Текст книги "Тамара Бендавид"

Автор книги: Всеволод Крестовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Я имею право потребовать от вас одного, – размеренно продолжала она голосом почти задыхающимся от волнения, чувствуя, как оно все более и более спазматически подступает ей к горлу! – наш будущий ребенок должен быть вашим законным… Понимаете ли, законным, – я этого требую.

– Что ж, – покорно склонил граф голову, – если вам так угодно, я… я против этого ничего не имею… Я готов усыновить его.

– Усыновить? – с презрительной иронией повторила Ольга. – Нет, граф, это слишком мало. Он должен быть уже рожден законным, – вы обязаны на мне жениться, – твердо добавила она, как свою последнюю и непреложную боль.

Каржоль молча потупился, видимо, соображая что-то. Он начинал мало-помалу оправляться от ошеломившего его смущения и овладевать собой и своими мыслями.

– Ольга Орестовна, я прошу вас, однако, вспомнить, – залепетал он, все еще не смея взглянуть ей прямо в глаза, – однажды я уже имел честь просить вашей руки, но… не моя вина, если вашему батюшке угодно было отказать мне. У каждого человека есть тоже свое самолюбие, и не могу же м…

– Да, отказать, – прервала его Ольга, – и вы после отказа не задумались, однако, воспользоваться мною. Но не в этом дело, – продолжала она. – Теперь, зная мое положение и что; этим я обязана вам, отец не откажет, – он потребует, напротив, чтобы вы женились.

– То есть, как же это «потребовать», – усмехнулся Каржоль с деланной иронией. – Извините меня, но вы, мне кажется, употребляете не совсем точные выражения… Поступить так или иначе, – это дело моей доброй воли, моей совести, и обратиться к моей доброй воле, – это я понимаю; но «требовать»… Требовать, Ольга Орестовна, можно от человека только имея против него веские юридические доказательства.

– Ах, так вы вот на какую почву становитесь! – нервно усмехнулась она. – Прекрасно!.. Так не угодно ли же вам припомнить, что у меня в руках целая коллекция ваших писем и записок, которые вы пересылали мне через Перлю Лифшиц.

– Да, но что ж?.. Записки мои я очень хорошо помню и знаю, что в них нет ничего компрометирующего вас или меня с этой стороны, – почему же вы непременно хотите сделать ответственным за свое положение меня?!

– Как? У вас еще хватает духу оскорблять меня?! – встрепенулась Ольга, сверкнув на него гневными глазами.

– Нет, не оскорблять, – поспешил увильнуть Каржоль. – Боже меня избави!.. Зачем?.. Вы не так меня поняли, – я только защищаюсь, я ни от чего не отказываюсь, ничего не отрицаю, но желаю только, чтобы вы поняли, что подобные вопросы разрешаются не путем насилия, а доброй волей человека… Если вы обращаетесь к моей доброй воле, – извольте, я готов говорить с вами.

– Я, со своей стороны, сказала все, и говорить мне более не о чем. А не угодно ли вам поговорить теперь с моим отцом и с этими господами. Папа! – кликнула в залу Ольга. – Ступай сюда!..Аполлон Михайлович! Жорж! – Войдите…

Только что оправившийся Каржоль опять почувствовал приступ тоскливого заячьего страха. – Что же теперь хотят еще с ним делать?

– Мои разговоры с вами, сударь, будут коротки, – круто приступил к нему, чуть не в упор, генерал, – или под венец, или на барьер.

– Позвольте, – заикнулся было граф.

– Без позволений-с! – прервал его Ухов. – Объяснений не нужно. Я все знаю и так. Достаточно и того, что вы сейчас говорили, – я слышал. В церковь, или на барьер, – выбирайте!.. Я, сударь, сумею постоять за честь моей дочери… Посчастливится убить меня, на мое место станет он, – указал генерал на Жоржа, – его убьете, будете продолжать с поручиком. Выбирайте, говорю, сейчас же – то или другое!

