Текст книги "В дальних водах и странах. т. 2"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)
Над главным алтарем, в таинственной и сумрачной глубине особого киота, помещается позолоченная статуя Будды, сидящего на лотосе. Размеры ее в полтора человеческого роста. Во лбу идола светится крупный алмаз, заменяющий тот небольшой клок седых волос, что в действительности, по преданию, рос у Сакья-муни на этом самом месте, и в то же время служащий символом его блистательно светлых, чистых и высоких дум.
Из главного храма нас провели небольшим коридорчиком в особый предел, посвященный памяти умерших. Здесь, у задней стены, во всю ширину этой часовни поставлен большой, длинный стол, от которого пологими ступеньками идут вверх почти до потолка такой же длины полки, сплошь заставленные снизу до верху рядами небольших двустворчатых киотиков. Эти последние сделаны все из дорогих сортов дерева, снаружи наведены черным японским лаком, а внутри вызолочены и заключают в себе разные священные изображения чрезвычайно тонкой работы из слонвой кости, бронзы, серебра, а более всего из дерева. Перед каждым киотиком на дощечках написаны имена умерших.
Деревянная лестница ведет из этого придела в верхний этаж, где находится подобная же часовня, но только посвященная памяти японских императоров. Хотя императоры, как первосвященники культа Синто или Ками, обязательно исповедуют эту государственную религию, но она с течением времени, как уже сказано, освоилась и даже переплелась с буддизмом. В силу давным-давно уже установившегося обычая, по смерти каждого микадо, его вдова или наследник обязательно присылают в Дайондзи киотик и пару скрижалей с именем покойного властителя. Почти все из императорских киотиков представляют замечательные образцы изумительно тонкой, артистической работы, где достойно спорят между собою искусства резчика, лакировщика, инкрустатора, художника-миниатюриста и каллиграфа. Это такой музей национально-религиозного японского искусства, какой вряд ли где можно еще встретить в подобном хронологическом порядке и количестве образцов.
По выходе из храма, мы расположились на одной из его галереек, выходящей во внутренний храмовый дворик, он же и садик. В своем роде это верх японского изящества. Тут, на небольшом пространстве ласкают ваш глаз искусственно нагроможденные камни, изображающие целые скалы с пещерами и гротами, и прихотливо извивающийся прудок с совершенно прозрачною ключевою водой, где плавают веселые вереницы маленьких золотых рыбок, ружеток, телескопов и всякой иной рыбешки, отливающей чуть ли не всеми цветами радуги. Дно его усеяно перламутровыми ракушками и разноцветною галькой, и поднимаются с него на поверхность воды лотос и другие водяные растения: над ними реют в воздухе пригретые солнцем блестящие мушки, жучки и голубые коромысла. В двух местах через прудок перекинуты каменные мостики; малорослые латании, сого и иные пальмы кокетливо смотрятся в его кристальные воды; причудливо искривленные карлики кедры торчат из расселин искусственных скал, а декоративным фоном всему этому дворику со стороны, противоположной нашей галерейке, служит природная громадная скала, по откосу которой взбегают вверх массы разнородных ползучих растений, роскошно опутывающих своими густыми побегами корни и стволы огромных многовековых дерев, что красят своею темною зеленью вершину скалы и склоняются ветвями, а отчасти и самыми стволами над храмовым двориком, словно охраняя его своею сенью. И везде-то, везде и во всем сказывается у этого народа присущее ему чувство изящного вместе с тонким чутьем и красотой природы!..
– Куда же мы теперь? – обратился ко мне мой сотоварищ, когда мы очутились за воротами Дайондзи, перед нашими дженерикшами.
– Да обедать, куда же больше! Осматривать кладбища уже поздно.
– И прекрасно. В таком случае, знаете что, поедемте есть настоящий японский обед. Это тут не особенно далеко, и хозяйки, кстати, мне знакомы.
Я осведомился, не в Фуку ли.
– Нет, в Джьютеи, на Мума-мачи: там совсем уж по-японски. А Фукуя что! Фукуя на европейский лад наровит.
– Ну, к Джьютеи, так к Джьютеи, мне все равно. Едем!
Оно в самом деле любопытно было на собственном опыте составить себе некоторое понятие о настоящей японской кухне, без примеси чего бы то ни было европейского.
