Текст книги "Тамара Бендавид"

Автор книги: Всеволод Крестовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

XLL. ПЕРЕД АТАКОЙ

Получив этот ответ, Ольга сочла его, в некотором роде, счастливым предзнаменованием: окунь идет на удочку. Поэтому она постаралась обдумать хорошенько не только свою роль в предстоящем объяснении, но даже и самый костюм свой, и прическу, и разные мелочи туалета, рассчитывая, что все это может и даже должно влиять на Каржоля в известном, желаемом ею, смысле. Она давно уже и достаточно хорошо изучила слабые стороны его натуры и характера, чтобы знать, чем именно можно, при случае, повлиять на него молодой и красивой женщине. А это влияние прямо входило в расчет задуманного ею плана. Оглядев себя в большое трюмо, она, к особенному своему удовольствию, осталась совершенно удовлетворена и своим изящным домашним костюмом, и этим общим тоном своего лица, и видом всей фигуры, а затем, на всякий случай предусмотрительно отдала прислуге приказ не принимать сегодня никого, кроме графа и девицы Бендавид, которых впустить без доклада, – и, чувствуя себя теперь во всеоружии, удобно расположилась в гостиной, стараясь, пока есть еще время, успокоить в себе некоторое душевное волнение, невольно возбуждаемое ожиданием предстоящей решительной атаки и ее, пока еще гадательного, исхода. – Как то все кончится?..

Граф не заставил долго ожидать себя и явился почти минута в минуту, как ему было назначено. Такая примерная аккуратность тоже показалась Ольге хорошим признаком: стало-быть, очень заинтересован, – иначе, конечно, не стал бы так спешить.

– Простите, что опять потревожила вас, – любезно встретила она его, не протянув, впрочем, руки. – Но… причина слишком серьезна. Садитесь, пожалуйста, и поговоримте.

Каржоль сел на указанное ему кресло, спиною ко входным дверям, и с несколько натянутым видом особо вежливой сдержанности, изъявил готовность выслушать.

– Что прикажете?

– Вчера вечером, – начала Ольга. – Я совсем неожиданно получила самые точные сведения о Тамаре.

Тот ничего не сказал на это, – только головою кивнул, в том смысле, что принимаю-де к сведению, и вскинул на нее ожидающе вопросительный взгляд, как бы говоря им: далее?

– На основании этих сведений, – продолжала она, – я могу вам сказать, что Тамара замуж за вас не пойдет, так как ей стало известно, что вы женаты.

Каржоль, с невольным движением удивленности, откинулся несколько назад, на спинку своего кресла.

– Поэтому, мне кажется, ваши затеи с этим разводом совершенно бесцельны, – заключила Ольга.

– Да, но позвольте вас спросить, однако, – недоверчиво заметил граф, – из какого источника идут эти сведения?

– Из источника достаточно надежного, и в этом вы сейчас убедитесь. Начнемте хотя бы с того, что ни один из ваших расчетов до сих пор не оправдывается. Вы, например, рассчитывали, что Тамара вернется сюда не раньше осени, и потому поторопились написать ей в Сан-Стефано письмо, обещая приготовить ей к приезду «уютное гнездышко» и тотчас же обвенчаться, – очевидно, в надежде, что развод к тому времени будет уже кончен, – ну, а она, вместо того, приехала летом. Ведь так?.. Это верно?

Каржоль слегка побледнел, и в глазах его сказалось вдруг смутное чувство тревоги. Из этих слов Ольги он уразумел, что источник ее, в самом деле, должен быть верен; в особенности поразило его это упоминание о сан-стефанском письме, с фразой насчет «уютного гнездышка», которую он, насколько помнится, действительно употребил в нем. Откуда все это могло сделаться известным Ольге?

– О приезде своем в Петербург, – продолжала она между тем, – Тамара уведомила вас немедленно; но вы, вместо того чтоб спешить к ней на свидание, которое вам предлагалось, поспешили уехать в Москву и из Москвы прислали успокоительную телеграмму, извещая, что должны сейчас же ехать по делам в Нижний и в Пермь. Так, или не так?

