парень, чуть постарше нас. Сказал "привет". И не спеша стал располагаться, как у себя дома. Пристроил пиджак, портфель, вытащил из него какой-то сверток, положил на стол. Буднично спросил: "А вы откуда, ребята?"

Мы поняли, что это наш сосед, и жить мы будем втроем. Постепенно завязался неторопливый, ленивый неинтересный разговор. Сидеть, закрывшись в комнате, уже не хотелось. Все трое мы выбрались во двор, приткнулись на скамеечке. Вечерело. Где-то в стороне проходили по своим делам люди. Совсем рядом, у натянутой волейбольной сетки носились совершенно взрослые парни в спортивных костюмах. Они прыгали, лупили по мячу, громко выдыхали с хохотом и довольно улыбались. Больше половины из них было чернокожих негров. Но даже такая небывалая экзотика не развлекала. Какие же они довольные – эти волейболисты. У них уж точно всё в порядке!

Наш новый сосед томился не меньше нас. (Имени его я так и не узнал, а фамилию свою он упомянул скороговоркой в каком-то пересказе эпизода из своей жизни, и больше не повторял). Потом лениво намекнул, что неплохо бы сейчас, для настроения... Намек не встретил особого сочувствия и очень скоро мы пошли устраиваться на ночь, так как, к тому же, заморосил дождь.

С утра мы тихонько вдвоем поднялись и, говоря шепотом, на цыпочках выбрались из комнаты. В ней не осталось уже ничего привлекательного. В путь, на метро, до самой станции "Курская". И здесь наши пути разошлись. Витька потопал на курсы, а я, как только увидел вокзал, обрадовался ему, как дому родному. Скорее на электричку и к мамочке! Под родное крылышко.

На курсы я больше не ездил, в общежитие тоже. Родители молча переварили напрасно выложенные шесть рублей, хоть это для них была совсем не маленькая сумма. Но все-таки в этом, самом престижном по тому времени, общежитии "Сокол" мне пришлось побывать еще два раза.

Первый раз через неделю. Мы оставили, кажется, там в залоге паспорта за какое-то имущество. Приехали, как и прежде, в паре с Витькой. Наш сосед сидел, обложившись учебниками математики и, как мне почудилось, обрадовался. Задал какой-то вопрос по тригонометрическому уравнению. Витька взял ручку, быстро расписал в тетрадке, как это делается. Парень из Донбасса тут же подкинул нам другие примерчики. Торопясь, мы их поделили между собой, и каждый на своем листе накатал общий ход решений. Сосед погрустнел, несмотря на то, что оставался жить в комнате полным хозяином. Но мы только пожали плечами и откланялись. Больше я с ним не встречался.

А второй раз состоялся гораздо-гораздо позже. Приезжал я с главным инженером МГУИЭ (так называли теперь МИХМ), и в качестве главного механика того же МГУИЭ по вопросам канализации и отопления. Хоть общежитие и прежде никогда не выглядело праздничным и парадным, но теперь его было трудно узнать. Оно испытало все прелести приватизации и арендации.

Как, впрочем, и весь институт. Характерным исключением был корпус А, который на тот момент принадлежал банку. Но остальные выглядели очень жалко. Мину приличия соблюдали лаборатории и кафедры, хоть и они казались постройками замка спящей принцессы. Тихие, темные, безлюдные – такие, какими замерли лет восемь назад. И только бледными тенями двигались уцелевшие преподаватели. Эти были всё те же, что и в годы нашего ученичества, так что напоминали блуждающие верстовые столбики, вдоль неумолимой дороги времени. Единственный раз мне удалось войти в исследовательскую лабораторию кафедры Процессов, которую я запомнил всю в шуме, звоне металла, сверкании разноцветных лампочек, резких запахах, перекличках молодых оживленных голосов, трезвоне телефонов. Теперь я обошел все восемь отсеков и в единственном углу наткнулся на аспиранта, тихонько пилившего дюралевый уголок...

Мне, видевшему за эти прошедшие восемь лет, как на пустом месте взрастают до небес, а потом в одночасье рухают целые фирмы с миллиардными (по тем деньгам) оборотами, было дико застать в неприкосновенности всё те же лица. Я-то думал, что не встречу и памяти о них, и не столкнусь ни с одним знакомым!

