Текст книги "В дальних водах и странах. т. 2"

Автор книги: Всеволод Крестовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Паровой катер взял адмиральский вельбот на буксир, и мы отвалили от борта. Старый Флетчер забрался в носовую часть катера, стал во весь рост на банк и, не взглянув даже на компас, безмолвным жестом указал должное направление рулевому. Во все продолжение этого переезда его коренастая, своеобразно-красивая фигура, с расставленными ногами, с сигарой в зубах и время от времени указующим жестом высилась на носу катера.

Не успели мы отвалить, как досадный дождик припустил еще сильнее. Впереди ничего не видно: поверхность залива, берег и небо, все это слилось в неопределенной массе дождя и тумана. На расстоянии одной мили "Африка" уже стала казаться нам бледным призраком судна, а спустя еще несколько времени и вовсе исчезла. Плавание наше длилось около полутора часов. Подходя к устью реки, увидели две японские шхуны и семнадцать мореходных фуне (вроде джонок), довольно широко расположившихся на рейде, и в то же время с обеих сторон обозначились берега. Левый берег на несколько верст шел совершенно ровной полосой, возвышаясь сажени на три над водною поверхностью; из-за верхней его черты в трех-четырех местах торчало несколько кровель; правильность этой как бы нивелированной черты невольно остановила на себе мое внимание. Флетчер объяснил, что это плотина, сооруженная для защиты низменного побережья от наводнений, и полоса земли, находящаяся за нею, прямо, отвоевана жителями у моря: она употреблена ими под рисовые поля.

– Японцы, – прибавил он, – не останавливаются ни перед какими трудностями работы, сколь бы ни была она громадна, лишь бы видели в том пользу.

С правой стороны, начиная от рейда, где стояли фуне, и вплоть до берега шел длинный ряд высоких шестов, и вдоль его виднелась из-под воды искусственно сложенная гряда камней, ограждающая фарватер от наносных мелей. Порт сам по себе, казалось бы, совсем ничтожный, мелкий, неудобный; но какую заботливость о всяком государственном и общественном добре выказывают все эти сооружения! То ли у нас?.. Японцы не оставляют втуне ничего, что может приносить им какую-либо пользу и удобства, и это вы замечаете как принцип, практически проводимый в жизнь везде и во всем, начиная с мелких единоличных нужд поселянина и до государственных потребностей первостепенного значения. Эта-то знаменательная черта и заставляет верить в великую будущность Японии, нужды нет, что теперь ее чуть не до банкротства довели реформы и европейские цивилизаторы. Крепкая народная закваска в конце концов ее выручит.

Наконец мы подошли к пристани, очень прочно сложенной из дикого камня. Здесь уже разгружался пассажирский пароход, усмотренный во время пути в Оварийском заливе. Каменная набережная окаймляла берег и ковш, устроенный по правую сторону от пристани, выдающейся в виде широкого мола, десятка на три саженей вперед, в устье. Вдоль набережной стоял ряд деревянных, большею частью двухэтажных домиков японского характера. Нижние этажи, как всегда, заняты открытыми снаружи харчевнями, чайными и лавочками с качающимися по ветру деревянными вывесками и большими бумажными фонарями; а в верхних, из-за решетчатых балкончиков, галереек и раздвижных стен виднелись женские головки, с видимым любопытством наблюдавшие неожиданный приезд неведомых им иностранцев. Несколько флагов, испещренных японскими литерами, по обыкновению качались на длинных бамбуковых шестах над кровлями, и несколько пестрых бумажных змеев, тоже по обыкновению, высоко взвивались и плавали в воздухе. При повороте с пристани на набережную, на самом берегу сложен из камня, в виде усеченной четырехсторонней пирамиды, небольшой, но возвышенный фундамент с каменною же лесенкой, и на нем стоит старенькая деревянная часовня с каким-то разным деревянным истуканом внутри, за решеткой, похоже как и у нас в России и Польше, где тоже у пристаней и на паромных переправах через большие реки можно встретить деревянные часовенки, и мотаются на них такие же лоскутки и тряпочки, выцветшие от дождей, пыли и солнца, и такие же прибиты у дверей деревянные копилки со скважинкой в крышке для опускания доброхотной копейки.

