Текст книги "В дальних водах и странах. т. 2"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)
Дорога узкоколейная в два пути: вагоны вроде наших конок. Разницы между первым и вторым классами только в том, что в первом скамейки обиты красным сафьяном, а во втором на них натянута обыкновенная камышовая плетенка. Японская публика ездит исключительно во втором, предоставляя европейцам платить вдвое за удовольствие посидеть в течение сорока минут на красном сафьяне. Расстояние всего пути между предельными пунктами около двадцати шести верст. Вокзалы в Иокогаме и Токио обширны и отстроены по-европейски. Пассажиры двух первых классов ожидают первого звонка в одной зале, по середине которой стоит диван с сиденьем на обе стороны. Сторож, приставленный к дверям и одетый по-американски, с нумерованною плоскою шапочкой на голове, при входе европейца предупредительно указывает ему на левую сторону комнаты, а при входе японца – на правую. На стене левой половины вывеска гласит, что здесь находится "I класс", и точно такая же вывеска на правой половине служит указателем "II класса". Границей между тем и другим является двусторонний диван, не препятствующий, однако, публике смешиваться между собой, и японцы, таким образом, могут сколько угодно греться у пылающего камина, который составляет преимущество половины I класса.
Буфет находится в особом помещении, но там можно получить только саки, пиво и чай по-японски и разные сласти, а из закусок одни печеные яйца, которые желающим предоставляется кушать без соли и без хлеба. В главной общей зале устроены две или три лавочки, где в одной продаются японские стеганые тюфячки, одеяльца и дорожные подушки, а в других разные галантереи, шарфики, пледы, платки, перчатки, трости, табак и газеты.
Но вот по второму звонку мы садимся в вагон и по третьему тихо трогаемся с места. Миновав главную станцию с ее мастерскими, сараями и рядами всяких вагонов, поезд, следуя к югу, вступает в предместье Сиба или Шиба (выговаривается и так, и этак). Направо – канал, обложенный диким камнем, налево – взморье, с которым канал соединяется несколькими поперечными протоками: и там, и здесь стоят рыбачьи лодки и обыкновенные перевозные фуне. Над каналом тянется почти непрерывный ряд деревянных японских домиков с галерейками, где подвешены ряды красных и белых бумажных шаров-фонариков. На набережную иногда выходят поперечные, совершенно прямые, шоссированные улицы, правильно идущие в направлении к западу и обставленные точно такими же легкими деревянными домиками. За ними, на западе, над множеством крыш и садиков, развертывается на последнем плане декорация Сибайских холмов и обширного старорослого парка. Вот на взморье открывается шесть фортов, построенных среди вод на искусственно возведенных каменных фундаментах и защищающих на форватере доступы к Токио с моря.
Взморье во время прилива подходит к самому полотну железной дороги, при отливе же воды отступают далече, обнажая плоское иловатое мелкодонье, которое в эти часы завоевывается множеством сборщиков и сборщиц морских съедобных ракушек. Весь этот люд, и стар и млад, засучив повыше штаны, а то и вовсе без оных, в коротеньких синих распашонках, с плетеными корзинами в руках, торопливо и весело отправляется на свой кратковременный промысел и целыми стаями усеивает на далекое расстояние все отмелое взморье, где бродят голенастые цапли и местами беспомощно торчат повалившиеся на бок фуне и джонки. В прежнее время прибрежное население хаживало на этот промысел просто в костюме праотца Адама, но это очень шокировало леди Паркс, жену английского посланника, по настоянию которого правительство запретило ракушникам появляться на взморье без одежды. Вот Сибайские холмы подходят все ближе и ближе к дороге, вдоль которой все еще тянется облицованный камнем канал. На его набережной появились теперь премиленькие японские дачки и зеленые садики, где виднеются местами, вроде монументиков, каменные фонари и гранитные столбики. Тут же, параллельно железному пути, тянется шоссе, ведущее из Токио в Канагаву, – это часть Токаидо, великой государственной дороги, которая прорезывает весь Ниппон с юга на север. Наконец, железный путь врезывается в глубокую выемку в подошедших близко к берегу холмах, от 150 до 200 футов высоты, где на крайней вершине высится дом какого-то князя (даймио), чуть ли не Сатцумы, построенный уже в европейском стиле, – и затем наш поезд тихо приближается к станционной платформе.