В отличие от тихих кафедр все хозяйственные помещения и территории выглядели, как республика Советов после Гражданской войны. Мрак и безлюдие, ржавчина, а порой сырость с плесенью, и всё, что только можно, завалено хламом выше человеческого роста, а на открытых площадках через металл пробивается двухметровый бурьян. Такая же поросль, но помельче и погуще, по трещинам потемневших стен. Изъеденные трубы, концы оборванных кабелей, разбитые розетки и выключатели, лишь кое-где уцелевшие лампочки. Казалось, что прошло не меньше пятидесяти лет, либо пронеслась дикая орда, а выжившее население скосил мор и голод.

И вот теперь Михайлов, Мучкин и Бредихин прилагали судорожные усилия, чтобы кровооборот в МИХМовских зданиях не замер навсегда, и по мере своих слабых возможностей разгребали завалы. Год я участвовал в этом неблагодарном труде. Потом, как и в середине восьмидесятых, снова пришлось закрыть институтскую дверь навсегда. Снова идти на производства, строить цеха, тянуть трубопроводы и кабели, запускать подстанции и котельные. Этим я занимаюсь и по сей день....

Хотя, прошу прощения, я вспоминаю не о себе, и даже не об институте, а просто об его общежитиях. Сокол, как верно нас просветила комендантша, не допускал до себя студентов младших курсов. Смирял он свою серо-крылую скромную гордость исключительно для иностранцев. Или к ним приравненных, так как жизнь без исключений не бывает.

Где же мыкались первокурсники, особенно те, кто указал в заявлении, что в общежитии не нуждается? Частично могу судить на примере нашей группы. Игорь Родохлеб жил в Балашихе у двоюродной сестры. Серега Усенко сумел договориться с родителями Коли Александрова и пока обитал у него. Затем перебрался к тетке, которую называл Софи. Уся вообще тяготел к вычурным именам. Александрова он называл Микола, Синявскую – Ирэн, своего друга Ивана – Вано и т.п.

Не могу сказать, где обосновались Рая Зубцова или Наташа Чужинова, но Татьяна Болденкова ездила по первому времени на метро до станции "Библиотека Ленина" и дальше на юго-запад, а потом они вдвоем с Лариской Серегиной катались в Бирюлёво. Вопрос с общагой порой приобретал гнусную черную окраску. Наталья Дабижа, от которой деканат требовал выписаться со своего местожительства, была вынуждена бросить учебу. А ведь нужды не было, ей же не предоставляли при этом никакого общежития. Я лишь помню, что она снимала жилье в месте, до которого нужно было довольно долго добираться электричкой. И ведь училась она неплохо. Графика же на черчении была такая, что придира Рязанский подписывал ее чертежи не глядя. А Пучев – нудный Милимитер, только поводил глазами и цокал языком. А вот не пощадили, не вошли в положение, выперли девчонку. Говорили, что потом она стала художницей.

На фоне таких проблем, неурядицы всех нас, выходцев из райцентров вокруг столицы, выглядели детскими обидами. Те нуждались в общежитии, а мы только хотели его иметь. Но, тем не менее, на первых порах все пытались обосноваться в каком-то непременно московском жилье. Я квартировал у тетки на самом юге мегаполиса. Дальше только лес и Кольцевая. Потом ко мне присоединился и Виктор и, пока тетя нас терпела, мы жили вместе. Хотя ездить было не ближе, чем до родного дома. А, поди же ты, в Москве! Только постепенно мы осознали, что куда проще – на электричку и на обжитое, пригретое место. К пяти доехал, по дороге еще и выспался, и никаких забот.

Виктор, правда, не смирился. На следующих курсах он из принципа добился общаги. Сначала Клязьма, затем (забегая вперед) Измайлово. Ночевал он вообще-то в них только под давлением необоримых обстоятельств, когда домой ехать было поздно или крайне нежелательно. Но такова уж была у него натура: положено – отдай!

Помню, похвалился он нам в электричке, что дали ему место в Измайлове. Девчонки-однокурсницы из параллельной группы не поверили. Он в доказательство рассказал к кому ходил и с кем договаривался. – "Это всё ерунда! – запальчиво возразила Вера Рослякова. – Ты получи задаром подпись Огладзе".

Витя молча выудил из кармана пропуск и раскрыл, Верка ахнула. Ну и жук! Так что, живал он немного и в новом общежитии. Ему же принадлежит великолепный фотоснимок. Здание общежития на фоне черноты глубокой ночи. Время заполночь, в прилежащих домах ни огонька, а в МИХМовской общаге, как на военном параде, светятся окна во всех этажах. Не успел, либо еще не догадался Гуркин ввести комендантский час.