Чуть сошли мы на берег, как пристань наполнилась любопытным людом, который, словно тараканы, из разных закоулков, щелей и лавчонок повысыпал сюда, привлеченный нашим приездом. Тут были рыбаки и лодочники в соломенных бурках, носильщики и поденщики почти голые, торгаши с какими-то съедобными товарами на лотках, бабы, ребятишки и даже несколько разряженных девушек; большая часть этой публики, защищаясь от дождя, распустила над собою широкие зонтики из непромокаемой, промасленной бумаги. Здесь же адмирала встретили двое полицейских в своей новой "американской форме". У одного из них болталась при бедре сабля в стальных ножнах, что указывало на его чиновничье достоинство, другой же, околоточный-хожалый, держал в руке за ремешок коротенький толстый жезл, попросту сказать скалку, как знак своей должности. Оба они препроводили нас в один из ближайших чайных домов, прося обождать под его навесом, пока хожалый побежит распорядиться насчет дженерикшей. Едва вступили мы под гостеприимный навес чайной, как услужливые незаны не замедлили предстать перед нами с обычными приседаниями и поклонами, держа в руках круглые лакированные подносики с миниатюрными чашечками, до половины налитыми слабым, бледно-зеленоватым настоем японского чая. От такого приветственного угощения, как известно, нельзя отказаться, и мы выпили по глотку, положив на поднос сколько-то мелких денег. Через пять минут полицейский нагнал к нам более десятка дженерикшей, причем между курамами поднялся неизбежный гам переговоров, толков и споров, кому везти и кто имеет на это более права, как ранее прибежавший. Но в конце концов все они остались довольны, потому что если кому не хватило пассажира, тому наложили вещей, и вот мы тронулись целою вереницей, один вслед за другим, образовав длинный поезд, которому предшествовала дженерикша, вмещавшая в себе полицейского чиновника с саблей, а в замке следовала другая, в которой восседал околоточный-хожалый с жезлом.

С набережной мы свернули налево и поехали по длинной-предлинной улице, которой, казалось, и конца не будет. Везли нас по ней не менее полутора часов, и хорошо еще, что она шоссирована. Ряд телеграфных столбов с восьмью проволоками терялся в бесконечной перспективе этой улицы, называемой Хончо; она здесь главная. Сначала по бокам ее тянулся непрерывный ряд низеньких домишек крытых соломой, иногда обмазанных глиной, иногда просто дощатых и населенных бедным людом составляющим обычный контингент всех предместий в Японии, как и во всем мире; но здесь каждый такой домишко непременно является и лавочкой, где идет торговля свежею и вяленою рыбой, седобными ракушками, каракатицами и акульим мясом, которым не брезгают японские бедняки. В других лавчонках продают фрукты и овощи, какую-нибудь чудовищно раздувшуюся тыкву или белую редьку в целый аршин длиною; в третьих – циновки, веревки, дождевые плащи из листьев бамбука или рисовой соломы, деревянную и соломенную обувь; далее – свечи из растительного воска, бумажные фонари и зонтики, старое платье, домашнюю утварь; далее – какой-то хлам, а какой именно и не разберешь в наваленной куче. Вперемежку с подобными лавчонками ютятся разные ремесленные, увеселительные и торговые заведения. Вот, например, цирюльня, которую сразу узнаешь по увеличенным вдесятеро против натуральной величины картонным подкладкам под дамские придворные шиньоны, да по пучкам волос и женских кос развевающихся по ветру над входом, вместо вывески. Вот харчевни и чайные с пунцовыми и белыми фонарями разной формы, которые гласят своими надписями о прелестях и дешевизне этих гостеприимных заведений. Вот меняльные лавки, над которыми болтается на бамбучине деревянный кружок с квадратною дырочкой в середине, изображающий в огромном виде мельчайшую монетку рин. Вот маленький убогий театрик, всего в три шага шириной, где пляшут марионетки и разыгрывают жестокие драмы вырезанные из картона и раскрашенные герои, а по вечерам иногда показываются китайские тени. Зрители толпятся на улице и платят за зрелище по грошам, сколько кому вздумается. Тут же, в ряду с названными заведениями, теснятся столярные, жестяноиздельные, бронзовые, токарные, портняжные и разные иные мастерские. Все это торгует, работает, ест, пьет, курит и отдыхает, словом, живет – на улице, на глазах у всех, нараспашку.

