Текст книги "Между раем и раем (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Рыженков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Рыженков Вячеслав Борисович
Между раем и раем

МЕЖДУ РАЕМ И РАЕМ

Третья книга воспоминаний

Предисловие

О каком "рае" я собираюсь вести речь? Конечно не о небесном, а о самом земном. Начинаются описываемые события приблизительно в 1985 году, когда было окончательно постановлено, что коммунистический рай не состоится. После чего наши люди устремили свои голодные взоры к раю капиталистическому, и рвались к нему до самого 2000 года. Именно тогда было подытожено, что рай состоялся. А кто в него не попал, тем хуже для них, значит, плохо старались. И вообще. Кто и где вам сказал, что в рай берут всех поголовно?

Я только рядовой участник, а порой даже просто свидетель, событий тех лет, что прошли, начиная с Горбачёвского ускорения, через Ельцинскую демократию к Путинской стабилизации. Для меня, как и для любого человека, зачастую важнее были не эти эпохальные перемены, а гораздо более мелкие собственные рывки, броски, перескоки и выжидания. Но очень часто одно трудно отделить от другого, поскольку всё варилось в одной печи – ищущей свою судьбу России.

Так и получилось продолжение записок книги "Я тоже из МИХМа".

Оглавление

Маленькое введение

Гл. 1 Развилка

Гл. 2 Два года строгого порядка

Гл. 3 Муки поступления

Гл. 4 Гранит науки

Гл. 5 Что вы делали двадцатого августа?

Гл. 6 Слишком логичное завершение

Гл. 7 Абразивное разнообразие

Гл. 8 Размахи и замыслы

Гл. 9 Хрустальный удел

Гл.10 Зелёная лихорадка

Гл. 11 Визитка из прошлого

Гл. 12 Аптечный старт

Гл. 13 Эстафетная палочка

Гл. 14 Гроза фирмы

Гл. 15 Прыжок с зажмуренными глазами

Гл. 16 Двуликая луна

Гл. 17 День космонавтики

Гл. 18 В большой семье...

Гл. 19 Дрейф на "оторванной льдине"

Гл. 20 Родные пенаты

Заключение

КНИГА ТРЕТЬЯ

МИХМ сентябрь 1979 – август 1986

НИИприборов сентябрь 1986 – декабрь 1988

ИМет декабрь 1988 – декабрь 1991

УНИП КАРМА март – декабрь 1992

Геркулес январь 1993 – январь 1996

Протек февраль 1996 – ноябрь 1998

Айпара ноябрь – декабрь 1998

Милосердие март 1999 – март 2000

МИХМ июнь 2000 – июнь 2001

Маленькое введение

Как я уже писал в своих мемуарах «Я тоже из МИХМа» или «Путь лоботряса», в 1979 году мне удалось успешно закончить свой родной МИХМ. Еще шесть с лишним лет я отработал в нём инженером кафедры «Процессы и аппараты химической технологии» под чутким руководством Геннадия Яковлевича Рудова. Но эти шесть с половиной лет прошли довольно быстро и не принесли мне ничего, чем я на тот момент с чистой душой и сердцем мог бы похвалиться. Как обычно, я в очередной раз встал перед выбором, и, собрав остатки воли в кулак, наконец его сделал.

Гл. 1 Развилка.

Моё решение – уйти из МИХМа, Московского института химического машиностроения, получилось по-своему судьбоносным. Разумеется, именно для меня. Причем, не в том смысле, что с этого момента моя судьба стала особенно выдающейся или даже великолепной. Ничего подобного. Она просто сошла с колеи, и так в нее больше и не возвращалась. Даже теперь трудно понять – хорошо, что так произошло, или плохо. Но ясно одно, так или иначе, но это всё равно бы произошло.