Кстати, при всей нашей дружеской откровенности, Витька на зверства Гуркина никогда не жаловался. Правда, натура у него была такова, что он мог плевать на всех Гуркиных, которые только найдутся на свете, и даже не считать это каким-то подвигом. Но, справедливости ради, это всегда легко, когда есть, куда отступить. Не то, что другим бедным студентикам, со всех концов нашей необъятной Родины. Им терять общагу было равносильно смерти.

Вернусь к нашей группе, уже одолевшей первый курс. Теперь все, кто на самом деле нуждался в общежитии, были пристроены. На Клязьме, или на частном секторе. О Клязьме у меня воспоминания предельно смутные, мало что в тот единственный раз сумел разобрать. Что-то сумрачное, ободранное, темное, холодное. С чужих слов помню, что Виктора и его соседей по комнате – Тимофеева, Ванштейна и кого-то еще, одолели мыши. Эти противные, но несчастные грызуны по необходимости разделяли все тяготы студенческого быта. Когда Витька однажды привез мышеловку и зарядил большим куском сала, она сработала минут через пять после выключения света. Вскочили, посмотрели. В мышеловку попались три мыши одновременно. Так они стосковались по жирному и калорийному.

Зато домик в Краскове, где обитали Серега Усенко, Игорь Родохлеб и Юрка Миронов, я запомнил отлично. Как и хозяина их, Фаддея Ульяновича, от имени которого мы по телефону вводили в заблуждение бдительных матерей некоторых наших одногруппников.

В Краскове процветало гостеприимство. Гости съезжались к радушным хозяевам в одиночку и компаниями; с посильным угощением и пустыми руками. Когда устраивались на ночлег – сдирали с узких кроватей матрасы и застилали пол. Добавляли какие-то половики. В принципе, в матрасов пять в той комнатенке можно было укрыть весь пол до самого окна. Как там умещалось по десять ночлежников и больше – великая тайна Краскова.

Итак, щитовой домик с садиком, поскрипывающая дощатая лестница на второй этаж, резкий поворот, и вот она – узкая комнатенка. Мы вваливаемся, дружно топая, все принесенное выставляем на пол прямо у порога. В комнате один Уся, он не ходил сегодня на занятия. Когда мы вошли, Серега даже не поднял головы. Сидит, скрестя ноги, на какой-то скамеечке, а перед ним, на раскладушке, поверх суконного одеяла – выложенная партия. Ван подошел, встал за спиной у Сереги. Тот медленно повернул голову:

–А что если: шесть без шести?!

Ван какое-то время разглядывал карты, молчал, потом лениво возразил:

–А на фига!

–Нет-нет, по-моему можно, – засуетился Уся.

–И сколько ты с этого возьмешь!? – презрительно уперся Ванштейн. – Бросай!

Уся смешал карты. Вывалили принесенный провиант: не хватало хлеба. Сергей Усенко, просидевший весь день над преферансными раскладами, обрадовался: сейчас сходим, скидывайтесь, что у кого. Родохлеб с Ваном вызвались составить ему компанию. Я остался в комнате, как бы за сторожа.

Они еще не вернулись из магазина, когда приехал Юрка Миронов. Узнал, что ужин ожидается обильный, оживился. Пока суд да дело, взял гитару. Еще с полчаса дожидались их под аккомпанемент фривольных песен и песенок. Наконец, слышим, топают по лестнице добытчики. Впереди сияющий Ван, продолжающий с хихиканьем какое-то бесконечное веселое обсуждение. Оказалось, обсчиталась продавщица винного отдела, и они были рады, как от выигрыша в лотерею. Халява с неба! Немного прошло времени, и мысль: делать выигрышную лотерею своими руками, назойливо поселилась в Краскове.

Но пока проходил обычный вечер. Всё закрутилось в ударном темпе. Быстрее на стол, быстрее за стол. Некогда, некогда! Подгонял, конечно, и молодой волчий аппетит, а больше нетерпение. Перекусили и вперед, за игру. Разумеется, между собой, среди своих, играли символически, по маленькой. И, само собой, "без взаимных расчетов". Но это вовсе не значит, что без азарта! Хватало и крика, и угроз, и шутливого избиения подушкой. Дело затянулось настолько за полночь, что о полночи уже и думать забыли.

С утра скрипучий занудный голос Фаддея: "Игорь, ты еще спишь?". Игорек, самый дисциплинированный, со стоном поднялся. Вылезли из под своих одеял и мы с Юркой. Уся даже не пошевелился, а Ван сегодня составил ему компанию. Со второго курса нас, бывших органиков, развели на разные потоки. Шла реорганизация факультетов. Поэтому мы ехали на важный семинар, а у группы Вана первой парой намечалась "какая-то лажовая" лекция.