Иногда однообразная линия этих черных и серых домишек прерывалась священным тори, за которым в перспективе, среди палисадника, виднелся фронтон маленькой кумирни или синтоской миа. Иногда узкий переулок уходил в ту или другую сторону, открывая ряды таких же убогих домишек и садиков, где пальма-латания, фантастически искривленная, суковатая японская сосна или затейливо подрезанная туя, нарядная камелия в цвету да гибкий бамбук – эти вечно зеленыя дети Японии – красиво разнообразят собою серый тон построек, который без них был бы уже слишком скучен.

Версты три тянулось вдоль Хончо это предместье, но затем дома и лавки пошли побогаче, понаряднее, и чем дальше тем лучше. Между домами стали попадаться каменные и глинобитные с темно-серыми кафельными стенами, выложенными в косую клетку между выпуклыми узкими полосами белой штукатурки. Солома на крышах заменилась гонтом или серою черепицей, с узорчатыми карнизами, гребнем и наугольниками. Из-за дощатых забориков выглядывали опять-таки затейливо подстриженные туи, шарообразно округленные померанцы с дозревающими плодами и иные деревья. Но и здесь точно также в нижних этажах исключительно господствует торгово-промышленный характер. Между ремесленными заведениями преобладают столярные, токарно-резные и бондарные мастерские, где производится всевозможная общеупотребительная в Японии мебель и домашняя деревянная утварь: низенькие столики и шкафчики, поставцы и этажерки, миски, подносики, бадейки и ведра, помпы, насосы, дженерикши, домашние алтари и божницы, последних в особенности много и, вероятно, здешние токари и резчики снабжают ими не один лишь город Нагойе. Резная и токарная работа этих божниц, замечательно тонкая и тщательная, нередко поражает своею артистичностью и виртуозностью в отделке мельчайших деталей. Каждая божница – это в своем роде очень красивое, цельное, законченно-художественное произведение. Тут же режутся из дерева и выставляются для продажи позолоченные статуэтки Будды восседающего на лотосе, Авани попирающей главу дракона и прочих святых буддийского пантеона.

Ни фарфоровых изделий, ни фалани, ни красивых женщин, ни вообще всего о чем нам наговорили заранее мы на первый раз здесь не встретили. Напротив, женщины, например, попадались все пребезобразные, с гладко выбритыми бровями, вычерненными зубами и выкрашенными в какую-то бурую краску губами, вследствие чего рот у них казался просто черною дырой, и все лицо принимало старушечье выражение, словно бы наша мифическая баба-яга или ведьма выступает вам на встречу. Таким образом уродуют себя женщины замужние, и я уже раньше говорил что это делается из принципа, освященного древним обычаем, в доказательство своей любви к мужу и решимости посвятить всю жизнь только домашним семейным обязанностям. В провинции обычай этот пока еще держится крепко, и даже некоторые девушки, уже не знаю в силу чего, нередко покрывают зубы чернетью.