Бойкие курамы покатили нас обычною мерною рысью. При подъеме на одну довольно крутую горку, желая облегчить им труд, мы вышли из дженерикшей, как вдруг в это самое время до нас долетает молодой женский голосок – Гей, конни чива, Раковичи-сан! (Здравствуйте, господин Ракович!)
Оборачиваемся, – у самого подъема в горку, шагах в десяти от нас, на пороге маленького домика стоит в растворенных дверях молоденькая девушка, изящно одетая в киримон темного цвета, еще изящнее причесанная, но босая, по-домашнему. Оказалось – знакомая моему сотоварищу гейка.
– Хотите, за одно уж, для полноты японского стола, пообедаем и в японском обществе? – предложил он мне, и, получив утвердительный ответ, тотчас же пригласил свою знакомую.
Та отпросилась у своей окка-сан (то есть "великой госпожи", как величают здесь дети матерей), очень кстати появившейся в дверях, чтобы процензуровать, с кем разговаривает дочка, и затем как была, только насунув на босые ножки деревянные стуканцы-сокки да кокетливо проронив нам мимоходом: "май-римашо-о!" – вот и я мол! – порхнула в первую попавшуюся дженерикшу, в них же никогда нет недостатка на японских улицах, и мы, поднявшись на горку, покатили далее гуськом в трех экипажах.
Вот и Мума-мачи, одна из удаленных от городского центра, хороших и широких улиц, где вы менее всего встречаете лавочек и ремесленных заведений, которые все больше и больше уступают место укромно скрывшимся за заборы отдельным домикам с садиками. Здесь, так сказать, аристократический уголок города, где мирно и тихо, по-семейному, живут в свое удовольствие или доживают на покое век, невдалеке от нагорных храмов, люди ученые и зажиточные, старые самюре прежнего режима или нынешние местные чиновники из тех, что поважнее, или, наконец, богатые коммерсанты, уже прекратившие свои дела, либо ведущие их "в городе", отдельно от своих жилищ, все те, кто может доставить себе более комфортабельное существование в более чистом воздухе и приличной обстановке, подальше от вечной базарно-ремесленной сутолоки городского центра. Тут же находится и лучшая японская гостиница для туземных постояльцев и лучший ресторан, принадлежащий фирме Джьютеи, которая, кроме Нагасаки, держит подобные же заведения еще в Осака и Киото, центральной древней столице Японии.
Вот и самый этот ресторан или, по крайней мере, вход в него, прорезанный раздвижными воротами в высоком деревянном заборе и приметный еще издали по двум качающимся в нем большим бумажным фонарям с какими-то цветами и красными надписями вместо вывески. Самый ресторан помещается в глубине закрытого двора в одноэтажном деревянном домике, к которому от уличного входа ведет каменный тротуар, через небольшой садик, наполненный по обыкновению причудливо развившимися деревцами, маленькими пальмами, пышными кустарниками и цветочными клумбами в коралловых бордюрах.
У входа, на крылечке, нас встретили три молодые девушки в роли хозяек, и первым же делом, после обычных приветствий с коленопреклонением и поклоном чуть не до земли, предложили нам скинуть обувь. Но после продолжительной прогулки по двум храмам и без того уже чувствуя, что ступни мои с непривычки просто заледенели, я наотрез отказался от повторения в третий раз этой церемонии, рискуя лучше заслужить себе название "иджин-сана", сиречь "господина-варвара", и предпочитая вовсе отказаться от прелестей японского обеда, если уже нельзя обойти такое требование этикета. Тогда молодые хозяйки, не желая упустить выгодных гостей (ибо с европейцев всегда берут гораздо дороже, чем с туземцев), пошли на компромисс: по их приказанию одна из незан (служанок) сейчас же явилась с какою-то тряпкой и обтерла ею мои подошвы, хотя на улицах не было ни малейшей грязи, ни пыли. После этого нас провели по галерейке в одну из боковых пристроек, долженствовавшую служить нам столовой.
Хотя любезные хозяйки, наперерыв одна перед другой, обращались к нам с любезными приглашениями садиться: "Доэо о каке ку да сай!" Тем не менее исполнить это при всем желании не представлялось возможности, так как на полу здесь кроме циновок не было никакой мебели: не имелось даже приступки, "почетного места", обыкновенно встречаемой в японских домах у одной из неподвижных стен, где устроены шкафчики и полки. Циновки, значит, должны были заменять нам и стол, и стулья, и диваны для послеобеденного кейфа.
