Текст книги "Эль-Ниньо"

Автор книги: Всеволод Бернштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Майки-то купил? – спросил Валера.

– Чего? – не понял Рустам.

– Ну ты же майки искал для племянников.

– А! Нет, майки там дорогие были.

Я почувствовал, что засыпаю. Дали о себе знать выпитая на голодный желудок водка, наспех съеденная картошка, волнения и усталость сумасшедшего дня. Голова стала чугунной, пару раз я клюнул носом.

– Эй, на «Эклиптике»! – пробасил Анатолий Степанович. – Умаялся, корешок. Ты ложись, койка свободная.

– Валяй, не стесняйся, – соседи подвинулись, освобождая мне место.

Поколебавшись секунду, я скинул ботинки и залез на кровать. Совсем укладываться не собирался, только вытянуть гудевшие от усталости ноги, хотелось еще послушать разговор.

– Спать не буду! – объявил я.

– Пароход-то твой когда отходит? – спросил Валера.

– Через три дня.

– Не дрейфь, не проспишь!

– Родом откуда, питерский? – поинтересовался Григорий.

– Нет, в Питере учусь, а сам из Илимска, Иркутская область.

– О, почти земляки! – воскликнул Григорий.

– А вы откуда?

– Из Краснодара! – он улыбнулся.

– Спи, моряк! Все будет нормально. «Эклиптика» твоя без тебя не уйдет, – сказал Анатолий Степанович.

– И без тебя не придет, – добавил Григорий.«Без меня не уйдет – это хорошо», – подумал я. На душе стало спокойно – такой человек, как Анатолий Степанович, зря говорить не станет. Как он сказал, так тому и быть. Без меня не придет – тоже хорошо, наверное, это такое морское пожелание. Надо запомнить.

«Главное – не заснуть» – подумал я и мгновенно уснул.

Когда замначальника управления рыбразведки увидел меня в своем кабинете на следующий день, то скривился, как от зубной боли.

– Опять ты?

– Степан Михайлович, – начал я осторожно. – СРТМ «Эклиптика»…

– Что «Эклиптика»?

– Я слышал, собирается в рейс. Можно мне туда практикантом?

– Ставок нет.

– Я в рыбцеху работать буду. Стенгазету делать. Я рисовать умею, у меня почерк хороший… Пером плакатным могу.

– Послушайте, молодой человек, – на лбу замначальника выступили крупные капли пота. – Вы русский язык понимаете?

– Понимаю, – быстро сказал я. – Могу заметки писать в газету пароходства.

– Кто вас сюда прислал?

– Ленинградский гидрометеорологический институт. Вот направление, – я снова извлек свою бумагу. – Подпись, печать, все как положено. Пожалуйста, можете сами убедиться.

– Про «Эклиптику» откуда знаешь? – замначальника взглянул на меня с подозрением.

– В управлении случайно услышал. Сказали, идет в Тихий океан с научной группой. А у меня тема диплома как раз восточно-тихоокеанская популяция лангуста. Я этого лангуста вдоль и поперек знаю! Я вам такой материал соберу! Степан Михайлович!

Степан Михайлович покачал головой.

– Про «Эклиптику» вообще забудь. Ставок нет. И вообще, иди-ка ты, братец, отсюда с Богом.

– Не уйду! – я вцепился в стул. – Мне нужно практику пройти. Никуда не уйду!

Замначальника достал из кармана платок, вытер пот со лба и шеи. Потом снял телефонную трубку:

– Зиночка, позови сюда Бориса. Тут одного посетителя припадочного надо к выходу проводить.