– Позвольте, генерал, – попятился от него Каржоль, брезгливо обтирая платком брызги слюны, попадавшие ему на лицо сквозь усы раскипятившегося старика. – Позвольте, вы напираете на меня и слова сказать не даете… Я уже сказал Ольге Орестовне, что ни от чего не отказываюсь, но дайте наперед сообразиться!.. Нельзя же так, с ножом к горлу…

– Без отговорок, сударь! Без уверток!.. Я вам отлынивать не позволю-с! – грозил генерал пальцем перед самым его носом. – Вам предлагается на выбор честный исход: или дуэль, или свадьба; откажетесь, – суди меня Бог и мой государь, – убью вас на месте, как паршивую собаку! Выбирайте!

– Авенир Адрианович! – возопил отчаянным голосом граф, взывая к отсутствующему хозяину и поспешно ретируясь за спинку тяжелого кресла, на случай покушения на свою особу. – Авенир Адрианович!.. Авенир Адрианович!! Пожалуйте, наконец, сюда… Что ж это такое!

– Что-что?.. Что такое?.. Что случилось? – вбежал на его призыв Закаталов. – В чем дело, граф?.. Что с вами?

– Помилуйте! Да что ж это такое! – взмолился к нему граф, с негодующим протестом, – на меня нападают, мне угрожают здесь… Я прошу вас оградить меня от насилия в вашем доме… Ваши гости… Это ни на что не похоже!.. Я обращаюсь к вам, наконец, как к официальному лицу и прошу защитить меня от их оскорблений!

Голос его нервно дрожал, и слышались в нем даже подступающие слезы – слезы испуга, обозленности и обиды.

– Успокойтесь, успокойтесь, граф, Бога ради! – ублажал его полицеймейстер. – Никто и ничто вам не угрожает, – решительно ничто!.. Если генерал и погорячился немножко, – это так понятно… Вы даже должны извинить ему, потому, согласитесь, поставьте себя на его место… Он имеет на это право…

– Но нет, позвольте мне объяснить вам, – вступился было за себя Каржоль.

– И объяснять ничего не нужно, – поспешно перебил его Закаталов, – ничего не нужно… Я все знаю, граф, – поверьте, все, все решительно и понимаю ваше положение, но вхожу также и в положение генерала… Прежде всего, успокойтесь, – воды сельтерской не хотите ли?

– Я предлагаю одно из двух, – вмешался тоном ультиматума расходившийся генерал, носясь, как кот с салом, с понравившейся ему лаконичной фразой. – Одно из двух: или под венец, или на барьер! Сейчас же!

– Ну, вот видите, граф, что ж тут оскорбительного? – мягко принялся уговаривать полицеймейстер. – Вам предлагают, как джентльмену, – прохвостов ведь на дуэль не вызывают, а прямо бьют – выбор зависит от вас и, как порядочный человек, вы, конечно, не задумаетесь… Вы сами понимаете, что нужно.

– Или в церковь, или на барьер, – повторял меж тем генерал в азарте.

– Ну, конечно, в церковь, ваше превосходительство! – конечно, в церковь! Зачем тут барьер?! Бог с ними, с барьерами! – поспешил ответить за Каржоля Закаталов. – К чему нам рисковать и доводить дело до крови, когда можно кончить к общему удовольствию… Не так ли, граф?

– Я уже говорил им, что не отказываюсь, ни от чего не отказываюсь, повторяю еще раз и при вас, – с жаром принялся оправдываться Каржоль, – но позвольте же, дайте мне сообразиться, спокойно обсудить мое положение, приготовиться, наконец… Теперь я ничего не в состоянии… Я слишком потрясен и взволнован… Завтра я весь к услугам этих господ; но сегодня… я вас прошу, Авенир Адрианович, избавьте меня от этой сцены и позвольте мне удалиться.

И Каржоль, взявшись за шапку, направился было решительными шагами из комнаты, но генерал заступил ему дорогу и стал, вместе с офицерами, между ним и дверью.

– Нет-с, вы не выйдете отсюда, не порешивши, – заявил он графу настойчиво и твердо.

– Но что ж это!.. Опять насилие! – расставив руки и чуть не плача, – взмолился Каржоль к Закаталову.

– Эх, граф, извините меня, я вас право не понимаю! – с дружески досадливой укоризной стал уговаривать его последний. – Ну, и чего тут ломаться? Человек вы холостой, свободный, ну, увлеклись, положим – кто Богу не грешен!.. Но вам представляется случай исправить свое увлечение. В чем же дело? Над чем тут думать-то еще?.. Как честный человек, – конечно, тут нет иного выхода, – вы должны жениться.

