Текст книги "В дальних водах и странах. т. 2"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)
У всех японцев черные, блестящие и густые, но совершенно прямые волосы, что для бороды на европейский глаз выходит не совсем красиво. Женщины всех сословий придают красоте своих волос очень большое значение и занимаются их уборкой самым тщательным образом, сообщая прическам эластическую упругость и необыкновенный блеск и лоск при помощи какой-то клейкой помады-фиксатуара. А самих причесок насчитывается что-то чуть не пятидесяти родов, из коих каждый имеет свое особое значение, и некоторые составляют даже принадлежность только придворных особ и дам благородного сословия; другие же, как например, куафюра с большими черепаховыми шпильками, являются исключительным отличием куртизанок японского полусвета со всеми его нисходящими градациями.
Веер составляет необходимую принадлежность как мужчин, так и женщин и даже детей всех общественных классов и положений. Во многих случаях он заменяет и зонтик, и шляпу; но большинство выходит на улицу всегда с большим зонтом из промасленной бумаги, который очень хорошо предохраняет и от дождя, и от жгучего солнца; щеголихи же употребляют парасоли значительно меньших размеров из проклеенной шелковой материи, по которой разрисованы акварелью цветы и даже целые ландшафты и сцены из японской жизни. Есть еще небольшие бумажные зонтики, раскрашенные очень ярко и пестро, но носят их исключительно дети.
В числе особенностей местной костюмировки необходимо отметить также "естественный" наряд некоторых чернорабочих, так называемых кули или кураски, который весь ограничивается во время работы легкою головною повязкой и полотенцем-фундаши, перетягивающим поясницу и бедра. Вообще татуирование в большом обычае у рабочих, вынужденных из-за тяжелого труда на солнце снимать с себя одежду. У них обыкновенно вся спина и грудь, плечи, руки и лядвеи разрисованы самою затейливою татуировкой, где преобладают синий и буро-красный цвета и изображаются всевозможные мифические драконы, птицы фоо, военные сцены, женщины, змеи, черепахи, ласточки, жуки, цветы и листья; даже помещаются целые изречения и стихотворения, но никогда никаких непристойных изображений. У иных бывает прописано и собственное имя, так что в удостоверении личности и паспорта никакого не нужно. Художник, производящий такую роскошную татуировку. нередко ухитряется поместить в каком-нибудь скромном уголке и свое собственное имя. Никогда не подвергаются татуировке только лицо, голова, шея и оконечности рук и ног. Очень часто кули татуируют на себе рисунок одежды из общепринятой бумажной материи, и таким образом нагие кажутся одетыми.
На первый раз также бросается в глаза общая малорослость японцев. Большинство из них ниже нашего среднего роста, так что, если взять среднюю меру, то для мужчины она будет два аршина и три вершка[2], а для женщины – около двух аршин и даже менее. Встречаются, конечно, люди и более высокие, но в общем впечатление остается на стороне малорослости. В этом усматривается признак физиологического измельчения расы в зависимости от очень ранних браков, допускавшихся в течение почти трех последних столетий. Но нынешнее правительство уже издало закон, воспрещающий, под страхом очень строгой кары, брать в замужество или конкубинат[3] девушек ранее пятнадцатилетнего возраста. Большинство обоего пола, при малорослости, отличается еще и худощавостью, как бы недоразвитостью; но это, по-видимому, не мешает мужчинам исполнять работы, нередко требующие продолжительного напряжения физических сил, а естественная ловкость и гимнастическая увертливость в соединении с какою-то, чисто кошачьею, гибкостью и цепкостью, составляет довольно общую черту в японцах.