Первая станция – Синагава, на самом берегу моря, которое вплоть подходит с тылу к ее строениям. Поезд стоит одну минуту. Трогаемся и, пройдя несколько сажен, опять вступаем в глубокую выемку, через которую перекинуты мосты – каменные для экипажей и деревянный для пешеходов. На верху выемки виднеются домики. Но вот с окончанием теснины выходим на открытую равнинную местность.
Тут, справа – какая-то фабрика, состоящая из нескольких красных кирпичных зданий. На нее невольно обращаешь внимание, потому что ни около Иокогамы, ни в окрестностях Токио не видать высоких фабричных труб, к которым так привык наш глаз в Европе, что без них мы даже не можем представить себе предместий большого города: здесь же это пока еще новинка, не особенно, впрочем, одобряемая японцами, так как сухая прозаичность ее архитектурных форм нарушает своим присутствием гармонию сельского пейзажа. С этой точки зрения, конечно, и железная дорога не должна им нравится.
Близ фабрики заметили мы у полотна дороги человек двадцать рабочих в неуклюжих шапках, вроде наших арестантских, и в подбитых ватою штанах и куртках. Весь костюм их был сделан из грубой крашенины кирпично-красного цвета и отличался своим, очевидно, форменным однообразием. На рукавах у них были черные нашивки, вроде унтер-офицерских, но не в равномерном количестве: у одних больше, у других меньше. С кирками и лопатами в руках они работали над исправлением пути и лишь на минуту приостановились в виду несшегося поезда. Оказалось, что это каторжники: содержат их в Токио в центральной тюрьме, устроенной по-японски, но с применением английской пенитенциарной[53] системы, и употребляют на разного рода общественные работы. Количество же черных нашивок означает число лет, на какое арестант присужден к каторге.
Сельский пейзаж, открывшийся по обе стороны нашего пути, отличается простотой и миловидностью. Повсюду видите вы рисовые поля, разбитые на небольшие, правильные участки; местами попадаются озимые всходы пшеницы, правильно посаженной кустиками в узеньких грядках, словно какой огородный овощ. И куда ни глянь, все возделано самым тщательным образом, нигде ни малейшего клочка земли не пропадает втуне. Там и сям разбросаны по равнине древесные группы, рощицы сосен и кедров, камелий и бамбука; иногда попадаются пальмы-латании, миндальные, сливовые и абрикосовые деревья. Сельские домики разбросаны отдельными хуторами: при каждом из них непременно зеленеет садик с темнолистыми лаврами и золотящимися на солнце апельсинами; в саду нередко видна под деревьями домашняя божница в виде маленького храмика. Каждая усадебка обнесена либо живою изгородью, либо косым плетнем из тонких бамбуковых дранок. Ни одного хутора не заметил я здесь без того, чтобы на соломенной кровле домика или во дворе на каком-нибудь старорослом дереве не торчало гнездо аиста. Японцы, как и наши крестьяне, очень любят эту птицу и полагают, что она приносит мир и благополучие тому дому, где поселится.
Вдоль морского берега тянется почти непрерывный ряд деревень: но те живут не земледельческим, а более рыбачьим промыслом и сбором моллюсков, также толкут и мелют раковины на блестящий цемент для облицовки стен.
