Текст книги "Между раем и раем (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Рыженков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Вот так штука! По плазмотехнике и металлическим порошкам я уже успел за месяц прочесть несколько серьезных книг, а тут... Что я могу сказать по металлургии аллюминия или свинца, кроме кусочков из школьной химии. При учёбе в институте по курсу химии в это направление вторгались еще меньше.

– Ничего, – спокойно сказал Цветков, не дав мне даже переварить новость и как-то на нее отреагировать. – Вот билет и список учебников. Сейчас пойдёте в библиотеку, напишете ответ вот на этом бланке. А потом, к двум часам в (двести какую-то) комнату.

Таким образом, у меня было пять часов. Учебников было четыре, они оказались достаточно тоненькими, вопросы в билете не заумные. Стали понятны сразу. Часа за полтора ответы лежали на столе готовыми, в приличном объёме. Остальное время я читал учебники, готовясь к расправе и позору, кстати, узнал довольно много нового и интересного.

В названной комнате меня встретил не Цветков Юрий Владимирович, а какой-то другой институтский профессор. Маленького роста, очень культурный и интеллигентный. Он действительно был похож на "настоящего" профессора, Цветков же скорее напоминал начальника цеха с какого-нибудь химкомбината. Гораздо легче его было представить проводящим шумное технологическое совещание, нежели сидящим и думающим над научной проблемой.

Маленький профессор вдумчиво и серьёзно прочитал моё изложение, несколько раз подчеркнул что-то волнистыми линиями, а в одном месте поставил на полях два восклицательных знака. Потом спросил:

– Следующий какой экзамен? Марксизм? И когда?

Я ответил. Он кивнул.

– Хорошо. Сдавайте остальное, потом приходите. Это всё оставьте, мы с Юрием Владимировичем оформим и передадим в отдел аспирантуры. Счастливо, до свидания.

Говоря образно, история с Нестером Петровичем Северовым из известного фильма – не повторилась.

Марксизм-ленинизм, а затем и английский язык мне предстояло сдавать не здесь, в институте, а в специальных институтах Академии Наук соответствующего профиля. Марксисты к стайке претендентов на аспирантуру от разных академических институтов отнеслись снисходительно, как к воспитанникам детского сада. Спрашивали лениво, на всё кивали.

Мои же познания экзаменаторов заметно порадовали, а один раз даже насмешили неожиданной параллелью с событиями из иных исторических эпох. Всё-таки мне посоветовали не увлекаться, но вторую пятёрку добавили. Зато на английском я провалился не только ниже плинтуса, но даже ниже пола. Хорошо, что ещё не долетел до подвала. До него было недалеко.

Особенно меня поразило, что насколько вся сдающая публика плавала в истории КПСС и философии, настолько же лихо она расправлялась с языком. Люди были одни и те же, и конечно мы общались между собой перед вызовом к экзаменаторам. У меня всё выходило наоборот.

Комната, четыре женщины-эзаменатора, из них пожилая только одна. С нами и даже между собой – ни одного русского слова. Зашёл – прежде всего уточняющий распрос: кто, откуда, где живёшь, где учился, где работал, почему собрался в аспирантуру. Вопросы-ответы тоже английские.

Когда очередь дошла до меня, три молодых экзаменаторши быстро отодвинулись в стороны, со мной осталась говорить пожилая. Перешла на предельно-медленный темп, слова выговаривала очень тщательно и отчетливо, как на уроке с новичками. Только время от времени бросала вполголоса самой себе короткие быстрые английские реплики, типа "да что же это такое", "что же теперь делать".

Не скажу, что я не отвечал или отмолчался хотя бы на один вопрос. По существу ответы я давал правильные, понятные собеседнице. Она иногда даже удивленно переспрашивала, повторив вопросительно последнее из произнесенных мною слов. Я кивал, говорил "ес".