Наружные стены состояли только из широких раздвижных рам с тоненьким решетчатым переплетом, на который был натянут белый клякс-папир; а между тем, с закатом солнца в воздухе вдруг значительно похолодало, и от этого в комнате, где у японцев всегда прохладнее, чем на улице, сделалось так холодно, что у нас зуб на зуб не попадал. Чтобы пособить беде, незаны притащили бронзовый хибач с горячими угольями для гретья: но, увы! это оказалось более воображаемым, чем действительным средством против холода, проникавшего сюда тонкими струями в щели рам и ставен. Просто удивительно, как эти люди могут жить зимою без печей и каминов в таких игрушечно-карточных домиках!
Вслед за хибачем внесли к нам пару толстых восковых свечей в высоких деревянных подсвечниках и несколько маленьких ватных одеялец, сложенных вдвое и даже вчетверо, чтобы класть их под локоть; но и это последнее приспособление нимало не помогло нам. Товарищ мой уже привык к японским обыкновениям и потому относился к ним с чувством достодолжной покорности, я же, не обладая искусством сидеть долгое время на корточках или с накрест поджатыми под себя ногами, без того, чтобы не почувствовать несносной боли в коленях, решительно не мог даже лежа приспособиться к мало-мальски удобному положению. Волей-меволей приходилось лежать, опираясь на локоть, который от этого вскоре затек до одервенения, и все-таки это положение изо всех прочих было наименее неудобно. Но… охота пуще неволи, говорится, и "местный колорит" зато был соблюден во всей своей неприкосновенности, без малейших уступок европейским привычкам.
Пока шли все предварительные распоряжения и приготовления, захлопотавшиеся хозяйки, то и дело подбодряя незан возгласами "гай-яку широ!" – скорей, торопись, ты! – беспрестанно шмыгали то из комнаты на галерейку, то обратно, что, конечно, не способствовало увеличению теплоты в нашей столовой. Но с этим обстоятельством, нечего делать, надо уже было кое-как мириться в ожидании чего-либо "согревательного". Зато эти прелестные особы в своих нарядных киримонах с толстыми, подбитыми ватой шлейфами, изящно перехваченные в талии пышными оби, видимо, стремились восполнить недостаток тепла своею сугубою любезностью и, являясь поочередно на смену друг дружке, старались занимать нас приятными разговорами. При этом, присаживаясь в первый раз ко мне или к моему товарищу, каждая из них непременно считала нужным обратиться наперед к тому, около которого садилась с кокетливым вопросом: "Ожиги асоба суна?" (Вы меня не прогоните?), на что, конечно, мы со всею предупредительностью должны были каждый отвечать любезным приглашением: "О! дозо о каке а со да сай!" (Садитесь-де, пожалуйста), или "Гойенрио наку!" (Не церемоньтесь, не стесняйтесь нимало).
Но вот наконец нам дали обедать.
Началось, по обыкновению, с японского зеленого чая, без сахара. "О-ча ниппон" поставили перед нами со всем необходимым прибором на циновке и налили по крошечной чашечке, "чтобы погреться", как пояснили хозяйки.
– Макаотони о-ча де су! – Ваш чай-де превосходен, делаем мы обязательный комплимент хозяйкам, – но… нет ли коньяку, джину или виски? Это, мол, будет посущественнее, в особенности прозябнув и проголодавшись.
Но увы! оказалось, что в японском ресторане есть только саки и… шампанское какой-то невозможной немецкой марки. Это единственная уступка в пользу европейских напитков, допущенная ради тех из японцев, что успели уже нюхнуть европейской "цивилизации". Нечего делать, саки так саки!
Принесли расписанный цветами фарфоровый горшок с кипятком, куда был погружен по горлышко фарфоровый же флакончик. Налили нам из него тепленького саки в миниатюрные фарфоровые чашечки и с обычными вежливостями, то есть благоговейно приподнимая эти чашечки до чела, поставили по одной перед каждым из обедающих. Подогретое саки, на мой вкус, гораздо хуже холодного, но из вежливости, ради того, что хозяйки сами его налили и с такими церемониями ставили перед нами, пришлось скрепиться и до конца проглотить его. "Ну, думаю, для начала плохо: что-то будет потом…"
А хозяйки между тем налили по другой – и нам, и себе, и поднимая чашечки до чела, с поклоном заявляют, что пьют за наше здоровье: "О ме де то-о!" Нечего делать, надо глотать вторую, с пожеланием и им того же. Две чашечки саки считаются обязательными: от третьей, слава Богу, можно отказаться, не шокируя тем любезность хозяек.