– Положим, так, – согласился несколько смущенный граф. – Но откуда вы это знаете?

– А, это уже мое дело! И если я позволила себе немножко распространиться насчет всех этих подробностей, то это только, чтоб убедить вас, что мой источник верен. Надеюсь, после этого, вы можете поверить и тому, что она знает о вашей женитьбе.

– Что ж, это еще ничего не значит, если и знает, – усмехнулся граф несколько самонадеянно и небрежно.

– Как?! Это вас не пугает? – удивилась Ольга

– Нимало.

– Тогда почему же вы от нее скрывали это?

– Очень просто: до сих пор я не имел удобного случая объяснить ей это обстоятельство; но если оно известно, – что ж! – мне остается только рассказать ей, каким образом все это случилось, и я уверен, она меня оправдает.

– Не слишком ли преждевременна, граф, такая уверенность?

– Не думаю. Тамара слишком любит меня и верит мне.

– «Слишком»?.. Смотрите, не ошибитесь. Я имею, напротив, основания думать, что она вас больше не любит.

– Ха-ха! – самонадеянно усмехнулся Каржоль, откинув назад голову. – Позвольте этому не поверить. Я слишком хорошо знаю ее, чтобы говорить с такою уверенностью. Не спорю, может быть, она и сердита на меня; но если бы даже и так, то поверьте, – полчаса интимного разговора между ней и мною совершенно достаточно, чтобы весь этот гнев ее преложился на милость, и она окажется после такого разговора еще более любящей и на все готовой.

– А если она любит другого? – не без коварства закинула ему Ольга вопрос, тоном, полным сомнений и самой язвительной подозрительности, в надежде смутить его этим.

– О, какой вздор! – засмеялся граф. – Этого быть не может!

– Ну, а если!.. Предположите себе такую возможность?

– Даже и предполагать не стану, а прямо заявляю вам, что это невозможно.

Ольга только головой покачала с лукаво сомневающеюся усмешкой.

– Извините, граф, я вижу, вы ее совсем не знаете. Вы думаете, это все та же наивная, доверчивая девочка, что и два года назад?.. А я слыхала, она так переменилась, так, можно сказать, выросла и нравственно, и физически, что мы бы с вами даже не узнали ее. Два года таких испытаний, как переход в христианство и война, – это в состоянии изменить любого человека, а в особенности такую натуру, как Тамара… И потому делали-ль вы сами все, для того, чтобы охладить, даже убить ее чувство? Вспомните-ка!

– Что ж я такое делал? – с недоумением пожал Каржоль плечами. – Кажется, ничего особенного… То же, что и все: служил, работал для нее же, для нашего будущего, писал ей, когда была возможность, – правда, не часто, но она знает уже причину… Чего ж еще?

– Хм!.. «Ничего?» – Ну, это ваше дело, вам лучше знать, правы ли вы перед нею…

– Да нет, позвольте, – приступил он к Ольге, – меня гораздо более интересует, откуда все это вам известно?

– А, это уже мое дело, – загадочно улыбнулась она.

– Mais non, dites franchement, вы верно виделись с нею?

– Нет, не виделась; но вы видите, что я знаю, и знаю даже гораздо больше, чем вы думаете, – ну, да это пускай при мне и остается!.. Мне только хотелось предупредить вас, что вы напрасно будете убивать и время, и хлопоты ваши, и деньги на этот процесс. Но раз, что вы так уверены в своем могуществе над Тамарой, я оставляю этот вопрос, – делайте как знаете. Поговоримте теперь собственно о деле, – предложила Ольга.

– К вашим услугам, – слегка поклонился граф.

– Я читала в консистории ваше прошение, – продолжала она, – и, признаюсь вам, только удивлялась его… как бы это вам сказать? – его безосновательности. – Pardon mais cest une frivolite absolue – и если вы только с этим выступите против меня, то я вас поздравляю! – Там нет ни одного, сколько-нибудь серьезного, довода. В прошлый раз вы намекнули мне, правда, на мои письма, – но ведь письма не доказательство! – заметила Ольга, с пренебрежительною усмешкой, как о вещи совершенно жалкой и ничтожной. – Не знаю, известно ли вам, но я могу вас уверить, что консисторскии суд, по закону, не примет их ни в какое внимание.