Потом, сидя над письменным переводом статьи из журнала, я с удивлением слушал, как бойко тараторят все мои сотоварищи по экзамену. Перевод я сделал, со скрипом уложившись в заданное время и казалось бы, всё было верно и связно. Но одна из молодых женщин просто взяла авторучку с красной пастой и начало лихо расправляться с моим текстом. Не вычеркнула ни одного слова, но обводила куски предложения, стрелочками указывала, на каком месте их следовало поставить. Вписывала сверху разные предлоги, местоимения, частицы. После такой редакторской правки красного цвета на листе стало заметно больше синего.

В общем, вроде бы всё верно, но граматически абсолютно безграмотно. Лист передали пожилой женщине. "Йес, вэри-вэри вик!". Она спросила (опять по-английски) сколько мне лет. Тридцать два!? Ит из тэррибл!... К тому времени все уже рассеялись, я был почти последний. Разговаривать со мной устно (как полагалось по билету) никто больше не стал. Ладно, тройка, спаси меня господи (Сэв ми, май год). Гуд лак.

Алексеев поругался за тройку, хотя до этого утверждал, что отметки эти значения не имеют. Лишь бы не двойки. Зато Дольников, когда я пришел увольняться, разразился бранью и сказал, жаль, что закон не позволяет, а так меня в наказание следовало бы не отпускать до конца марта. Он утверждал, что был уверен – я поступаю в заочную аспирантуру, хотя характеристику на меня он подписывал сам, а там всё было сказано. Я же подозреваю, Дольников просто рассчитывал, что я благополучно засыплюсь. По разговорам, я знал, на предприятии уже были заочники-аспиранты, и кажется мало кто из них прошел с первого раза. Обходной и пропуск на окончательный выход с режимного завода по распоряжению Льва Яковлевича Дольникова оформлял для меня его зам., сам он со мной напоследок не пожелал и видеться.

Так я стал аспирантом.

Настроение было воздушное. Каждые полтора часа я внутренне напоминал себе, что как вовремя я вступаю в возраст Христа – время главных жизненных свершений. Мне казалось, что ошибок, совершенных за время работы в МИХМе – а их сейчас мне виделось в воображении не две и не три – я больше не повторю.

Гл. 4 Гранит науки

Группа Алексеева занимала помещение из двух смежных комнат. В первой находились раковина, большой бокс и под потолком вентиляция, трансформаторы, у стены – лабораторный стол, у окна – письменный. Здесь обитал сам Николай Васильевич.

В дальней комнате – несколько столов по смежной стене, выше, тут же по всей стене, большой стеллаж для книг и папок, по притивоположной стене – электрические шкафы и разные стойки, над ними, до потолка, шкафы-кладовки. Часть середины комнаты занимала большая рама, как своеобразный комод, на ней – всевозможные объёмистые приборы.

В целом – довольно хорошо оснащенное лабораторное помещение, способное вместить и предоставить возможность работать человекам пяти, и даже больше.

Я с самого первого дня горячо приступил к сооружению исследовательского стенда в дальней комнате. Предстояло изготовить и собрать второй бокс чуть поменьше первого, оснастить его вентиляцией, установить в нем реактор, подвести электричество, воду, вывести линии с датчиков приборов. В принципе, ничего нового, по сравнению с тем, что я делал в МИХМе – здесь не было. Алексеев тем временем заказал у своих знакомых в Черноголовке соответствующий плазмотрон, их собственной конструкции.

К кому ходить по поводу всех подобных работ, что писать, с кем решать и кого уговаривать, я уже знал и понимал. К концу лета мы получили в новом реакторе нового бокса первый металлический молибденовый порошок. (Исходное сырьё – 50кг концентрата оксида молибдена я приволок для этого лично в рюкзаке из города Скопина) Но это была просто проба, испытание установки в работе. Надо было переходить к основной задумке Алексеева – подавать плазменный факел не в пустой реактор, а прямо в слой воды. Точнее – водного раствора какой-нибудь соли – меди или никеля. Именно эти металлы были заявлены в программе исследования.