В физическом сложении их тоже замечаются некоторые особенности. Так, например, голова, сравнительно с общим ростом, кажется несколько велика и как бы вдавлена в плечи, и эта большеголовость в особенности заметна у женщин, благодаря их высокой и пышной прическе; ноги же относительно туловища несколько коротки, причем бедра мясисты, а икры чересчур худощавы; ручная пясть и ступня малы и сформированы красиво, но постав носка обращен несколько внутрь от привычки сидеть на пятках, торс достаточно широк и живот несколько втянут. Плотные, мускулистые мужчины встречаются нередко, в особенности между рабочими, но толстяки составляют большое исключение. Вообще по натуре это более холерики, отнюдь не лимфатики. Что до типа лица, то, при некоторой скуповатости и узкоглазии, он своеобразно красив, а между женщинами зачастую встречаются положительно хорошенькие: но в этих чертах нет ровно ничего монголо-китайского, хотя некоторые ученые и причисляют японцев к Туранской расе. Мне кажется, что они скорее приходятся сродни нашим якутам, и между ними нередко можно встретить людей с орлиными и горбатыми носами. Эме Гюмбер, автор известной книги о Японии, находит в них некоторое сходство с обитателями Зондских островов и говорит, что у тех субъектов, у которых лоб убегает назад, а скулы широки и выдаются вперед, лицо, если смотреть на него прямо, представляет скорее фигуру трапеции, чем овал и что другая, более общая особенность японских лиц состоит в том, что глазные впадины их неглубоки и хрящевые части носа слегка приплюснуты, вследствие чего глаза несравненно ближе к поверхности, чем у европейцев; вообще японское лицо продолговатее и правильнее, чем монголо-китайское. Относительно того, что зовется узкоглазием, – сколько я мог наблюдать, – это скорее есть миндалевидный прорез глаз, в сущности вовсе не маленького, а только слегка приподнятого на наружных углах, и это даже придает многим женским лицам особенную прелесть. Что до цвета лица, то в общем он матово-оливковый, как у испанцев, и у женщин вообще светлее, чем у мужчин, но тут есть множество оттенков, в зависимости от условий жизни, начиная с темно-бронзового, наблюдаемого у многих рабочих, вынужденных всегда работать на солнце, до европейски белого, какой нередко встречается у женщин-аристократок.
Японские женщины вообще очень миловидны, не лишены своеобразного изящества и кокетливой грации. Люди, знакомые с ними поближе, называют их даже француженками крайнего Востока. К сожалению, в силу древнего обычая, многие женщины с выходом замуж начинают чернить свои прелестные зубы и сбривать или выщипывать себе брови, заменяя их искусственными мазками тушью на лбу, на дюйм выше их естественного места. Последнее, впрочем, делают только придворные аристократические дамы: горожанки же довольствуются только выщипываньем. Говорят, будто это делается для вящего доказательства мужу всей силы любви к нему, которая не задумывается пожертвовать для него даже лучшим достоянием женщины, ее красотой, чтобы никогда уже никакой мужчина, кроме мужа, даже случайно, мимоходом, не мог обратить на нее нескромное внимание. Быть может, в силу этого и нарушение со стороны женщин супружеской верности считается в Японии такою редкостью, что статистика преступлений, как уверяют, насчитывает не более одного или двух случаев в столетие. Да и кроме того взгляд на прелюбодеяние самих женщин таков, что жена, нарушившая обет верности, никогда уже не найдет себе места между честными женщинами, будь то самые близкие ей подруги или родные, и ей уже не остается ничего, как только покончить с собою самоубийством или съесть перед коцэ[4] горсточку риса с ложки.
Впрочем, теперь, под влиянием присутствия европейских женщин и новейшей "цивилизации", принимаемой японцами, обычай чернения зубов начинает уже понемногу выводиться, особенно в местах, открытых для европейцев, и, я думаю, что супружеская верность, при таком взгляде на нее самих женщин, отнюдь не пострадает от отмены этого обычая, а красота их положительно выиграет, лишь бы они и впредь не изменяли своему красивому национальному костюму, с которым так гармонируют и их прически, и их характерные лица.
