355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Всеволод Крестовский » В дальних водах и странах. т. 2 » Текст книги (страница 32)
В дальних водах и странах. т. 2
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 14:44

Текст книги "В дальних водах и странах. т. 2"


Автор книги: Всеволод Крестовский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

Местечко Тогицу расположено на самом берегу одной из обширных и прекрасных внутренних бухт Омурскаго залива. В небольшом расстоянии от берега стояли на якоре три пароходика поддерживающие сообщение местечка с городком Уресино и другими побережными пунктами того же залива; четвертый пароходик лежал на боку у пристани и чинился домашними средствами. Тут же на пристани видели мы как работники таскают с мелководья громадные валуны для циклопических аграрных сооружений. Они повязывают избранный камень прочною толстою веревкой, а сами хватаются за оба длинные конца ее, как наши бурлаки за бечеву, становясь гусем, человека по три, по четыре на каждый конец, и ждут когда в камень ударит сильная волна прибоя, которая сдвинет его несколько с места и таким образом облегчит им роботу. С каждым ударом набегающего вала, они дружно, все враз подвигаются на несколько шагов к берегу, пока наконец не вытащат камень совсем из воды. На берегу лежали для продажи целые груды таких валунов, составляющих собственность этой артели рабочих. Чтобы работа шла наиболее успешно, надо ждать благоприятного ветра, который гнал бы к берегу сильную волну; более же мелкие камни, пуда в три, в четыре весом, выбираются во всякую погоду просто руками, или выкатываются при помощи деревянных кольев. Промысел этот, говорят, довольно выгоден, так как на валуны постоянный спрос и для построек, и для шоссейной щебенки.

В местечке есть довольно большая и приличная японская гостиница, где мы застали какую-то шумную компанию немецких пивопийц с двумя одутловатыми дамами в амазонках, а рядом, в соседней комнате, – наших морских офицеров приехавших сюда верхами. Немцы, как всегда и везде, не обошлись, конечно, без "Hoch!" в честь Бисмарка и прочих, и проорали полупьяными голосами весь репертуар своих воинственно-патриотических песен, а в заключение затеяли ссору с хозяевами гостиницы из-за грошового счета. Не знаю чем у них кончилось, потому что мы предпочли удалиться чтобы не отравлять себе удовольствия видом этих господ с их пивным, назойливым восторгом.

Местечко не велико, но, как и все японские местечки, разбито, по возможности, на правильные кварталы; улицы в нем достаточно широки, вытянуты в линию, отлично шоссированы, снабжены дренажными канавками, даже освещаются европейскими фонарями и вообще содержатся в полном порядке. Попадается довольно много двухэтажных каменных и начисто выбеленных домов; в каждом домике непременно какая-нибудь лавочка. Пред чайными и съестными заведениями много дженерикшей, – даже слишком много для такого маленького местечка. На склонах холмов окружающих Тогицу виднеются кладбища с гранитными монументами. Чтобы познакомиться с местечком достаточно проехаться по любой из его улиц, совершенно похожих одна на другую. Больше в нем делать нечего, и мы решительно не знали бы как убить время пока не отдохнут курама, если бы на наше счастье не узнали что здесь, по случаю недельного праздничного дня (рейбис), дается сегодня большое театральное представление какою-то труппой странствующих актеров.