Вторая станция – Омори. Справа, взгорье, покрытое лесом и приветливо глядящий чайный домик; слева, рисовые поля и сельский пейзаж, подобный вышеописанному. Тут же встречается первый вишневый и грушевый питомник. Молодые деревца-подростки рассажены правильными рядами на широких грядках, между которыми вбиты в землю на известном расстоянии друг от друга деревянные колья в рост человека, соединенные между собою наверху вдоль и поперек дленными бамбучинами. Все это легкое сооружение образует род клетки, раскинутой надо всем питомником: летом на ней растягивают предохранительную сетку, с целью защитить деревца от птиц, а во время цветения, чтобы при сильных ветрах не обивался цвет, укрепляют на бамбучинах с наветренной стороны щиты, ставя сплошною стеной ряды камышовых мат или соломенных плетенок; эти же щиты во время жаров закладываются наверх, чтобы доставить деревцам благодатную тень. Правильная поливка совершается при помощи бамбуковых труб, проведенных на плантацию из ближайшей речки. Известная часть деревьев из подобных питомников обыкновенно высаживается осенью на продажу, для пересадки в сады любителей; остальная же часть постоянно остается на месте, но не для фруктов, а исключительно для цвету и для замены высаженных деревцов новыми отростками. Стволам их не дают тянуться вверх и ежегодно обрезают верхушки с тою целью, чтобы дерево шло в ветви и давало больше цветущих прутьев. Это приносит владельцам питомников хорошие барыши, так как японцы очень любят весной украшать свои покои, домашние алтари и родные могилы цветущими ветвями фруктовых деревьев, в особенности слив и вишен, ставя их в налитые водою бронзовые и фарфоровые вазы или просто в бамбуковые высокие стаканы. Хорошая, роскошно усыпанная цветами ветка стоит иногда в продаже до одного иена, и японцы не скупятся на такие покупки, с торжеством приносят их домой и забавляются ими, как дети. Первая такая ветка в доме, это истинный семейный праздник, предмет стихотворных экспромтов и поэтического созерцания для старых и малых.
Между тем наш поезд несется далее. Порой мелькают мимо маленькие тори и божнички под низко нависшими, широко-тенистыми ветвями отдельных деревьев. Вот справа идет навстречу большая прелестная роща и открывается вид на снежный, словно из серебра вылитый конус далекой Фудзиямы. Местность по обе стороны дороги опять широко покрыта рисовыми полями, между коими как живоносные артерии разветвляются оросительные канавы с перекинутыми через них кое-где гранитными и деревянными мостиками. На межах разбитых в клетку полей иногда тянется длинный ряд нарочно посаженных деревьев, иногда же там и сям торчат четырехгранные столбики, служащие полевыми пограничными знаками, а вместе с тем нередко и намогильными памятниками. Обычай хоронить на меже родного участка земли перенесен был некогда в Японию из Китая и имеет для нее, как для страны преимущественно земледельческой, чрезвычайно важное значение. Дело в том, что коль скоро под таким межевым знаком на родной земле погребен прах отца или предка нынешнего ее владельца, то этот земельный участок становится уже священною и бесспорною собственностью его рода, пока он будет арендовать ее у правительства для земледелия, и то обстоятельство, что тут лежит отчий прах, делает земледельческий труд досточтимым и как бы обязательным для всего прямого потомства данной семьи, в силу благоговейного уважения к памяти своих предков. Поэтому на таких участках, где-нибудь в углу пересечения двух межей, нередко можно встретить целое семейное кладбище, состоящего из целого ряда подобных столбиков. Чем больше памятников, тем, значит, крепче земля за семьею, и никто уже не дерзнет посягнуть на нее. Эти памятники – лучшие документы на право владения. Неподалеку от них всегда почти стоит и родовая усадьба: иногда вся она прячется в густой рощице, только крыша видна из-за зелени. На полях хранятся и запасы соломы для зимнего корма рабочих буйволов, но скирды здесь устраиваются совсем не по-нашему. Для этого обыкновенно выбирается какое-нибудь дерево, стоящее отдельно, поодаль от строений, ради безопасности от пожара: вокруг ствола его обвиваются связанные снопы рисовой соломы таким образом, что в конце концов из них выходит с виду словно цилиндрическая будочка с коническою крышей, защищенная ветвями выходящего из ее середины дерева. Оно и миловидно и практично, так как солома, не требуя для себя сарая, сохраняется всю осень и зиму совершенно сухою.