Но что за прелесть эти японские дети, которых мы встречаем ловсюду на улицах, на галерейках домов, в садиках и священных рощах около храмов, где они резвятся со своими трещотками, погремушками, жуками, привязанными на нитку, и пускают бумажных змеев. Лица у них у всех здоровые, белые, румяные, зубешки при улыбке сверкают, как ряд жемчужин, острые, черные глазки смотрят бойко, умно и приветливо, и никогда ни одной плаксивой рожицы!.. Темя у мальчуганов, начиная с полуторагодового возраста, всегда пробрито, а волосы оставлены только отдельными пасмочками на висках и внизу на затылке, да еще на чубе, макушке, где они закручиваются в два коротенькие, торчащие кверху, завиточка, что придает этим бутузам преуморительный вид. У девочек волосы только слегка подстригают и зачесывают чубиком назад, оставляя на висках продлинноватые, вроде пейсиков, ровно подстриженные космы. Эта прическа иногда украшается настоящими или искусственными цветами. Мальчиков одевают в коротенькие распашонки или в халатики, а девочек в ярко-пестрые киримоны, где преобладающими колерами являются пунцовый и розовый. Кроме того, у девочек от трех до двенадцати лет здесь принято белить лицо и шею безвредными белилами и слегка подрумянивать щеки, что придает им вид как бы фарфоровых куколок. С переходом из детского возраста в девический, притиранья иногда еще употребляются, но с семнадцати лет или с выходом замуж этот род кокетства уже бросается, и женщина довольствуется своим естественным цветом лица. Исключение составляют только певицы и танцовщицы, так называемые гейки или гейшэ, да публичные куртизанки, которые сохраняют за собою как бы право и на ношение яркоцветных костюмов. Замечательно еще то, что японские дети нередко служат няньками для своих младших братишек и сестренок. Иногда такую няньку и самое-то еле от земли видно, а она, будучи пяти-шести лет от роду, уже преважно таскает у себя за спиной какого-нибудь восьмимесячного или годовалого анко (мальчика), посадив его либо просто себе за киримон, либо в особый мешок с длинными тяжами, накрест перетянутыми с плеч под мышки и завязанном на поясе. Этот же способ носки младенцев обыкновенно употребляют и матери, причем для них является то удобство, что ребенок не мешает работать.
Во время нашей сегодняшней прогулки мы посетили несколько лавок и магазинов, торгующих лаковыми изделиями и фарфором. Между прочим, заехали напоследок и на базарную выставку фарфоровых вешей в Дециме, где любовались на громадные вазы необыкновенно изящной работы с изображениями на одной – вереницы летящих цепью водяных птиц, а на другой стаи парящих рыб. Различные положения, повороты и моменты движения, по-видимому, самые неуловимые, равно как смелые ракурсы и профили рыб и птиц схвачены талантливым художником-японцем с поразительною верностью природе и изображены мастерски, с большим художественным чувством и вкусом, в высшей степени жизненно и в то же время с изящно небрежною, эскизною легкостью рисунка. Этой китайской кропотливости и зализанной зарисовки тут и следа нет: напротив, удар кисти повсюду смел, штрих и тверд, и легок, так что во всей композиции вам сразу сказывается свободная сила и уверенная в себе рука истинного художника. Тут же стоит белая ваза, испещренная синими рисунками, вышиной около четырех аршин, если не более. Другая, парная к ней, ваза разбилась, и потому остающаяся продается сравнительно очень дешево, но покупателей все еще не находится, так как украшать собою она может разве какой-нибудь роскошный царский сад или площадку парадной лестницы обширного дворца. Много вещей делается здесь уже совершенно в европейском стиле и применительно к европейским потребностям, как например, столовые, чайные и кофейные сервизы, но орнаментация и рисунки на них неизменно сохраняют японский характер. Цены на лак и фарфор оказались вовсе не так баснословно малы, как уверяли нас еще на "Пей-Хо", но все же надо сказать, что они вполне доступны, в особенности сравнительно с ценами на те же предметы в Европе, тем более, что расплата за них на месте идет не за доллары, а на бумажные иены, которые ныне ходят по курсу 140 (вместо ста) центов на один серебряный доллар. К. В. Струве, например, купил пару прекрасных маленьких ваз очень изящной и оригинальной работы за 18 иен, что на серебро составляет 12 с небольшим долларов.