Примерно так выглядели, назовем для ясности, открытые званые ужины. А начались еще и закрытые, на которых мне бывать не приходилось. Ни в качестве "людоеда", ни в виде "блюда". На такие вечера съезжались только посвященные и особо приглашенные. Трудно судить со стороны, какое в эти дни бывало угощение, вернее всего – скудное, но игра шла крупная. Определился кружок лиц, которых Сима – Александр Симачёв – как-то обозвал "краскари".

Конечно, душой всей компании был общительный Уся. Он забросил увлечение бильярдом и игрой на скачках, почти прекратил отношения с Александровым и Вороновым, и с головой ушел в преферанс. Незаинтересованные партнеры быстро отсеялись, остались асы. Вот только Игорек входил в этот кружок краскарей поневоле, в силу своего проживания. И в игре, и в ловкости рук он сильно не дотягивал до установившегося стандарта, а потому чаще становился фигурой прикрытия. Его рассеянность, неподдельно честное лицо, служили отличной ширмой. Гости верили, что всё чисто и попадали на крючок. К компании примкнул "Грек" – Гордиенко, и очень скоро с пятого места переместился на второе, с большой претензией на первое.

Все реже в Краскове можно было бывать просто так, дела самочинной лотереи приняли нешуточные обороты. И так как особо приглашенные вербовались из МИХМовской среды, дело не могло не кончиться большим скандалом. Так и произошло почти в самом конце второго семестра. И мало кому удалось выйти из Красковской ярмарки талантов без потерь.

Но все случилось не в один миг, и даже не в один месяц. А тем временем с проживанием в Краскове было благополучно покончено, наших ребят ждало новое общежитие. Стромынка – легендарная "СтрОмынь".

По сравнению с Красковской избушкой, Стромынка скорее напоминала целый город с великолепной просторной центральной улицей, по которой можно было очень долго идти, обходя по очереди все корпуса. Даже язык не поворачивался назвать ее просто коридором. Гораздо больше ей подходило слово "проспект".

Этот проспект не пустовал ни днем, ни ночью. По нему гуляли, ходили друг к другу в гости, стояли у стеночки и тихо беседовали, громко окликая проходящих. И не мудрено, поскольку в комнатах жили по семь человек и более. Наших красковцев подселили к трем старожилам, к Сереге Поливанову, тому же Симе и Вите Каплану. Сюда же въехал и Ван, сбежав из соседства с трезвым и положительным Тимофеичем.

На Стромынке состоялись проводы Уси, досрочно и навсегда отбывающего в свой родной Иркутск. Этот человек, по сути, был душой нашей институтской группы. Говорили про него разное, но каждый или каждая всё равно испытывали непобедимую симпатию. Пожалуй, он был единственный, кто мог бы сомкнуть нашу группу в единое, дружное целое, чего, увы, так и не произошло.

Но как бы не симпатизировали Сереже Усенко девчата, парни жалели о предстоящей разлуке гораздо больше. Его проводы состоялись в суровой мужской компании. Собралось во вместительной, но до предела заставленной общажной комнате по меньшей мере человек двадцать. Конечно звенели стаканы, неслись здравицы. Недружно выкрикивались пожелания, проскакивали сквозь галдеж шутки. Время между тем подходило, Уся сидел уже с билетом в кармане.

И вот он поднялся – пора. Дружно загомонили, повставав с мест, все. Вдруг, в самый-самый прощальный, нескладный, но сердечный момент Жумаханов в полный голос пропел первые строчки "Интернационала". Этот гимн более-менее знали все, если даже и никогда не приходилось петь. Дружный рев голосов подхватил: "Весь мир голодных и рабов". Торжественный мотив поднял головы, распрямил плечи. Хор подстраивающихся друг под друга и наконец выровнявшихся голосов довел партийный гимн до конца. Все были довольны, получилось что-то небывалое. Так единодушно не провожали и Леонида Ильича. Но если разобраться, что еще можно было пропеть напоследок и всем вместе? Не "Катюшу" же или "В лесу родилась елочка". Разве что какие-нибудь хепи бёзди...