Незадолго до третьей станции, Кавасака, опять встречается питомник фруктовых деревцев, и тут же поезд проходит через реку Лого по довольно жидкому деревянному мосту, на котором обыкновенно съезжается со встречным поездом. Вопреки европейскому правилу вообще избегать встречи поездов на мостах, здесь оба поезда не только не замедляют хода, но проносятся через мост на всех парах, и если до сих пор он ни разу еще не провалился под их совокупною тяжестью, то это надо отнести к особой милости Провидения.
За Кавасаки равнина значительно расширяется: со всех сторон ее виднеется цепь селений и куда ни глянь, повсюду рисовые поля, на которых важно ходят и охорашиваются их неизменные обитатели, журавли (по-японски тсури) и еще совершенно белые, средней величины птицы из породы голенастых же, известные у японцев под именем иби или "рисовой птицы". Они очень красивы в своем нежном, серебристо-белом одеянии и потому нередко служат вместе с тсури одним из любимейших сюжетов для японских художников-акварелистов. Иби довольно смелы, гуляют больше все парами и, по привычке, нисколько не пугаются бродящих тут же с ними черных буйволов, которых обыкновенно выпускают на залитые водой рисовые поля, чтоб они глубже разминали почву и тем способствовали наибольшему проникновению в нее необходимой влаги. Среди этих полей, на узеньких и несколько возвышающихся над общим уровнем почвы проселочных дорожках видны также и курума, развозящие в своих дженерикшах сельских обывателей между деревнями и усадьбами. Экипаж этот, как видно, получил большую популярность и распространение во всей Японии, так как сделался в короткое время потребностью не только городов, но и селений.
Перелетаем через одну речку, Тсуруми, берега которой укреплены сваями. Но вот и конец равнине: холмистый кряж, покрытый стройными соснами, обогнул ее справа подковой и подошел одним своим отрогом прямо к дороге.
Четвертая станция – Тсуруми. Слева, густое селение того же имени, справа же тянется вдоль самой дороги лесистый кряж, поросший, кроме сосен, еще лаврами и камелиями: иногда виднеются пальмы. Чуть лишь встретилась где в этом кряже маленькая падь или лощина, сейчас, глядишь, приютился в ней хуторок или засела маленькая деревенька: на склонах видны в зеленой листве храмик или божница. А слева опять открывается взморье, вдоль коего на самом берегу тянется длинное селение, где и каменные дома замечаются; виден рейд иокогамский, покрытый европейскими судами.
Пятая станция – Канагава. Местность слегка холмистая, и все эти холмы возделаны под ячмень и пшеницу; у некоторых из них образовались обсыпи и обрывы, где над песчано-глинистою подпочвой виден довольно значительный верхний слой чернозема. Пройдя под мостом, перекинутым через дорогу, подходим к станции, здесь находится запруда и озерко, так сказать, отвоеванное людьми у моря. С северной и западной стороны оно окружено обрывистыми возвышенностями, по гребню коих рисуются зубчатые силуэты хвойных рощ, а по берегам его тянется цепь деревянных и каменных домиков; у этих последних на фронтонах виднеются крупно начертанные черною краской не то гербовые, не то литерные знаки по одному на каждом. Вот и город Канагава. При въезде в него, на Токаидском шоссе отдельно стоит небольшой храмик или часовня, а затем пошел целый ряд ганкиро. Там на некоторых галерейках видны матерчатые вывески, на которых намалеваны веера, самурайские головные уборы, сабли и еще что-то в таком же роде, дабы указать, что это-де заведение "для благородных". Дорога проходит в узкости между рядами подобных домов, подошедших к ней чуть не вплотную, так что вы из окна вагона невольно видите всю их внутреннюю обстановку благодаря раздвинутым ставням и рамам. Кое-где на галерейках стоят группы разрумяненных как куклы девушек, которые со смехом посылают поезду свои приветствия и воздушные поцелуи.