Зато мы завтракали в лучшем из здешних ресторанов под фирмой "Фкуя" или "Фукуя", путь к которому лежит по холмам предгорья Гико-сана, мимо буддийских пагод и одного из городских кладбищ, а это последнее просто поражает красотой и тихою прелестью своих поэтически изящных уголков. Но подробности о нем – мимо, до другого раза. В Фукуя встретила нас с этикетным почетом сама хозяйка, госпожа Окана (по-японски Оканесан), красивая, изящная особа, лет двадцати трех, окруженная штатом своих помощниц и прислужниц, но на колени они не опускались, так как начисто вылощенный пол, ввиду постоянных посещений европейцев, не был покрыт циновками. Обстановка и мебель здесь европейские, с примесью некоторых японских украшений в виде фарфоровых ваз, картин на шелку и причудливо изгибистых растений в горшках. Ресторан стоит на площадке одного из холмов, окруженный небольшим, но тенистым садом, с несколькими огромными деревьями; дом в японском стиле, двухэтажный, и с верхнего балкона его открывается прекрасный вид почти на весь распростертый внизу японский город, на часть рейда, усеянного европейскими и туземными судами, и на противолежащие горные вершины с их буддийскими храмами, плантациями, рисовыми полями, бамбуковыми и сосновыми рощами. Город с этого пункта представляется громадной площадью, сплошь покрытою теснящимся множеством аспидно-серых двускатных крыш, отороченных по краям и ребрам полосами белой штукатурки: улицы и переулки, словно на шахматной доске, намечаются узкими полосками в продольном и поперечном направлениях, иногда с незначительными уклонами; то там, то сям виднеются из-за крыш деревца миниатюрных садиков, и так все эти крыши скучены, что из-за них совсем не видать уличного движения. По ту сторону бухты виднеются сады и домики Иносы и Акунора, и надо всем этим – прелестная, чистейшая лазурь безоблачного неба, залитого блеском полуденных лучей.
В одном из отдельных кабинетов Фукуя нам подали очень порядочный завтрак из европейских блюд, причем к закуске приятным сюрпризом явилась русская водка, русская паюсная икра, свежая редиска и отменная ветчина в виде целого окорока, своего домашнего приготовления, чем в особенности славится здешняя хозяйка. В выборе таких закусок уже несомненно сказалось влияние русских морских офицеров, всегдашних посетителей этого ресторана.
Вечером, в шесть часов, обедали на "Африке", у адмирала. На сей раз была сделана первая проба нашего "обыкновенного" обеда, приготовленного русским поваром. Но прежде чем сесть за стол все мы присутствовали при церемонии спускания флага, причем, по пробитии "зори", был сделан выстрел из четырехфунтового кормового орудия.
После обеда, когда мы наслаждались на верхней палубе вечернюю прохладой и чудным видом темно-синего звездного неба, вдруг в глубокой тишине всей природы донесся до нас с нагорного берега густой, протяжный звон большого колокола. То буддийский храм, расположенный в предгорье, выше города, призывал из своих священных рощ к вечерней молитве. Звон этот, медленный и протяжный, совершенно напоминал нам наш великолепный благовест, и было в нем, среди этой дивной природы и чуткой тишины воздуха, что-то мистически таинственное, что-то такое, что невольно вносит в душу поэтически грустное и вместе с тем благоговейно светлое настроение. И не успел еще замереть звук последнего удара этого колокола, как на нашей палубе пробили 8 склянок (8 часов вечера), урочный час вечерней молитвы, и вся комнада "Африки", выстроенная вдоль шканцев, стройными звуками "Отче наш" огласила окрестные воды и горы.
2-го сентября.