Вечером в МДМ я отдал все свои деньги новому знакомому Василию. Специально, чтобы не на что было возвращаться в Ленинград. Оставил себе десятку, на всякий случай. На десятку все равно билет не купишь, даже по студенческому. Василию деньги позарез нужны были, он к невесте своей ехал в Могилев, расчет после рейса только через неделю, а ему срочно надо было. Мириться. С Василием мы познакомились случайно. Когда я вечером пришел в Дом Моряка, обнаружилось, что комната, в которой я ночевал, заперта. Постучал в соседнюю комнату, чтобы узнать, где ребята. Оттуда голос: войдите! Сидит там парень молодой, невеселый какой-то. Комната пустая, будто нежилая, даже стола нет, только кровати без белья и чемодан посередине. Спрашиваю: не знаете, где соседи – Рустам, Анатолий Степанович. Он: понятия не имею, в рейсе, наверное. Про Семенова Николая он тоже ничего не знал. Я набрался смелости: можно у вас переночевать? Валяй! – равнодушно махнул рукой парень. Это и был Василий. Жил он по-спартански, даже белье не удосужился у кастелянши получить, спал на голых пружинах. Какое там белье, говорит, когда в Могилев срочно надо ехать. А что ж не едешь, спрашиваю. Денег нет, расчет не дают. Он и не ел ничего эти три дня, кажется. Поужинали с ним батоном и кефиром, которые я по дороге купил. Говорить Василий мог только про Могилев, да про свою Оксану. Твердил, какая она распрекрасная, а он какой дурак и скотина. Тут меня и осенило: отдам ему деньги. Пусть едет к своей Оксане, а то, пока расчета дождется, свихнется здесь окончательно.

На следующий день я опять сидел в кабинете замначальника. Путей к отступлению у меня больше не было, поэтому чувствовал я себя уверенно. Прекрасно чувствовал. Замначальника не мог этого не заметить.

– Пришел? – усмехнулся он.

– Пришел, – кивнул я.

– Тебе же сказано, ставок нет.

– Ставка не нужна.

– Без ставки не положено.

Начало нашего разговора походило на быстрый обмен ходами в блиц-шахматах.

– А я согласен и на полставки.

Это был сильный ход. Замначальника посмотрел на меня пристально, но без злобы и раздражения.

– Откуда ты такой взялся?

– Из Ленинграда. Вот направление.

– Направление, – Степан Михайлович снова усмехнулся. – Паспорт моряка есть?

– Вот, – я достал из кармана новенький паспорт в бордовой обложке.

– Санитарная книжка?

– Нету, – сказал я. – Но я сделаю. Быстро сделаю.

– Кто бы сомневался… – замначальника задумчиво провел ладонью по стриженому бобрику на голове. – Значит, так, – наконец произнес он. – Пойдешь на «Эклиптике». В рыбцеху будешь стоять две подвахты по четыре часа. Изучай там своих лангустов сколько влезет. И вдобавок, – замначальника сделал угрожающую паузу, – общественная нагрузка по полной программе.

Я не поверил своему счастью.

– Что сидишь? – строго сказал Степан Михайлович. – Медкомиссия до четырех!

Вечером я вселился в МДМ уже на законных основаниях. В гости ко мне забежал Василий – счастливый, запыхавшийся, через час у него был поезд на Могилев.

– Билет еле купил! – радостно сообщил он. – Кассирша сжалилась, сказал к невесте еду, из ветеранской брони дала. Спасибо тебе, корешок – он пожал мне руку. – Век не забуду! Расчет получу, сразу отдам.

– Брось! – отмахнулся я.

– Побежал я, корешок! Спасибо тебе! Счастливо в рейс сходить! Увидимся! – он хлопнул меня по плечу и умчался.

4

Ваня Шутов чувствовал себя на Пляже великолепно. «Курорт! – восторгался он нашей новой жизнью. – В море сутками пахал на этом камбузе, как раб галерный, света белого не видел. А здесь – просто курорт!».

Ночью он спал, днем купался. Дед запретил купаться во время вахты, поэтому в свою вахту, с восьми до четырех, Ваня валялся на песке и философствовал.

Так как Дед постоянно пропадал на «Эклиптике», я был единственным слушателем его теорий.

– Большая ошибка человечества, – говорил Ваня, закинув руки за голову и щурясь от солнца, – в том, что мы вздумали измерять время часами, минутами и секундами. Вот сам подумай, мы с тобой лежим на берегу…

(Лежал он один, а я в этот момент вносил в тетрадь результаты утренних метеорологических измерений.)

– … лежим пять минут, десять, пятнадцать… Что произойдет за это время? Да ничего! Вон то облако переползет с одного края неба на другой. И больше ничего.