Добрых верст пять, а, пожалуй, и больше отмахали наши курума по Хончо, прежде чем добрались до широкого перекрестка, образуемого поперечной улицей. Здесь уже пахнуло европейщиной, но не так, как в Европе, а той особенной, своеобразной европейщиной, которая, вместе с английскими вывесками, верандами, баррумами, оффисами и прочим, составляет неизбежную принадлежность всех городов Востока, где лишь завелся "на расплод" хоть один англичанин. В Нагойе англичан пока еще нет и духу, но английское влияние уже заметно сказывается: на зданиях телеграфной станции, почты, полиции, школ и прочих официальных учреждений "прогрессивного" характера непременно тычутся в глаза над главными входами англо-японские вывески и притом так, что английская надпись занимает первое место, кидается вам в глаза прежде всего остального, сама, так сказать, кричит о себе, а надпись японская скромно ютится под ней, начертанная мелкими литерами, да еще в горизонтальном порядке вместо вертикального. Все официальные здания в Нагойе построены уже на европейский или, точнее, англо-колониальный лад, и таких зданий на поперечной улице несколько. Я не добился, как ее название, но это, бесспорно, лучшая улица в Нагойе. Это даже не улица, а целый проспект, весьма широкий, отлично шоссированный, обсаженный с обоих тротуаров рядами деревьев, образующих бульвары и замыкаемый с одного конца затейливым зданием губернских присутственных мест и губернаторского дома, тоже в англо-колониальном стиле.

Перед зданием полиции мы на минуту остановились. Адмирал, желая сделать визит губернатору, просил указать, где он живет; но вышедший чиновник объяснил, что губернатора в настоящее время в городе нет, – уехал-де по служебным надобностям внутри своей провинции, а что вице-губернатор сейчас сам прибудет с визитом к адмиралу.

Снова сели мы в свои дженерикши и свернули с бульварного проспекта в одну из боковых улиц, параллельных Хончо, где опять пахнуло на нас японским миром, не подкрашенным никакой европейщиной.

Но нет, она уже проникла отчасти и в этот закоулок.

Останавливаются наши курума перед раздвижной дверью одного японского домика, которого и не отличишь от длинного ряда остальных, точно таких же, домишек, – и соскочивший с дженерикши полицейский объявляет через переводчика: "Здесь!"

– Что такое "здесь"?

– Приехали.

– Куда приехали?

– В гостиницу.

Слава Богу, наконец-то!.. Любопытно, что за гостиницы в Японии. Выхожу из дженерикши, поднимаю глаза на вход, и что же? – Над входом вывеска, на вывеске, разумеется, надпись, но не по-японски, а латинскими литерами, хотя кроме японцев здесь никто не бывает, если не считать редкостных гостей чужестранцев, какими, например, были мы в ту минуту, а года за два до нас американцы. Читаю: "Отель "Прогресс". – Тьфу ты прах! Только этого не доставало. – "Отель "Прогресс" в Японии, в Нагойе, в провинциальной глуши, рядом с телеграфным офисом, "Почтофисом" и прочим. Но курьезным показалось мне не столько самое содержание надписи, сколько то, что она сделана по-французски. Французский язык, сравнительно с английским, немецким и даже русским, составляет в Японии такую редкость, что недавно в Иокогаме учредилось общество с целью распространения французского языка между японцами, причем бельгийский посланник, на торжественном обеде по случаю открытия этого общества, произнес целый спич в стихах, где выразил, что французский язык с успехом служит Богу, отечеству, народу, свободе, прогрессу, науке, поэзии и прекрасным женщинам (последним в особенности), а потому должен служить и Японии.

Посмотрим, однако, что это за "Отель "Прогресс".

Переступили порог и входим в нечто вроде сеней или сарайчика с земляным полом. Прямо против входа стенка, которая направо заворачивает в узкий коридор; в этой стенке квадратное окно с матовым стеклом. Стекло, да еще матовое, да еще с узором – это действительно прогресс для Японии, где вместо стекол употребляют в окнах тонкую пропускную бумагу. Перед этим окошком, на вделанном в стенку узеньким постаментиком, утверждены резные деревянные фигурки домашних божков и духов покровителей странствующих и путешествующих. Один божок изображается едущим на кляче, другой подгоняет клячу веткой, а третий путешествует сзади пешком, с посохом в руке, согнувшись под тяжестью своей котомки. Перед этой группой, в виде жертвенного приношения, положена свежая веточка цветущей камелии. Налево от входа сделана приступка, а над нею большой и широкий досчатый помост, который фута на два возвышается над земляным полом и сплошь затянут сверху мягкими и, как всегда замечательно чистыми, циновками. Около приступки, на земле, валялось более десятка разных туфель, башмаков, сандалий и вообще деревянной и соломенной обуви, между которою я обратил внимание на невиданные еще мною калоши (гета) в форме башмачного носка из промасленного и потому непромокаемого картона, приколоченного к деревянной сандалии. Хотим всходить на помост. – "Нет, – говорят, – нельзя: снимайте прежде сапоги".