Еще на пути сюда мы нагнали по дороге театрального герольда, заменяющего собственною особой печатные афиши. Он был одет в узкие обтяжные штаны и в какую-то красную, расшитую золотом накидку, очевидно из числа театральных костюмов, наброшенную на голые плечи. На голове его красовалась фантастически убранная перьями и лентами широкополая шляпа, а к поясу был прицеплен барабан. Подходя к жилым местам, герольд начинал выколачивать на нем дробь чтоб обратить на себя внимание, и затем во всеуслышание провозглашал декламаторским тоном широковещательное объявление о всех подробностях предстоящего спектакля. Это здесь обычный у бродячих провинциальных артистов способ оповещать сельскую публику о времени, месте и характере представления. Мы не имели еще понятия об японских сельских театрах, и потому с удовольствием воспользовались случаем посмотреть что это такое. Нам указали дорогу к одному храмику на окраине местечка, где среди зеленой лужайки наскоро была сооружена продолговатая четырехугольная загородка из тростниковых мат и легких циновок прикрепленных к бамбуковым устоям и перекладинам. Партер располагался прямо на земле, где для удобства зрителей было разостлано несколько дешевых циновок, а с обоих боков имелись даже ложи и под ним и – галереи. Ложи состояли из приподнятого на высоту трех аршин дощатого помоста, окруженного спереди бамбуковыми перилами и поделенного внутри бамбуковыми же барьерчиками на отдельные, довольно тесные помещения. К ним вели две приставные лестницы. Театр был открытый, без кровли, но над ложами поделаны циновочные навесы для защиты от дождя и солнца. Галерейные зрители, как занимающие самые дешевые места, должны были смотреть на представление стоя. Устройство сцены в роде того какое в токийской Сибайе, но без ее механических приспособлений, за исключением двух люков, необходимых для провалов и изрыгания адского пламени. Приподнятый дощатый помост сцены отделялся от партера циновочными ширмами, скрывавшими от зрителей подполье, где, по-исходному, были устроены уборные и располагалась вся бутафорская часть. Внешние боковые кулисы тоже циновочные. Раздвижной занавес – из сшивных полотнищ лиловой крашенины, на которых нашиты белые китайские знаки. Над ним, по середине верхней перекладины, прибит размалеванный картонный дракон, грозно осклабившийся на зрителей. Вот и все. Театр был переполнен сельскою публикой, относившеюся к зрелищу с детски простодушным восторгом. Иные во время самого представления очень наивно вступали в объяснения и разговоры с действующими лицами, и вся публика вообще принимала самое живое участие в пиесе, громко выражая свое сочувствие добродетели и негодование пороку, причем выражение этих чувств относилось непосредственно к самим исполнителям. Чем лучше играл какой-либо актер порочного злодея, тем больше ругала его публика, и чем громче плакала угнетенная невинность, тем сердечнее было сожаление о ней зрителей, из коих некоторые пытались даже раскрывать ей истину, объясняя всю суть направленной против нее злодейской интриги и указывая виновников оной. Здесь порицали или хвалили не самую игру, а те идеи и положения какие представляла зрителю пиеса. Такое непосредственное отношение к делу и это детски-наивное простосердечие было даже умилительно, хотя и не лишено своей доли комизма. Мы заплатили за вход по пятнадцати центов, и за это нам были предоставлены лучшие места в партере, впереди прочей публики, куда принесли нарочно для нас даже буковые стулья; но именно поэтому самому, чтобы не заслонять собою сцены от ниже сидящих зрителей, мы предпочли расположиться позади их, неподалеку от входа. Попали мы сюда к концу пиесы, и потому я не могу рассказать ее содержание; но следующая затем одноактная комедия была высижена нами до конца, и сюжет ее, при помощи переводчика и собственных глаз, усвоен нами настолько обстоятельно что я могу довольно подробно передать его сущность.