Незаны, между тем, принесли и поставили перед каждым из обедающих миниатюрные квадратные столики (таберó), вышиною в 2 1/2 вершка и шириною не более как в одну четверть. На эти игрушечные таберó поставили игрушечные мисочки, одну с отварным рисом, заменяющим хлеб, другую с ломтиками квашеной и слегка просоленой редьки, заменяющей соль, и третью с какими-то желтоватыми кореньями и грибами, как показалось мне на первый взгляд, маринованными в уксусе. Ничто же сумняся, я поспешил заесть проглоченное саки грибком, казавшимся на вид больше и вкуснее прочих, и – о, ужас! – эти грибки и коренья оказались очень сладким вареньем на сахарном сиропе. Должно быть физиономия моя изобразила при этом очень комический ужас, потому что Ракович, глядя на меня, невольно рассмеялся. Но мне-то было вовсе не до смеху, когда, опять-таки из вежливости к юным и столь любезным хозяйкам, пришлось проглотить и грибок, пропитанный сиропом.
– Что ж это такое! Помилосердствуйте! За что это они нас так притесняют!? – взываю я к моему состольнику. – Мог ожидать я всяких диковинок до акульих жабр включительно, но чтобы голодному человеку начинать свой обед прямо с десерта, да еще такого как варенье из рыжичков, – "благодарю, не ожидал!"
Ракович объяснил мне, что тонкий обед у японцев принято начинать со сладкого и кончать ухою.
– Так нельзя ли начать прямо с конца и постепенно перейти к началу?
– Никак, – Говорит, – невозможно: этим радикально нарушился бы весь порядок японского обеда.
– Буди воля твоя, покоряюсь!
Затем принесли маринованные в сладком соусе молодые ростки бамбука, нарезанные пластинками, и вареные бобы с водянистою подливкою; сладкую яичницу с соленою рыбой и луком, посыпанную вдобавок мелким сахаром; апельсинный мусс кусками и сладкое рисовое тесто, нарезанное правильными кубиками, в котором отдельных зерен не существовало: они были протерты сквозь мелкое сито и спрессованы в одну массу, вроде крутого горохового киселя. Принесли очищенные шейки морских рачков (шримпсов), но тоже сладкие; разварную рыбу под белым сладким соусом и со сладками потатами (род картофеля). Все эти блюда приносили на лаковых подносах отдельно, одно по окончании другого, ставили их на циновку и накладывали нам в маленькие чашечки с помощью двух палочек, которыми японки захватывают отдельные кусочки словно щипчиками, держа их между пальцами одной руки, и вообще управляются ими необыкновенно ловко. Но можете представить себе удовольствие кушать все эти прекрасные блюда под разными сиропными соусами и подливками!.. А тут еще внимательные хозяйки то и дело ухаживают за вами: "Наний во са щи-а-ге ма шоо ка? Наний га о-су-ки да су?" – Чем могу-де служить? Что вам угодно? Что вы желаете?
Нам остается только благодарить на все стороны: "Аригато, аригато! Окине аригато! Аригато о мо-о-та-ку сан де су!" – Бесконечно, мол, вам благодарен, не беспокойтесь, пожалуйста…
Но это только усиливает их внимательность.
– Вадон на де су? Как вы находите это блюдо? – обращается к вам то та, то другая, то третья.