От Канагавы до Иокогамы тянется несколько в стороне почти непрерывный ряд деревянных домишек и лавочек. Рядом идущее шоссе Токаидо в этом участке довольно оживлено постоянным движением пешеходов, дженерикшей и малорослых лошадей, навьюченных какими-то товарными тюками и ящиками и обутых в соломенные башмаки. Вот и иокогамское предместье Бенкен со своим храмом "Владычицы моря и всех даров его". Поезд замедляет ход, все тише и тише двигается мимо крытой станционной платформы и, наконец, – стоп, машина! Приехали. Через минуту бойкие курума уже весело везут нас гуськом в дженерикшах по оживленным улицам Иокогамы.
6-го декабря.
Командующий эскадры с лицами своего штаба сделал в Токио визиты японским министрам: иностранных дел, господину Инойе, морскому вице-адмиралу Еномото и военному – генерал-лейтенанту Ямагата, а также начальнику главного штаба, генерал-лейтенанту Ояма. Военный министр, узнав, что я сухопутный офицер, спросил меня, не будет ли мне любопытно видеть японские войска, познакомиться с их бытом и узнать организацию вооруженных сил Японии. Я, конечно, отвечал, что для меня этот предмет в высшей степени интересный, тем более у нас так мало еще знают о современной японской армии.
– О, в таком случае я постараюсь доставить вам в непродолжительном времени полную к тому возможность, – любезно сказал генерал и обещал прислать на первый случай данные, по которым я могу познакомиться с основаниями общей воинской повинности и вообще с организацией вооруженных сил Японии.
7-го декабря.
Сегодня вместе с О. Р. Штакельбергом, А. П. Новосильским и нашим иокогамским консулом А. А. Пеликаном сделали мы в открытом экипаже загородную прогулку в южные окрестности Иокогамы. Выехали в пятом часу дня и только что подъехали к мосту на восточном колене канала Омуру, как пришлось остановиться, чтобы пропустить перерезавшую нам путь похоронную процессию. Хоронили какого-то богатого японца.
Христианское кладбище в Иокогаме находится за каналом в лесистой лощине между холмами Сенги-Ямы. Там, среди каменных столбиков, стоячих плит со скругленным верхом и тумбообраэных памятников возвышается на четырех серо-гранитных стройных колоннах мавзолей, увенчанный мавританским куполом с золотым восьмиконечным русским крестом. Под ним покоится прах мичмана Мофета и других русских моряков, изрубленных вместе с ним какими-то фанатиками-самураями на Хончо среди бела дня и безо всякого со своей стороны повода. Это были первые из иностранцев жертвы японского фанатизма; вслед за ними был убит купец, англичанин Ленокс Ричардсон. Англичане в возмездие за это сожгли бомбардировкой город Кагосиму и получили в обеспечение семейства убитого сто тысяч фунтов, мы же ограничились одним официальным "выражением сожаления" о случившемся со стороны японского правительства. С тех пор японцы англичан ненавидят, но уважают; нас же, пожалуй, и любят, но уважают ли, пока еще не знаю. Сегодня мы проезжали мимо этого кладбища, местоположение коего выбрано весьма поэтично, причем темная зелень стройных сосен и кедров как нельзя более гармонирует с его элегическою тишиной и уединенностью. Русский мавзолей, никем не ремонтируемый, вполне заброшенный "за неимением источников", покосился и грозит падением.