До этого события были, разумеется, на протяжении моей жизни и другие особые точки, когда я оказывался как бы на распутье. Но скажем, если взглянуть в самое начало, после детского сада ни у меня, ни у моих родителей выбора практически и не было. Все мои ровесники-современники однозначно шли в первый класс, и даже школы были расписаны заранее, по месту жительства. Такой порядок никто не пробовал, да не хотел изменить. (Кроме некоторых ушлых взрослых, но таких было на общем фоне ничтожно мало). И только чуть позже, уже в школе начали проявляться первые бунтари против "жестокой судьбы" – наши хулиганы и двоечники. Они делали всё от них зависящее, чтобы избежать предписанной сверху линии жизни. И некоторым действительно удавалось "соскочить с подножки", вырваться из школы, уйти раньше времени на фабрику, а то и в значительно более удаленные места.

Такой ранний бунт был не в моем характере, тем более, что жизнь в школьной колее давалась мне легко и комфортно. Заботиться до восьмого класса было совершенно не о чем.

Первый настоящий возможный выбор моей судьбы тоже не состоялся. Кто-то уже тогда свернул на свою дорожку, уйдя после восьмилетки в техникум, ПТУ или хотя бы выбрав девятый класс какой-то другой школы, кроме четырнадцатой, куда мы пошли все скопом. Мне подобные шаги предпринимать не хотелось, гораздо проще казалось катиться дальше туда, куда и так всё катится. Призвание же, которое, как принято считать, сидит в каждом человеке, упорно не хотело себя обнаруживать.

Кстати о нем, об этом самом призвании, в последних двух классах школы активно заговорили учителя. Нас уже не в шутку призывали искать его и искать серьезно. Правда, никто не мог научить, а как именно это нужно делать.

Мне, впрочем, припоминается и похожая беседа еще в детском саду, прошедшая тогда весело, с прибаутками. Девчонки поголовно собирались стать врачами, мальчишки – летчиками. Воспитательница, Вера Порфирьевна, обхохоталась, вот, мол, какая жизнь настанет, никто болеть не будет, и пешком ходить не придется. Я впрочем, тогда ответил: "Не знаю". Был немного постарше своих одногруппников, чтобы ляпать первое, что придёт в голову, или повторять за другими, да и подготовлен был к осторожности беспощадными насмешками своей суровой бабушки. Говорил ведь и я когда-то, лишь, например, увидев по телевизору цирк, к примеру – "Буду жонглером", чтобы тут же услышать: "Да из тебя жонглер, как из меня барабанщик!" Почему барабанщик, не понимаю до сих пор, но в тот момент понял главное – взрослые уверены, жонглером мне не быть. И еще одно. Если чего-то действительно хочешь, держи это лучше при себе. А хотелось-то, как правило, несбыточного.

Мечта, единственная настоящая мечта моего детства, стать художником, быстро рассыпалась в прах, как только попались на моем пути ребята действительно одаренные, с которыми себя можно было сравнить. А в школьных сочинениях, периодически задаваемых на ту же тему, уже не хотелось даже приближаться к потаенному, но там ведь не возбранялось сочинять любую экзотику. Кем я только не описывал себя в будущем – биоником, геологом, селекционером, водолазом-археологом, кем угодно, лишь бы почуднее. И за любую выдумку спокойно получал стандартные пятёрки. А до реальных наших наклонностей, похоже, никому не было дела. Впрочем, обижаться на это не приходило в голову ни нам, ни нашим родителям.

Короче, собираясь после школы в институт, я и тут меньше всего думал о призвании. Выбранный мною МИХМ по размеру конкурса и степени известности был заурядным середнячком. Причем не скажешь, что еще ниже, всего лишь потому, что был он ВУЗом столичным. Такой шаг мне виделся и реально становился продолжением всё той же школьной колеи. Несмотря на понятную робость и дрожь в коленках, на самом донышке души я был уверен, что в такой институт попаду обязательно. После прекрасно усвоенной школьной программы, двух лет чтения подписного "Кванта" и усиленных занятий на протяжении всего июля по различным пособиям для поступающих? Подвести, вмешаться в мою судьбу, могла только невероятная случайность, но такого потрясения не случилось.