На Стромынке нам, залетным, в том числе и мне, приходилось ночевать часто. Начались овощные базы, пищекомбинаты, а там подоспела и практика на заводе Ухтомского. Опять же Стромынка – не Красково, здесь можно было встретить много институтских знакомых сразу, в том числе половину нашей группы. А где много знакомых, там не меньше причин для встреч в праздничной обстановке, самые бесспорные из которых дни рождения.

Игорек Родохлеб был настолько очарован жизнью на Стромынке, что однажды воскликнул: "Ты не понимаешь, что такое общежитие. Здесь тебя напоят, накормят и спать уложат. Да еще с утра похмелиться дадут!" "Если останется", – ехидно продолжил Ван. Эту хвалу общежитию я проверил на практике, но совсем при других обстоятельствах.

Был уже четвертый курс, у меня горел курсовой проект по "Процессам и аппаратам". Точнее, его просто не было: первый лист в тонких линиях и коротенькие наброски записки. А наступил уже канун Девятого мая. Правда, праздник примыкал к двум выходным, и будь у меня хотя бы один учебник, можно было попробовать все нагнать. Но я по своей бестолковости сидел без всяких учебников аж с первого курса.

"Не занимайся ерундой, поехали в общагу", – сказал мне Игорь. Сам он торчал с курсовым не хуже моего. Всё прикинув, я решил, что это шанс. И действительно, в чертежной комнате, как и по всей Стромынке было по каникулярному пусто и тихо. Мы расположились на просторе, и пока я, не вникая, обводил первый лист, накиданный когда-то по горячим следам первой и единственной консультации, Игорек приволок ворох материала, собранного по комнатам накануне. Здесь были учебники, методички, какие-то драные синьки, недочерченые кем-то листы таких же проектов. Целая гора сокровищ!

Сам Родохлеб взялся за второй лист. Я, чтобы не рвать друг у друга материалы, принялся за самый простой – третий. Весь день мы честно трудились. Когда укладывались спать, я удовлетворенно запихал в тубус два готовых листа и бросил на стол начатую монтажную схему. С утра мы собирались засесть за проект, постараться добить его до вечера, чтобы в оставшийся третий день все-таки отпраздновать День Победы.

Но едва погасили свет, приоткрылась дверь и в комнату скользнула легкая, тоненькая подвижная тень. Быстрый шепоток в темноте, и из комнаты выскользнули уже двое. Дверь закрылась, можно было спокойно спать...

Проснулся я спозаранку, родохлебовская кровать была еще пуста. Одному идти в чертежную и все тащить, было неохота, тем более, что здесь в комнате между кроватей приткнулась настоящая чертежная доска. Короче, всё, что нужно. Игорь заявился часов в десять и с блаженной заспанной улыбочкой завалился под одеяло. И проснулся он, когда я скатывал еще два готовых листа, уже собираясь домой. Завтрашнее празднование Победы по всему откладывалось, не было смысла торчать в общаге еще день. За окном стемнело, но еще можно было поспеть на одну из последних электричек.

Игорек стал лепетать какие-то извинения, ссылаясь на то, что я и сам всё понимаю. Не очень настойчиво предлагал остаться еще на денек. Пришлось ответить, что ему завтра еще пахать и пахать, будет не до праздника. Не знаю, как он, а я уже был доволен по самые уши. Общага полностью оправдала мои надежды.

Зато Соломон Элиевич Ляндрес не выразил почему-то никакого удовлетворения, что я явился к нему в срок с готовым проектом. И предложил эквивалентный выбор. Сейчас он поглядит и подпишет только один лист. А потом я буду приходить по расписанию консультаций с каждым очередным листом, а там и с запиской. То есть как раз до конца сессии. И это в лучшем случае.

Либо я могу идти на защиту хоть сегодня с неподписанными листами. Разумеется, я не думал ни секунды. Зря что ли, пока все порядочные люди праздновали, два дня простоял не разгибаясь, по восемнадцать часов над листами. Ляндрес не поленился, поднялся из-за стола и вышел из учебной лаборатории. Откуда-то сверху спустился Балдин, привередливый Борис Германович. Он быстро разыскал на моей технологичке тройку непроставленных вентилей. Напрасно тыкал я пальцем в монтажку, на которой эти вентили уже были. Он многозначительно промычал, что до монтажки еще дойдем. К моему счастью, именно технологическая схема была подписана Ляндресом. Балдин пошел дальше, начал методично шлепать вопросы. Я отвечал, цепляясь или за фрагменты усвоенных к тому времени сведений по предмету, или за здравый смысл, либо интуитивно, ориентируясь на интонацию Балдина. Наконец дошло до вопроса, на который я не сумел ответить. Балдин хмуро остановился. И изрек: "Смотрите, коллега, в другой раз такое у вас не пройдет. Мы в этих случаях черкаем все листы и заставляем перечерчивать.... Сами понимаете, пятерки вам поставить – не могу".