Когда я только шёл в ИМет, то сразу про себя решил, что не нужно терять время со снабженцами по мелочам, типа электрических розеток, трубок, шлангов, крепежа, инструмента и т.п. – короче того, что было под силу купить за деньги в магазинах. Своих личных денег у меня к тому времени немного поднакопилось, ведь я был холост, жил в квартире с родителями, и большую часть своего заработка с их безусловного согласия оставлял себе. Небольшой частью этих сумм ради аспирантуры можно было вполне пожертвовать.

Время над моими планами только посмеялось.

К сожалению дефицит, а точнее, паралич обеспечения уже вовсю охватывал и области наличных продаж. И то, что тогда исчезало, нельзя уже было купить ни за какие деньги. А с точки зрения моих лабораторных нужд, это в первую очередь коснулось материалов. Я с большим трудом раздобыл несколько килограммов медного купороса (через отца, на Ново Ногинской фабрике), а какую-либо подходящую соль никеля так и не смог достать нигде. Таким образом, все три года я работал только с ярко-синими растворами купороса.

Но даже и запас купороса не позволял проводить эксперименты слишком часто. Стало неимоверно трудно доставать баллоны с водородом, основным газом, с которым мы работали. Десяток баллонов в год на всю группу, с учетом того, что одного баллона хватало только на четыре эксперимента. И получить эти "золотые" баллоны можно было только через бартер. Денег, неважно безналичных или наличных, и без нас у всех было, хоть отбавляй. А за живой товар все требовали только живого товара. Менять же было практически не на что, институт – не завод.

Плюс, наложили свою лапу тяжелые условия самого эксперимента. При подаче плазменной струи не в воздух, а в воду моментально выходили из строя сопла плазматрона. Если на воздухе медное сопло могло выдержать и месяц ежедневной работы, в наших экспериментах счет шел на разы, несколько запусков – и точи новое сопло. С токарями проблем не было, в институте действовал приличный парк станков, и все на ходу и в работе. Но чтобы тебе что-то сделали – неси токарю болваночку, в моём случае – чисто медную. А медь тоже исчезала на глазах.

Единственное, что поступало по-прежнему регулярно с завидной стабильностью – это спирт. Его мы в ИМете получали заметно больше, чем, например, в том же МИХМе. Но в те годы даже спирт потерял свою универсальную силу, он перестал быть "жидкой валютой", открывающей двери любых складов и цехов. Склады стояли пустые, весь дефицит был упрятан до поры в дальних закромах, а спирт разлетался по мелочам. И гораздо чаще стал просто употребляться самими институтскими работниками. Его переставали жалеть и хранить "для ускорения важного дела".

Но всё-таки на первых порах всё начиналось хорошо. Цветков смотрел милостиво, Алексеев был доволен. Его планы понемногу воплощались в реальность. В минуту откровенности он мне как-то сказал:

– Теперь, я вижу, всё пойдёт нормально. Осталось только избавиться от пьяницы Злобина, хама Хайкина и бездельника Корзинова.

Прозвучали слова Алексеева, надо признаться, чересчур грубовато и нелепо. Витя Злобин, Дима Хайкин и Лёва Корзинов состояли сотрудниками этой группы, когда ее еще возглавлял сам Цветков. И было это совсем недавно. А сейчас, кроме этой троицы, в двух названных комнатах кроме меня и самого Алексеева не обитало больше никого. Правда, ненадолго здесь подвизалась Елена Троицкая, она работала вместе с Алексеевым, но быстро ушла в декрет.

Как мне рассказали сами эти ребята, во времена Цветкова здесь работали еще двое сотрудников, но они расстались с Алексеевым еще до моего прихода. И, по его понятиям и планам, очередь была за последними тремя.