– Но я… я ведь и не отказываюсь… Я готов… чего ж еще хотят от меня!? – оправдывался Каржоль, окончательно, что называется, припертый к стене. – Я прошу только дать мне время – не сейчас же я буду венчаться!

Нет, сейчас, сейчас, – замотал на него головой и замахал руками полицеймейстер. – Именно сейчас, сию минуту! Надо эту историю кончать сегодня же. Раз вы уже решились – медлить нечего.

– Но позвольте, сегодня уже поздно, полагаю?

– Это не ваша забота, мы за вас уже тут позаботились обо всем. Еще и восьми нет, – успеем!

– Однако, надо же приготовиться? Нельзя же так!..

– Все, все, все уже готово. Об этом не беспокойтесь, все уже заранее, говорю, приготовлено, остается только сесть и ехать в церковь. Тройки во дворе, – не будем терять времени.

Каржоль даже рот разинул от удивления и обвел всех вопрошающим взглядом, точно бы желая удостовериться, не морочат ли его, в самом деле?

– Вы меня изумляете, Авенир Адрианович, – обратился он, пожав плечами, к Закаталову, – ей-Богу, все это на мистификацию какую-то похоже… Нельзя ли отложить хоть до завтра, по крайней мере?!

Полицеймейстер даже уши себе закрыл ладонями.

– Ни-ни-ни, ни под каким видом! – заговорил он дружески-безапелляционным тоном. – Сегодня, сегодня, дорогой мой, сейчас же! Все уже готово, говорят вам, и священник в церкви ожидает.

– Но без документов венчать ведь не станут… Со мной нет моих документов, попытался Каржоль еще раз вильнуть в сторону.

– Ничего не значит, – отразил и эту попытку Закаталов. – Заедем к вам по дороге и захватим, а в крайнем случае, на слово поверят.

– Да я и не одет, наконец… Позвольте же мне хоть переодеться-то!

– Лишнее, батюшка, лишнее! В чем есть, в том и венчайтесь, – народу в церкви никого не будет.

Окончательно сбитый с позиции, Каржоль только хлопнул себя об полы руками и покорно опустил голову. Он был точно в чаду каком-то.

Закаталов, между тем, пользуясь моментом, озабоченно засуетился, потирая себе от удовольствия руки.

– Марья Ивановна! – кликнул он в дверь супругу, – готов, что ли, у тебя там хлеб-соль-то?.. Неси скорей сюда, вместе с образом! – Благословить жениха с невестой, – пояснил он, обратившись к Ухову.

Но против этого восстали одновременно и Каржоль и Ольга, почувствовав оба какую-то неловкость и конфуз перед перспективой подвергнуться такой церемонии. В их положении оно казалось им даже комичным.

– Зачем еще:! Полноте, что за благословение! – сконфуженно возражали они упрашивая и протестуя. – Нельзя ли, право, без лишних церемоний?.. Это смешно даже будет…

– Нет, нет, невозможно! – наотрез им взбудоражился полицеймейстер. – Как это! Помилуйте! Без благословения?! Не-ет, мы это уж по-обычаю, по-божески, как след… Чтобы Бог дал любовь да совет молодым… Вам жить, а нам на вас радоваться… Нет-с, уж это не извольте кобениться, – это святое дело. Пожалуйте-с!

И, приняв из рук жены покрытый чистой салфеткой поднос с положенным на него образом и ржаным караваем, в который была сверху врезана серебряная солонка, Закаталов обратился к Ухову:

– Ну-с, ваше превосходительство, приступите. Станьте сюда вот и берите в руки образ, а ты, Марья Ивановна, – уж извините, жена будет за мать посаженую, – ты бери хлеб-соль… Станьте рядышком, – вот так. Прекрасно!.. Теперь, ваше сиятельство, пожалуйте вы. – Ольга Орестовна, не угодно ли?.. Нет, нет, пожалуйста уж вы конфуз отбросьте в сторону… Становитесь рядом с женихом на ковер, – против папаши… Становитесь, становитесь, нечего уж тут!.. Дело законное. Вот так. Ну-с, теперь опуститесь на коленки и – ваше превосходительство, не угодно ли!