Слова эти в устах Ольги истинно поразили Каржоля. – «Ага! подумалось ему, – стало быть, уже успела переговорить со специалистами!»– Но он, не теряя своего апломба, многозначительно заявил ей, что принятие или не принятие во внимание будет зависеть от того, как поведется дело, и что его адвокат, напротив, находит в этих письмах самое существенное подспорье.

– Не знаю, что находит ваш адвокат, но знаю, чего требует закон, а этого вам доказать не удастся.

– Вы полагаете? – иронически спросил граф, вспомнив кстати идею Красноперова об аванложах Мариинского театра.

– Я говорю вам это со слов такого авторитета, как Миропольцев, – внушительно пояснила Ольга. – Надеюсь, это немножко повыше ваших адвокатов.

– Н-ну, как знать! Одно – теория, другое – практика, – усомнился граф, делая многозначительную мину.

– Во всяком случае, посильнее! – подчеркнула она. – И за плечами такого человека я остаюсь совершенно спокойна. При его связях и влиянии, ваши адвокаты могут в двадцать четыре часа очень далеко улететь из Петербурга, да и не одни адвокаты!., и потому мне не страшна никакая консистория. Конечно, вы можете сделать мне этим процессом скандал, но не более, да и то еще – смотрите, как бы не промахнуться!

– Ольга Орестовна, не будемте ссориться и пугать друг друга, – начал вдруг Каржоль, переменив свой несколько сухой и натянутый тон на более простой и искренний. – Вы знаете, что развод мне необходим, и я, Coutе que coule, должен его добиться. Позвольте же поэтому предложить вам такие условия, которые будут безобидны для нас обоих. Я понимаю, что для женщины порядочной и тяжело, и некрасиво фигурировать в таком деле в качестве обвиняемой стороны, – что ж, я готов избавить вас от этого. Согласитесь на мои условия и начинайте сами процесс против меня, – я возьму вину на себя, проделаю всю гнусную комедию, какая в этих случаях требуется, и мы будем разведены без скандала; вы останетесь при вашем настоящем имени, графинею Каржоль де Нотрек, и получите полное право выйти замуж за кого вам угодно и когда угодно.

– Но ведь тогда вы уже лишитесь права жениться, – возразила Ольга. – Какой же вам расчет?

– О, об этом не беспокойтесь! – ответил он самым уверенным тоном. – Через неделю после развода и я женюсь преспокойнейшим образом, – ведь вы же, надеюсь, не станете преследовать меня за это судом? – Я говорил и с московскими специалистами, и со своим адвокатом; все они единогласно утверждают, что это вполне возможно, если заинтересованная сторона не возражает, а заинтересованною стороной являетесь тут только вы одна; они говорят, что консисторская практика сплошь и рядом знает такие примеры и обыкновенно глядит сквозь пальцы, коль скоро заинтересованная сторона молчит. Итак, начинайте сами, я готов сделать вам эту уступку.

– Благодарю вас, – с легкой иронией поклонилась Ольга. – Вы готовы, но я, вот видите-ли, не готова к положению разводки и вовсе не желаю его.

– Однако же это необходимо! Cest une necessite absolue! – я не шучу, – так и подумайте же, не выгоднее ли вам воспользоваться всеми преимуществами нападающей стороны, чем нести все последствия обвиненной?

– Нет, граф, никакой необходимости я в этом не вижу, да и вам от души советую бросить это пустое дело: обожжетесь!

– С такими доказательствами, как у меня в кармане, – уверенно похлопал он себя по левому боку, – не обожгусь, сударыня!

– Это вы все насчет писем-то? – засмеялась она.

– А хотя бы и так! – похвалился он вызывающим тоном.

– Полноте, я уже сказала вам, что они никакого значения не имеют.

– Предоставьте мне это лучше знать, Ольга Орестовна.