– Ну почему же, – возразил я. – Я закончу станцию, и мы будем с тобой делать снасть. Дед сказал, чтобы сегодня снасть была готова. Лучше бы тебе уже начать привязывать крючки.

– Подожди ты со своими крючками! – отмахнулся Ваня. – Я говорю, все равно ничего важного не произойдет. А представь пятнадцать минут на поле боя во время войны. Все горит, кругом смерть. Это ж целая эпоха! Разве можно сравнивать эти пятнадцать минут и наши пятнадцать минут!? Разве можно думать, что это один и тот же отрезок времени?

– А в чем, по-твоему, нужно измерять время?

– Прежде чем измерять, нужно сначала понять, что такое время.

– И что же это такое?

– Время похоже на пузыри, – поймав мой удивленный взгляд, Ваня пояснил. – На мыльные пузыри, которые пускают дети. Рамка та же, вода та же, пузырь каждый раз получается разным. Один огромный, переливается разными красками, колышется. Все говорят: «Вот это знатный пузырь, красавец. Просто Иосиф Кобзон!». Потом он отрывается от палочки, летит, может долго летать, пока не лопнет. А другой получается маленьким, скучным, и сразу лопается. Его даже заметить не успевают, был, и нет его. Понимаешь разницу?

– Угу, у нас с тобой сейчас большой пузырь или маленький?

– У нас, конечно, маленький. Что в него поместится – только облака да крючки твои дурацкие, на которые все равно ничего не поймать, хоть неделю лови. Пшик – маленький мыльный пузырек. И вообще, я рыбу терпеть не могу.

– Оно и видно. В рейсе ты нас рыбой не баловал, – усмехнулся я.

Ваня поморщился. Рейс он вспоминать не любил. Несколько секунд он лежал молча, слышалось только его сопение. Потом снова раздался голос.

– Я считаю, значение образования люди сильно переоценивают.

Я молчал, решил не ввязываться в дискуссию.

– Вот, например, я, – продолжил Ваня. – Проучился в университете три года, больше тысячи дней. Дало это мне что-нибудь как личности? Ничего. Снова мыльный пузырь. Хорошо, что сумел вовремя остановиться.

Я молчал. Думал, если не поддерживать разговор, дело скорее дойдет до привязывания крючков.

– А ты, студент, наверное, отличник, – не унимался Ваня. – Ленинский стипендиат, или еще какой?

– С чего это ты взял?

– Ну как же! Сидишь вот, все пишешь что-то, измеряешь. Никто тебя не заставляет. У нас в университете тоже такие были. Рогачев Андрей, Лейбман Аркадий. Я у них деньги занимал. Им совесть не позволяла отказать – у них повышенная стипендия, у меня вообще никакой.

– Я не отличник, – сказал я, – и стипендию не получаю. У меня тройки в сессии.

– Вот так номер! – удивился Ваня. – А чего ради ты тогда тут горбатишься?

– Долго объяснять, – сказал я.

Временами на меня самого находили сомнения, есть ли смысл в этих измерениях. Я сомневался не в том, стоит их делать или нет, а в том, правильно ли я их делаю, не окажется ли так, что вся работа пойдет насмарку. Лекции по метеорологии, которые нам читали два года, прошли мимо меня, сам удивляюсь, как я умудрился почти ничего не запомнить из такого большого курса. С гидрологией та же история. Помню только, как отчаянно боролся со сном на лекции доцента Христофорова по методике гидрометеорологических измерений. Христофоров бубнил себе под нос «методы – методика – методология», чертил на доске непонятные схемы, медленно и аккуратно выводил каждую буковку, противно скрипя мелом по доске. Он специально выделывал эти штуки с мелом, чтобы не давать людям спокойно спать. Много бы я дал сейчас, чтобы вновь оказаться на этой лекции, но, как сказал бы Ваня, пузырь времени уже лопнул и обратно его не вернешь. Приходилось действовать интуитивно.

Я организовал временный метеопост – мне очень нравится это слово – метеопост, в нем есть что-то военное. Три раза в сутки, каждые восемь часов я измерял температуру воздуха, давление, скорость ветра, температуру поверхности воды, высоту прилива.