С девяти часов утра мы опять отправились в японский город вместе с Сига-саном, и первое, что бросилось нам в глаза, когда мы проникли в центр торговых кварталов, была процессия певиц и танцовщиц (геек). Около сорока молодых девушек в ярких костюмах, со своими музыкальными инструментами и цветами в руках, шла попарно серединой улицы, держа себя в высшей степени прилично. На мой вопрос: что это за процессия, Сига-сан ответил, что, вероятнее всего, "цветочная команда" направляется с поздравлениями к какой-нибудь бывшей своей товарке, вышедшей вчера замуж: гейки поднесут новобрачной цветы, зададут ей серенаду, которая будет для нее уже прощальною, а молодая в ответ выставит для них угощение, сопровождаемое какими-нибудь подарочными безделушками "на память", и визит окончится пирушкой.
Японские гейки, по словам Сига-сана, нередко делают себе блестящие супружеские партии, выходя за людей богатых и знатных, и это только потому, что их таланты, проявляемые публично в чайных домах, скорее чем где-либо иначе, находят себе ценителей и поклонников, которые, увлекаясь кроме таланта еще красотой и молодостью той или другой певицы, зачастую кончают тем, что вместе с сердцем предлагают ей и свою руку. Гейки вообще славятся своим остроумием, удачными ответами, уменьем поддерживать светский разговор и некоторым обязательным для них образованием. Что до последнего, то кроме знания музыки, пения, декламации и хореографического искусства (здесь, говорят, есть даже своя традиционная икола классического балета), они весьма сведущи в отечественной мифологии, поэзии и вообще в изящной литературе, и нередко сами слагают весьма удачные стихи; кроме того, большинство из них умеет рисовать акварелью, делать искусственные цветы и вышивать шелками, и все это благодаря чайным домам, где они с малых лет получают такого рода образование вместе с манерами и светским лоском. Люди высших классов, конечно, не отдают своих дочерей в чайные дома, потому что имеют возможность давать им блестящее образование и воспитание у себя дома, но для дочерей средних классов и особенно для мещанства чайный дом еще и до сих пор является в своем роде школой светскости и общеобразовательным заведением, несмотря на правительственные начальные школы для детей обоего пола в каждой сельской и городской общине. Вообще, по словам Сига-сана, оказывается, что чайные дома в Японии далеко не то, чем привыкли считать их в Европе со слов иных путешественников, не задавших себе труда проверить свои поверхностные заключения.
В торговой части города мы любовались сегодня в нескольких мастерских замечательными произведениями злато– и шелкошвейного искусства. Основание для вышивки обыкновенно служат атлас, сукно или бархат, натянутые на пяльцы. Но этим, казалось бы, по преимуществу женским трудом заняты в осмотренных нами заведениях исключительно мужчины. Закажите, и они вышьют вам что угодно, хотя бы даже ваш собственный портрет. Мы видели здесь вышитые для подушек и настенных картин гербы, букеты, профили европейских военных судов, фигуры мужчин и женщин, но в особенности хорош был один экран с белым петухом, красиво поднявшим свой пышный хвост среди семейства кур и цыплят, клюющих зерна между цветами и травами. Эта вещь была исполнена артистически, с большим художественным вкусом как в подборе колеров, так и в расположении самой группы. И что замечательно: японские шелкошвеи редко работают, имея оригинал перед глазами, от оригинала они, по большей части, заимствуются только одним контуром рисунка, а затем уже от себя, по собственному усмотрению и вкусу, подбирают в шелках нужные им цвета и оттенки, и вы никогда не встретите в таком подборе ни малейшей дисгармонии между цветами. Вырисовка же контура производится очень скоро: либо рисунок декалькируется на белый лист бумаги и нашивается на натянутую в пяльцах материю, либо же после декалькировки он весь еще проходится по карандашу булавочными наколами. В последнем случае, нашпилив лист на приготовленную к работе материю, мастер в зависимости от ее цвета берет на пушок, а то и просто на вату цветной порошок из квасной охры, графита или магнезии и пудрит им этот лист, в результате чего на материи получается контур рисунка, воспроизведенный рядом мелких точек, по которым мастер затем уже проводит черным или белым карандашом и приступает к вышивке. В первом случае шелкошвейная работа идет по бумаге и рисунок получается выпуклый, рельефный, а во втором – плоский. Шелкошвейные веши эти замечательно дешевы: экран с петухом, например, стоил всего пятнадцать иен, а подушки, смотря по величине, от полутора до четырех иен. То есть положительно эти люди почти ни во что не ценят свой собственный личный труд и время, на него потраченное. При назначении цены за какую-либо вещь они прежде всего принимают в соображение не ценность этого труда, а стоимость употребленного на нее материала.