– Да притом же я уверена, – продолжала она, не без умысла вызнать, при себе ли у него эти письма, – я уверена, что все это только одни «страшные слова», – своего рода «жупель», которым вы пытаетесь запугать меня, для того, чтобы я, во избежание скандала, скорее сдалась на ваши условия, а в действительности у вас никаких писем нет, да и быть не может, – откуда вам взять их?

– Представьте, что есть, Ольга Орестовна, – есть, и с этим сокровищем я даже никогда не расстаюсь, так при себе и ношу его, из опасения, чтоб как-нибудь не пропало.

– Слова, слова и слова! – махнула она рукой. – И этим словам я не верю.

– Ан поверите!.. Придется поверить, да жаль, что поздно будет.

Ольга отрицательно покачала головой.

– Ну, чем же уверить вас? Хотите, покажу, пожалуй?

– Не покажете, граф, потому что показать вам нечего.

– Вы так думаете? – Ну, так взгляните же и уверьтесь!

И видя, что она точно бы поддразнивает его и потому желая в свой черед подразнить и ее, он достал из бокового кармана изящныи бумажник и показал его Ольге, но только издали – «а то, неравно еще, как бы не вырвала».

– Вам знакома эта вещица? – с улыбкой спросил он. – Узнаете?

Ольга вгляделась и действительно узнала бумажник, подаренный ею Аполлону, но по наружности осталась совершенно равнодушна, что отчасти даже удивило графа, – «как! неужели никакого впечатления?!»

– Ну-с, а это изящное произведение узнаете? – продолжал он, раскрыв бумажник и показывая внутреннюю его сторону, где была вставлена известная карточка Ольги. – Я могу нам напомнить даже надпись, которую вы собственноручно изволили сделать на обороте: «А mon bien-aime Pouptchik ta fidele Olga en souvenir du 17 octobre 1876». – Довольно с вас этого? Теперь убедились? – спросил он в заключение торжествующим тоном и поспешил отправить бумажник обратно в свой боковой карман, и даже застегнулся для пущей уверенности.

– И все-таки, я повторяю вам то же, что и прежде, – спокойно и уверенно начала после этого Ольга, – бросьте это пустое дело, обожжетесь!

– Да откуда, наконец, у вас такая непоколебимая уверенность? – воскликнул Каржоль с удивлением и даже досадуя в душе, что весь эксперимент его с бумажником не произвел решительно никакого эффекта. А он так рассчитывал именно на этот эффект, и для того даже нарочно захватил свое «сокровище» с собою.

– Моя уверенность, – продолжала она тем же невозмутимо спокойным тоном, глядя ему прямо в глаза, – моя уверенность основана, по-первых, на том, что у меня больше средств, чем у вас, и потому я могу перекупить всех ваших адвокатов; во-вторых, на том, что за мною стоят слишком сильные и высокопоставленные люди, с которыми бороться вам не по плечу, а в-третьих, стоит лишь мне захотеть, – и вы завтра же будете высланы из Петербурга с жандармами. Не угодно ли начинать тогда процесс из какого-нибудь Холмогорска?

– Ну, теперь уже вы начинаете, кажется, грозить мне «жупелом», – небрежно усмехнулся граф, хотя у самого внутри немножко-таки екнуло, – «а чем, мол, черт не шутит!»– С жандармами высылают людей не так легко, как кажется, – продолжал он, – а меня к тому же и не за что. Что же касается до высокопоставленных людей, то они тут, полагаю, не причем и в семейное дело путаться не станут, а что до моих средств, то ведь вы в моем кармане не считали и, наконец, не все адвокаты продажны.

– А, если так, оставайтесь при вашей уверенности, и посмотрим, чья возьмет! – тоном холодной и несколько загадочной угрозы заметила Ольга.

– Ну, послушайте, будемте говорить, как друзья! – предложил ей вдруг Каржоль решительным и самым искренним образом. – Скажите откровенно, что вы хотите за развод?.. Дайте мне возможность жениться на Тамаре, и я охотно выдам вам за это формальное обязательство на себя – ну, во сколько вы желали бы?.. Хотите сто тысяч? Я вам через час привезу вексель.