Держа путь на юг мимо европейских дач и скакового поля, выбрались мы наконец на сельский простор. Вид окрестных полей и лесистых холмов носит отпечаток высокой культуры: рощи расчищены как в парке и нигде ни одного невозделанного клочка земли. Даже шоссированная дорога нарочно вьется вдоль подошвы возвышенностей Блуффа, а не кратчайшим прямиком по равнине, для того чтобы не отымать лишнего места от пашен. Вся долина разбита межами на неравномерные небольшие участки, из коих одни обчерчены канавами и валиками в форме квадрата, другие в форме параллелограмма, трапеции или трехугольника, смотря по тому, как позволяет место. Все эти участки лежат, однако, не в одной, а в нескольких горизонтальных плоскостях: один на фут выше, другой ниже, третий еще ниже или еще выше; необходимое условие при этом только то, чтобы каждый участок сам по себе был безусловно горизонтален. Таким образом, все поле представляется как бы исполосованным широкими ступенями и низенькими террасами, смешавшимися в разных направлениях. Образующиеся при этом низенькие стенки по большей части выложены диким камнем. В канавках повсюду сделаны шлюзы для затопления по мере надобности каждого участка, излишек же воды спускается с него на соседний нижний участок и так далее, или может быть направлен прямо в нижележащую канавку.
В Японии культивируются несколько сортов риса, между коими главнейшим образом различаются два: польний и горный. Последний разводится на террасах, опоясывающих в несколько ярусов склоны гор, и требует весьма сложного и тяжелого труда как по устройству самих террас, укрепляемых цементированными каменными стенами, так и по наполнению их пригодною землей и удобрением, а в особенности по устройству необходимого орошения. Для последнего на вершинах гор устраиваются особые водоемы, наполняемые частью дождями и тающим снегом, если поблизости нет естественного источника, а нередко приходится даже таскать для них воду ведрами и бочонками из долины. Затем эта вода растекается из резервуаров по террасам при помощи целой системы ирригационных бмбуковых труб и желобов, регулярно пускаемых в действие. Но при всем том горный рис считается хуже и продается дешевле.
В Японии с незапамятных времен господствует одна лишь плодопеременная система: иной там не знают. Пахотная земля никогда не оставляется под паром, и поле по снятии риса идет с будущей осени, а то и немедленно под просо или пшеницу, причем между грядами садят бобы или другие огородные овощи. Все сорта хлебных растений, даже рожь в более северных провинциях, разводят здесь не посевным, а огородным способом: садкой на грядах отдельными правильно рассаженными кустиками, и так как орошение тут искусственное, всегда в меру и в определенное время, то засухи в Японии неизвестны, а урожаи сам-сот – обычное дело. Пшеница садится в ноябре и декабре, жнется же около 9 мая; затем поле приготовляется под рис и по снятии его зачастую идет вместо пшеницы под просо, под табак или хлопчатник, пока опять не приспеет ежегодная очередь риса, культура коего во многих случаях не прекращается в течение целого года, так что нередко вы можете видеть на нескольких смежных участках почти всю последовательную процедуру его производства.
Подробностей пейзажа я не станут описывать: это все те же миловидные деревеньки, отдельные усадебки, уединенные сельские чайные домики, тори и каплицы, приютившиеся в роскошной зелени латаний, камелий, кедра, сосен и японского клена, очень красивого дерева с узкими семилопастными зубчатыми листьями. Иногда из-за зеленых холмов и рощ мелькнет на минуту вид на голубой кусочек моря с белыми парусами японских джонок, что придает картине особенную прелесть: иногда над горизонтальною чертою облаков открывается сверкающая серебром вершина Фудзиямы, и тогда пейзаж становится еще прелестнее.
Ездить в конных экипажах надо здесь с особенною осторожностью, чтобы не задавить ненароком какого-нибудь японского карапузика. Ребятишки от двух и более лет беспрестанно попадаются вблизи населенных мест, то и дело перебегают через дорогу перед самым экипажем или преспокойно располагаются на самой дороге, где они ползают, копаются в песке, строят что-то и запускают бумажного змея. Они так уже привыкли, чтоб им никто не мешал и чтобы дженерикши поэтому объезжали их сторонкой, что не обращают ни малейшего внимания на предупреждающие крики кучера "гай! гай!" (берегись) и, не вставая с места, спокойно смотрят на его сердитую физиономию во все свои смеющиеся глазенки, и тот, хочешь, не хочешь, должен сдержать лошадей и тихонько с осторожностью объезжать детскую группу.