И только легкость уже сданных вступительных экзаменов подняла первые сомнения, а туда ли я иду, куда мне должно идти? Возможно, на этот раз стоило бы и рискнуть? Не спорю. Может быть, и стоило, если бы я хотя бы знал – где, и ради чего. Не рисковать же только во имя спортивного интереса, чтобы потом рассказывать, как вместо конкурса в два с половиной человека на место, я сумел пройти туда, где на место было человек пятьдесят. Успех бы это был? Несомненно. Но ведь человеку нужно и другое – найти все-таки тот путь, к которому лежит его душа. А нужны ли трудности просто ради трудностей? Может быть, кому-то и нужны. Но ведь не для всех жизнь – спорт.

Впрочем, эти первые сомнения я быстро заглушил и успокоил. МИХМ, как таковой, мне не нужен, рассуждал я просто, зато стоит получить высшее образование. А там поглядим! Впрочем, это самое "там", через пять студенческих лет отодвинулось еще дальше. Предложили остаться в институте инженером, чего уж лучше?

Были, конечно, чуть раньше и другие предложения. Например, пройти производственную практику в институтском вычислительном центре. Или в тот же год доцент Беленов приватно доводил до нас, парней нашей группы, другое предложение (девчата, как правило, никакое из предприятий не интересовали) – отправиться на нефтезавод в Капотню. На ту же практику, но с дальним прицелом. Сейчас пообтереться, потом распределиться, а там и должность, и квартира, короче, как завершил тот же Беленов, "на всю оставшуюся жизнь". Не знаю как кого, но меня повергла в трепет и неприятие именно эта беспощадная фраза. О конце не хотелось думать, пока жизнь казалась условно бесконечной.

И вот настали будни рядового михмовского инженера. Не серые, и не радужные, а просто никакие. Постепенно становилось ясно, что кончились жизненные этапы, которые автоматически считаются временными. Дескать, сделать только вот это и вот это, а там... на все четыре стороны и твори что угодно! Так думалось про школу, думалось про институт, предлагалось сперва думать так же и о теперешнем положении. Напиши диссертацию, защитись – и беги подальше, туда, где гораздо лучше. Где такие места – неизвестно, но ведь они же есть наверняка. И одно из них придётся уже выбирать именно навсегда.

Но месяцы теперь слишком быстро стали складываться в годы. День ото дня всё чаще казалось, что невыбранное "навсегда" легко может превратиться в "никогда". Особенно отчетливо такие мысли у меня проявлялись во время ночных пожарных дежурств. Тишина, полутемные пустые коридоры, знакомые уже до последней царапины и пыльной щелки в полу. Безлюдье и пустота на смену дневной суете дает чёткий контраст, ничто не отвлекает, и на свое обитание среди этих стен можно взглянуть как бы заново и совершенно иначе. Становится ясно – то, что тебя сейчас окружает и может так и остаться тем самым "навсегда". На всю оставшуюся жизнь... Сначала долгий поход за диссертацией и степенью, а ради чего? Ради того, чтобы стать в очередь тех, кто пытается выйти в преподаватели. Для кого-то это и есть вожделенная мечта, но нужно ли это тебе самому?

А всё остальное? Уже ясно, что МИХМ – это вуз, высшее учебное заведение, царство преподавателей и ничего больше. Всё прочее следует искать в других местах. Так стоит ли застревать здесь на годы и годы ради кандидатской степени, если ты сам пока еще не понял, а что тебе от жизни нужно. Ведь жизнь проходит быстро. Время не стоит на месте. Это, по крайней мере, уже очевидно. Уж на что мелкие дикие деревца в заднем закоулке, на задворках кафедры, куда выбегаешь иногда потрепаться с курящими ребятами, и те, зелененькие, подрастают прямо на глазах. По первому году работы на кафедре был бойкий росток до колена, затем потянулся кверху тонкий стебель, а сейчас уже прямо над головой раскинулись еще гибкие ветки, и листья уже бросают легкую тень. Не сегодня-завтра наметится и крона, а ты всё ещё продолжаешь бегать в мальчишках-выпускниках. Не пора ли набрать воздуха и сделать шаг? Если не вперёд, так хотя бы в сторону.