И генерал вместе с флюсовой дамой, благословили Каржоля С Ольгой по всем правилам извечного обычая.

– Ну-с, а теперь в церковь… Пора, пора, господа, – торопитесь! Мой батька уже, поди-чай, замерз, ожидаючи! – хлопотал и весело суетился полицеймейстер. – Вы, граф, поедете вместе со мной. Аполлон Михайлович, вы тоже с нами, – ничего, что втроем, – сани широкие, как-нибудь усядемся, а то я и на киндерзиц приткнусь, – кстати, буду за мальчика с образом. Ольга Орестовна, вы с батюшкой и братцем. Ну, с Богом! Господи благослови! Пожалуйте!

Через пять минут после этого, двое больших саней, покрытых коврами и запряженных почтовыми тройками, с «малиновыми» бубенцами, лихо выкатили из ворот полицеймейстерского дома и взяли по направлению к селу Корзухину.

* * *

По дороге заехали только к Каржолю за документами. Закаталов, однако, себе на уме – не спустил его с глаз и, из предосторожности «на случай дерка», вылез сам, вслед за ним из саней и вместе вошел в квартиру. Мрачный и убитый, граф при нем достал из шкатулки свои документы, и полицеймейстер не постеснялся даже попросить у него поглядеть их, – точно ли те, которые в данном случае нужны, что-бы не вышло в церкви какой ошибки. Каржоль испытывал против него чувство бессильной придавленной злобы и, наедине, решился, наконец, высказаться.

– Это я вам должен быть обязан всей этой комедией? – саркастически спросил он. – Благодарю покорно. Когда-нибудь сочтемся…

– Полноте, граф! – возразил ему Закаталов, принимая на себя добродушнейшую личину. – Чего там «сочтемся»! Вы мне еще спасибо скажите, что кончается водевилем, а не трагедией, – шутки-то с ними плохие были бы. И подумайте сами, рассудите-ка: вы покрываете, во-первых, ваш собственный грех, – поступок вполне благородный, честный… Ну-с, а затем, – красивая жена, хорошей фамилии, с солидным состоянием, – Господи, Боже мой, да чего же вам еще-то надобно?! Какого рожна?.. Ведь это просто завидный брак и, не будь я жнат, да я, на вашем месте, считал бы себя счастливейшим человеком!

Сколь ни странно, но эти доводы Закаталова подействовали на Каржоля успокоительно и как бы примиряющим образом. И в самом деле, если уж этот проклятый брак неизбежен, то что же остается человеку, как не утешиться хотя бы и на таких существенных данных? Но, покоряясь силе обстоятельств внешне, граф все-таки питал в душе какую-то смутную, ровно ни на чем не основанную и даже нелепую надежду, что авось-либо в эти роковые полчаса и, может быть, в самую последнюю минуту, случится еще что-нибудь внезапное, непредвидимое, что помешает свадьбе, и он опять почувствует себя свободным… Увы! – граф сознавал рассудком, что это глупая, ребяческая надежда, а все ж таки надежда! И почему бы ей не осуществиться? – Так, приговоренный к виселице, до последнего мгновения, надеется и думает, что его не повесят. В таком-то смешанном душевном настроении, доехал он молча весь остальной путь, до самой паперти Корзухинской церкви.

VI. ЧАС ОТ ЧАСУ НЕ ЛЕГЧЕ

Одна из троек, вместе с полицейским вестовым, заблаговременно, еще до сцены благословения жениха с невестой, была отправлена Закаталовым к Сычугову. Но тут вышло нечто такое, что и сам Закаталов никак не мог предвидеть. Надо же было случиться так, что госпожа Сычугова, по поводу каких– то хозяйственных распоряжений, находилась в кухне как раз в ту минуту, когда под окнами раздался веселый звяк бубенцов подкатившей к крыльцу тройки и, вслед за тем, в кухню вошел примчавшийся на этой тройке вестовой полицеймейстера.

– Что тебе? – не без удивления обернулась на него госпожа Сычугова.

– К господину судье от их высокоблагородия, – отрапортовал полицейский.

– С бумагами?