– Но как же, однако, и где? Неужели в этих мокрых сенях?

– Здесь, – говорят, – на то и приступка.

– Но здесь грязно, сыро, холодно…

– Как угодно, а в сапогах нельзя.

Делать нечего. Вспомнив пословицу, что в чужой монастырь со своим уставом не входят, уселись мы на досчатый помост и кое-как стянули с себя сапоги, насырелые от дождя и уличной слякоти. Предлагают надеть чистые, новенькие соломенные сандалии (зори) на выбор, какие угодно, объясняя, что в них будет мягче ходить. Я попытался было сделать это, но не тут-то было! Носить их не так легко, как кажется. Наши европейские чулки к такой обуви не подходят; тут нужны японские, у которых большой палец, как в наших рукавицах, отделяется от прочих. Но кроме особых чулок, нужен еще и особый навык, а то с непривычки мне стало так жестоко жать и натирать плетешками пальцы, что через пять минут пришлось бросить зори и ходить в одних тонких чулках по холодным доскам наружных галереек.

Из сеней гостиницы один вход ведет в комнату, где устроен общий склад всякого хозяйственного скарба, кроме кухонных принадлежностей. Тут в одном углу сложены толстые ватные одеяла, заменяющие постели, в другом – какие-то сундучки, шкатулки и корзинки, в третьем – комнатные фонари, ночники и длинные деревянные подсвечники со шпильками, на которые насаживаются свечи из растительного воска. На полках расставлены подушки. Да, именно расставлены, а не разложены, потому что в Японии вместо подушки, как я уже говорил однажды, употребляется макура, особый деревянный прибор, с виду похожий на стереоскоп. Но здесь и макуры отличалась особенною народностью: один из них были покрыты красным или черным лаком, другие расписаны золотыми узорами и картинками; а сбоку от них имелся даже выдвижной ящичек, куда, если угодно, можно прятать на ночь кольца, деньги, часы или излишние принадлежности женского головного убора, вроде черепаховых шпилек и гребенок.

Другой проход из сеней, мимо этой кладовой или скарбовой, ведет в отдельные комнатки для приезжающих и в верхний этаж, а с третьей стороны находится проход в кухню, закрытый кубово-синей холщевой занавеской, на которой белой нитью вытканы какие-то слова и символические знаки. Занавесь эта не сплошная, как у нас, а разделена на четыре отдельные полотнища, шириной каждое не более полуаршина.