– Слишком дешево цените, граф, мою репутацию, – улыбнулась Ольга.

– Ну, виноват, хотите двести?.. Двести тысяч, – ведь это куш, предел мечтаний стольких обладателей выигрышных билетов!.. Подумайте!.. И за такой пустяк, как поднять против меня дело, где вы уже нисколько не рискуете своею репутацией!.. Ольга Орестовна, – совсем уже дружески и даже задушевно продолжал он, протягивая ей обе руки, – ударимте по рукам на двухстах и останемтесь друзьями!.. Я выдам вам два векселя по сто тысяч, сроком на полтора года, и по окончании процесса за Тамарино наследство вы сейчас же получите эти деньги. Согласны?

– Вы, граф, однако, продаете шкуру медведя, еще не убив его, – напомнила она не в меру увлекшемуся собеседнику. – Позвольте же вас уверить, что вам никогда – понимаете ли, – никогда не убить его! Повторяю еще раз, Тамара не пойдет за вас.

– Ну, уж позвольте мне это лучше знать! – подфыркнул он самоуверенным тоном.

– Ничего вы не знаете и знать не хотите, а потому, я вижу, разговаривать с вами об этом, – только слова терять по-пустому!

– Но нет, позвольте, я вам представлю все доводы, – горячо настаивал Каржоль. – Я разовью пред вами целую картину положения, и вы тогда сами согласитесь, что я…

Но он не успел еще досказать своей фразы, как Ольга, взглянув мимо его головы по направлению к дверям, моментально изобразила на своем лице как бы неожиданно удивленную улыбку и приветливо привстала кому-то навстречу. Он обернулся и недоумевая, кто б это мог так некстати помешать их интересному объяснению, увидел какую-то женскую фигуру, которая неслышными шагами приближалась к Ольге по мягкому ковру гостиной. Но еще одно мгновение – и граф оцепенел от ужаса.

Мимо него, как бы не замечая его присутствия, прошла Тамара.

XLII. АТАКОВАН

Сначала он просто не узнал ее, – до такой степени, на его взгляд, изменилось ее лицо, его выражение и весь характер. В этом лице явился отблеск какой-то серьезной и строгой мысли, на нем легла печать сильной, но сдержанной, самообладающей воли, в каждой черте сказывался особенный нравственный закал, – словом одухотворилось нечто такое, чего и тени не было прежде. Она точно бы выросла и окрепла за это время, что они не виделись, и стала еще красивее.

К удивлению графа, бывшие подруги, как ни в чем не бывало, расцеловались между собою самым дружеским образом, и вслед за тем, Ольга, указывая на него, проговорила веселым, но полным, иронии, тоном:

– Позволь, мой друг, представить тебе моего мужа, а твоего жениха. Что, граф, не ожидали такой встречи?

Тамара, ничего не промолвив на это представление, только окинула графа холодно равнодушным взглядом, в котором Каржолю инстинктивно показалось, что между ним и ею как будто все уже кончено. Неужели это так, в самом деле? Ему бы лучше хотелось, чтобы этот взгляд метал на него молнии гнева, горел бы ненавистью, пускай даже презрением к нему, – это все же выражало бы хоть какое-нибудь чувство, хоть малейшую связь с прошлым, которое авось-либо можно бы было и восстановить со временем; но такое леденяще безразличное равнодушие, – оно ужасно, и его никак не ожидал он от Тамары. Ее внезапное появление, затем Ольгина рекомендация его в качестве «мужа и жениха» и, наконец, этот покончивший его взгляд, – все это ошеломило графа, что он окончательно растерялся, и даже до такой степени, что совсем некстати ответил на взгляд Тамары глупым поклоном, сопроводив его, еще того глупее, натянуто приятною салонною улыбкой, которая так и осталась на его обессмыслившемся лице.

– А мы только-что ризы твои делили, – весело заявила Ольга Тамаре.

– Ризы? – повторила та, не понимая, что хочет сказать этим ее подруга.