Называется эта пиеса Гроза. Действие, по объяснению специального сценического пояснителя или хорега, происходит на какой-то горе, около водопада, где подвизается некий буддийский бонза-отшельник, по имени Наруками. Некогда он занимал почетное место при императорском дворе, но микадо прогнал его за какую-то неблаговидную проделку. Оставив двор, Наруками удалился на пустынную гору и построил себе келью близь водопада, где еще раньше находилась старая буддийская часовня. Поселился он в этой пустыне, не столько ради спасения души и приготовления ее к нирване, сколько для того чтобы мстить императору за свою обиду. Средством этого мщения он выбрал бездождие, которое должно было породить засуху во всей империи. Таким образом, за обиду нанесенную государем страны должны были платиться все его подданные. Но каким образом вызвать бездождие? На этот счет японская космология не затрудняется ответом. Все дело в драконе Татс-мак и, так как дождь зависит исключительно от его произволения, и не только Дождь, но и все соединенные с ним атмосферические явления. Татс-маки обыкновенно скрывается на дне моря, в пещерах, но иногда ему вдруг приходит фантазия подняться на поверхность воды, – тогда идет дождь. Если же что-нибудь рассердит дракона, или он просто захочет поразмять свои крылья и вздумает поэтому взлететь к небесам, то полет его производит в воздухе такое смятение, соединенное с вихрем, бурей и грозой, что на все живущее в природе нападает ужас. Явление тайфуна (циклон), равно как и явление морских смерчей – это прямые последствия его полета. Впрочем, мудрейшие и ученейшие из бонз имеют с Татс-маки таинственные сношения и могут даже посредством известных им заклинаний подчинять его своей власти. Наруками был из числа этих мудрейших. Задумав мстить императору бездождием, он вызвал к себе Татс-маки. Это было ему тем легче что дракон, соскучась в своих морских пещерах, лю бил иногда переселяться, как на дачу, в бассейн пустынного водопада, где по соседству обитал и Наруками. Вызвав его на сушу, мудрый бонза завлек страшилище в старую часовню, под предлогом приятного отдыха, и во время сна заточил его в ней. Делается это тоже очень просто: достаточно пред запертою дверью протянуть снаружи освященную веревку из рисовой соломы, украшенную дзиндзями и соломенными кистями-подвесками, привязав оба конца ее к двум передним колонкам чтобы дракон уже никак не мог выйти из заточения. Проделав с Татс-маки такую коварную штуку, Наруками самолично стал караулить его день и ночь подле часовни. Главное, надо было смотреть чтобы кто-нибудь не развязал или не перерезал магическую веревку, так как в этом случае дракон от скуки тотчас же взлетит на небо, и тогда конец бездождию. И вот мудрейший Наруками подвизается дни и ночи на ступенях часовни, проводя все время в строгом посте, молитвах и священных омовениях. Между тем микадо дознался о причине засухи и, удрученный заботами о бедствующем народе, совещался не только с министрами и жрецами, но и с простыми смертными о том как избавиться от такого необычайного несчастия. Тогда один из придворных фрейлин, молодая и красивая Таема, самоотверженно вызвалась спасти государя и страну от бедствия. Зритель узнает обо всех этих событиях из декламаторского рассказа хорега, который сидит на корточках позади правой кулисы, пред музыкантами. Сцена представляет горные утесы. На левой стороне намалеван ниспадающий со скалы водопад, а над ним стоит часовня запечатленная священною веревкой. С правой стороны, на поверхности утеса находится площадка, где поставлен столик на котором горит священный огонь, а пред ним – жаровня (хибач) наполненная углями для поддержания этого огня.

Действие начинается с того что на сцену являются четверо бритоголовых учеников мудрого Наруками и не без комизма изображают как они, тайно от учителя, приносят сюда под полой кувшины с саки и закуски из рыбьего мяса, употребление которого строжайше воспрещено бонзам по их духовным законам. Испивая и закусывая с оглядкой, они жалуются на Наруками за то что из-за его каприза приходится им теперь жить на безлюдьи и пропадать в такой противной трущобе. Но вот раздается приближающийся звук маленького ручного колокольчика, и послушники спешат запрятать в кусты свои запретные угощения. Является Наруками с великопостною миной сурового подвижника, в полном облачении своего духовного сана, с посохом и колокольчиком в руках. Весь проникнутый собственною важностью и святостью своего сана, он сначала любуется красотой природы, изливает свои чувства в высокопарных стихах, а затем величественно всходит на правую скалу, садится на свое место у столика, пред священным огнем, и погружается в созерцательное состояние религиозного самоуглубления.