Побродив по торговым кварталам, проехали мы в одну из более возвышенных предгорных частей города, известную под именем Накашима или Накадзима (произносится и так, и этак). Целью этой поездки была мастерская местного японского фотографа, где я сделал себе большой выбор нагасакских видов и типов, превосходно иллюминированных анилиновыми красками. Накашима, без сомнения, одно из самых картинных мест этого города. Лежит она вверх по течению горного потока, что струится в обрывистых берегах, где по руслу наворочены большие мшистые камни да крупные валуны и в изобилии рассеяна разноцветная галька. С береговых обрывов, нередко укрепленных дикокаменными стенками, служащими высоким фундаментом для легких набережных построек, прядают вниз целые каскады лапчатой, зубчатой, ползучей и вьющейся заросли, которая соединяет в себе разные оттенки зелени, от темного с синеватым налетом до буро-красного и нежно-золотистого, и придает всем этим камням, буддийским часовенкам, водяным мельницам и деревянным домикам с их висящими над обрывом галерейками и балкончиками такую прелесть, что словами ее и не выразишь, но пейзажист нашел бы тут для своего альбома чистый клад совершенно новых оригинальных, никем еще не тронутых мотивов. А как хороши эти старые корявые сосны с их причудливо искривленными ветвями, что раскинулись местами вкривь и вкось над обрывом и над черепичными кровлями! Как хороша перспектива этого потока, образующего местами словно ступени из ряда камней, между которыми, одна ниже другой, лежат искусственные запруды, необходимые для орошения ближних садов и для водяных мельниц! Через поток перекинуто несколько мостов, каждый об одной полукруглой арке, очень древней постройки из тесаного камня с каменными же сквозными перилами. Мосты эти, тоже обросшие мхом и мелкими вьюнками, расположены на известном расстоянии таким образом, что если глядеть снизу около русла на мост Амида, то из-под арки, словно из рамы, вам видна в перспективе арка другого моста с кусочком окружающего его пейзажа. Это прелесть что за картинка!.. Но и в общем вид Накашима с дальними планами, коими служат вершины Комиро-ямы и Хоква-сана, ни в чем не уступит своим отдельным деталям. Тут все хорошо, и что ни шаг, то новая картинка, новый мотив для пейзажа.
Неподалеку от фотографии, над самым обрывом, стоит памятник глубокой японской древности. Это священный фонарь, составленный из грубых плит и крупных осколков дикого камня. С виду он похож на два грибка, поставленные один над другим. Стержнем верхнего грибка служит выточенный внутри каменный шар с двумя противоположными месяцевидными отверстиями. Внутрь его вставляется лампада, и по вечерам эти темно светящиеся полумесяцы указывают путнику, что здесь напротив фонаря находится буддийская часовня, замечательная своею древнею статуей лежащей коровы, отлитой почти в половину натуральной величины из темной бронзы. Мы нарочно зашли туда, чтобы полюбоваться на это образцовое произведение древнего японского искусства. Какое спокойствие и сила и вместе с тем какая простота и естественность в позе, в повороте головы и во всей фигуре животного! Тут нет никакой условности и никакой утрировки, столь свойственных, например, китайским изображениям подобного рода. Не говоря уже о достоинстве самого металла, остается только удивляться технике литейного дела и тому совершенству, до какого еще во времена глубокой древности успело достичь скульптурное искусство в Японии, равно как тому тонкому пониманию натуры и чувству пластической красоты, какими очевидно был отмечен талант неведомого художника, столь ярко сказавшийся в этом его произведении, пережившем целый ряд веков, среди которых давно уже успело позабыться имя самого автора.