Из-за доски вынырнул Ляндрес: "Сдал?", поскучнел, подписал листы и молча отошел. Так что добротные материалы общаги меня великолепно выручили. А Игорек защитил свой курсовой только через неделю с хвостиком. Зато именно на пятерку! Он почему-то очень щепетильно относился к оценкам по проектам, а про экзаменационные отзывался презрительно. Меня же больше интересовала возможность поиметь повышенную стипендию (хоть и не пятьдесят рэ, но всё-таки сорок шесть).

Я описал довольно поздний случай посещения Стромынки, когда дорожка уже была проложена. А прокладывали мы ее туда после работы на овощебазе. Эта работа шла в две смены, допоздна, по необходимости требовался ночлег в Москве. Вопрос "где" решился сходу, и меня, и Виктора охотно пригласили одногруппники. Оставалось обеспечить пропитание. Но это же куда как просто, вот оно пропитание, под руками, точнее – под ногами. Картошка!

Правда, отправляя нас на базу, сам Глебов лично предупредил, чтобы никто не вздумал тащить что-либо через проходную. А то, мол, в прошлом году одну студентку с кочаном капусты в авоське милиция преследовала до самого метро "Преображенская". И догнали на мотоцикле у самой станции. Институту было очень стыдно! Что ж, если вспомнить, что продавалась тогда капуста по четыре копейки, а студентка вряд ли могла бежать от мотоцикла с полупудовым кочаном... Интересно, сколько сожгли бензина на тяжелом милицейском "Урале", доехав до метро, и затем привезя кочан капусты обратно на базу?

Но кража есть кража. Нехорошее дело. Поэтому никто не согласился тащить через проходную сетку картошки. Пришлось использовать другой способ. Витька метнул сетку через бетонный забор, а Серега подхватил ее уже на той стороне. И не прошло и часа, как не меньше пяти человек стояло на Стромынке, упершись взглядом в сковородку на плите. На ней, шипя хлопковым маслом, жарилась картошка. Подсолнечного достать не смогли, хоть обошли несколько комнат. Жарили, конечно, сколько вместила сковородка, и еще немного горкой. На всю ораву.

Я забыл упомянуть, что кроме забора овощной базы, на пути нашей картошки стоял еще один забор. Вход на Стромынку, как и в любое другое общежитие стерегли бдительные вахтеры. Рассказывали, правда, что иногда на вахте сидит дед, которому, ну буквально всё до фени. Мимо него и страус прошагает! Но мне почему-то даже одним глазком не довелось увидеть этого расхорошего деда. Когда бы я не приходил, на вахте восседала вредная бабка. Можно было обмануть и ее, если идти не одному, быстро, и мельком показать чужой пропуск. Впоследствии, ночуя в общежитии после вечерней смены на заводе Ухтомского, я так и делал. Но чтобы такой финт прошел, требовалось отработать еще один пунктик, на котором и попадались новички. Входная дверь. Она была остекленная, тугая и открывалась не к себе, а от себя. Стоило кому-то ее задергать, вместо того, чтобы толкнуть, вахтерша сразу настораживалась: "чужой".

Потому-то, на первых порах, все эти трудности было проще обойти. Прямо от проходной, вдоль пешеходного тротуара тянулся железный заборище. Был он из толстенных прутьев и метра три высотой. А прямо за ним – тихий просторный двор, пешеходные дорожки и подальше – подковка жилых зданий. Забор никто никогда не охранял, это составляло, так сказать, чисто символическое препятствие. Перелезть его молодому двадцатилетнему парню – раз плюнуть. Главное – не обращать внимания на смешки прямо за спиной, по тротуару-то идут прохожие и остановка автобуса рядом.

Так мы и проникли на Стромынку в тот первый памятный вечер. Виктор, правда, неудачно изогнулся, и одна из штанин лопнула по шву. Но ерунда! Ван тут же заглянул к знакомым за ниткой и иголкой, и они там похихикали вместе, что заплачена очередная, но не последняя жертва забору. Зато потом чудесный вечер с жареной картошкой и соленой рыбой (добыча других жильцов комнаты). А по ночному времени страстная игра, и уже не в надменный преферанс, а в снисходительный покер. Подальше от искушения, подальше от этих коммерческих игр!