Но вдруг звон колокольчика, означающий приближение постороннего человека, пробуждает его из этого состояния. Ученики докладывают ему что идет какая-то молодая девушка. Она подходит к скале и почтительно кланяется отшельнику, который, с подобающим его сану благочестивым смирением, но в то же время и с достодолжною строгостию аскета, вопрошает путницу какая необходимость понудила ее прийти в эти пустынные и страшные места? Та отвечает с печальным видом что пришла пополоскать одежды своего недавно умершего молодого мужа. "Но почему же именно сюда?" – "Потому, объясняет она, – что больше негде, все источники иссякли от засухи". Наруками сжалился над нею и из любопытства начинает расспрашивать кто был ее муж и как они жили? Мнимая вдова (фрейлина Таема) начинает рассказ о своем романе, как впервые встретилась она со своим покойным мужем, как почувствовала к нему первое влечение, как страдала от сомнений разделяет ли он ее чувство, и как наконец добилась своей цели что он полюбил ее и сделал своею женой. Рассказ ее часто прерывается комическими выходками учеников послушников, задающих ей разные якобы наивные вопросы. Соль, конечно, заключается в их двусмысленности, возбуждающей веселый смех зрителей. Рассказ ее, между прочим, так увлекает отшельника что он, оступившись, нечаянно падает со скамьи и теряет сознание. Таема, пользуясь этим случаем, кидается к нему и начинает за ним ухаживать, стараясь привести его в чувство. Ради этого она даже отчасти переходит за предел японских приличий, особенно в отношении такого лица как монашествующий бонза. Так, она набирает себе в рот холодной воды чтобы при поцелуе перелить ее в рот Наруками, и согревает его грудь приникая к ней своею обнаженною грудью. Когда бонза, придя в сознание, узнает кто и каким образом за ним ухаживал, он вспыхивает краской благочестивого стыда и в смущении начинает подозревать что эта особа пришла сюда с не совсем-то благою целью. Он обращается к ней с укоризнами, напоминает о грехе, о небесной каре для смутителей монашеского целомудрия. Таема делает вид будто она изумлена и поражена его недостойными подозрениями и высказывает что ей и так постыла жизнь без любимого мужа, что если, к довершению всех ударов судьбы, ее теперь подозревают еще в недостойном умысле, то лучше ей покончить с собой, лучше сейчас же броситься в этот водопад и найти себе смерть в его кипящих волнах, – и она с видом отчаяния бежит к потоку. Такая решимость испугала и тронула Наруками. Он бежит вслед за девушкой, настигает и удерживает ее уже на краю пропасти. Наруками начинает убеждать ее что самоубийство самый нелепый и самый греховный исход из жизненных затруднений, и что если уж ей так надоела мирская жизнь, то простейшее средство – отречься от нее, для этого стоит лишь поступить в монахини, и он красноречиво принимается доказывать ей все преимущества монашеской жизни и пользу созерцательного существования для спасения души. Таема делает вид будто мало-помалу поддается его убеждениям и наконец заявляет что готова на это, что во глубине души у нее давно уже мелькала мысль о монастыре, но только до сих пор случай не сводил ее с достойным бонзой который взялся бы постричь ее. Она кидается на колени и с увлечением просит Наруками постричь ее сейчас же. Бонза изъявляет свое согласие. Но тут является маленькое затруднение: для пострига необходимы ножницы и бритва [67], а их нет у Наруками. Как быть? Таема подает мысль, нельзя ли послать за тем и другим в ближайшую деревню? Прекрасно. Наруками отдает одному из послушников соответственное приказание, но тот трусоват и боится идти один, ссылаясь на пустынность местности, посещаемой порой злыми духами, и на то что уже смеркается. Чтоб ободрить его, бонза командирует вместе с ним другого ученика; но и этот отговаривается, приводя те же причины. Тогда Наруками приказывает идти с ними третьему, а четвертого, который похрабрее остальных, посылает в соседний монастырь за четками. Таким образом все ученики расходятся. Таема, оставшись наедине с Наруками, возвращается к своему рассказу о покойном муже и сквозь слезы описывает его предсмертныя страдания. Воспоминание об этом производит на нее столь сильное впечатление, что с нею делается истерический припадок. Она с воплями падает на землю, рыдает, хохочет и рвет на себе как бы душащее ее платье. Растерявшийся бонза не знает, что делать и бежит за кропилом, думая облегчить ея страдания освященною водой. Но вода не вполне помогает. Таема хотя и приходит несколько в себя, однако продолжает жаловаться насильное стеснение в груди и умоляет бонзу растереть ей грудь рукой. Тот беспрекословно исполняет ее просьбу, и Таема от действия этого массажа мало-помалу успокаивается, впадая в некоторое забытье, и только время от времени просит его слабым голосом: «Три… три еще, святой отшельник… три крепче… не переставай, мой добрый наставник…» Между тем Наруками, коснувшись ея тела, невольно начинает увлекаться его красотой. Сначала он старается отогнать от себя грешные помыслы, но искушение оказывается сильнее его воли, и он, почти незаметно для самого ссбя, начинает поддаваться ему все больше и больше, и тут приходит ему соблазнительная мысль почему бы и в самом деле не обладать таким прелестным существом, которое к тому же так одиноко и так несчастно… Почему бы ему и не назвать ее сзоею женой, тем более что, будучи вдовой, она может совершенно свободно располагать своими чувствами?… Он начинает увлекаться этою мыслью, и воображение рисует ему целый ряд соблазнительных картин семейного счастия и прелестей взаимной любви. Между тем Таема, под успокоительным действием его манипуляций, забылась сном, а Наруками, то похаживая осторожно около нее на цыпочках и любуясь ее красотой, то приседая перед ней на корточки и слегка помахивая в лицо ей веером, продолжает вслух свои мечтания и разными жестами и мимикой выражает спящей красавице свои нежные чувства. Принимая во внимание его духовный сан и полное облачение, сцена эта выходит довольно комична, и публика, конечно, смеется, тем более что актер в самом деле играет свою роль не дурно.