В последний час перед закатом солнца приморский сельский пейзаж в особенности оживляется разнообразными птицами, которые в эту пору как бы усиливают свою жизненную деятельность в поисках за добычей прежде, чем успокоиться в своих гнездах на ночь, голуби реют высоко в воздушной синеве, сверкая мгновениями белизной крыльев против солнца: меж ними турмана играют и кувыркаются к истинному наслаждению любителей голубиного спорта, собирающихся кучками у голубятен любоваться на их воздушные забавы; еще выше голубей описывают плавные концентрические круги орлы и ястребы, звонкий клекот которых отрывочно достигает до земли мелодическим свистом, словно трель отдаленной флейты: дикие гуси и утки вереницей тянут на ночлег над болотом, чайки и рыбалки тревожно носятся близ берегов над взморьем, несметные стаи галок и ворон с криком кружат и оседают над священными рощами, и одни только цапли как часовые сосредоточенно торчат там и сям над канавами. Румяное солнце между тем опускается все ниже, кидая косые лучи на красные верхушки сосен и на воды залива: тени растут и вытягиваются, в воздухе заметно начинает веять холодком, и весь пернатый мир постепенно затихает, оседая на гнезда; еще полчаса и глубокая синяя ночь тихо затеплится звездами над землей. Пора и нам восвояси.
9-го декабря.
Пообедав в Гранд-Отеле, мы взяли дженерикши и всею компанией отправились в Канагаву посмотреть на ее своеобразную вечернюю жизнь. Находится он в двух милях к северу от Иокогамы и лежит непосредственно на Токаидо, составляя его последнюю подорожную станцию перед Токио. Во времена сегунов24 это был цветущий город и порт, население коего промышляло рыболовством и торговлей с проходящими караванами и дорожными людьми, вследствие чего в нем преобладали всевозможные гостиницы, рыбные садки, чайные, съестные, зонтичные и соломенно-башмачные лавочки. Это отчасти остается и теперь, но, с возникновением Иокогамы, как европейской резиденции, Канагава обратилась чуть не в сплошные ганкиро для европейцев, что придало ей совсем особенный и не скажу, чтобы симпатичный характер. Там с тех пор появился целый ряд домов полуевропейского, полуяпонского характера, между которыми встречаются двух и трехэтажные, и все эти дома исключительно приюты для ночных оргий европейских моряков, матросов, клерков и приказчиков.
Подъезжая к Канагаве, еще издали увидели мы целую иллюминацию. Над входами и вдоль наружных галерей, вверху и внизу светились ряды пунцовых шаровидных и частью белых четырехугольных фонарей из промасленной бумаги, а изнутри домов доносились короткие звуки самсинов и тех особенных барабанчиков, похожих с виду на часы Сатурна, что при ударе в них пальцами издают собачий лай. Все эти звуки служили аккомпанементом тому своеобразному женскому пению сдавленным горлом, которое скорее всего напоминает кошачье мяуканье. Из этого сочетания собачьего гавканья с завыванием кошек выходило для непривычного уха нечто нелепое, ужасное по своей какофонии и в то же время смешное, потому что по характеру своему оно вполне подходило и к понятию о ночной оргии на каком-нибудь шабаше ведьм на Лысой горе, где "Жида с лягушкою венчают", и к весенней кошачьей музыке на крышах.