Забегая вперёд, скажу, что так и случилось в течение следующего года. Конечно, никто из названных не сгинул в неизвестности. Злобин и Корзинов перешли в другое подразделение, а Димка Хайкин умчался в совсем иные, более благодатные сферы. Весь последний год он висел на телефоне, участвуя в каких-то сделках по закупке и продаже компьютеров. Как раз эти вычислительные машины в тот момент повалили в нашу страну просто валом. Не было еще ни мышек, ни системы Виндоус, ни даже допотопных жестких записывающих дисков. Информацию и программы с большими предосторожностями переносили в портфелях, пачками гибких круглых пластинок. Но по институтам компьютеры ставили уже массово, всем без разбора, и уже ходили из отдела в отдел тихие серьезные мальчики, не желающие теперь больше заниматься ничем, кроме программ и машинных расчетов. Они верили в уникальность выбраного ими еще самодеятельного пути, не подозревая, что всего через несколько лет элементарная работа на компьютере станет доступна любому, практически без всякого обучения.

Незаметно мелькнули два года. В моих исследованиях всё шло хорошо, но невыносимо медленно. Собственно говоря, мы сделали только небольшой первый шаг. По моим прикидкам на формулах и графиках – для очерчивания мало-мальски удобоваримого результата следовало провести хотя бы один раз обработку нашего раствора в течение часов десяти непрерывно. То есть сжечь за один эксперимент три баллона водорода.

Но это только говорится – хотя бы один раз. Мало ли что может случиться непредвиденное. Хотя и к одному разу, так теперь получалось, требовалось бы готовиться полгода. Всё чаще я разглядывал свой заветный листок. Из угла в угол его пересекала моя теоретическая кривая, не слншком фундаментальная, зато собственная. Экспериментальные точки прекрасно на неё ложились, но на таком коротком мизерном участке, что я не знал, смеяться мне теперь или плакать. В железном шкафу на улице сиротливо мёрзли полтора баллона и ждать пополнения предстояло месяцы.

Сжигать остатки газа не имело смысла, появилось бы еще несколько точечек на том же участке графика. Процесс нельзя было запустиь сразу с середины, этому препятствовала в том числе узкая аналитическая база, вся на стороне – по знакомству, или ради бога. Хоть у Алексеева были в исследовательском мире обширные связи, но и эта поддержка слабела на глазах. То и дело ему стали отказывать взять образцы на анализ – "наша установка пока больше не работает".

Впрочем, сам Алексеев ничуть не унывал – подумаешь, сроки. Работай, пока работается. Он сейчас вовсю оседлал новенький компьютер и не вылезал из-за него часами. Справедливости ради могу сказать, что никаких игрушек на экране он не позволял ни себе, ни другим. Считать, обрабатывать данные – пожалуйста, пользуйся и даже сердился слегка, когда я отказывался от услуг техники. Но мои скудные данные давным-давно были обработаны мною на бумаге вдоль и поперек. Времени на это хватало в избытке. Только один раз я попробовал привлечь помощь вычислительной машины, но это особый случай, и о нем я скажу позже, отдельно.

Завлаб Цветков по мере утечки из группы его бывших сотрудников, заглядывал к нам всё реже и реже. Алексеева такая автономия вполне устраивала. Он продолжал пополнять группу михмовцами. Одновременно боролся со своими компьютерными проблемами – сначала у него сгорел монитор, затем украли принтер. Новый монитор подарила Черноголовка, принтер искала милиция. Исчезли куда-то при общей делёжке в масштабе всей Цветковской лаборатории несколько, только что появившихся, дефицитных жёстких дисков. Подозревали элементарное шкурничество, не исключали в том числе и меня, и я всё больше старался держаться подальше от таких опасных новшеств. Искал выход из очередного логического тупика, в который меня завела невозможность продолжить эксперименты. Думал свою бесконечную думу, параллельно занимаясь всякой институтской текучкой. Разумеется, побывал и на разных конференциях, и в колхозе. В общем, всё понемногу двигалось в тишине вконец обедневшей лаборатории к завершению моего аспирантского срока.