Как я не отгонял от себя на первых порах эту мысль, всё яснее мне становилось, что именно сейчас я и стою на развилке. Пора выбрать окончательно: МИХМ – моя жизнь, или нет. Нравится ли мне здесь, и хочу ли я здесь оставаться? А если нет, то какой всё-таки жизни я хочу. И где же оно, наконец, моё сокровенное призвание?

Так и наступил тот год, когда тянуть уже больше не стало сил. Год юбилейный, к его исходу мне должно было исполниться тридцать. Уже тридцать! Другие к этому времени... Впрочем, речь не о других, речь обо мне самом. Пора понять, что скоро менять что-либо станет уже слишком поздно. И надоело просто ждать, пора действовать! Давно пора.

Призвание моё так и не проявилось, и единственное, что я осознавал на тот момент, кроме того, что пора действовать – желание расстаться с Москвой. Сыт я ей был уже по горло. И той неустроенностью, которая вынуждала меня кататься каждый день по полтора часа на электричке, и той неприязнью, что вспыхивала в любом месте на периферии – в том числе ко мне – стоило произнести вслух это слово. А поездил в михмовские командировки я уже немало, побывал на многих химических комбинатах, тяжело ворочающихся в собственных проблемах. И о чем бы не возникал вопрос, разговор быстро сворачивал на Москву и на Кремль.

Не только мне, застрявшему на перепутье, и многим другим людям в стране давно уже хотелось перемен к лучшему. Еще со студенческих лет осталось в памяти, как все поглядывали на бесчисленные портреты Брежнева и вполголоса говорили: "Пора". В полный голос, конечно, не кричали, но особенно и не стеснялись. В том числе и при пересказывании анекдотов с негуманным, если брать чисто человеческий смысл, но политически с давно для всех очевидным подтекстом. С тем самым – "пора". Его улавливали сразу. Но справедливости ради стоит сказать, что почти всеми нашими людьми в подобных разговорах двигала не неприязнь или ненависть, а главным образом надежда!

Кто не надеялся, тот или уже удрал в теплые страны, или твёрдо собирался удрать. Но ведь оставались не те, кому удрать не удалось, а те, кто при всём надоевшем по жизни, всё-таки хотел остаться. Остаться, и продолжать жить. Никто не собирался жить непременно по-другому, всем просто хотелось, чтобы стало еще лучше, а потом, по мере ухудшений всего и везде, хотя бы просто лучше.

Надежды, тем не менее, не оправдывались. Вот уже и залпы прогремели, и бессменный глава партии и правительства ушел в последний путь, а и в стране, и в институте – всё как застыло. Опять пошли разговоры: "Пора, пора", "Не волнуйтесь, это не надолго", "Уже скоро!". Терпение людей натягивалось как застрявший канат, и всё меньше оставалось у них уверенности, что хоть когда-нибудь что-нибудь будет.

Не знаю, как кто, но лично я в масштабах страны ждал изменений радикальных. Ждал и надеялся. Мол, только тогда и в институтах жизнь сразу обновится и зашевелится по новому. Но когда, наконец, несуразных стариков сменил вождь молодой и бодрый, мои молодые надежды сменились, наоборот, как мне тогда виделось, возрастным скепсисом. Не надейтесь, реального обновления не будет – так следовало понимать первые слова и действия Горбачёва. И теперь для меня всё сошлось как бы в одну точку, и обстановка в институте, и жизнь в стране... Настало время сказать себе: "Хватит!". Ты должен хотя бы попробовать жить и действовать как-то иначе.