– Да, ризы! Представь себе, – продолжала Ольга все тем же смеющимся, весело злорадным и довольным тоном, – Граф предлагает мне за согласие на развод… Как ты думаешь, что? – двести тысяч рублей! Ni plus, ni moins!.. Но ты думаешь, это он из своих денег? – Нет, мой друг, из твоих, из твоего личного наследства, которое он рассчитывает женившись оттягать у дедушки. И знаешь, – в похвалу ему будь сказано, – даже высказал при этом примерную заботливость о твоих интересах, – ей-Богу! – Сначала было поприжался и предложил только сто, но видит, я не соблазняюсь, – нечего делать, накинул еще сто, даже через час векселя привезти предлагал. Видишь, какой он у нас расчетливый, экономный, и как это много обещает для супружеской жизни!.. Что ж вы стоите, граф? – Садитесь!

Но граф стоял по-прежнему в невозможном положении, дурак дураком, то бледнея от внутреннего ужаса, то вспыхивая краской смущения от беспощадной откровенности Ольги, каждое слово которой точно бы резало его на части. Не находя в замешательстве, куда девать свои глаза и руки, он только время от времени нервно подрягивал в коленке ногой да дробно притоптывал носком сапога по полу, в желании заглушить этим чувство нравственной боли, похожее на то, как будто его секут или живьем на сковородке поджаривают.

– Прежде чем сказать вам что-либо, – серьезно и сухо обратилась наконец к нему Тамара, – позвольте вас спросить, что сделали вы с письмами, которые я доверила вам переслать к Ольге?

Каржоль почувствовал, что настает решительная минута, для которой ему необходимо собрать все свое самообладание и проявить хоть какое-нибудь личное достоинство, – пускай фальшивое, пускай бесстыжее, но достоинство, чтобы хоть этим спасти себя в глазах Тамары, а вместе с тем, быть может, спасти и последнюю, слабую нить надежды на примирение с нею.

– Я… я их препроводил… то есть виноват, не то… Я не то хотел сказать, – заговорил он, не зная еще, что отвечать ей, но стараясь в то же время сколько-нибудь овладеть собою, встряхнуться, подбодриться и взять прилично независимую ноту. – Письма эти, – продолжал граф, – выпрямляясь грудью вперед, с достоинством светского человека, и заложив, «par contenance», руку за борт своего застегнутого по-парижски сюртука, – письма эти… Видите ли, если вам угодно будет уделить мне полчаса на откровенный разговор entre quatre yeux, я вам все объясню и… смею думать, вы не бросите в меня камень, когда узнаете.

– Я желаю только знать, где эти письма? – повторила еще настойчивее Тамара.

– Письма у меня, положим, но… мне необходимо прежде объяснить вам…

– У вас? – перебила его девушка, – В таком случае, возвратите мне их сейчас же.

– Письма, можете быть уверены, – с достоинством заявил Каржоль, – будут возвращены по принадлежности, я прошу вас не сомневаться в этом.

– Они должны быть возвращены мне, немедленно же, я этого требую! – настойчиво и властно подтвердила Тамара.

– К сожалению, – возразил граф окончательно закутываясь во все неприступное величие своего достоинства, – при всем желании сделать вам угодно, я не в состоянии исполнить это сейчас же: они еще нужны мне, и повторяю вам снова, что если вы уделите мне хоть полчаса для откровенного разговора, то сами придете к убеждению, что я прав, поступая таким образом… Вы сами первая пожалели бы, если б я отдал эти письма теперь же… Умоляю вас, Тамара, прежде всего объясниться со мною!

Но на девушку нимало не подействовали эти горячо и столь благородно произнесенные фразы, хотя, возвратив себе свое самообладание, Каржоль и рассчитывал поколебать ими в свою пользу Тамару.

– Если в вас остается хоть капля совести и чести, – заговорила она тем же ледяным тоном, – вы сию же минуту отдадите их мне, из рук в руки, – понимаете? – Я напоминаю вам, граф, о вашей чести.

– Напрасно, милая! не возвратит! – вмешалась в разговор Ольга. – Они нужны ему для развода, как доказательство моей будто бы неверности.