– Кекко о ск су! Кекко! О-и-шу угоцай ма су! – Оно превосходно, прелестно, усладительно! – посылаете вы в ответ комплименты и направо, и налево. Хозяйки самодовольно улыбаются и подкладывают вам то того, то другого. Все эти их порции так миниатюрны, как бывают только у детей, когда те играют в "угощение" со своими куклами. Но миниатюрность порций искупается количеством блюд, хотя должен заметить, что японцы вообще едят очень мало. Все, пересчитанные мною кушанья, составляли только начало или первую, вступительную часть обеда, который в дальнейшем своем меню состоял из разных рыбных и яичных блюд, причем яйца были от различных домашних и диких птиц. Но вот чего уж никак не мог ожидать я: принесли в фарфоровой лохани живую рыбу, величиной около аршина (не знаю, какой породы), сначала дали нам на нее полюбоваться, затем вынули, положили на большой лаковый поднос и стали тут же соскабливать с нее чешую, с живой-то! Рыба вся трепетала и билась хвостом, но выскользнуть из привычных рук двух ловких незан не могла, и мы видели, как они, очистив шелуху, стали вдруг резать несчастную рыбу со спинки острым, как бритва, ножом на тоненькие поперечные ломтики, посолили, посыпали перцем и, переложив на блюдо, торжественно поставили ее перед нами. Уверяют, будто это необыкновенно вкусно, – "самый деликатес" – "мако-тони иерошии сакана де су!" – Но, несмотря на уверения, у меня не хватило духу попробовать. Если б еще не на глазах ее резали, – ну куда ни шло: но в том-то и "шик", чтобы обедающие видели всю эту процедуру, чтоб у них не могло уже быть и тени сомнения – не подали ль им вместо живой рыбы сонную.
Далее шли блюда из разной отварной зелени, причем главную роль играла цветная капуста; потом блюда из отварных устриц, каракатиц, морской капусты, опять грибов и слизняков каких-то. Нечего и говорить, что все это было пресно и, более или менее, приторно; а кто хотел подсолить или придать кушанью несколько пикантности, тот мог присоединить к нему в первом случае ломтики квашеной редьки, а во втором – японскую сою из черных бобов, подвергаемых брожению, или индийский перец – такой горлодер, что с ним едва ли и кайенский сравнится.
Разочаровавшись на самом начале, я уже с трудом решался отведывать дальнейшие блюда, а больше всего смотрел, как кушают их мои состольники. Тем не менее любезные хозяйки, укоряя меня в том, что я ничего не ем, "наний мо мещиаг аримасен!", что я "амариго шо-о шо ку де су", то есть очень плохой едок, – продолжали накладывать мне на блюдца каждого нового кушанья, так что они вытянулись наконец передо мною целым строем. Каждое блюдо сопровождалось глотком тепленького саки, потому что в такую маленькую чашечку, какие обыкновенно употребляют в Японии для этого напитка, более глотка и не входит, и я полагаю, что нужно употребить громадное количество этих глотков, чтобы почувствовать наконец некоторое охмеление. Хозяйки между тем зорко следили, чтобы чашечки-наперстки не оставались пустыми.
Но вот торжественно принесли целое блюдо, выше верху наполненное жареною дичью. То были какие-то болотные птички, вроде куличков, приготовленные особым способом, состоящим в том, что все кости, кроме бедровых, предварительно устраняются прочь из мяса, которое затем как-то выворачивается, получая вид котлетки, и жарится на кунжутном масле. Хозяйки при этом объявили, что так как японский обед обыкновенно кажется европейцам чересчур тощим, то это последнее блюдо приготовлено собственно для нас. – "Ну, думаю себе, и за то спасибо! По крайней мере, вознагражу себя за пост хотя птичками". И попросив предварительно раздобыть для меня где-нибудь кусочек хлеба (через пять минут притащили целые десятки булок), попробовал я положить себе в рот одну птичку, но увы!.. трижды увы! – оказалось, что птички облиты сахарным сиропом. Далее этого мои попытки утолить голод уже не простирались, и я решился лучше оставаться до конца в пассивной роли постороннего наблюдателя.
Наша милая гостья-гейка первая окончила свой обед, не дожидаясь его продолжения, и при этом очень громко, что называется от всей души, икнула, присовокупив с легким поклоном: "Го чизо ониен оримашита", что значит: "Я сделала честь вашему обеду".
Пораженный этою неожиданностью, я невольно состроил недоумевающую физиономию, да спасибо Ракович поспешил предупредить меня.
– Ради Бога не расхохочитесь, – сказал он, – иначе вы ее обидите… Этим она выразила свой комплимент достоинствам обеда и, в некотором роде, благодарность нам за сытное угощение. Таков обычай.
Я, конечно, поспешил устроить себе самое серьезное лицо и, вместе с товарищем, в свой через воздал ей дань благодарности за компанию: "Аригато а мо-о-таку сан де су".