К завтраку мы вернулись в гостиницу и расположились в общей столовой. Вдруг входит туда и садится по соседству с нами за отдельный столик раздобревший, гладко выбритый туземец средних лет и довольно высокого (для японца) роста. Прическа у него европейская, а костюм национальный.
– Ба! Да никак это Гейшо-сан? – воскликнул В. С. Кудрин, вскинув на него глаза.
– Кхе!.. Он самый, к вашим услугам! – с вежливым европейским поклоном и приятною веселою улыбкой ответил японец, совершенно чисто по-русски.
– Здравствуйте, старый знакомый! Вы, может, меня не помните?
– О, нет, я помню… Я оччинь… оччинь вас помню… Господин доктор?.. Вы были на "Светлане" с великим князем. Я оччинь хорошо помню! – удостоверял японец, радостно пожимая руку доктору.
– Господа, – обратился к нам последний, – позвольте вас познакомить: Гейшо-сан, иначе черепаха-человек, неизменный приятель всех русских.
– Оччинь рад, – оччинь рад! – отчетливо отчеканивал слова японец, с тою же изысканно приятною улыбкой, совершая рукопожатие поочередно со всеми нами.
Пока он проделывал это, я вопросительно взглянул на доктора: почему, мол, черепаха-человек? Имя, что ли, такое?
Оказалось, как объяснили мне впоследствии, что это буквальный перевод его прозвища, а прозывается он так потому, что держит известную во всей Японии мастерскую черепаховых изделий и сам славится как лучший мастер – артист своего дела.
– Ну-с, черепаха-человек, – обратился к нему доктор, – присаживайтесь к нам и расскажите, что у вас есть новенького, но недорогого?
– Извините!.. Душевно бы рад, душевно!., но жду одного знакомого, обещал вместе кушать… Пожжалуста, извините! – отнекивался Гейшо-сан, прижимая к груди свои руки, – оччинь жаль, оччинь! А впроччим, пока его нет, присяду на минутку… с удовольствием.
И подвинув себе стул, он сел с краю около доктора.
– Новенькое есть, конечно, – продолжал он, – милости прошу ко мне. там посмотрите… И цены недорогие, оччинь недорогие! Даже оччинь, оччинь дешевые!
– Вы, Гейшо-сан, должно быть долго жили в России? – спросил я.
– Отчего вы так думаете, господин капитан?
– Вы так хорошо говорите по-русски.
– Кхе! Немножко могу, действительно… Но в России я не жил.
– Где же вы так научились нашему языку?
– Дома, господин капитан, здесь, в Нагасаки… еще мальчиком, понемножку от господ русских.
Оказалось, что столь же хорошо, если еще не лучше, он говорит по-английски, и все это самоучкой на слух да с навыку. Замечательная способность.
Вскоре пришел его знакомый, тоже японец в киримоне, и черепаха-человек, повторив нам свое приглашение, удалился за отдельный столик.