А вокруг, если выйти за стены наших комнаток, уже всё кипело. Горбачев изо всех сил бился, чтобы успокоить собственный народ и заодно сражался с Ельциным. Ельцин набирал сторонников, моральную силу и авторитет. Были и у нас его горячие поклонники, например Витька Злобин, а над Горбачёвым смеялись, кому не лень, и считали, что он всё больше и больше становится похожим на Брежнева.

В третье лето работы в Институте Металлургии я взял большой отпуск, приплюсовав к нему неделю накопившихся дней. Алексеев не возражал, сам он только что возвратился из поездки в Америку, и ходил слегка очумелый. Мне же хотелось перевести дух, взглянуть на все проблемы отстранённо, успокоиться и привести мысли в порядок. Уже стало ясно, что до защиты моей диссертации пройдёт еще года два, а то и все пять. Срок колебался в зависимости от того, выровняется жизнь в стране или еще резче погонит под откос. Лучше всего мне казалось побыть некоторое время одному, среди природы своего огорода.

Кстати, распахал я эту делянку под огород в год ухода из МИХМа, взяв ее, заросшую берёзками и ёлками, почти самозахватом. Тогда, когда я по прихоти Рудова остался на всё лето отработчиком завершающего двухмесячного срока, мне с помощью друзей удалось превратить этот срок в двухмесячный отпуск. Отгулы за народную дружину, пожарные дежурста, стояние на вахте, работа агитатором и все прочее в этом духе – как раз еще один месяц к очередному отпуску, который и сам был оформлен у меня загодя, еще до подачи заявления. И таким образом, вместо ежедневных поездок в Москву, я всё лето с упоеним корчевал пеньки, копал землю, прокладывал канавы и тропинки, заготавливал столбы и жерди для сарая...

Не забывал я свой, а точнее уже наш домашний огород, и работая в конструкторском отделе у Дольникова. Тогда можно было кататься на него и вечерами, не дожидаясь выходных. С возвращением в Москву, хозяйство на огороде слегка запустело, но сарай уже стоял. Поэтому, если уж в институте пошли такие скучные дела, я решил устроить себе и своему участку еще одно ударное лето.

Туда на огород и пришла ко мне поразительная новость.

Гл. 5 Что вы делали двадцатого августа?

Было часов десять утра, может быть даже и раньше, вовсю светило солнце, но на затенённых участках ещё густо лежала роса. Пора было браться за лопату. И тут я увидел на дороге мужскую фигуру. Странно, кругом пусто, час неурочный. Я разглядел – это был стародавний знакомый еще моих родителей, дальний сосед и по огороду, и по дому, Николай Сорокин (по другому – дядя Коля). С какой-то стати он проехал мимо своего огорода и направляется ко мне прямо с велосипедом. Надо узнать, в чём дело.

– У нас теперь хунта! – крикнул сосед довольным голосом, как будто сообщал о неожиданном приезде хорошего знакомого, совпавшим с его днём рождения, на который мы оба приглашены. – Горбатому всё, хана. Бросай к чертям своё болото, теперь всем дают прямо на полях. По шесть соток каждому.

Я стоял молча. Поверил сразу, в стране уже творилось такое, что в любую минуту можно было ожидать чего угодно, от повального голода до ядерной войны. Известие о "хунте" на этом фоне отдавало даже легким оттенком возможных перемен к лучшему. Но я сейчас боялся пошевелиться или даже произнести лишнее слово, как будто новость можно было спугнуть. Вдруг сейчас окажется, что ничего нет.

– Не слышал? С утра по радио и телевизору.

– И кто его? – решился, наконец, заговорить я.

– Какие-то генералы, министры, начальство в общем. Вот ищу, где бы занять троячок по этому поводу. У тебя с собой нет?