Но вот Таема тихо просыпается и лежа смотрит безмолвно на бонзу, который так увлекся мечтами что не замечает этого и продолжает в восторге свои нежно пламенные излияния. Девушка приподымается на локте и устремляет на него недоумевающий взор. – "Что это с вами, мой святой наставник?" спрашивает она его удивленным тоном. Захваченный врасплох, Наруками сначала смешался, а затем с оника объявляет что он влюблен как кот и хочет сделаться расстригой чтобы жить и наслаждаться жизнью… "Ну их к праху эти четки, этот посох и пост и все скучные книги и подвиги самоуглубления!.. Не хочу их больше! Хочу жениться!" – "На ком, мой достойный подвижник?" – "На тебе, черт возьми! На тебе моя вдовица! мой перл, мое очарование!" И бонза в страстном порыве кидается к ней в объятия, но Таема устраняет его и начинает усовещивать, напоминая что не далее как полчаса назад он сам так убедительно уговаривал ее отречься от мира. Наруками объявляет что все это было заблуждение, вздор, одна только глупость и принимается теперь доказывать ей совершенно противное. Он умоляет девушку сдаться на его предложение; но та долго не соглашается. Тогда бонза начинает грозить ей что призовет на ее голову все кары небесные, что повелевая самим великим драконом Татс-маки, он громом и молнией разрушит всю Японию и лучше пусть сам погибнет в этом водопаде чем будет влачить существование без ее взаимности. Таема, будто бы устрашенная всеми этими угрозами, сдается наконец на его предложение. Бонза в восторге. Теперь все дело только в обряде брачного союза, но он у японских буддистов вообще весьма не сложен, а по нужде и тем более. Все дело лишь в том что жених и невеста должны в три поочередные приема распить брачное саки из одной и той же чаши, и раз это сделано, брак считается законным. Но Таема в затруднении где добыть саки? "О, я на этот счет умней своих учеников, объясняет Наруками: они думают что надувают меня когда тайком приносят сюда саки и закуски, а я в свою очередь тайком замечаю куда они их прячут, и не говоря худого слова, в удобную минуту пользуюсь втихомолку тем и другим, а они, дураки, пускай себе думают друг на друга". И он достает из-под куста кувшин запрятанный учениками. "Вот она, драгоценная влага! Садись против меня и совершим обряд супружеского союза!" Таема опускается на землю и делает ему, согласно церемониалу, приветственный земной поклон; Наруками отвечает ей тем же, произнося положенные по буддийскому ритуалу клятвы супружеской верности, и затем оба садятся друг против друга, касаясь один другого коленками, и начинают распивать саки. Сначала Наруками, отпив из кувшина, подносит его к устам невесты, потом она, приняв сосуд от Жениха, делает тоже самое в отношении его, и так далее. Таема нарочно заставляет бонзу пить больше, для того, как говорит она, чтобы брачный союз их был крепче. Но его не надо упрашивать долго; он рад что дорвался до запретного напитка и усердно тянет его из горлышка. Обряд завершается брачным поцелуем. Вскоре хмельное саки оказало свое действие на бонзу, и он пускается в пляс пред воображаемою супругой, но его уже шатает из стороны в сторону, ноги заплетаются, язык бормочет бессвязные слова, и наконец, потеряв равновесие, Наруками шлепается на землю и засыпает. Тогда Таема спешит взобраться на утес, бежит к часовне, перерезывает карманным кинжалом священную веревку и отпирает двери храмика. В тот же миг оттуда вырывается молниеносная вспышка пламени, и грозный картонный дракон Татс-маки, со свистом и шипеньем прилаженных к нему маленьких ракеток и фейерверочных хлопушек, стремительно летит через всю сцену и взвивается к небу. Блеск молний и удары театрального грома немедленно же возвещают о появлении на небе освобожденного чудовища. Начинается страшная гроза и буря, сопровождаемая свистом и воем ветра – словом, полный тайфун. Таема распускает свой дождевой зонтик, и приблизясь к спящему Наруками, извиняется пред ним в том что послужила причиной его соблазна и так жестоко обманула его, – "но ведь это сделано во имя государственного и народного блага", так пусть же эта высокая цель служит ей оправданием и перед людьми и перед небом! Наруками однако спит так крепко что не слышит не только ее извинений, но и страшных раскатов грома раздающихся над его головой. Таема, прикрываясь зонтом от проливного дождя, поспешно удаляется со сцены. Вслед за ее уходом появляются измоченные ученики, не постигая откуда вдруг могла явиться возможность такой ужасной грозы когда Татс-маки сидит под арестом у их святейшего наставника. Но каково же их смущение, когда олин из них случайно замечает что священная веревка перерезана и двери часоваи раскрыты. Неужели сам учитель решился выпустить дракона? И где он, наконец, этот учитель? Куда он девался? Они начинают искать и кликать Наруками, и вдруг, к величайшему своему удивлению, видят что мудрейший из мудрейших и преславнейший наставник их распростерт а земле в безобразном виде, рядом с их опорожненным кувшином. Ученики начинают энергически будить его, и когда Наруками приходит наконец в сознание, он с ужасом узнает и видит последствия своего греховнаго увлечения. Он разражается проклятиями, в отчаянии рычит и вопит, бьет себя кулаками, рвет на себе свои священные облачения – все дело его мщения пропало. Татс-маки не поддастся вторично на заклинания, и наконец эта женщина, ради которой он преступил все заповеди своего сана, обманула и погубила его. Но нет, Наруками еще поборется, он призовет к себе на помощь все силы ада, всех воздушных, подводных и подземных духов, – он требует, он призывает и заклинает их явиться к нему немедленно, и вот под ним вдруг разверзается земля, в виде театральнаго люка, и старый грешник проваливается в преисподнюю, из которой показываются языки адскаго пламени.