Гл. 2 Два года строгого порядка

Иначе-то иначе, но как? Переменить работу! Собственно говоря, если не претендовать на должности с высоким положением, проблем с переменой работы не было никаких. Взять тогда могли с ходу в выбранное просто наугад любое учреждение, предприятие или заведение – от сторожа в детском саду какого-нибудь мелкого городишки до дворника на любой столичной улице, хоть в окрестностях Кремля. И платить бы стали не хуже, кстати, чем рядовому институтскому инженеру. А что до цехов, то объявления о приеме висели на всех заводах и фабриках. Да и в деревне тогда заработки пошли, что надо, лишь бы не боялся грязи и не бегал от работы.

Вот те раз! – скажет кто-то в ответ. Надо ли было получать высшее образование, наработать семь лет стажа в институтских лабораториях, чтобы говорить о таких крайностях? Ведь институт, диплом для того и нужен, чтобы выбиться, пробиться, пролезть... в общем куда-то туда, куда берут не каждого.

Не знаю, после первого опыта работы мне вообще расхотелось куда бы то ни было пролезать и выбиваться. Может быть, сказывались корни? Я вырос в рабочей семье и никогда такой жизнью не тяготился. Собственно и в институт-то я пошел не для того, чтобы выбраться "из черни" в белые люди. А для чего тогда? Не сытой, богатой, роскошной виделась мне в тот момент моя будущая жизнь. Нет. Я хотел жизни интересной.

Не ради заработков рвался я в студенческие стройотряды, не ради кормовых и суточных охотно, с восторгом, соглашался и без оглядки кидался в любые командировки. Ради нового, ради разнообразия, ради того, чего еще не видел. Эх, если бы можно было стать просто вольным бродягой! Но нет. Корни, крепкие семейные корни, убеждения и традиции. Человек должен работать, только тогда он чувствует себя человеком.

Итак, я не знал – чего я хочу, но я уже твердо понимал – чего я не хочу. Я не хочу больше работать в Москве. Достаточно. Но если так, почему просто не обосноваться для начала в своем родном райцентре. Ведь я, если не считать школьных лет, в нем практически и не жил. Идёт ли в счёт жизнь от электрички до электрички в будние вечера и ночи, и долгое, на полдня, отсыпание по воскресеньям.

Но если перебираться в Ногинск, нет нужды говорить о сторожах и дворниках. Какая разница, городок вполне индустриальный, там и инженером устроиться не проблема.

На всякий пожарный я закинул удочку и по ближайшим окрестностям – Электросталь, Железнодорожное, Черноголовка... Действительно, сразу обозначилось несколько точек, куда меня спокойно могли принять в полном соответствии с моим МИХМовским дипломом. Но это опять ездить и кататься. И я остановил свой выбор на небольшом закрытом предприятии. Серьезное заведение, при нём конструкторский отдел, в целом – полная определенность. Разговор с будущим начальством показался мне весьма неплох, решение было принято. Может быть, хоть здесь подаст голос моё затаившееся призвание? Оставалось последнее – уволиться.

Мой шеф и научный руководитель, Геннадий Яковлевич, был искушенный проницательный человек. Он сразу понял, что ухожу я не на какое-то вожделённое место, куда хочу попасть во что бы то ни стало, а просто, лишь бы подальше от приевшегося МИХМа. Он вернул мне моё заявление со словами, чтобы я больше к нему с этим не подходил и не заикался. А заявление от такого же инженера, Юрки Ларченко, написанное днём позже – завизировал сходу. Ларченко уходил не просто так, он шел на очень хорошую должность по линии своего тестя. Меня же он, как сотоварища, в те дни поддерживал морально.

Поддержка – вещь полезная, но она служила лишь маленьким дополнением. Не в моем характере было в подобных случаях поворачивать на сто восемьдесят градусов. Слишком много я передумал, слишком тяжело подталкивал сам себя на последний шаг. Но шаг был сделан, пружина сорвалась со спускового крючка, и наступившее внутреннее облегчение я бы теперь не променял ни на что. Камень покатился с горы.