Температура поверхности воды была для меня самым важным показателем, и самым проблемным. Даже человеку, ничего не смыслящему в методах измерений, ясно, что мерять температуру поверхности лучше не в зоне прибоя, черпая воду ведром с борта траулера, а в открытом море. Но открытое море было для меня недоступным. Приходилось орудовать ведром.

Для того, чтобы измерить скорость и направление ветра, я уходил с Пляжа и поднимался на обрыв. Наверху сидели люди Камачо, которых он оставил нас охранять – два юнца лет по пятнадцать в военной форме не по размеру. На полицейских они были не похожи, скорее всего, парни из деревни, «дружинники». Правда, автоматы у них были настоящими, очень похожие на немецкие «шмайсеры» времен Второй мировой войны. Они устроили навес из веток на краю леса, в ста метрах от обрыва. Один постоянно торчал на обрыве, наблюдая за нами, второй отдыхал под навесом. С ними была огромная собака, доберман, которую днем они привязывали к дереву рядом с навесом, а ночью отпускали. Несколько раз я пытался с ними заговорить. На мои корявые фразы из трех слов, которые я знал на испанском, отвечал только проклятый доберман. Он рычал и скалил желтые зубы, а стоило мне приблизиться – бросался. Пареньки едва удерживали его на привязи и жестами показывали мне, чтобы бы я держался подальше.

«Нечего с ними разговаривать», – сказал Дед, когда я рассказал ему про свои попытки наладить контакт. – «У них своя работа, у нас своя».

К моим измерениям он относился серьезно и с пониманием. Каждый раз, когда старший механик собирался на «Эклиптику», он спрашивал меня, не зачерпнуть ли ведро воды на обратном пути, помог починить и настроить анемометр. Время от времени справлялся, как ведут себя давление и температура. Мне очень нравилось говорить ему, что давление падает или увеличивается. Если падало – Дед хмурился, погода могла испортиться, что нам было совершенно не нужно. С погодой пока везло. Глупо, конечно, но в глубине души мне казалось, что отчасти в этом есть и моя заслуга. Я на посту, держу ситуацию под контролем.

Пока я отвлекся на свои мысли, Ваня развил теорию временных пузырей до невероятных масштабов.

– Пока один пузырь летит, можно надуть второй, и даже третий! – оживленно рассказывал он. – Понимаешь, о чем я? Ты как бы живешь сразу на нескольких временных отрезках, и можешь заглянуть в будущее, ненадолго, конечно, на один пузырь вперед.

– Я и так вижу будущее, – сказал я. – Сейчас вернется Дед, увидит, что за снасть еще не принимались, и надает нам по шее.

– Эх, Константин! – вздохнул Ваня. – Скучный ты человек! – он сел и взялся за леску. – Тебе глаза открываешь, а ты все со своей снастью! – он посмотрел на часы. – О! Скоро вахте конец! Хоть искупаюсь…

– Вахту почему-то не в пузырях меряем, а по часам, – заметил я.

– Как ни меряй, неделя прошла, а за нами так никто и не приплыл, – сказал Ваня.

Он был прав. «Самый крайний срок», как выразился капитан Горобец, закончился, а мы по-прежнему были на Пляже одни, и горизонт был пуст.

Каждый вечер после ужина я вырезал на деревянной крышке ящика из-под тушенки аккуратную зарубку. Это был наш робинзонский календарь. Когда зарубок стало семь, я перечеркнул их общей чертой. Это означало, что прошла неделя. Когда к семи зарубкам добавилось еще две, Дед решил поговорить. Мы только что закончили ужин – консервированную гречневую кашу с мясом, пили чай, и Дед произнес, глядя на пламя костерка:

– Похоже, тамвозникли проблемы.

Стало сразу понятно, где «там», мы с Ваней переглянулись.

– Горобец оставил деньги, – продолжил Дед, – двести долларов. На случай, если возникнут проблемы. Этого хватит, чтобы добраться до Лимы. В Лиме – наше посольство, в Кальяо – представительство пароходства. Главное, добраться до Ило, оттуда наверняка ходят автобусы в какой-нибудь большой город, а уже оттуда – в Лиму. Если вы завтра выйдете, через два-три дня по-любому будете на месте. А там – на самолет, и в Москву.