В конце концов, выйдя из Джьютеи с легким желудком, отправился я обедать в Фукуя, к милейшей Оканасан, которая кормит, если и не изысканно, то все же по-европейски. Там нашел я наших: М. А. Поджио, В. С. Кудрина и Новосильского, с которыми и пообедал как следует. Об этом, впрочем, нечего было бы и вспоминать, если бы не одно маленькое, но чрезвычайно характерное обстоятельство. Расплатившись за обед и выходя из отдельной столовой, мы оставили на тарелке два шиллинга "на чай" прислуживавшему нам молодому лакею-японцу. Вдруг он нагоняет нас уже на дворе и почтительно докладывает на английском языке М. А. Поджио, что кто-то из обедавших русских джентльменов позабыл на столе деньги.
– Какие деньги?
– Два шиллинга, вот они.
И сам подает их на тарелке.
Ему пояснили, что это оставлено собственно ему, в его пользу, за услуги. Японец, по-видимому, сначала удивился, а затем несколько сконфузился.
– Извините, – промолвил он с наивозможною деликатностью, – за мои услуги я получаю жалованье и не считаю себя вправе принимать какие бы то ни было подарки от посетителей. Эти деньги вовсе мне не следуют и, воля ваша, я не могу принять их… Увольте, пожалуйста, и не сердитесь на меня за это.
Оно, конечно, пустяк, но какова черта народного характера, черта самолюбия и благородной гордости, сказавшаяся даже в такой мелочи! Какой бы это другой национальности трактирный слуга не принял от посетителя на водку!
– Э, господа, погодите, потрутся около европейцев еще годков с десяток и все такими же мерзавцами сделаются, как и прочие, – утешил нас В. С. Кудрин.
20-го ноября.
По приглашению В. Я. Костылева, В. С. Кудрин, Поджио и я перебрались в дом нашего консульства, где много свободных помещений. Очень удобно и жить, и работать, а стол у нас общий, в складчину.
21-го ноября.
В восемь часов утра пришел из Владивостока и бросил якорь в Нагасакском рейде крейсер "Африка", под флагом контр-адмирала барона Штакельберга. Переход совершен вполне благополучно.
22-го ноября.
Приказом по эскадре объявлено, что на время своей болезни С. С. Лесовский передает командование контр-адмиралу барону Олаву Романовичу Штакельбергу.
30-го ноября.
А. П. Новосильский и я назначены состоять при бароне Штакельберге. Остальные лица штаба остаются пока в Нагасаки с С. С. Лесовским. Вчера вечером перебрались мы на "Африку", а сегодня, в семь часов утра, снялись с якоря. Идем в Иокогаму.
Иокогама
Ночной пожар в Иокогаме. – Американская совесть. – Иокогамские лодки и лодочники. – Вид на Иокогаму с рейда. – Bound [48] . – Характер европейского квартала. – Культ всемогущего доллара. – Его международные жрецы и жрицы. – Эксплуатация японского казначейства европейцами в прежнее время. – Некрасивое поведение дипломатов. – Местоположение Иокогамы, характер улиц и построек. – Японская фотография и магазины на Ханчо-дори. – Специальность местной японской торговли и промышленности. – Как и почему возникла Иокогама. – Состав ее населения и состояние торговли. – Склад общественной жизни. – Визит в русское посольство. – Путь между Токио и Иокогамой. – Железная дорога. – Устричный промысел. – Каторжники. – Хутора и усадьбы. – Питомники фруктовых деревьев. – Полевые могилы и их значение. – Японские скирды. – Санги-яма и песня «Чижик» по-японски. – Визит японским министрам. – Прогулка в окрестности Иокогамы. – Итонские похороны. – Христианское кладбище и русский памятник. – Культурный вид страны и способы хлебопашества. – Дети и птицы. – Канатава и ее ночная жизнь. – Японская полиция. – Генерал Сайго. – Обед у министра иностранных дел. – Рейдовые визиты и салюты. – Базар на палубе. – Землетрясение на море.
4-го декабря.