В тот же день, по совету более опытного Ларченко, я завизировал заявление, отброшенное шефом, прямо в отделе кадров. Чем, кстати, произвел у них большой переполох. Меня перекидывали от одного инспектора к другому, пока не дотолкали до начальника отдела. Из МИХМа люди увольнялись регулярно, но с таким скрипом, похоже, не особенно часто. Однако закон никто нарушать не стал. И я тут же сообщил Дольникову, своему будущему начальнику, что через два месяца буду в его полном распоряжении. Он досадливо посмеялся: что за глупости, я, мол, своих увольняющихся отпускаю сразу. (Врожденная скромность помешает мне напомнить ему эту фразу спустя два года, которые я славно проработал в его конструкторском отделе).

Два года, проведенные в этом институте приборов, так замаскировано называлось моё новое место работы, я всегда вспоминал с искренней благодарностью. По-своему – это было образцовое предприятие. Всё здесь делалось строго по регламенту, строго по расписанию. Войти в новый рабочий ритм не составило большого труда. Гораздо сложнее оказалось сойтись с коллективом, здесь не было и намека на ползучую михмовскую вольницу. Собственно говоря, даже о коллективе нашего большого конструкторского отдела можно было говорить только в официальном смысле.

Работали здесь каждый в своем закутке, меж двумя стенками – чертежными досками – своей и следующей по ходу. Отдел занимал половину этажа, доски стояли сплошным непрерывным рядом, примыкая к непрерывной же полосе окон в фасадной стенке здания. Вдоль этого ряда досок, чуть глубже внутрь – располагался проход, по которому было удобно прогуливаться время от времени начальнику отдела Дольникову, когда он выбирался из своего кабинета. Идёт, бывало, не спеша, заглядывает в каждую ячейку, но обычно ни к кому не подходит и не говорит ни слова. Зачем? Все конструктора (а я теперь тоже назывался конструктор) разбиты на группы по четыре-пять человек во главе с ведущим конструктором, тот-то и отвечает за работу каждого в своей группе. И по количеству, и по качеству.

О качестве, кстати, долго гадать не приходилось, всё сконструированное почти сразу поступает через двор – в цеха. И если там обнаружат какой-нибудь зевок или недосмотр, из невыявленных на проверке и контроле внутри отдела, то вызовут сходу – фамилия на чертеже проставлена. А с количеством еще проще – есть норма конструктора на месяц, пять листов сборки и двадцать листов деталировки (не любых, а именно в сумме с пересчетом на большой формат). В конце месяца все сдают заполненные квиточки с подсчётом – без исключений. И конечно собранная из наших деталек машина непременно и с ходу должна заработать, когда её завершат собирать в цеху, это не обсуждается.

Наших ведущих регулярно, не реже раза в неделю, собирают за стенкой, в кабинете Дольникова. О чём они там говорят, кто их знает. Мы же получаем от старшего по группе (Хахаева Николая Михайловича) уже конкретные задания. С подробными разъяснениями и правом по ходу дела задавать любые вопросы. Он, собственно и сам, время от времени, подходит, чтобы заглянуть в твой, приколотый к доске лист. Всё на виду, понимающему человеку лишних слов не надо.

И таким вот манером каждый день и целый день. Порядки совсем не институтские. Подойти к кому-нибудь, потрепаться, или вместе отойти в сторонку, например на лестничную клетку, здесь не принято. В принципе для этого есть большой обеденный перерыв, но и он не располагает к долгим разговорам и многолюдным сборищам, тем более, что половина сотрудников убегает обедать домой, в находящиеся по соседству ведомственные дома.

Начальника же отдела мы слышим только тогда, когда он выступает на общих собраниях-совещаниях. Такие тоже бывают, хоть и не слишком часто. Ну и конечно, когда он вдруг разносит одного из нас прямо на рабочем месте. Но это не за текущую ошибку на листе, а за накопившиеся грехи. Казалось бы – приглушенным голосом, тем не менее, смутно слышно всем. Чтобы помнили – всё известно и всё под контролем.

За два года такой работы я стал вполне профессиональным, хорошим конструктором. Конечно не выдающимся, это уже вопрос таланта, но специалистом без всяких кавычек. К исходу второго года меня уже не смущало никакое задание, к тому же работал я всегда быстро, не любил засиживаться у доски и подолгу разглядывать собственный чертеж. И вообще, в отличие от многих наших женщин (их в отделе было заметное большинство), чертить предпочитал исключительно стоя.