Мы вышли из дженерикшей и направились вдоль главной Канагавской улицы. Все дома были ярко освещены внутри, и в каждом из них наиболее характерную внешнюю особенность составляла пристройка вроде закрытой эстрады или галереи, выходящая в уровень с нижним этажом прямо на улицу. Одни из этих галерей стекольчатые, другие же просто забраны деревянною решеткой. Фоном их на заднем плане обыкновенно служат широкие ширмы, ярко разрисованные по золотому полю цветами и птицами, изображениями житейских или героических сцен и пейзажами, в которых всегда фигурирует неизбежная Фудзияма. Там, за этими решетками, освещенные рефлекторами ламп и поджав под себя ноги, сидели на толстых циновках молодые девушки, одна возле другой, составляя тесно сплоченный, но довольно широкий полукруг, обращенный лицом к улице. Насчитывалось их тут, смотря по размерам галереи, от пяти до двадцати и более. Все они разряжены в богатые шелковые и парчовые киримоны самых ярких колеров, набелены, нарумянены, с окрашенными в густо-фиолетовый цвет губами, и все отличаются очень пышными прическами, в которых большую роль играют цветы и блестки, а главным образом множество больших черепаховых булавок, образующих вокруг каждой головы нечто вроде ореола. Перед каждою парой или тройкой из этой живой, гирлянды стоял бронзовый хибач для гретья рук, а рядом с ним табакобон и чайный прибор. Время от времени эти особы набивали табаком и, после двух-трех затяжек, вытряхивали свои миниатюрные металлические трубочки, принимаясь вслед за тем за чай, который прихлебывали из крошечных фарфоровых чашек. Большею частью все они пребывали в полном молчании, изредка разве перекидываясь с соседкой каким-нибудь тихим и кратким замечанием. В первое мгновение при взгляде на них у меня получилось невольное впечатление, что это куклы из кабинета восковых фигур, – такова была их неподвижность и как бы безжизненность. Выражение лица у всех какое-то апатичное, скучающее и утомленное, точно находятся они тут не по доброй охоте, а по принудительной обязанности, давно уже опостылевшей им по горло, но против которой ничего не поделаешь… Сидят они тут как на выставке, точно птицы в клетках, и это действительно выставка, так как фланирующие мужчины останавливаются на улице перед каждой галереей, нагло глазеют и рассматривают их сквозь решетку и, не стесняясь, громко полагают циническую оценку внешним качествам и предполагаемым достоинствам каждой такой фигурантки: иные обращаются к той или другой с грубыми шутками, на которые те даже и бровью не поведут, иные кидают им за решетку разные лакомства, – совсем зверинец. Да оно и точно напоминает наши зверинцы, где перед такими же решетками толчется "публика", глазея на диковинных зверей заморских.
Мы побродили по улице, поглазели вместе с другими на этих живых кукол и, видя, что тут, куда ни глянь, все одно и то же, вернулись к своим дженерикшам и покатили обратно в Иокогаму. Тут с моим курамой случилась маленькая неприятность: на пути у него погасла от чего-то свеча в бумажном фонаре, который каждый курама обязан по ночам иметь в руке всегда зажженным, так как на фонаре обозначен нумер его экипажа. Не желая отставать на ходу от товарищей, мой возница продолжал бежать, но не прошло и двух минут, как был остановлен полицейским, который приказал ему зажечь при себе фонарь и тут же записал в свою книжку его нумер. Вследствие этого курама подвергнется неизбежному штрафу, который взимется либо деньгами, либо в виде запрещения на известный срок заниматься своим промыслом. Вообще, полицейские здесь исполняют все свои обязанности очень строго и вполне добросовестно: полиция, как слышно, поставлена в столь почтенное и авторитетное положение, что службою в ней не только в качестве чиновников, но просто хожалых, вроде наших городовых, не гнушаются молодые люди даже из числа окончивших курс в Токийском университете. Главный же контингент доставляют теперь полицейской службе самураи, бывшие офицеры феодальных князей (даймио), оставшиеся после переворота 1868 года без дела и средств к пропитанию. Новое правительство, видя в этих "людях о двух саблях" довольно опасный для себя элемент, дало им в полицейской службе довольно сносный выход из критического положения.