– Vous lavez dis, madame! – с отменною галантностью сделал ей граф комплиментное движение рукой и корпусом, как бы отдавая этим полную справедливость ее словам, и затем обратился к Тамаре:

– Ольга Орестовна отчасти облегчила мне задачу, потрудившись объяснить вам за меня, для чего собственно нужны мне ее письма, – сказал он. – Против этого объяснения я ничего не имею, хотя многое мог бы к нему еще добавить, что, надеюсь, окончательно оправдало бы меня в ваших глазах, но во всяком случае, могу дать вам слово, что по миновании надобности, письма тотчас же будут возвращены ей, вместе с бумажником и прочим.

– А, так?! – выступила вперед Ольга. – По миновании надобности? – Ну, так знайте же, милостивый государь! – обратилась она к нему решительно и веско. – Бумажник, который вы мне сейчас показывали, был подарен мною вовсе не Пупу, и я не знаю, на каких основаниях угодно вам утверждать противное.

Каржоль выпучил на нее удивленные глаза, недоумевая, к чему бы мог клониться этот странный изворот его супруги.

– Не Пупу? – проговорил он. – Так кому же?

– Вам!

– Мне?!?

– Да вам! – уверенно и смело бросила она ему это слово, глядя прямо в глаза с такою твердою наглостью, которая изумила самого Каржоля. – Бумажник был подарен мною вам самим, на память, – продолжала Ольга тем же твердо убежденным, доказательным тоном. – Карточка моя нарочно снята мною для вас же, по вашему собственному желанию, – да иначе, как для мужей, такие карточки и не снимаются. Надпись на ней посвящена мною вам же, в память дня нашей свадьбы, – понимаете? – и письма все писаны тоже к вам, как мужу, уже после нашего брака. Попытайтесь-ка доказать мне противное!

Такой неожиданный оборот дела совершенно огорошил Каржоля, так что он даже обозлился в душе, но все-таки постарался выдержать свое напускное наружное спокойствие, сознавая, что оно более всего необходимо ему в таких исключительных обстоятельствах.

– Тгор dhenneur, madame, trop dhonneur! – иронически поклонился он ей. – Но вы забываете одно: в этих письмах я нигде не назван по имени, – там везде стоит или «mon Apollon», или «mon Pouptchik», а меня, кажется, зовут Валентином, если вам угодно вспомнить.

– Нет письма писаны к вам, к вам, милостивый государь, и ни к кому другому! – с настойчивым убеждением подтвердила Ольга. – «Pouptchik», это именно вы, – вы мой Пупчик!.. «mon Ароllon» cest de meme vous, monsieur! – Кому ж не известно, что нежные супруги сплошь и рядом дают друг другу разные уменьшительные клички? Ну, мне пришла фантазия звать вас Пупчиком, – почему бы нет? – это такая распространенная кличка! И что ж тут удивительного, если я употребляла это ласкательное словцо и в нашей интимной переписке?! – Самое естественное дело!.. Точно так же, в переносном смысле, я могла величать вас и олимпийским богом, – «mon Apollon, mon idole, mon dieu», – est-ce quun homme aussi beau, que vous ne pourrait etre baptise d’un nom pareil?

И откинувшись слегка назад, она остановилась в несколько театральной позе, с указывающим на него жестом простертой вперед руки.

Каржоль чувствовал, что это с ее стороны не более, как буффонада, самая язвительная насмешка, заранее торжествующее над ним издевательство, и в то же время он понимал, что наглое объяснение, изворотливо приданное Ольгой ее письмам, не только низводит их криминальное значение до нуля, но и самого его может поставить перед судом в крайне глупое, смешное и нравственно даже некрасивое положение. Однако же, несмотря на это, граф и тут не воздержался от последней попытки увернуться из-под ее неожиданного ловкого удара, хотя попытка эта моментально вспыхнула в нем чисто рефлективным образом, не столько из-за каких-либо дальнейших видов на Тамару, сколько из злости против Ольги, чтобы хоть чем ни на есть досадить и отомстить ей за ее издевательства и тем поддержать, хотя бы по внешности, пред ней и Тамарой свое шельмуемое личное достоинство.