Мы сегодня же, вскоре после завтрака, посетили его мастерскую, для чего пришлось ехать опять в японский город. Там, встретив нас, как отменно любезный хозяин, с разными угощениями, чаем и сигарами, Гейшо-сан разложил перед нами множество действительно прелестных вещиц из черепахи. Каждая из них хранилась не иначе как в сосновом, очень аккуратно и даже изящно сделанном ящичке с крышкой. Тут был большой выбор как мужских, так и дамских безделок вроде испанских высоких гребней для косы, головных булавок, цепочек с крестами, вееров, портмоне и портсигаров, футляров для визитных карточек, крышек для альбомов и записных книжек и тому подобное. Все это блистало изяществом, тонкостью и чистотой отделки, достигаемой при помощи самых простых и притом исключительно ручных инструментов, разных пилок, шильцев, буравчиков, резцов и тому подобного. Но цены у черепахи-человека далеко не "оччинь дешевые", напротив, он запрашивает втридорога и уступает "оччинь, оччинь" мало, но зато очень ловко успеет соблазнить покупателя, разговорить его и подкупить своею неисчерпаемою любезностью, так что хочешь, не хочешь, а в конце концов все-таки купишь у него и нужное и ненужное. Больно уж вещи-то хороши, да и хозяин приятен. И чувствуешь даже, что как-то неловко уйти от него ничего не купивши.
Узнав, что я хочу приобрести старое японское вооружение, Гейшо-сан тотчас же сообщил нашим курамам адрес одного своего знакомого купца-антиквара, к которому мы прямо отсюда и поехали.
Домик антиквара находится в одном из переулков, ведущих в гору, к кумирням и храмам, ютящимся под сенью старых, развесистых деревьев. Он выстроен сообразно общему внешнему типу японских построек, и если я вам опишу его, то это выйдет, что в общих чертах я описал их все. Домик поставлен на невысоком фундаменте из больших осколков дикого, нетесанного камня, цементированных по своим изломам известью, что придает им прихотливо неправильный, но в общем очень милый, как бы мозаичный узор. В основание стен употребляется дерево: из нескольких бревен составляется начальный каркас будущего жилища: две боковые стены его (обыкновенно северная и южная) забираются плетнем из тонких бамбучин, и все это вместе образует как бы скелет постройки. Стены, забранные плетнем, облепляются изнутри и снаружи особою вязкой массой из глины, песка, навоза и рубленой соломы. Толщина смастеренной таким образом стены не превышает четырех вершков, но бывает и тоньше. Восточная же и западная стороны постройки, вместо стен, обыкновенно забирается решетчатыми рамами с натянутою на них белою бумагой и раздвижными досчатыми ставнями, которые на ночь и в холодное время закрывают собою эти рамы снаружи. Одновременно со скелетом постройки возводятся и стропила двускатной кровли, которая покрывается как чешуей толстыми аспидно-серыми черепицами, из них же каждая имеет на своем нижнем ребре особое выпуклое украшение в виде розетки. Гребень и ребра крыши окрашиваются полосой белой извести, а углы их украшаются изваянными мордами и торсами каких-то фантастических животных: не то львов, не то псов. Снаружи стены белятся, а с внутренней стороны весьма тщательно штукатурятся особым цементом желтовато-серого или перлового цвета. Двухэтажные дома строятся таким же способом, и сообщением между этажами служат внутренние деревянные лестницы, обыкновенно отполированные и налощенные самым усердным образом. Оба этажа всегда имеют балкончики или наружные галерейки, которые устраиваются преимущественно со стороны раздвижных стен, но иногда обрамляют и все здание вокруг. Внутренние перегородки состоят или из циновок, или же из ширм и деревянных рам, оклеенных бумагой, и могут быть свободно передвигаемы с места на место для увеличения или уменьшения размеров той или другой комнаты. Дверью по большей части служит тоже выдвижная досчатая ставня, свободно ходящая в пазах. Остальные внутренние поделки как карнизы, рамы и полочки, все из лакированного дерева. Над входом с внутренней стороны помещается деревянная божничка с резными фигурками или отпечатанным на бумаге изображением двух страшилищ: Цзин-сю и Умино-ками; первый из них – гений-покровитель и страж местного жилища, нечто вроде нашего Домового, а второй – дух-покровитель моряков. Надпись над ними гласит: "Они берегут от пожара и воров на суше, а плавающих по морям – от потопления". Пол приподнят от основания фута на два и весь застлан циновками, которые везде и всегда делаются одинаковой величины, так что циновка служит даже условною мерой при разбивке плана будущего дома.