На этом и кончается пиеса. Разыграна она была, для бродячей провинциальной труппы, очень не дурно, бойко, живо, с отчетливым знанием своей роли каждым исполнителем, и публика осталась ею вполне довольна. Но независимо от игры и обстановки, конечно не отличавшейся роскошью, самая пиеса, по своему смыслу и содержанию, возбудила в нас несколько, так сказать, вопросительных знаков. Правительственная цензура, как видно, не стесняет ни авторов, ни актеров в изображении и осмеянии буддийского духовенства, несмотря на то что закону Будды следует почти вся Япония. Может быть, это одна из множества мер политической борьбы нынешнего правительства против общественных остатков сёгунального режима, так как известно что сёгуны преимущественно держались буддизма и всячески ему покровительствовали, рассчитывая, конечно, на взаимную с его стороны поддержку и находя в нем противовес влиянию киотских микадо, всегда обязательно исповедывавших древний национальный культ ками (синто) и являющихся даже его первосвященниками. Но тут вот что замечательно: сельский люд, который не без усердия ставит и поддерживает на своих землях буддийские божнички и часовни, заходит в храмы, молится и жертвует на них доброхотную копейку, – этот самый сельский люд от души хохочет в театре над сатирическим изображением духовного лица, и религиозное чувство его нисколько не возмущается тем что тут профанируются на сцене священные облачения и прочие атрибуты его религиозного культа. Следует ли отнести это к явлениям религиозного индифферентизма? Поощряет ли такие проявления правительство или только игнорирует их? И делает ли оно это с известною целью, или же бессознательно? Эме Эмбер, около двадцати лет назад, еще до революции 1868 года, замечал что Японский народ любит шутить над самыми любимыми из своих божеств, каковы «семь богов счастья», даже над теми которых он создал по своему образу и подобию, безо всякого вмешательства официального культа с его Ками и Буддой, «потерявшими для Японцев всякую прелесть», и потому эти самые боги нередко являются у него в добродушных карикатурах. «Едва ли найдется, говорит тот же автор, на всем земном шаре народ который бы до такой степени отрешился от своих древних верований и который бы так насмехался над религией и моралью своих жрецов, как народ населяющий острова Восходящего Солнца. Этот народ, пребывающий в состоянии младенчества, если судить по внешним признакам, в сущности щедро одарен умом, который обнаруживается даже в его общественных увеселениях и еще более в его карикатурах религиозного содержания». Последние, по мнению Эмбера, не что иное как тайный протест против старых богов и безмолвное поклонение неведомому богу. Если это так, то японский религиозный индифферентизм становится понятен, и даже кажущееся противоречие между его проявлениями с одной и поклонением храмовым божествам с другой стороны может быть объяснено отчасти народными суевериями, отчасти преемственною привычкой, по преданию, к известным народным бытовым празднествам и религиозным обрядам. То есть, это значит что тут уцелели еще форма и внешность, тогда как внутренний дух, создавший и наполнявший ее, давно уже отсутствует. С этой стороны такому религиозному индифферентизму можно бы только радоваться, так как он служит лучшим показателем что при своих врожденных добрых и честных качествах, японский народ уже представляет собою готовую почву для восприятия веры Христовой, и что все бывшие доселе гонения на местных христиан были делом не народного фанатизма, а лишь правительственным мероприятием из чисто политических целей, да еще следствием интриг синто-буддийского духовенства, опасавшегося вторжения новой религии из-за своих материальных интересов.