И в тот момент, когда, казалось, жизнь вошла в прямое чёткое русло, почта доставила мне домой весьма сумбурную телеграмму. Прислал ее мой друг еще со времен студенческой группы Володя Маслов. Он, как и я, сразу после окончания института распределился на одну из кафедр МИХМа, занимался сейчас плазменной и высокотемпературной техникой. Правда, загодя он сам выбрал эту кафедру, а потому был горд и решителен в своих планах. Мой уход из института он не одобрял, но относился к нему с пониманием. А тут Володьке выпал случай дать мне, в его представлении, еще один шанс покорить столицу. Ведь он-то категорически не понимал, как так можно, самому не хотеть обосноваться в Москве.

Как когда-то говорил мне по другому поводу другой одногруппник Женя Якоби – если уж ты попал в институт, сам ты отсюда не уйдешь. Уйдешь только тогда, когда тебя отсюда выставят, да еще и очень попросят. А пока до этого не дошло, крепись, но цепляйся. Был этот разговор в стародавние времена, еще на третьем курсе. А всего год с небольшим до этой знаменитой Масловской телеграммы сам Женя тем не менее отправился в собственную дальнюю дорогу. Уже не из института или Москвы, а вообще из Советского Союза. Впрочем, никто тогда не думал, что мы расстались навсегда.

Телеграмма от Маслова была из новых, уже не состояла из наклеенных полосок, а напечатана вся единым текстом и шрифтом на аппарате, который еще не привыкли называть принтером. При ее передаче произошел какой-то сбой, техника только осваивалась. Там, где положено было быть основному тексту, царил какой-то хаос из букв, цифр значков и интервалов к месту и не к месту. Связные слова вылезали из сумбура, обрывались на полуслове, начинались сызнова. Следовали в тех же строках пояснения, типа "сбой", "повтор", "так".

Но это всё я стал рассматривать позже, когда пытался разобрать, нет ли в телеграмме чего-нибудь еще. А основной ее смысл дошел до меня сразу: "приезжай до 20го тебе предлагают очную аспирантуру".

Эти слова отозвались в моем подсознании бравурной музыкой, потому что жизнь конструктора начала мне понемногу приедаться. Я уже видел, какими границами очерчен мой профессиональный и карьерный потолок, чего я могу на этом поприще, и что мне явно не по силам.

Не так давно нам поставили перед всем отделом одну техническую задачу, которая так и осталась нерешенной. Это был один из вариантов будущего направления, он был отброшен и отрасль пошла по другому пути. Но для себя я чётко увидел, какие задачки мне не только неинтересны, но и не по зубам. Неважно, что я не захочу сидеть над ними неделями и месяцами, внутри появилось жесткое убеждение о заметной ограниченности в конструкторском деле моих способностей. Ведь у меня не появилось по этой проблеме никакой, даже самой глупой или примитивной идеи.

Говоря иначе, я сразу решил, что телеграмма Маслова пришла вовремя.

Приглашал Володька меня не к себе в товарищи на ту же кафедру, и вообще не в МИХМ. Он выступал посредником между мной и человеком, которого я по прошедшим михмовским годам смутно помнил. Мало ли с кем не приходилось сталкиваться в коридорах института, тем более, что внешность у этого человека была запоминающаяся. Был он худощав, подтянут, без малейших признаков лишнего жира, хоть и носил не пиджак, а свитер. Крупные очки, борода и лоб, без всякой видимой границы переходящий в голую макушку. Теперь же я узнал его имя – Алексеев Николай Васильевич. Человек резких суждений и стойких антисоветских взглядов.