Вчера, в два часа ночи, крейсер "Африка" бросил якорь на Иокогамском рейде. Я уже спал в это время; но случайно проснувшись в четвертом часу, с изумлением вижу, что на стене моей каюты играет красновато-огненный отблеск сильного зарева. Смотрю в иллюминатор, – над берегом значительная полоса большого пожара, отражение которой зыблется в темных водах залива. Иокогама горит и горит не на шутку. К семи часам утра двух кварталов города как не бывало. Сгорело несколько лучших европейских домов, несколько магазинов и складов. Убытки, говорят, весьма значительные. Но тут это случается довольно часто. В 1866 году, например, 20 ноября Иокогама выгорела вся, почти всплошную, а через шесть месяцев не было уже ни малейших следов пожара, все застроилось вновь и гораздо лучше прежнего. Говорят, что владельцы складов иногда и сами поджигают их, чтобы воспользоваться хорошею страховою премией, если можно обделать дело так ловко, что размеры ее превысят действительную стоимость застрахованного имущества и товара. При известном уменьи и опытности, такие дела по большой части проходят здесь безнаказанно, и если о них говорят, то даже с некоторою похвалой и завистью: ловко, мол, сделано, хорошо и чисто обработано! Тут на этот счет, что называется, "американская совесть".
Утром я вышел на палубу в намерении съехать на берег. Громадный и неспокойный рейд. А встали мы довольно далеко от берега, так что надо с час времени, чтобы добраться с борта до пристани. Тем не менее, кликнул фуне, которые целою группой держались на волнах в недалеком от нас расстоянии, поджидая себе пассажиров.
Иокогамские фуне не такие, как в Нагасаки: здесь они открытые, без будочки, но с некоторым подобием палубы в носовой части, куда пассажир садится тылом вперед, то есть лицом к корме. Нос у них туповатый, обрезанный, но это, говорят, не мешает скорости хода, и на воде они очень устойчивы. Гребцы, в образе двух "голоштанников", прикрытых лишь одним киримоном, вроде наших "затрапезных" халатов, и перетянутых по чреслам известным полотенцем (фундаши), гребут, не иначе, как стоя, юлой, в два весла. Один из них всегда взрослый, а другой, по большей части, мальчик. Каждый полукруглый поворот весла в воде вправо и влево сопровождается у них в такт шипящим звуком "кшесть!.. кшесть!.. кшесть!" Лица у них такие же добродушно беззаботные, как и у нагасакских лодочников. Поддавало нас шибко и раза два хлестнуло шальною волной через борт, но они ничего, только улыбаются, скаля свои белые зубы. Досталось от второй волны и моему пальто: все промокло насквозь. Мне досадно, а они, канальи, смеются. Глядя на них, и самому смешно стало. Это их добродушие просто заразительно и способно утихомирить в вас самое брюзгливое настроение духа.
Общий вид Иокогамы с моря не представляет ничего особенного, кроме Фудзиямы, потухшего вулкана в 12.500 футов высоты, который, поднимаясь правильным конусом изнутри страны, то открывается вдруг вдали, весь покрытый снегом, то вновь исчезает под завесой быстро проносящихся облаков. Находясь в расстоянии около ста вёрст от берега, он виден здесь с каждого открытого пункта и придает исключительную оригинальность местному пейзажу. С берега город обрамлен прекрасною набережной, откосы коей сложены из булыжника и кусков дикого гранита по японскому способу, без цемента, но очень прочно. В Иокогаме, как и во всех городах и прибрежных местечках Японии, берега каналов и рек облицованы точно таким же способом. На набережной, называемой здесь по-японски "Bound", тянется вдоль прекрасного шоссе ряд двухэтажных белых домов с палисадниками и высокими консульскими флагштоками, что торчат из-за белых решетчатых заборов однообразного рисунка. В постройках преобладает все тот же скучный тип англо-колониальной архитектуры, с ее комфортабельным, но мещански пошлым однообразием. Впечатление это не изменяется и тогда, как сойдешь на берег и познакомишься с городом поближе. Это даже не город, а просто "европейский квартал", такой же, как и все остальные в больших городах крайнего Востока, – квартал, если хотите, очень опрятный, очень благоустроенный: везде превосходное шоссе и узенькие неудобные тротуарчики, по сторонам коих тянутся чистенькие палисаднички в английском вкусе; везде газовые фонари; городская ратуша непременно с часами и указателем ветров на небольшой башенке; англиканская церковь условной тяжелой архитектуры, с высокою