У меня не было. Дядя Коля развёл руками, скривился и поехал прочь, не заезжая на свой участок.

"Значит по хрущевскому сценарию", – слегка разочаровано подумал я. – "Но всё-таки надо узнать, что там".

На следующий день, с утра, я отправился в Москву, прямо в институт.

В Институте Металлургии, на Ленинском Проспекте было по-будничному тихо и спокойно. Все находились на местах и выглядели какими-то растерянными. Молча сидела за своим столом Ольга Зубенко, Костя Агафонов бесцельно бродил по комнате, не видно было только Гришки Клящицкого. Но впрочем, он скоро появился, вошел неторопливо, обыденно, в обыкновенном рабочем халате. Все эти новые сотрудники группы Алексеева сегодн встретили меня равнодушно, без реплик, и вот это как раз показалось знаком особенным. В другое время неурочно заявившегося отпускника осыпали бы шутками и насмешками.

Еще одна деталь из ряда вон – за своим старым столом сидел Хайкин. Я его не сразу разглядел с порога. Димка не появлялся давно, кажется уже не работал и в институте, а тут вдруг нарисовался!

– Ну! Что у вас тут? – спросил тогда я, не выдержав паузы.

– Сегодня ничего, – ответила Ольга. – А вчера, прямо по Ленинскому проспекту, шли танки.

– В центр?

– Конечно! – ответил Агафонов. – Так вот всё и делается, по-глупому.

– Ну, неужели! – это уже не сказал, а почти взвыл Хайкин. – Неужели Ельцин вот так всё и проспал? Что, нельзя было найти хоть одного маленького стукачка? Который шепнул бы – Борис Николаич, завтра начнётся. Трудно было такое устроить? Ведь проблем-то никаких.

– Теперь чего говорить, – махнул рукой Костя.

Разговор не клеился, если кто что произносил, то лишь коротко, вскользь. Всем и так всё было ясно. Горбачева, уже давно ставшего почти посмешищем, никто не жалел, но и камни ему в спину тоже не бросали. Его просто не упоминали. Он уже был как будто единым махом вычеркнут из жизни страны. Сожалели о другом, о том, что перестройке, так путём и не начавшейся, пришёл конец.

Наконец Хайкин с шумом встал, выдохнул и вперевалку выбрался из комнаты. Наверное, он отправился бродить по институту, по знакомым, как делал в последнее время в дни своих приездов. Почти следом за ним ушел и я. Казалось, можно было куда-нибудь подъехать, поглазеть по Москве на улицах, послушать разговоры, потолкаться в центре и около.

Но я отправился на Курский вокзал и сел в электричку. Не было никакого ощущения, что вокруг происходят исторические события. Люди в метро, на вокзале, как всегда торопились по своим делам, и даже разговоров сегодня не было слышно.

В Ногинске мои домашние не отходили от телевизора. Сведения о событиях шли очень скудно, всех удивляло, что самих "чепистов" не видно, и не слышно. Кроме того, они совершенно не смотрелись в том виде, как подали себя народу – бесформенной кучей без явного лидера. Люди гадали, а кто же сейчас в стране будет главным? И не соглашались друг с другом. Даже по телевизору было заметно, что везде к новой верхушке проскакивает какое-то несерьезное отношение.

Я подтвердил, что в Москве ничего существенного нет, рассказал, правда, и про вчерашние танки. Но поскольку через телевизор о них практически не говорили, мои слова прозвучали, как пересказ сплетен. В целом, решив для себя, что в Кремль протиснулся или протискивается какой-нибудь очередной Черненко, я запланировал на следующий день снова отправляться на огород. Не сидеть же из-за "хунты" без урожая, к тому же неизвестно, что еще останется в магазинах к зиме. Картошечка и прочее – хороший довесок к уже подкопленному у нас в квартире запасу макарон и круп.

В садоводстве нашем было по позавчерашнему малолюдно – середина недели, все на работе. И настолько всё спокойно и мирно, что домой совершенно не тянуло. Я провозился с разными делами почти до темноты. Приехал домой – всё как вчера, но чуть-чуть иначе. Телевизор работает, дикторы монотонно толкуют, а мои домашние – родители и младшая сестра Галя – не ловят каждое слово, а спокойно бродят по квартире, совершенно не прислушиваясь. Им, да и мне, становилось ясно, что "чеписты" постепенно отходят со своих позиций и драться, в случае чего, уже не будут. События как будто сами собой сходили на нет.

Включилась прямая трансляция. В Москве шёл большой митинг. С трибуны страстно взывали к народу давно известные или уже известные личности, уверенным баском произнёс весомые слова и Ельцин. Странное ощущение. Никто из них не говорил о победе, но тон у всех был такой, как будто тяжелый перевал уже несомненно пройден. Трансляция митинга прервалась, заговорил диктор за кадром. Какие-то общие слова на фоне чередующихся московских пейзажей. Снова включилась трансляция, но не митинга, а панорамы кремлёвской стены на фоне ночного неба. И диктор продолжает комментировать, типа, жизнь идёт, события происходят, словам разных Нострадамусов можно не верить, но тем не менее – сегодня как раз полнолуние. И огромная круглая луна на экране, освещающая крыши кремлевских зданий. Голос умолк, луна продолжает светить в наступившей тишине. Как многозначительная театральная пауза...

Я покосился на своих домашних, которые тоже умолкли и застыли.

– Что, революция что ли? – вырвалось у меня совершенно произвольно.

Никто не хмыкнул и не возразил. Было похоже, что так оно и есть, в стране произошли необратимые перемены.

Прошло несколько дней. Чисто внешне казалось, прежнее вернулось и восстановилось. Но все ещё не столько понимали, сколько уже чувствовали – свершилось!

Все предыдущие разговоры, споры, обсуждения – порой даже очень бурные – закончились, то есть потеряли свой судьбоносный смысл, и продолжать их нет интереса. Они ни на что больше не повлияют.

Теперь остается только вспоминать, как постепенно накапливался взрывоопасный материал. В год моего перехода из МИХМа в "институт приборов" только начинался робкий разговор о хозрасчёте и материальной заинтересованности (т.н. политика ускорения).

Этот разговор уже в "институте приборов" шел у нас в два потока – иногда после работы нас оставляли на часок, выслушать доклад или сообщение об одном из вариантов, как можно реорганизовать производственный процесс в стране в целом и на нашем "почтовом ящике" в частности. Если здесь и задавались кем осторожные вопросы, то только о том, а будем ли мы в результате больше зарабатывать. В кулуарах, в основном в обеденный перерыв, говорящие между собой заходили дальше, касаясь уже самих экономических принципов и сомнения в социальной экономической справедливости нашей жизни,

Прежние разговоры о наших проблемах, запомнившиеся еще с МИХМовских времен, теперь конкретизировались и постепенно принимали всё более радикальный оттенок. Конечно не у всех. Самым твёрдым сторонником поворота к капитализму был Коля Болдинов, работавший рядом со мной за соседним доской-кульманом. Лешка Яхин настаивал, что частнику надо дать волю только в сельском хозяйстве, Вадим возражал, что хватит и сферы сервиса. Но при всех спорах лично для себя никто не считал возможным бросить работу конструктора и уйти исключительно в частный сектор. Обсуждались не возможности разбогатеть, а нерешенные проблемы советского хозяйства.

И вообще, на режимном предприятии даже в междусобойных разговорах люди помнили рамки, поэтому никогда не раскрывались до конца. Таким образом, насколько были остры истинные взгляды моих тогдашних коллег, я сужу только по их коротким осторожным высказываниям. Да и высказывания такие делал далеко не каждый член нашего коллектива.