Впрочем, всё это выявилось уже потом, да и вообще, кого можно было в 88 – 89 году двадцатого века удивить антисоветскими взглядами. Алексееву нужны были люди, согласные и способные работать головой и руками. И при этом еще достаточно молодые, чтобы без лишних вопросов взялись за любое задание. Николай Васильевич только-только перешел из МИХМа в Институт Металлургии (кстати академический) и разыскивал людей для своей будущей исследовательской группы. Работать предстояло на плазматронах, тех самых, которые Володька Маслов изучал и эксплуатировал уже почти десять лет, я же столкнулся с ними впервые.

Значит – снова Москва? Но сначала нужно было сдать вступительные экзамены.

Гл. 3 Муки поступления

Как всё-таки быстро менялись времена! Еще лет пять назад к такому заведению, как аспирантура, без покровительства очень сильного шефа или иного рекомендательного документа было и близко не подступиться. Наши ПАХТовские инженеры посматривали на того же Саню Кудрявцева – очного аспиранта – с легкой, но тоскливой завистью. Он мог не ездить ни в какие командировки, появлялся и уходил, не вспоминая ни про какой табельный учёт, и, самое главное, его диссертация была убедительно включена в план. По этому плану именно через три года он должен был стать кандидатом, о чём теперь заботились и его руководитель, и кафедра. Так оно и произошло.

Но теперь аспирантом предлагали стать мне. Да еще в институте ИМет Академии Наук! Неспроста я так встрепенулся от удивительной телеграммы. И в назначенный срок с надеждой и волнением был у Алексеева.

Однако мир и дух Советского Союза, а тем более в Москве, выглядел уже иначе. И не был-то я в столице всего два года, и в нашем "почтовом ящике" за эти годы тоже вскипало время от времени кое-что. Но всё-таки не настолько. Люди, как и прежде всерьёз не помышляли ни о каком другом месте работы, завод продолжал методично выдавать грузовиками и платформами продукцию оборонного значения.

А тут! Курский вокзал уже пестрел рекламными вывесками, в залах ожидания стояли игральные автоматы, на платформах в полный голос зазывали напёрсточники. Где только можно, торчали частные палатки с заумными ценами. И разговоры в вагонах и очередях уже шли о кооперативах и малых предприятиях. До акций и облигаций, правда, еще не дошло.

Представленный мне Масловым Алексеев был бодр, хоть и слегка озабочен. Он как-то буднично пояснил, что, несмотря на надежно поддержанные его планы и большие перспективы, вакантных мест для его будущих сотрудников пока не предоставили. И завлаб, профессор Цветков Ю.В. и начальник самого Алексеева, подсказал ему выход. В аспирантуре сейчас есть два места, и на них пока ни одного заявления. Какая разница, кем я буду называться, мэнээсом или аспирантом. Работа всё равно та же самая. Стипендия аспиранта (не так давно из 90р. ставшая 120) конечно немного меньше, чем зарплата у научного сотрудника. Но этот вопрос всегда решался совместительством.

Зарплата меня пока не интересовала, остальное же выглядело не совсем так, как представлялось. Но в целом я готов был рискнуть, положившись на свой, уже накопленный опыт. По месту работы, еще не увольняясь, я оформил отпуск за свой счёт, не скрывая, что собираюсь сдавать вступительные экзамены. Сотрудники постарше отнеслись к новости с сочувственным уважением, молодые – снисходительно. В кулуарах они обсуждали сейчас совсем другое – можно ли разбогатеть и развернуться, и кто этому мешает. Желание уйти на целых три года "делать науку" казалось им теперь достаточно странным.

Аспирантский год начинался не 1 сентября, а 1 января. Экзамены пришлись на декабрь. Прежде всего предстояло сдать спецпредмет, и тут случился первый сюрприз. Уже не Алексеев, а сам Цветков (официально моим руководителем был он) пожелал сделать мне некоторое предупреждение. У меня появился конкурент на то же место, молодой сотрудник отсюда же, из ИМет. Но дуэль устраивать никто не собирается. Мне просто изменят тему в соответствии со второй, так и не занятой аспирантской вакансией. Экзамен надо сдать по специальности: "Технология цветных металлов и сплавов".