– Никак нет-с, прислали доложить, что лошади готовы.

– Какие лошади:

– Почтовые-с, три тройки… Одну со мной за господином прислали.

– Куда же это ехать?

– Не могу знать, а только давеча посылали меня на почту рядить в Корзухино, чтобы, значит, беспременно три тройки были.

Судьихе все это показалось довольно странным: три тройки… в Корзухино… с ее мужем и в такую пору, – зачем это? Уж наверное какой-нибудь кутеж затевается, – Закаталов ведь без этого не может… И она спросила у вестового, есть ли у полицеймейстера гости, и кто да кто именно?

– Не могу знать, приезжие какие-то… Сказывали, генерал с офицерами и барышня с ними.

– А из здешних никого нет?

– Граф Каржоль недавно приехали.

«Каржоль? – Наверное, какой-нибудь пикник», подумала себе судьиха, и с самым невинным, якобы ничего не подозревающим видом, прошла в кабинет к супругу, только что вставшему от послеобеденной высыпки.

– Мои друг, за тобой тройка какая-то приехала.

– Ах, тройка? – встрепенулся Сычугов. – Это от полицеймейстера.

И он поспешно стал одеваться.

– Куда это ты намерен ехать? – спросила супруга, спокойно усевшись в кресло.

– Мм… с полицеймейстером тут, недалеко, по делу, – вяло проговорил Сычугов, с кислою гримасой, долженствовавшей наглядно изобразить собою перед супругой, сколь неохотно он снаряжается в эту досадную, скучную поездку.

– Какое ж это «дело» вдруг вечером? – скептически продолжала супруга.

– Ах, матушка, мало ли у нас дел-то есть!.. Известно, судебно-полицеиское… Акт составлять.

– Хм… Акт? Какой же это акт?

– Ах. Бог ты мой! Ну, что тут интересного! Не все ли равно тебе какой!.. Ну, по беспатентной торговле, – легче тебе от этого?

– Кто же да кто поедет?

– Как кто? – Он да я разумеется; письмоводителя, может, прихватим, – кому ж больше!

– Аристарх Иванович, вы лжете! – вымолвила судьиха, вдруг переменив невинно благодушный тон на торжествующий и строгим. – Вы собираетесь не по делу, а у Закаталова теперь гости, с которыми вы на трех тройках едете в Корзухино.

Ошарашенный судья попался, как кур во щи и, не находя слов для возражения, уставился только на супругу виновато улыбающимися глазами да усиленно засопел от волнения.

– Зачем это вы едете?.. Отвечайте мне, зачем? для какой цели?

– Ах, матушка!.. Ну, просто так! Пригласил человек, и еду, какая там цель еще!

– Те-те-те, позвольте! Так вы «так»? Просто «так»?.. Скажите, какой агнец! – А для чего ж это вы сочли нужным скрывать от меня, если это так невинно?

– Что такое скрывать? Ничего я не скрываю, – слабо оправдывался судья. – Не все же я обязан докладывать тебе… Просили не говорить, – ну, я и молчал… Не понимаю даже, что тут для тебя интересного!

– А то, что же вы, женатый человек, едете кутить с какой-то веселой компанией, что вам вовсе не к лицу ни как судье, ни как мужу! – веско отчеканила каждое слово судьиха. – Извольте мне сознаться, с кем и для чего вы едете?

– Голубушка, право, и сам не знаю.

– Вот это прекрасно! Он и сам не знает!.. Да что вы меня за дуру считаете, что ли?

– Ей-Богу же не знаю! Вот тебе крест, не знаю! – от искреннего сердца побожился судья.

– Ну, это уже слишком. В таком случае, вы, Аристарх Иванович, не поедете.

– Вот те и раз!.. Как же это… Извини, мамочка, но этого я не могу, я дал слово.

– А я вам говорю, вы не поедете, и я сейчас же велю отправить тройку назад и сказать, что вы благодарите, но ехать не можете, – вот и все.

– Ну, уж нет! Бога ради, прошу тебя не делать таких скандалов, – взмолился к ней супруг. – Это уж ни на что не похоже будет… Это выходит, просто срамить меня!.. Что я вам, мальчишка дался, что ли?