Девчонки и женщины, кстати, были настроены куда менее радикально. Они в целом придерживались мысли, что как следует взяться и навести порядок должно само государство. И нечего ему давать советы. А Маринка Поверинова со смехом называла ребят, симпатизирующих товарно-денежным принципам – частным сектором, а иногда просто кулаками. Между прочим, мы встретились с ней здесь впервые со времени одновременного окончания нашего института. Когда я шёл к Дольникову в отдел, я и не подозревал, что Маринка тоже там работает. Через несколько лет подобный вариант повторился снова, уже в "Геркулесе". Или тесен мир, или же дорожки наши попадали в некую единую струю? Но каждый раз ненадолго. Между прочим, в самый первый день работы на ящике она мне сказала, что зря я сюда пришёл и вряд ли задержусь надолго.

Потом наступил "год гласности". Все ждали выхода очередного из толстых журналов и находили в каждом из них или запрещенное прежде произведение, или сочинение кого-нибудь из современных авторов, слишком смелое для публикации еще год назад. И с каждым месяцем планка запрета опускалась всё ниже и ниже. Всё больше смелело и телевидение. У нас же, во время толковища в обеденные перерывы, начались бесконечные пересуды о Берии, Сталине, Бухарине, Троцком, волна антипатии постепенно приближалась к самому Ленину. На очереди был "Архипелаг Гулаг" Солженицина.

Но его появление на широкую публику произошло уже позже, во времена ИМета. А в момент ухода из конструкторского отдела, я, помнится, был настроен еще весьма умеренно. Так, в последние дни, когда у меня наступило естественное затишье в работе, что случается перед увольнением, маясь от безделья, я стал набрасывать вот такие стихи (которые потом называл незаконченной поэмой о букве Эр):

Хоть думаю не то, что говорю

Давно не веря органам центральным.

Но всё ж свои сомненья претворю

В открытое письмо секретарю,

Тому, что называют генеральным.

Как можно понять – о том, чтобы вообще избавиться от генерального секретаря, в моих мыслях не было тогда и речи.

Гл. 6 Слишком логичное завершение

Люди, окружившие меня в Институте Металлургии ушли в своих сокрушающих устремлениях гораздо дальше моих недавних коллег. Дело, наверное, не только в сказывающихся тенденциях времени, не малую роль играла и география. Скептиков и поклонников заграницы, правда в основном на бытовом уровне, в Москве всегда хватало даже с избытком.

Категорическим антисоветчиком и прозападником был сам Алексеев. Он не только не признавал ничего советского, но даже не выносил никаких упоминаний о коммунизме или советской действительности. Его единственный аргумент казался ему самому непробиваемым: "У человека даже руки устроены так, чтобы грести к себе". Мало в чём ему уступал Дима Хайкин, и это притом, что одновременно они взаимно не переваривали друг друга.

Витька Злобин, как я уже говорил, вовсю симпатизировал Ельцину. Лёва Корзинов в высокие материи обычно не забирался, по своему складу он был прагматик, а по взглядам – иронический скептик. Впрочем, если брать чисто по человечески, оба они были просто душевными парнями, и в другие времена вряд ли стали бы обсуждать что-то кроме замысловатых технических вопросов. Но времена как раз были не "не те", а те самые.

Примерно такие же, в целом безобидные для окружающих натуры представляли собой Агафонов Костя. Андрей Самохин и его двоюродный брат Димка Молчанов. Их собственно разделили со Злобиным и Корзиновым только боевой настрой и категорическая настойчивость Алексеева. В противном случае, они бы легко соединились в одну компанию. (Исключение составлял только Клящицкий Гриша, его тихая, но твёрдая внутренняя установка была не дань времени, а подспудно выношенное убеждение). Но при том, что Костя был горячий патриот России, а Молчанов, к примеру – весьма симпатизировал Европе, в одном они уже все были согласны – советские порядки давно пора без малейшей жалости выбросить на свалку истории.