Но возвращаюсь к пиесе. Осмеивая в лице Наруками буддийское духовенство, она в то же время не грешит против нравственного чувства вообще, так как порок и нарушение принятых на себя обетов несет в ней заслуженное наказание, и кроме того, в основе ее лежит несомненно идея патриотического долга: Таема добровольно берет на себя рискованную миссию к Наруками чтобы помочь своему государю и стране, во имя, как говорит она сама, государственного и народного блага. И эта-то идея долга, – будет ли то долг чести, долг дружбы, данного слова, семейных обязанностей или долг патриотизма, – является, как мне кажется, преобладающею идеей литературных и драматических произведений Японии. Нельзя не отметить это как черту весьма характеристичную.

17-е мая.

Сегодня с утра отправились мы с И. И. Зарубиным и А. С. Просинским в местечко Моги, лежащее к востоку от Нагасаки, в Симодском заливе. Курама довезли нас в дженерикшах до нагасакского предместья Гунгоци, около нагорных кладбищ, где пришлось на некоторое время остановиться, чтобы подождать, пока придут нанятые для нас носильщики с каго. Присели мы на ступеньки наружной галереи какого-то трактирчика, куда старичок-хозяин тотчас же принес нам обязательное угощение японским чаем. В этом же помещении находится у него и лавочка дорожных вещей, где я купил себе большой японский зонтик из абураками36 и заплатил за него всего 35 центов, тогда как в городе купцы, вкусившие от европейской «цивилизации» и перенявшие от цивилизаторов приемы торговли, заламывают за точно такие же зонтики от полутора иен до одного доллара. Зонтик этот очень пригодился в пути и от жгучего солнца, и от проливного дождя, каким вдруг наградила нас на несколько минут невесть откуда набежавшая тучка. Остановка наша была непродолжительна, но очень приятна. Вблизи раздавался рокочущий шум горной речки, катившей по каменистому ложу свои быстрые, пенистые воды; направо, по соседству, вся в розовых цветах, красовалась на перекрестке дорог каменная часовенка с изваянием Будды, обставленная по обыкновению, свежими букетами в бамбуковых стаканах, а прямо в нескольких шагах от трактирчика, стояло высокое, красивое дерево, усеянное большими нежно-белыми цветами, имеющими форму продолговатого звездчатого раструба.

Вскоре подошли носильщики, в числе десяти человек и притащили на себе три каго, в которых нам и предстояло отправиться. Кого – это особый род носилок, приспособленный именно для горных путешествий. Они состоят из плоской плетеной корзинки с высокою спинкой таких размеров, чтобы в ней мог поместиться человек, поджав под себя ноги и прислонясь затылком к спинке. К углам корзины прочно приделаны четыре бамбуковые стойки, на которых лежит плоская, слегка выгнутая книзу крышка, а вдоль ее продевается сверху в две надежные петли длинный, как оглобли, бамбуковый ствол, лежащий на плечах двух носильщиков, переднего и заднего. С боков и спереди кого бывает обыкновенно открыта, на случай солнца или дождя в ней есть подобранные под крышку занавески из абураками. Сидение покрыто плоским простеганным тюфячком, а на спинке – подушка. Я попробовал было усесться по всем правилам в этот своеобразный экипаж, но не выдержал и пяти минут: с непривычки, во-первых, затекают ноги, а во-вторых, при малейшем неосторожном движении то и дело стукаешься теменем в низко поставленную крышку, и это потому, что все каго, разумеется, приспособлены не на европейский, а на японский рост; для японцев они как раз впору, а для нас тесноваты. Я предпочел идти пешком, да и остальные спутники вскоре последовали моему примеру; носильщиков же оставили мы при себе на всякий случай, имея в виду возвращение позднею порой.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю