Текст книги "Тамара Бендавид"

Автор книги: Всеволод Крестовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

– Вы, – продолжала она, – совершенно свободны от всех ваших долговых обязательств Бендавиду.

Граф даже вздрогнул, как бы от испуга, и недоверчиво уставился на нее расширенными глазами.

– Да, совершенно свободны, – подтвердила Ольга. – Вы, конечно, из газет знаете, что в Украинске был еврейский погром? – Это случилось как раз после вашего отъезда, – и вот, в этом-то погроме погибли все ваши документы: толпа изорвала их в клочки и пустила по ветру.

– Это… это правда? – проговорил упавшим голосом Каржоль, почти задыхаясь.

– Это верно, как то, что мы сегодня повенчаны, – твердо и убежденно заявила Ольга. – Наконец, справьтесь, если не верите – об этом весь Украинск знает. Ни одного клочка, говорю вам, не осталось! Вы совершенно свободны от вашей кабалы и не должны им ни копейки. Прощайте!

И, поклонясь ему издали плавным поклоном, она спокойно вышла из кабинета.

Обессиленный Каржоль так и рухнул в глубокое кресло. Самая ужасная весть не могла бы сразить его более, чем эта, в сущности, радостная новость. – Господи! Пять месяцев!.. Целые пять месяцев уже, как он свободен, и не знать, не подозревать даже этого!.. Да за эти пять месяцев он бы давно уже мог быть женат на Тамаре и вести процесс за ее миллионы… Может быть, евреи даже не захотели бы доводить дело до процесса и охотно сами пошли бы с ним на крупную сделку, помирились бы на половине всего состояния, и он был бы теперь уже миллионером, – цель стремлений и алканий всей жизни, всех исканий и трудов была бы достигнута, и так легко, так просто, без помехи, – и все это разбито в прах и вдребезги! И, вместо миллионерства, он – насильно обвенчанный муж, у которого, вдобавок прямо из-под венца увозит жену какой-то уланский поручик! Господи! Да знай только о своей свободе сегодня перед свадьбой, да он, не знаю, на что пошел бы, – лучше пускай бы его избили, как последнюю собаку, но он ни за что не женился бы; он стал бы кричать, он бы в церкви наделал скандалу, лег бы пред аналоем на пол, стал бы кусаться как волк, – из-под венца, наконец, убежал бы, все село поднял бы на ноги, но никакими силами не дал бы повенчать себя «этим шантажистам»!

Вот когда только вполне почувствовал и уразумел Каржоль всю силу и коварство Ольгиной мести. Да, она сумела отомстить за себя, – жестоко, беспощадно… Она, как червяка, раздавила его в собственном его самолюбии, во всех, самых заветных упованиях и стремлениях. – Что же остается ему после этого!?.. Убить, задушить ее собственными руками, или самому пустить пулю в лоб?.. Против этой ненавистной женщины в нем поднялся теперь прилив бешеной злобы, но увы! – злобы бессильной, безвольной и, к довершению всей горечи, он не мог не сознавать это свое бессилие, отсутствие характера и воли. Легко сказать – убить, задушить! Да прежде чем до нее доберешься, будешь, как собачонка, вышвырнут на улицу этими уланскими лоботрясами, – и в результате ничего, кроме скандального процесса в суде! Что может он сделать ей? Чем отомстить за себя? – Ничем, буквально ничем, – она даже вечный паспорт ухитрилась выманить у него заблаговременно и уж тогда только добить его. Глотать свой позор, молча нести свои цепи и бежать, бежать подальше от этого проклятого Кохма-Богословска, – это все, что остается ему.

Удрученный до крайней степени всем, что произошло с ним за нынешний вечер, разбитый, измученный морально и физически граф, спустя несколько времени, с трудом поднялся с кресла и, шатаясь от слабости, вышел из кабинета в залу, за шапкой. Там никого больше не было. Генерал с семейством уже уехал, а супружеская чета Сычуговых досказывала в прихожей, у выходных дверей, последние свои добрые пожелания провожавшим ее хозяевам.

– Что с вами, граф? На вас лица нет!? – заботливо бросился к нему вернувшийся в залу полицеймейстер. – Позвольте помочь вам, Бога ради!.. Воды не хотите ли?

Но Каржоль молча отстранил его руку и, не прощаясь, вышел в прихожую. Он был близок к истерике и едва сдерживал себя, чтоб не разрыдаться. Вестовой накинул на него шинель, заботливо свел под руку с лесенки и усадил в те самые сани, в которых давеча возили его в церковь. Граф доехал домой, как в бреду, почти не сознавая, где он и что с ним делается.

* * *

На другой день генерал Ухов с дочерью и оба офицера благополучно уехали из Кохма-Богословска, провожаемые на поезд Закаталовым и комиссионером Мордкой. За буфетом, на станции, Закаталов приказал подать бутылку шампанского и просил своих «дорогих гостей» чокнуться с ним в последний раз, на прощанье, принять, так сказать, «дружеский посошок на дорожку» и позволить ему выразить от всей души свои чувства, поблагодарить их за приятные минуты и пожелать всякого счастья и благополучия в жизни, в особенности ее сиятельству Ольге Орестовне. Каржоль при этих проводах не присутствовал, и Ольга не поинтересовалась даже спросить у полицеймейстера, не знает ли он, что с ним? Вообще, даже имя его произнесено не было, и отъезжающие держали себя так, как словно бы для них и на свете его не существовало. Аполлон Пуп совершенно просветлел и ходил гоголем, как человек, находящийся в зените своего счастья, – и шельмоватый Закаталов опытным нюхом своим не преминул заметить про себя, по кое-каким тонким нюансам, что у Ольги, по отношению к этому счастливому поручику невольно проскальзывает особенная благосклонность, так что, со стороны глядя, можно бы, пожалуй, подумать, что не с Каржолем, а с ним сделалась она со вчерашнего дня новобрачной.

По отходу поезда, полицеймейстер покатил прямо к судьихе скреплять возобновленную вчера «старую дружбу», и делиться с нею на свободе всеми впечатлениями, да кстати и рассказать неизвестные подробности вчерашнего дня. Что же до Мордки, то этот побежал прямо на телеграф и дал условную телеграмму в Украинск, на имя дядюшки Блудштейна. Немногословное содержание ее было следующее:

«Все хорошо. Гросс-пуриц вчера покручен. Подробности письмом».

VIII. НОВОКРЕЩЕНА

Без всяких приключений, вполне спокойно доехала Тамара до Петербурга. Сопровождавшая ее монахиня привезла ее в дом Богоявленской общины сестер милосердия, помещавшейся в одном из отдаленных и наиболее тихих концов города, и сдала ее там с рук на руки начальнице общины. То была маленькая, худощавая, но живая старушка, которая встретила Тамару очень приветливо и радушно.

– Добро пожаловать, милая гостья! Для вас уже все приготовлено, – и комнатка, и постелька. Вы поместитесь пока вместе с сестрой Степанидой: она вам все наши порядки укажет, да и веселей вдвоем-то будет попервоначалу.

Сестра Степанида – женщина лет под сорок, с добродушным русским лицом, оказалась тоже очень приветливою и даже веселою. Всякое дело в ее руках спорилось и шло просто и толково. Она с первого же шага обласкала Тамару, привлекла ее к себе своим простым, сердечным обхождением и тем облегчила ей вступление в новую жизнь и неведомый быт среди совершенно незнакомых ей людей и порядков.

С самого выезда из Украинска, Тамару глодала и грызла одна беспокойная и ноющая мысль, – не случилось бы чего с ее стариками во время погрома? Целы ли они, живы ли, здоровы ли? Поэтому, по водворении в Богоявленской общине, она, с помощью сестры Степаниды, в тот же день отправила на имя Украинской губернаторши телеграмму, прося уведомить, не пострадали ли ее родные от погрома? – На следующий день получился ответ: «Дом несколько пощипали, но родных не тронули». Быть может, губернаторша не знала о смерти старухи Бендавид, а может и не без цели ограничилась такими рамками ответа, из нежелания нанести Тамаре удар столь ужасным извещением в такое время, когда той более всего нужно нравственное успокоение. Как бы то ни было, смерть бабушки осталась для Тамары пока неизвестною, а ответная телеграмма губернаторши, при всем своем лаконизме, все же значительно успокоила ее: она, по-крайней мере, знала, что родные, слава Богу, живы и целы. Теперь, после такого успокоения, для нее на первом плане стало ее собственное чувство к Каржолю. Письмо его, переданное ей по секрету в Украинске послушницей Натальей, всегда было с ней, и она перечитывала его почти каждый день, находя в нем для себя как бы живительный источник, укрепляющий ее волю и силы, ее любовь и надежды. Особенно отрадны для нее были те строки, где граф умолял ее верить в него, несмотря ни на что, и оставаться неколебимо твердою в принятом ею благом намерении – «Верьте», читала она далее, «что дни передряг и испытаний скоро пройдут, и тогда наступит для вашей души желанный мир и покой, каких вы не найдете в покидаемом вами еврействе, а с этим миром явится и невозмутимо светлое счастье». Она свято верила в эти слова, и ей всеми силами души хотелось как можно скорее приблизить к себе момент этого счастья, насколько это от нее зависело; она поэтому всячески торопила приготовления к своему крещению, живо и старательно, под руководством обшинского священника, выучила наизусть Символ веры и наиболее необходимые молитвы и просила, как его, так и начальницу общины, не откладывать надолго исполнение обряда и совершить его, по возможности, в первое же воскресенье. Торопилась она еще и потому, что в глубине души своей как будто боялась, чтобы ее не одолели вдруг какие-нибудь расхолаживающие обстоятельства, сомнения, разочарования, сожаления о покинутых родных или чтобы не случилось неожиданно чего-нибудь такого, что, помимо ее самой, помешало бы осуществлению ее перехода в христианство: она знала, на что способна всесильная еврейская интрига и боялась, как бы интрига эта не добралась до нее и сюда, через близорукое посредство каких-либо влиятельных и сильных людей мира сего, вмешательство которых затормозило бы дело, а то и совсем бы расстроило его. По ее просьбе, решено было совершить крещение через неделю, в следующее воскресенье.

В один из дней этой недели посетила общину ее высокопоставленная покровительница, в сопровождении одного из почетных опекунов. Она осведомилась, между прочим, у начальницы о той еврейской девице, за которую ходатайствовала перед нею игуменья Серафима, и пожелала ее видеть. Тамара была ей представлена начальницей и удостоилась нескольких милостивых слов и вопросов со стороны высокой посетительницы.

– Просите ее быть вашей крестной, – шепнула ей начальница, когда та, удостоив девушку благосклонным движением головы, отошла от нее, направляясь по широкому коридору далее. – Вашество! У нас к вам просьба, – обратилась к ней вдогонку живая старушка, подводя за руку и Тамару.

– Что такое? – обернулась посетительница, окидывая обеих ласково вопросительным взглядом.

Но Тамара, которой еще в первый раз в жизни довелось говорить с такою особой, почувствовала вдруг смущение и, потупив глаза, в замешательстве, не могла произнести ни слова. Просить быть крестною… Но как же так?.. В сравнении с собою, это представилось ей так недосягаемо высоко, что даже страшно стало, как бы подобная просьба не показалась чересчур уж дерзким притязанием. К счастью, ее выручила начальница.

– Девица Бендавид просит вас, – сказала она, – не отказать ей в милости быть ее восприемною матерью.

– А, очень охотно. – Когда же это будет:

– В это воскресенье, перед литургией.

– А крестный отец есть?

– Нет еще, ваше-ство… Пока еще не знаем, кого бы просить.

– Да вот, чего же ближе! – указала она на сопровождавшего ее сановника. – Борис Николаевич, вы, конечно, не откажете?

Тот почтительным поклоном выразил полную свою готовность.

– Ну, вот и прекрасно. Значит, часов в девять утра, не так ли?

– Как прикажете, ваше-ство. Отец Александр предполагал бы именно в девять, – пояснила начальница, – чтобы новокрещаемая могла причаститься за литургией.

Княгиня еще раз благосклонно подтвердила свое согласие, и, вслед за ее отъездом из общины, все сестры поздравляли Тамару с высокою милостью и честью, называя ее счастливицей. В тот же день, к вечеру, в общину была прислана от будущей восприемной матери портниха, чтобы снять с Тамары мерку для ее крещального платья.

Нетерпеливо все эти дни ждала Тамара воскресенья. Каждый день к ней являлся настоятель общинной церкви и в течение часа или двух беседовал с нею, объясняя ей истину и догматы православной веры. Он даже очень удивился, когда узнал из этих бесед, насколько уже близко и хорошо знакомы ей не только Евангелие, но и апостол Павел. – Да вы уже готовая христианка в душе, вы так глубоко все это сердцем своим почувствовали, – сказал он ей однажды и беседовал с ней тем охотнее, что воочию видел, как живо и с каким величайшим интересом усваивает она себе его толкования. Последнюю неделю она постилась, а в субботу выдержала даже строгий пост, читая положенные покаянные молитвы о прощении «согрешений прежде содеянных» и о «еже сподобитися ей святое крещение прияти». Наконец настало для неё давно жданное и желанное утро воскресного дня. Тамара проснулась рано. В душе ее господствовало какое-то смешанное настроение: то она радовалась, что все уже, слава Богу, пришло к желанному концу, и через два-три часа она станет христианкой, то вдруг начинала как будто сомневаться в самой себе, в своей готовности и решимости переменить веру, и ей становилось вдруг страшно сделать последний решительный шаг, как будто жалко и грустно было разорвать все и навсегда со своим прошлым, в котором не все же сплошь являлось ей в черном и отталкивающем виде, – было же в нем и хорошее кое-что, были и светлые, счастливые минуты… Вспоминалось родное гнездо, старый дом, тенистый сад, дедушкин кабинет и ее собственная уютная комнатка с кустами цветущей сирени под окнами… Вспомнились и родные, дедушка с бабушкой, и ясно представлялось их нынешнее горе и отчаяние, их одиночество, осиротелость на старости лет… Они точно бы глядели на нее печальными, укоряющими глазами, точно бы говорили ей: «Это ли отплата за всю нашу любовь и ласки, за все попечения и заботы!»– Затем представлялся ей целый еврейский мир, возмущенный, негодующий, осыпающий ее своими страстными и страшными проклятиями; но к этому последнему миру и его злобе осталась она равнодушною: он ничего не дал ей дорогого и заветного, ничем не смог и не сумел привязать ее к себе, – напротив, она чувствовала в себе силы даже на борьбу с ним, и было ей жалко совсем не этого черствого мира, а своей семьи – только ее одной, – жалко до щемящей боли тех, кого она любила и продолжает любить до сих пор все так же, как и прежде… Не отказаться ли?.. Не вернуться ли к ним домой, в их объятия, опять принести им с собой покой и тихое счастье?.. Еще не поздно, еще есть время!.. Но нет, это безумие, это невозможно. Она теперь, как камень, пущенный меткою рукою, уже в силу одной лишь инерции должна долететь до цели. Она не властна над собой более. Надо быть последовательной.

К прежнему возврата нет и быть не может. Вера в него подорвана, отношения все порваны, а без этого как жить в том мире?!. Где же, наконец, истина – там, или здесь? – Истина здесь, во Христе, в Его Евангелии, – это ей давно уже подсказало ее собственное сердце и собственная совесть, и неужели же от этой истины вдруг отвернется она в последнюю, решительную минуту и на всю жизнь останется блуждать на каком-то темном распутье, отбившись от одного берега и не пристав к другому?! – Нет, это невозможно. Оставаться в еврействе, веря во Христа, – что за малодушие!.. Нет, прочь все сомнения! Впереди светлая, разумная жизнь и любовь, – любовь к человеку, который первый сумел зажечь в ней это чувство, разбудить ее мысль и дать ей первый толчок на истинную дорогу… Там, впереди, ждет ее жизнь с этим любимым человеком, в своем собственном гнездышке, среди своей собственной новой семьи… у них будут дети… О, как она будет любить их и гордиться ими и своим мужем!.. Он такой достойный, такой благородно-гордый, мужественный, красивый – как не любить, как не обожать его!.. Да, там, впереди – покой и счастье, «невозмутимо светлое счастье», как пишет он в своем письме. Там истина, там свет и все добрые радости жизни… Туда, туда, скорей туда – навстречу этому добру и свету! – и все сомнения и колебания Тамары мигом отлетели прочь, и в душе, вместе с решимостью, воцарилось торжественно спокойное и тихо радостное настроение. Затем, порой опять находило облако темных сомнений и грустных, щемящих душу воспоминаний, но через несколько мгновений опять оно таяло и исчезало в лучах ее любви и веры, ради которых снова чувствовалась в душе бодрая, сознательная готовность на всякие жертвы.

Было без пяти минут девять часов утра, когда по коридорам и залам общины пошло некоторое торопливое, волнующееся движение. Сестры озабоченно и спешно выходили из своих помещений и собирались все вместе на главной площадке парадной лестницы, по которой еще более озабоченно И торопливо спускалась вниз сама начальница, вместе с приехавшим за несколько минут ранее почетным опекуном, в мундире, залитом золотым шитьем, с синею лентой и звездами…

– Приехала, приехала, – полушепотом передавалось из уст в уста между сестрами. Тамара стояла среди них на площадке. Сердце ее сильно билось от ожидания, что вот-вот сейчас начинается…

Княгиня – вся в белом – благосклонно поздоровалась с сестрами и с нею, поприветствовав ее несколькими милостивыми словами. Затем все направились в домашнюю церковь. Одетые в одинаковые темные платья с белыми пелеринами, каждая в косынке, ниспадавшей с головы на спину и плечи, с красным крестом, нашитым на белый миткалевый нагрудник, сестры в чинном порядке прошли вперед и заняли свои места, рядами, против левого клироса; Тамара же была остановлена начальницей в аванзале, перед раскрытыми дверями церкви, для предварительного обряда оглашения. Непосредственно за нею стали рядом восприемники, а не сколько в стороне – начальница общины.

На клиросе раздалось стройное женское пение псалма «Благословлю Господа на всякое время», – и священник, в полном облачении, с «Требником» в руках, вышел из алтаря и, в сопровождении всего клира, направился к дверям, по ту сторону которых ожидала его новокрещаемая. Причетник подал ей лист с писанными ответами на предстоявшие ей вопросы «оглашения».

– Кто еси ты? – вопросил ее в дверях священник.

– Человек есмь, истинного познания Истинного Бога не имеющий и пути спасения не обретший, – машинально прочла в ответ Тамара по поданному ей листу и то потому лишь, что начальница догадалась подшепнуть ей, – отвечайте же! Мысли ее были беспокойно рассеяны и мелькали в голове какими-то урывками, почти без всякой связи между собою, останавливаясь часто на совсем посторонних мелочах, или на случайно подвертывавшихся под рассеянный взгляд предметах.

– Что пришла еси ко святой Божией церкви, – продолжал вопрошать священник, – и чего от нея желаеши?

– Пришла, дабы от нея научитися истинной вере, и к ней присоединиться желаю, – отвечала девушка уже более сознательно, успев несколько овладеть собою.

– Какую пользу надеешися получить от истинныя веры?

– Жизнь вечную и блаженную, – проговорила Тамара, и, при этих словах, представление о блаженной жизни невольно как-то совпало в ее уме с воображением жизни не столько небесной, сколько здешней, земной, и именно, жизни с любимым человеком и со счастьем среди своей будущей семьи. Поэтому в ответе ее невольно прозвучало какое-то радостное увлечение.

После довольно продолжительного разъяснения по «Требнику», самой сущности православно-кафолической веры, – разъяснения, закончившегося вопросом, хочет ли новокрещаемая принять эту веру «истинно от сердца и неотступно следовать ей до конца живота», священник повелел ей преклонить колена «пред Господом Богом нашим», сложив крестообразно руки на персях и, осеняя ее крестным знамением, нарек ей в молитве имя Тамары, при котором пожелала остаться новокрещаемая, в честь святой, память коей празднуется 24-го мая. Затем, после нескольких молитв, огласительный обряд дошел до самого торжественного и страшного для оглашаемых момента «отрицательств».

– Вопрошаю тя, – возгласил священник торжественно повышенным тоном, – отрицаеши ли ся от своего зловерия Иудеев и от всех богоборных их, яже на Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, истиннаго Сына Божия и на Пречистую Его Матерь, и на вся Святыя Его, хулений и проклинании, яко лживых и богопротивных, и душепагубных, и проклинаеши ли я?

– Отрицаюсь и… проклинаю! – проговорила с некоторым усилием над собой Тамара, подавляя в себе внутреннее волнение и вся побледнев при этом ответе.

– Отрицаеши ли ся обрезания, субботства, опресноков и всех праздников иудейских, и всех обрядов Ветхого завета?..

Отрицаеши ли ся от богопротивных учений, яже христоненавистнии раввини изложиша в книгах, нарицаемых «Талмуд», и их богохульных древних и новых толкований, яже на Божественное Писание и противу Господа нашего Иисуса Христа?

– Отрицаюсь и отметаю, и проклинаю их! – ответила Тамара с возрастающим все волнением.

– Отрицаемши ли ся ложнаго учения Иудеев, аки бы Мессия еще не прииде, от тщетнаго ожидания их? – продолжал вопрошать священник.

– Отрицаюся чаемого Иудеями ложнаго Мессии, антихриста, и проклинаю его! – проговорила Тамара совсем упавшим голосом. В эту минуту ей казалось, что, отрицаясь от всего прежнего, она, вместе с тем, отрицается и от всех своих кровных связей, от своих ровных и близких, от деда и бабушки, даже от дорогой памяти своего отца и матери, – отрицается и проклинает их всех безраздельно и безразлично. Это показалось ей самым жестоким нравственным испытанием, и опять она почувствовала в себе внутренний разлад и раздвоение, словно бы в ней одновременно существует два человека, два противные течения, вечно борющиеся, непримиримые, которым суждено вечно нарушать гармонию ее духовного мира.

Между тем, обряд оглашения продолжался своим порядком. После отрицательств и проклинаний, следовал целый ряд вопросов и ответов на тему «веруеши ли и исповедуеши ли», относительно догматов восточно-кафолической веры, и наконец – торжественно клятвенное обещание, громко прочтенное новокрещаемою, где, между прочим, свидетельствуется, что если она приходит к исповеданию христианской веры лестию и с лицемерием и восхочет потом от этой веры отречься и вновь к иудейской вере возвратиться и, тайно с евреями беседуя, христианство укорять, то да постигнет ее ныне и во все дни живота ее гнев Божий, и клятва, и вечное осуждение! – «К сим же и гражданских законов суду и прещению да буду повинна неотложно. Аминь!» заключила она свою клятву, чувствуя, как кровь стучит у нее в висках, как сильно и тревожно бьется сердце и дрожат ее руки и ноги, и голос, и с трудом перемогая в себе упадок нервов, потрясенных всем этим обрядом.

Затем, после чтения над новокрещаемою еще нескольких молитв, обряд оглашения был окончен, – и восприемники ввели Тамару в самую церковь и поставили по середине храма, перед купелью, прикрытою с трех сторон ширмою. Немедленно же начался обряд св. крещения. Перед погружением в купель, восприемница взяла свою крестную дщерь за руку и отвела ее за ширму. Сестра Степанида помогла ей там раздеться, распустить косу и сойти в чан с водой, где и накрыла ее сверху, со всех сторон простынею. Тогда, по знаку восприемницы, вошел за ширму священник и, наложив, через простыню, руку на голову новокрещаемой, совершил троекратное погружение ее в воду – «во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Затем он удалился из-за ширмы на свое место, а несколько минут спустя, восприемница вывела оттуда и Тамару, уже переодетую в белое батистовое платье, сшитое капотом и стянутое в талии широкой розовой лентой, в виде пояса. Влажные волосы ее оставались распущенными по плечам, ворот отстегнут на груди для миропомазания, на босые ноги надеты белые атласные туфельки; в руке – горящая восковая свеча. Священник возложил на нее золотой крестик на розовой ленте, осенив им предварительно ее голову. Девушка была бледна, но, по-видимому, спокойна. Душевное волнение, овладевшее ею при обряде оглашения, отступило и улеглось перед ясным сознанием, что теперь все уже кончено, – сомнения, нерешительность, нравственные колебания, страх перед последним актом, – все это осталось уже позади; самый трудный, решительный шаг в новую жизнь фактически уже сделан, – стало быть, что ж тут?! – Она достигла того, чего сама пожелала, к чему так стремилась, ради чего принесла столько тяжелых жертв: она – христианка. Этим шагом куплено ее личное счастье, не могущее осуществиться, пока она пребывала в еврействе, – остается, стало быть, только верить и надеяться на осуществление его в будущем… Такая надежда, вместе с сознанием совершившегося факта, принесла ей некоторое успокоение.

По окончании крещения и миропомазания, немедленно же началась литургия. Когда раскрылись царские двери и раздался возглас: «Со страхом Божиим и верою приступите», восприемники подвели Тамару ко св. Дарам, и священник причастил ее. После обедни восприемная мать, поздравив и поцеловав причастницу, вручила ей футляр с какой-то драгоценной вещицей на память и, между прочим, спросила ее, как предполагает она распорядиться со своею дальнейшею судьбою?

– Не скрою ваше-ство, у меня есть жених, – скромно ответила Тамара. – Он женится на мне, как только позволят обстоятельства… я думаю, что это не замедлит случиться.

– Кто такой? – и когда Тамара назвала графа Каржоля, княгиня задумчиво, как бы стараясь представить себе или сообразить что-то, проговорила про себя: «граф Каржоль де Нотрек?.. Фамилию слыхала, но самого не знаю… Он русский?»

– Русский подданный, ваше-ство.

– И что же, со средствами?

– Да, он имеет некоторое состояние… Но главное, человек способный, деятельный.

– Служит где-нибудь?

– Прежде, кажется, служил… Теперь своими делами занимается.

– Хм… Ну, что ж, дай Бог вам счастья. А пока, до выхода замуж… у вас ведь нет никого здесь родственников или знакомых?

– Ни души, ваше-ство.

– И средств, вероятно, тоже немного?

– Никаких. С уходом из еврейства, я потеряла все свои права на состояние, какое мне могло бы достаться.

– Это почему же? – с некоторым недоумением спросила княгиня.

– Потому что родные, по наследству, мне его уже не оставят, да если бы и хотели, еврейство им не позволит, кагал…

Впрочем, что ж, я знала, на что иду и что теряю, – спокойно и без тени сожаления прибавила Тамара.

– Хорошо, но что же однако предполагаете вы делать до замужества? Ведь надо же где-нибудь приютиться, жить, заниматься чем?

При этом, совершенно простом и естественном вопросе Тамара несколько смутилась. По сей день она до того всецело была поглощена своей главной заботой о предстоящем ей крещении и религиозными приготовлениями к нему, что он как-то не приходил ей в голову.

– Признаюсь, до сих пор я еще хорошенько не подумала об этом, – тихо проговорила она, точно бы виноватая и как бы извиняясь.

– Пока что, – продолжала, подумав, княгиня, – могу предложить вам одно: оставайтесь, если хотите, в общине. Надеюсь, что Екатерина Павловна не будет ничего иметь против? – повернула она голову в сторону начальницы.

Живая старушка со всем радушием поспешила выразить ей полное свое согласие и готовность быть полезною молодой девушке.

– Надеюсь, это вас устраивает? – обратилась княгиня к Тамаре, ответившей ей признательным и глубоким поклоном. – Вы, конечно, будете писать к матери Серафиме? – продолжала она. – Передайте ей, кстати, и мой привет и скажите, что я, как могла, постаралась исполнить ее просьбу.

И благосклонно простясь со всеми высокая покровительница общины удалилась из залы.

– Может быть, ей нужны какие-либо вещи, – говорила она, спускаясь с лестницы, провожавшей ее начальнице, – вы, пожалуйста, узнайте все это и сообщите мне, я пришлю все, что нужно, чтоб она ни в чем не нуждалась.

Таким образом, Тамара осталась пока жить в Богоявленской общине сестер милосердия и, чтобы не даром есть хлеб, просила начальницу дозволить ей, наряду с остальными сестрами, нести все те обязанности по дому и уходу за больными, какие будут ей назначены. В этом ей не встретилось отказа, но на первое время начальница ограничилась тем, что поручила ей вообще приглядываться под руководством сестры Степаниды к практической деятельности сиделок и фельдшериц в состоявших при общине больничных бараках. На другой же день после этого разрешения Тамара оделась в обычный костюм сестры с красным крестом на груди и белой косынкой на голове, решив про себя не изменять ему до самого выхода замуж, и ретиво, с полным увлечением отдалась своим новым обязанностям, так что начальнице и сестре Степаниде пришлось скорее умерять ее рвение, чем понукать ее. Остальные сестры, почти все, отнеслись к ней дружелюбно, и будничная жизнь в их простой, несколько монотонной, но работящей среде показалась ей на первое время даже очень привлекательной. Здесь обрела она ту тишину и успокоение, в которых нуждалась ее душа после всех перенесенных ею передряг за последнее время.

На другой же день после своего крещения, Тамара написала игуменье Серафиме письмо, исполненное горячей благодарности, где извещала ее об этом событии, а равно и о теплом участии, какое приняла в ней княгиня, и о своей новой жизни и деятельности в общине. Но этого было ей мало. Естественно, хотелось, чтоб и граф Каржоль узнал поскорей, что она уже окрещена. Тамара оставалась твердо убеждена, что как только он узнает об этом, то не замедлит тотчас же приехать в Петербург и обвенчаться с нею. Но как устроить это, каким Образом дать ему знать? Писать прямо на его имя ей не хотелось: от этого удерживала ее самолюбивое чувство деликатного опасения, как бы не показаться ему навязчивой, чтобы не подумал он, будто она сама первая ищет его теперь и спешит напомнить ему данное ей обещание. Она, со своей стороны, сделала уже все, чего он от нее ждал и требовал, – теперь очередь за ним, но пусть же он делает свое сам, добровольно, по собственному почину. Обдумывая, как поступить ей, Тамара остановилась на мысли, что лучше всего будет написать к своей подруге Сашеньке Санковской, которая, кстати, ничего еще не знает о ее внутренней борьбе и всех приключениях, Приведших ее в конце концов к христианской купели. Все это описала она Сашеньке довольно подробно, умолчав лишь о своем чувстве к Каржолю и о степени его интимного участия в ее приключениях, равно как и об его планах насчет их супружества. Объявлять о том и другом находила она преждевременным, чтобы не возбуждать лишних городских толков, которые, без сомнения, сейчас же дошли бы и до еврейского мира, и со стороны этого последнего она могла ожидать всяких помех и препятствий к ее браку, из одной лишь мести, даже и после принятия ею христианства. Поэтому, относительно Каржоля Тамара ограничилась лишь одною коротенькой припиской: «Если увидишь графа, – кстати, передай ему мою благодарность, так как, надо тебе знать, ему первому обязана я мыслью прочесть Евангелие. Мысль эту бросил он мне как-то мимоходом, вскользь, у вас же в доме и, конечно, едва ли мог предполагать тогда, что из этого выйдет. А вышло то, что я теперь христианка и считаю, что ему первому обязана этим».