крышей и кирпичными контрфорсами, и католический костел со статуей Мадонны перед портиком; роскошно отстроенная таможня, телеграфное бюро, почтовая контора, английский госпиталь, консульская английская тюрьма, английский клуб, английские конторы и вывески, английские каптейны, английские миссионеры и католические патеры. Далее опять все то же, что и повсюду: "гранд-отель" и отели "Колониаль" со своею педантическою чопорностью в чисто английском вкусе, с отлично выдрессированною китайскою и японскою прислугой, английским и французским табльдотом по карте и более чем "солидными" ценами; те же "баррумы", попросту кабачки, сомнительные кафешки и пивные, переполненные пьяными английскими и иными матросами; те же китайские меняльные лавки с благожелательными дуй-дзи по стенам и с желтыми косоглазыми рожами за конторкой и стойками, где с утра до ночи непрерывно раздается позвякиванье доллара о доллар: все пробуют, не фальшивые ли, ибо в таковых здесь далеко нет недостатка; те же французские парикмахерские, где бреют японские "гарсоны", за что француз-хозяин, с нахально-благородною физиономией, с величайшим апломбом берет с вас полдоллара (и это считается чрезвычайно дешево) за одно только довольно плохое, торопливое бритье, безо всяких других экспериментов над вашими волосами, ибо простая прическа с употреблением какой-нибудь "механической щетки" или "афинской прически" стоит еще полдоллара. Затем везде и повсюду – на улицах, в кафе, за табльдотом – все те же европейские международные, безукоризненно одетые джентльмены, у которых в общеприсущем им выражении лица так и просачивается ненасытная алчность к какой бы то ни было, но только скорейшей наживе. И вы видите, как в беспокойно бегающем, озабоченном их взоре скользит ищущая похоть, как бы только сорвать с кого куш, что-нибудь и где-нибудь хапнуть, жамкнуть хорошенько всеми зубами, купить, перебить, продать, передать, поднадуть, и все это с самым "благороднейшим" и независимым видом истинно делового коммерческого человека. Это все народ авантюрист, прожектер, антрепренер чего угодно и когда угодно, прожженная и продувная бестия, – народ большею частью прогоревший, а то и проворовавшийся или окончательно компрометированный чем-либо у себя дома, на родине, и потому бежавший на дальний Восток, где можно еще с высоты своего европейского превосходства не только презирать и эксплуатировать этих "смешных и глупых варваров" китайцев и японцев, но еще и "цивилизовать" их, за хорошее, конечно, жалованье, в некотором роде "миссию" свою европейскую исполнять, безнаказанно держать себя с нахальнейшим апломбом, да к тому же нередко еще и роль играть в местном европейском клоповнике. Наконец и здесь все те же "международные" полублеклые и сильно подкрашенные женщины, преимущественно, впрочем, американки, с "шиком" одетые по последней моде, разъезжающие по Баунду и Майн-стрит в затейливых плетеных экипажах и сами щегольски правящие, с длинным бичом в руке, парой красивых подстриженных пони. Здесь они вовсе уже не стесняются и прямо рассылают через отдельных комиссионеров всем новоприезжим, мало-мальски подозреваемым в денежных средствах джентльменам свои литографированные визитные карточки на английском языке с пояснениями, примерно, такого содержания: "Мисс Мери. 30 долларов. Адрес общеизвестен" или "Мисс Нелли, американка, No такой-то. Принимает визиты с 19, вечера до 4 ночи. 500 долларов". И все эти "мисс", которым давно перевалило за тридцать и которым у себя на родине вся цена грош, к удивлению, здесь играют видную роль, заставляют говорить о себе не только мужчин, но и дам из общества (кажись, отчасти им завидующих), заставляют не только "золотую молодежь", но иногда и солидных тузов биржевого мира добиваться "чести" их знакомства и, как истые американки, не расточают зря, подобно француженкам, а систематически сколачивают себе капитал, "обеспечение на старость", с цинизмом и нахальством, не останавливающимися ни перед какими препонами. В их красивых, но противных лицах и фигурах не ищите ни увлечения, ни кокетливости, ни грации, ни вообще чего бы то ни было женственного и человеческого. В этих наглых, продажных глазах и оскаленной улыбке вы сразу прочтете ту же самую, что и у здешних международных дельцов-мужчин бесшабашную и неудержимую похоть к доллару – и только к доллару, этому их всемогущему и всепокоряющему идолу, и никогда ничего больше.