– Ого?.. Что это за тон такой!.. Откуда это вы прыти такой набрались, разговаривать со мной подобным тоном?

– Ну ну, мамочка… ну голубушка… ну, не сердись, пожалуйста! – масляно и сладко заегозил вдруг перед женой испугавшийся супруг. – Ну, прости меня, дурака, – не буду больше!.. Ну, полно же!

– А, так изволь говорить, зачем, если хочешь, чтобы я тебя пустила. Зачем ты едешь? Зачем? – настойчиво пристала к нему неподатливая супруга, – и бедный мякиш должен был наконец сознаться ей, что Закаталов просил его быть свидетелем на чьей-то таинственной свадьбе. Судьиха даже с места подскочила – что за свадьба такая? Кто с кем? Почему так таинственно? – Но ни на один из этих вопросов он не мог уже ответить ей ровно ничего, за исключением разве, что венчается, по словам Закаталова, какая-то «интересная парочка» и что свадьба будет «прекурьезная».

– Прекрасно, в таком случае я еду вместе с тобою, – быстро решила супруга. Этого только и не доставало к довершению всех удовольствий. Сычугов чуть не в ужас пришел и снова взмолился к жене пощадить его, не делать этого, так как Закаталов просил именно ей-то и не проговориться на этот счет, и она своим появлением там поставит его, Аристарха, черт знает в какое неловкое положение перед приятелем. Но судьиха и слышать ничего не хотела.

– Еду, еду и еду! Или мы едем вместе, или ты останешься дома, – делай как знаешь, а в крайнем случае, я могу и одна поехать. Паша! подай мне пуховый платок и ротонду!

Как ни бился, как ни упрашивал и что ни доказывал ей Аристарх, – любопытная судьиха поставила-таки на своем. – Еще бы! Каржоль вдруг там будет, да чтобы она не поехала!.. Однако, и граф тоже хорош – не сказал ей ни слова!.. Что ему там делать между ними? Зачем и он туда? С какой стати?.. Нет, – думала она себе, – это штуки какие-то, тут что-то есть!.. Гм… Секреты вдруг завелись!.. Может, он там за кем ухаживать вздумал? – Ну, нет, это мы посмотрим!..

Покорившемуся Аристарху, в конце концов удалось склонить ее лишь на одну уступку, что в церкви она не станет выставляться напоказ, а пристроится в каком-нибудь более темном уголку, потому что иначе – почем знать – быть может, присутствие ее, как постороннего человека, смутило бы венчающихся и было бы им неприятно. Судьиха согласилась на это, и они покатили вдвоем в Корзухино. Сычугов беспокоился только об одном, что из-за этих глупых пререканий он потерял ужасно много времени и заставил людей ожидать напрасно себя, а может, и совсем опоздал к венчанию.

* * *

Войдя вместе с Каржолем и остальными спутниками в слабо освещенную церковь, где уже поджидал их за свечным прилавком священник с дьячком и пономарем, Закаталов не без досады увидел, что Сычугова еще нет. – Экой пентюх! ни в чем-то на него нельзя положиться! Пропал задаром эффект нового сюрприза для Каржоля, на который он так рассчитывал!.. Но все равно, не ждать же из-за этой сонной тетери. И он озабоченно отвел священника в сторону – посоветоваться, как быть без судьи, потому что поджидать его нет времени? Но тот успокоил, что это ничего не значит, – за четвертого свидетеля, по крайности, может-де расписаться и дьячок. После этого тотчас же приступили к записи, а затем и к венчанию. За графом, в качестве шафера, стал Закаталов, за Ольгой – Жорж с Аполлоном. Генерал поместился несколько поодаль, в полумраке левого клироса.

Каржоль с момента прибытия в церковь, ни одним словом еще не обмолвился ни с Ольгой, ни с остальными, держась все время в стороне, как человек несправедливо оскорбленный, но знающий себе цену, и только на дрогнувших губах его принужденно замелькала саркастическая презрительная усмешка, когда ему пришлось расписаться в метрической книге, под непосредственно наблюдавшими за ним взглядами Закаталова и Пупа, которые, стоя над ним у стола, зорко глядели, чтобы он и в своей подписи не вздумал как ни на есть вильнуть или умышленно сделать какую-либо неточность. Каржоль понял это их побуждение, которое было принято им как явное и оскорбительное недоверие к нему, – точно бы он мазурик какой! – и потому постарался с молчаливым достоинством показать им свое презрение. Но те ни мало не смутились, а Закаталов, как ни в чем не бывало, счел даже уместным подбодрить его после этого приятельским кивком с добродушно веселою улыбкой.