Кухня – чуть ли не самая интересная часть японского дома. Это обширная комната с земляным полом. Приподнятый досчатый помост проложен только вдоль двух смежных стен и притом с одной стороны значительно шире, чем с другой. У остальных двух стен помещаются очаги, сложенные из кирпичей, иногда из диких камней, иногда из того и другого вместе. На одном из очагов жарят, пекут и варят, на другом всегда кипит в большом бронзовом чайнике или котле вода для заварки чая. Но в "гостинице Прогресса" прогресс сказался и в кухне. Здесь первобытные очаги уже заменены обыкновенными европейскими чугунными плитами, более удобными, чтобы варить суп и жарить бифштексы. А бифштекс, надо заметить, принадлежит к проявлениям прогресса, так как японцы, ценя в рогатом скоте рабочую силу, необходимую им и для разминания рисовых полей, и до сих пор еще в большинстве не употребляют в пишу мяса, хотя на это нет прямого запрещения ни в их гражданских, ни в духовных законах. Посредине кухни стоит на высоких ножках (высокие ножки тоже прогресс) довольно большой круглый стол, на котором обыкновенно производятся все подготовительные действия японской стряпни: здесь крошится зелень, шелушится лук, чистится рыба, ощипываются куры. В той части кухни, где находится дощатый помост, от пола и почти до потолка установлены деревянные полки с боковыми стенками, совершенно такие же, какие бывают у нас для книг, только немного глубже. Здесь хранятся все кухонные и столовые принадлежности, котелки, сковороды, деревянные лаковые чашки и миски, фаянсовые и расписные блюда, фарфоровые бутылочки для саки и чашечки для чая, маленькие, почти игрушечные столики-коротконожки (таборо), лаковые подносы и прочее. Фарфоровые вещи преимущественно с синим, а лаковые с золотым рисунком. Кроме большого складного фонаря из рыбьих пузырей, который по вечерам подвешивается к потолку по середине комнаты, висит еще над очагом на стене светец с гнотиком вроде малороссийского каганца, наливаемый маслом. Впрочем, в последнее время керосин сильно начинает входить в Японии во всеобщее употребление и, вследствие неосторожности и неуменья обращаться с ним, служит причиной большей части пожаров, которые, при здешних удобосгораемых постройках, и без того были часты, а с введением керосина еще значительно усилились. Поэтому, ночуя в японском доме, никогда нельзя быть уверенным, что проснешься утром таким же, как и лег, а не сгоришь как-нибудь во время сна ночью.

Из кухни есть выход на крытую сверху деревянную галерейку, окружающую небольшой внутренний дворик, который, как я уже говорил, является необходимою принадлежностью каждого японского дома, от дворца до хижины. Эти дворики – одно из самых характерных произведений японского домостроительства, хотя первоначально они и были заимствованы из Китая. На устройстве внутреннего дворика сосредоточиваются весь вкус, все заботы и попечения об изящной стороне домашней жизни. Тут, иногда на пространстве одной сажени, а то и меньше, сосредоточено все, что может тешить глаз и ласкать чувство прекрасного. В каждом внутреннем дворике вы непременно найдете маленький бассейн, выложенный цементом или диким камнем, из расселин которого наползают на поверхность кристально чистой воды красивые водяные растения, лилии и лотос. Прелестно уродливые, радужные и золотые рыбки разгуливают в этом своеобразном аквариуме. Иногда маленький краб выглядывает из-под камней, иногда черепашка взберется на карниз погреться на солнышке, а цикада-кузнечик, посаженный в миниатюрную клеточку подвешенную к какой-нибудь ветке, каждый вечер, когда вокруг зажгутся пунцовые фонари, оглашает весь дворик своим неумолкаемым стрекотаньем. Нередко ему вторят, на ветках же, маленькие стеклянные колокольчики, к языкам которых подвязаны бумажные ленты: ветерок колеблет эти ленты, и колокольчики начинают тихий мелодический перезвон. Через бассейн, из одной половины дома в другую, перекинут, в виде полукруглой арки, легкий мостик из палочек бамбука или другого красивого дерева, украшенный иногда очень изящно точеными, либо резными перильцами. Все остальное пространство дворика засажено камелиями и азалиями, латаниями и саговыми пальмочками, померанцевыми, сливовыми и другими фруктовыми и хвойными деревцами и кустарниками дающими или красивый, или ароматичный цвет. Там и сям по этому садику расставлены фарфоровые вазоны с более редкими и почему-либо замечательными растениями. Тут же, между кустами, где-нибудь из углов непременно торчит несколько диких камней опутанных побегами разных вьюнков и один или два фонарика высеченные из камня же в виде грибков или небольших монументов. Иногда в тени из-под вечно зеленых ветвей таинственно выглядывает маленькая деревянная кумирня, и в ней прячется изображение домашнего божества, избранного хозяином в покровители дома и семейства. Тут же, неподалеку от кухни, стоит гранитная тумба в виде естественной глыбы, у которой верхушка сточена, и в ней выдолблен водоем всегда наполненный свежею водой для питья, ради чего на тумбу кладется и бамбуковый ковшичек с длинною ручкой, а для поддержания свежести и для некоторой красоты, в воду обыкновенно опускается несколько веточек цветущих камелий, которые меняются ежедневно вместе с водой. Но во многих случаях подобные водоемы или чаши наполняются проточною водой, проводимою к ним посредством бамбуковых труб из какого-нибудь родника. Вода изливается в чашу либо по желобку, либо особо устроенным фонтанчиком; а чтобы чаша не переполнялась, из нее проведены бамбуковые желоба к бассейну аквариуму, или же к оросительным садовым канавкам. Все это, в общем, носит какой-то игрушечный характер, словно бы все, это устроили очень милые, умные и способные дети.