– Все это, может быть, очень остроумно, – иронически согласился он, стараясь делать, как говорится, bonne mine а mauvais jeu, меж-тем как нижняя губа его уже дрожала от внутреннего волнения и мускулы лица начинали подергиваться порою нервною судоргой, в виде не то гримасы, не то улыбки. – Пусть так, но вы не разочли однако того, что я могу фактически доказать, как поручик Аполлон Пуп был доставлен мною 31 августа в радишевский госпиталь и сдан на руки сестре Тамаре, как затем я присутствовал на его похоронах, и как она вручила мне при этом его бумажник. На все на это найдутся свидетели-очевидцы – их можно будет разыскать – и из них я прежде всего мог указать на самую же госпожу Бендавид, да и смерть поручика Пупа, конечно, занесена в регистры госпиталя.

– А, вы намерены выставить свидетельницей Тамару? – с живостью подхватила Ольга. – Хорошо-с!.. А если эта свидетельница, – размеренно продолжала она с коварною вескостью, дружески обняв и кладя на ее плечо руку, – если эта свидетельница скажет, что предсмертная воля поручика Пупа заключалась только в том, чтобы переслать в полк оставшиеся у него пятнадцать золотых, для раздачи людям его взвода, и что она исполнила эту волю, немедленно же передав кошелек начальнице общины, которая, конечно, тоже не откажется подтвердить этот факт, в случае надобности, но что никакого бумажника с письмами покойник ей не оставлял и ничего больше не поручал?.. Ну-с, как же тогда будет?

Граф пытливо взглянул на Тамару, желая прочесть в ее лице – точно ли она в состоянии сделать это? И неужели обе они обо всем уже переговорили и окончательно стакнулись между собою? Неужели он не обманулся в роковом для себя значении того убийственного взгляда Тамары, которым обдала она его сегодня при встрече, и точно ли в ней взаправду исчезла последняя искорка теплого, доброго чувства к нему, и он не встретит в ней больше никакого участия, ни малейшей поддержки себе? Но лицо девушки оставалось все так же холодно и строго, – оно даже поразило его своим бесстрастным равнодушием. И что за странное молчание с ее стороны?!. Этим своим молчанием она как будто соглашается с Ольгой, она не протестует, она тоже против него, она – его враг, союзница его супруги… Господи! да где же прежняя Тамара?! Где она?..

– Что же вы замолчали, граф? – ядовито обратилась к нему Ольга, как бы поджигая и дразня его. – Я вас спрашиваю, как же будет, если вы нарветесь на такое заявление вашей свидетельницы? – признаюсь, мне очень любопытно.

– Погодите торжествовать, сударыня! – с едкою горечью, уже заметно спустивши тон, возразил ей Каржоль, побуждаемый, однако, все тем же чувством злобной досады и желанием отместки ей за все ее издевательства. – Погодите!.. Покойник мог передать мне письма и ранее, хотя бы в то еще время, как я вез его в госпиталь.

– Ах, так?

– Да, он мне передал их вместе с бумажником на дороге, иронически подтвердил ей граф в ее же уверенном тоне.

– Да?.. Ну, в таком случае, я стою на прежнем и утверждаю, что письма писаны не к нему, а к вам, – окончательно порешила Ольга. – Показание ваше совершенно голословно, и никакие ваши адвокаты свидетелей к нему не подыщут!.. И вы – вы, столь «обожаемый супруг», без стыда и совести решитесь воспользоваться самыми заветными письмами своей жены, писанными к вам в самом разгаре ее любви, чтоб извратить их в доказательство ее мнимой неверности!.. Ха, ха, ха!.. Попытайтесь-ка сделать это, рыцарь без страха и упрека! – Да вы себя шлепнете в общественном мнении так, что вам никогда уже не смыть позора этого чудовищного поступка! Все порядочные люди будут за меня, вся печать закричит об этом!.. Попытайтесь!

Каржоль, как затравленный заяц, бессильно поник, наконец, головою и тупо глядел в землю, опершись руками на спинку легкого золоченого стула.