Во время венчания граф стоял пред аналоем рядом с Ольгой, печальный, бледный и сумрачный, с сосредоточенным видом оскорбленного благородства. Пока не надели на них венцы, он все еще ждал в душе, что вот-вот сейчас случится то неведомое нечто, которое должно спасти его и сделать вновь свободным. Когда священник обратился к нему с обычным вопросом – добровольно ли берет он за себя свою невесту и не обещался ли кому другому? – он всем существом своим порывался было протестующе крикнуть: «нет, меня венчают насильно!» и на этом, в последний еще возможный к отступлению момент, прервать дальнейший ход обряда; но вместо, того, на первый вопрос сконфуженно и тихо ответил да, а на второй едва слышно нет, точно бы губы его прошептали эти два слова помимо собственной его воли и сознания. Здесь ему впервые показалось пред самим собой, что он как-будто смалодушничал в последнюю решительную минуту, что стоило бы сказать «не хочу», и с ним ничего бы не поделали, но… перспектива дуэли, – неужели же он боится их угрозы дуэлью?! При этом сознании вся кровь бросилась ему в голову, но тем не менее, он не возмутился против собственного своего малодушия, не нашел в душе сил побороть его, и даже не шевельнулось в нем ни малейшего презрения к самому себе, – нет, он видел в себе только несчастную жертву рокового и грубого случая, даже шантажа, – жертву, над которой совершается возмутительное нравственное насилие и которая, по безвыходности своего положения, поневоле должна подчиниться ему. Когда же почувствовал он над собой венец, коснувшийся своим краем его лба, ему показалось, точно бы голову его охватило холодным металлическим обручем, прикосновение которого пронизало весь организм его нервной дрожью. Он знал, что теперь все уже кончено: важнейшая для него часть обряда, в течение которой в нем жила еще смутная надежда на что-то, долженствующая спасти его, даже помимо его самого, – эта часть уже совершена, и вот, ничего такого не случилось… За что же, за что такая несправедливость судьбы?! – Теперь, он знает, назад уже нет возврата, – конец всем мечтам и надеждам, ради которых он жил и боролся!.. А какие это были золотые, радужные надежды! Как прекрасно все шло и развивалось согласно его планам, на пути к задуманной цели! Когда он встретился в Москве с молодым купцом Гусятниковым (точно бы сама судьба столкнула их!) и так удачно подбил его в компаньоны на предприятие, обещающее, как казалось графу, по крайней мере двести процентов на каждый затраченный в него рубль (граф сам совершенно искренно верил в это) и когда тот с полупьяна имел наивность тоже поверить всем его «вернейшим расчетам» и выдал ему, ничтоже сумняшеся, доверенность и средства на постройку завода, Каржоль был твердо убежден, что к концу года, а может и раньше, он «совершенно честным образом» сколотит необходимые ему сто тысяч, чтобы сразу выручить все свои векселя у Бендавида, и тогда… тогда между ним и Тамарой не будет более никаких преград: он явится к ней свободным и влюбленным, он сумеет оправдаться пред нею, опять покорить ее сердце и волю, если бы оказалось, что она стала к нему холоднее, – затем, сейчас же обвенчается с нею и, с помощью знаменитых адвокатов, начнет громовой процесс против жидов за ее миллионы. А что он их выиграет, в этом для него не было сомнений! – Только этой мыслью граф и жил, только на нее и надеялся, ради нее боролся и энергично работал, решившись даже на такое «самопожертвование», как жизнь в глуши, на заводе, или в этом невозможном Кохма-Богословске, не имеющем понятия ни о порядочном обществе, ни о порядочных привычках… Да, он героически решился на все эти «лишения», он «сократил» себя и свои потребности и вкусы, на сколько лишь было возможно, он якшался «на ты» с разными здешними Кит Китычами, играл в мушку и трынку с этими хамами, отравлял черт знает чем свой желудок в их клубе, – и что же!.. Вдруг все надежды и планы его лопаются как мыльный пузырь и, вместо всех этих радуг и блеска заманчивой будущности, он – насильно обвенчанный муж Ольги Уховой! Где же, где же после этого справедливость!