Для умыванья и выливанья грязной воды имеется во внутреннем же дворике, но несколько поодаль (обыкновенно по другую сторону соединительной галерейки), бассейн, напоминающий своим видом древнегреческие саркофаги. Он высекается из цельного камня, а иногда бывает и бронзовый, или же делается наподобие камня искусственно, из особого цемента, который имеет свойство крепнуть со временем до степени плотности плитняка. Такие бассейны обыкновенно украшаются резными, рельефно высеченными надписями, а сделанные из цемента, кроме того, еще и вмуравленными в их наружные стенки фарфоровыми кафлями, на которых изображены разные синие рисунки. На дне бассейна всегда есть отверстие, соединенное с подземною сточною трубой. А чтобы вид нечистот не оскорблял глаз по природе чистоплотного японца, в бассейн обыкновенно вкладывается на два, на три вершка ниже верхнего края особая покрышка из бамбуковых равной величины палочек, пронизанных для связи между собою, с обоих концов тонкими прутьями. Мыльная вода стекает в узкие скважины, остающиеся между палочками и таким образом покрышка бассейна всегда остается в безукоризненно чистом виде. Для вытирания лица и рук тут же, около, на особой жердочке вешается цветное полотенце, большею частью голубое с каким-то белым литерным знаком посредине.

Кроме внутреннего дворика, при "Гостинице Прогресса", как и при многих других домах, имеется еще особый сад. Подобные сады бывают разной величины, и в них соединено в больших размерах все, что вы можете встретить во внутреннем дворике, за исключением разве сточного саркофага. Одним из самых популярных садовых украшений, кроме диких, красиво навороченных камней и гранитных фонарей-монументов, являются подстриженные деревья и миниатюрная Фудзияма. В одном из наиболее любимых уголков сада насыпается конический курганчик, которому придают сходство с контурами знаменитой горы. Узенькая тропинка зигзагами или спиралью вьется по бокам кургана к его вершине, где обыкновенно помещается каменное изваяние какого-нибудь божка, или торчмя поставленная плита с высеченною надписью; то и другое непременно украшено зеленью разных цветущих кустарников. Деревянная или каменная скамья поставленная против изваяния служит обычным дополнением макушки кургана, скаты которого украшены дикими камнями, а иногда, кроме того, глыбами кораллов и большими раковинами. Из их расщелин вырываются на простор воздуха и света побеги всевозможных вьюнков, тюльпаны, лилии, пионы, растущие рядом с несколькими сортами хвойных кустарников. Фудзияма обыкновенно служит бельведером и любимейшим местом семейных отдохновений во время солнечного заката. Деревья в садах обыкновенно подстригаются, но не все, а лишь некоторых известных сортов. Так, например, ильм, клен, камфарное дерево, камелия, орех, оставляются на произвол природы и нередко достигают громадных размеров; бамбук же, акация и боярышник в изгородях, а померанцы, кипарисы и туи внутри садов, всегда подстригаются, причем кипарисам и туям придается форма цилиндров, усеченных конусов и башен, а померанцам – яйцеобразная, шаровидная и кубическая. Операция подстрижки производится с большим искусством, так что дерево с безукоризненною правильностью получает именно ту форму какую задумала придать ему фантазия садовника. Глядя на эти произведения японской культуры, можно предполагать что идея стриженых аллей и газонов французских садов XVIII века перешла в Европу если не из Японии, то вероятно из Китая; но все же европейским садоводам далеко в этом отношении до японских искусников. Впрочем, верх этого искусства вы познаете лишь когда увидите, что Японцы проделывают со своими соснами. Подпирая иные ветви шестами и распорками, а другие притягивая книзу железными цепями, они придают соснам самые прихотливые, причудливые, иногда фантастические формы, вследствие чего и получаются те искривленные, змеевидные, иногда в бараний рог завитые стволы, сучья и ветви, изображения которых мы встречаем на японских рисунках. Садовники переплетают и связывают между собою молодые веточки сосны, причем иные подстригут, иные вовсе обрежут, и глядишь, вся кривая сосенка усеяна у них отдельными зелеными шапками хвойных щепоточек, то в виде грибков, то в форме зонтиков, вееров, обручей и т. п. Тем же способом, с применением подстрижки, они придают можжевеловым кустам форму камней, столов и иногда употребляют их в качестве бордюра для садовых бассейнов, клумб и дорожек. Попадаются иногда хвойные кустарники в форме птиц (в особенности журавлей и уток) и иных животных, но это уже есть принадлежность более богатых садов, да и вообще с подобными формами встречаешься чаще в Китае чем в Японии. Кроме исчисленных диковинок, японские сады всегда бывают наполнены разными сортами таких (преимущественно фруктовых) деревьев которые дают пышный цвет ранее появления листьев. К таковым относятся японская вишня и японская слива, начинающие цвести еще в декабре, затем абрикос, персик, миндаль и другие, названия коих я не знаю и которые встретил здесь в первый раз в жизни. Еще задолго до непосредственного знакомства с Японией мне случалось читать и неоднократно слышать порицания китайским и японским садоводам за практикуемое ими насилие природы растений и за стремление совокупить на ничтожном клочке земли миниатюрные и потому якобы уродливые подражания природе в образе потоков, скал, озер и т. п. Что сказать на это? Разумеется, природа ненасилованная лучше, и я даже думаю что вряд ли какой народ во всей своей массе способен более Японцев чувствовать ее красоты: самая природа этой живописной страны невольно учит их понимать ее прекрасные стороны, невольно, так сказать, воспитывает в них чувство изящного. Но может быть именно потому-то Японец и стремится соединить окрест себя, в своем уголке, даже внутри своего дома, все что может сколько-нибудь, хотя в миниатюре, напоминать ему прелестную природу его родины. Не выражается ли скорее в этой миниатюрности его кропотливый, усидчиво-трудолюбивый и страстный к культуре характер? Японец так любит вид зелени, цветов и деревьев что не только изображает их на своих чашках и шкатулках, но не оставляет и в доме своем решительно ни одного клочка земли не занятой строениями без того чтобы не посадить на нем хотя веточку, из которой со временем вырастет целое дерево. Мы часто встречаем в японских домах какой-нибудь захолустный, второй или третий дворик, совсем глухой, не более как в полтора квадратные аршина величиной, и что же? На таком дворике, продравшись между деревянных крыш на свет Божий, вырастает целое дерево лавра или камелии, апельсинное или камфарное, а под ним, у корня, еще и маленький цветничок устроен, и проведена для орошения выложенная кирпичом канавка. Японец страстно любит зелень, тень, воду, и это понятно в таком климате. Относительно здешних садов скажу только что они в своем роде очень и очень красивы со всеми этими камнями, маленькими скалами, бассейнами, кумирнями и прочими своими украшениями. Все это очень оригинально, пожалуй очень курьезно, в особенности когда вы вдруг видите дуб или кедр как бы из страны Лилипутов или можжевельник свернутый в фигуру священного журавля; но в то же время это "уродство" полно такой своеобразной прелести что смотришь-смотришь на него, и глаз оторвать не хочется.