Да, то были мечты, а это действительность – горькая, обидная, безобразная, но с нею надо считаться, – мало того: надо мириться с нею.

Он тупо глядел на огонь своей свечи, и ему с горькой иронией думалось, что для него в ее пламени горит не воск, – горят Тамарины миллионы и все его лучшие надежды, все его счастье… Надо считаться, надо мириться с действительностью. – Что ж, быть может, Закаталов и прав, говоря, какого рожна еще ему надо?!.. Сто тысяч Ольгиного приданого – тоже деньги, небольшие, положим, но и не малые… Можно и с ними кое-что поделать. Сто тысяч в кармане, – это, при умении, значит на пятьсот тысяч кредита. У генерала земля есть к тому же, целое имение, да дом в Украинске, – все это, по оценке, гляди, составит капитал более двухсот тысяч… И странное дело, ведь был же граф даже рад, как счастливой находке, этому самому капиталу всего лишь несколько месяцев назад, до встречи с Тамарой! Оборотливый, находчивый человек, каким он считал самого себя, разве не сумеет и из такой малости создать себе целое состояние?! Все-таки это более чем ничего. Надо, в самом деле, мириться с действительностью, ничего не поделаешь!.. Сто тысяч наличных, да в перспективе, по смерти старика, остальные сто в земле и в доме, – ну, а затем, в приданое к этому, жена, хоть и не Бог-весть какой громкой, но все же дворянской фамилии, дочь заслуженного генерала, элегантная, красивая женщина, – что ж, в крайнем случае, можно помириться и с этим. Ведь Ольга же в самом деле красива, даже теперь, в настоящем своем положении; ведь нравилась же она ему и – что греха таить пред самим собою! – красота ее всегда говорила его чувственности несравненно более, чем красота Тамары – даже до самого последнего времени в Украинске… Ольга всегда казалась ему красивее, пластичнее, пикантнее этой жиденькой нервной евреечки… В Ольге есть рисунок, и рисунок очень изящный, плавный, округлый– теперь даже слишком округлый, но ведь месяца через два все это кончится, пройдет, и пред ним явится прежняя Ольга, всегда для него столь обаятельная, столь умеющая заставить человека желать себя…

И в самом деле, раз что Тамарины миллионы горят, – какой интерес в ней без этих миллионов и какого рожна еще ему надобно?! – Можно помириться с судьбой и на Ольге. – «Рожна» – cest le mot! – Это мне даже нравится, усмехнулся про себя Каржоль. – Конечно, можно помириться и на Ольге. Тут самая простая логика. То – журавль в небе, а это – синица в руках. Правда, Ольга зла теперь на него, но… тем не менее, она сама же захотела идти за него, даже заставила на себе жениться, – стало быть, как ни как, а все же любит его (так думалось Каржолю), а раз что в ней есть еще это чувство, разве ему будет стоить большого труда оправдаться пред нею, объяснить свои обстоятельства, представить причины своего несчастного бегства из Украинска в «истинном», а не в таком подлом свете, в каком она смотрит на них и на него теперь? И разве он в самом деле так виноват во всей этой истории с Тамарой? – Ведь он же не более как жертва гнусной жидовской интриги, жертва клеветы и мщения родных этой жалкой девочки, – побуждения его были самые чистые и бескорыстные… Ольга смотрит на него сквозь жидовские очки; но когда он объяснит ей наконец всю истину, она поймет, она увидит свое заблуждение и оценит в нем человека, всегда столь ей преданного, никогда не перестававшего любить ее… Да, это все он сумеет сказать и оправдать себя, а там… там уже само время возьмет свое и довершит остальное. И размышляя таким образом, Каржоль слегка покосился на профиль рядом стоявшей Ольги. – «А ведь она, в самом деле, не вредная, даже и теперь!»– лукаво подумалось ему не без плотоядно сластолюбивой arriere-pensee, и тут же вспомнились хорошие минуты их первых таинственных свиданий и восторгов…