Наше географическое положение было известно со слов сеньора Камачо. Он обрисовал его нам, чтобы мы понимали, куда попали и кто здесь главный.

Ближайший полицейский участок, телефон и магазин – в пятидесяти километрах к югу, в поселке Ла-Ярада, оттуда уже рукой подать до чилийской границы. Больница, если понадобится, – на север, и на двадцать километров дальше, в городке Ило. До Лимы почти восемьсот километров по горным дорогам.

– Может, здесь где-нибудь железная дорога имеется, – продолжил Дед. – Тогда вообще все просто. Сядете на поезд, нормально доедете…

– Минуточку! – Ваня поднял руку. – Что значит, «сядете-доедете»? Кто сядет?

– Ты и студент, – пояснил Дед.

– А вы?

– Я останусь здесь, – спокойно ответил Дед.

– Как же так!? – воскликнул Ваня. – Это неправильно. Надо все делать вместе. Вместе пришли – вместе уйдем! Так я говорю? – он посмотрел на меня.

Я сказал: конечно! Да и вообще, нечего волноваться. Подумаешь, ремонтная бригада задержалась на пару дней! Мы спокойно можем просидеть здесь еще хоть неделю. Главное, что там, на Большой земле, в курсе, где мы находимся, они в любом случае нас не бросят.

Дед усмехнулся, погладил рукой бороду.

– Еще неделю! Ишь, какие герои! А если и через неделю – ничего, и через месяц! Что тогда?

– Как это через месяц?! – удивился я.

– Бывают такие чудеса, – мрачно произнес Дед. Мне показалось, что он чего-то не договаривает. Людям с таким открытым лицом, как у Деда, трудно прятать мысли. Не разработаны у них нужные для этого дела мимические мускулы. Любая потайная мысль выдает себя желваками и морщинами. Дед и сам это понимал, оттого хмурился все больше: – Горобец сказал, если через неделю никто не появится, выбираться самим, посуху.

– Выбираться – так всем вместе, – упрямо повторил Ваня. – Горобец это имел в виду.

Дед покачал головой, глядя на огонь:

– Бросать «Эклиптику» нельзя. Жалко траулер. Повреждения пустяковые – на вид страшные, на самом деле ничего серьезного. Главное, снять с камней. Придет бригада, в два счета управимся.

– Не, вдвоем не пойдем! – помотал головой Шутов. – Куда мы пойдем? Какие тут автобусы? Лучше еще подождем, если надо! Все вместе! Лично мне торопиться некуда.

– Тебе, может, и некуда, – сказал Дед.– Вон у нас практикант сидит, – Дед кивнул на меня.

– Ха! – воскликнул я. – Мне и подавно некуда. Рейс должен был закончиться 20 января. Сегодня только… – пришлось напрячь память, – 23 декабря. Из графика пока не выбились! – я уж не стал говорить, что для моих институтских дел это крушение было просто подарком судьбы. Более уважительной причины, почему я вместо двух месяцев практики отсутствовал пять, и придумать невозможно. Терпел бедствие!

Дед усмехнулся, лицо его просветлело.

– Ладно, салаги. Остаемся зимовать!

По ночам прибой шумел не так, как днем. Казалось бы, разницы не должно быть – дневная жизнь Пляжа не отличалась от ночной: обитатели те же, событий никаких. Однако ж днем все звуки сливались в общий гул, перемешивались. Приходила ночь – и все менялось. Темнота накрывала Пляж, как колпаком. Каждый звук под этим колпаком звучал ясно и отчетливо, словно в концертном зале с хорошей акустикой. Слышен был каждый камушек, который переворачивала отбегающая волна, каждый плеск, каждый шорох песка.

Мы сидели на камнях, у самой кромки прибоя, Шутов курил. Я сказал: странно, ночью волны шумят по-другому. Ваня хмыкнул – странно, что кок должен объяснять ученому элементарные вещи: в темноте у человека ухудшается зрение и в качестве компенсации улучшается слух. Поэтому он может слышать звуки, которые не слышит днем. Я сказал, если он такой умный, пусть объяснит, почему Дед не хочет рассказать нам всей правды.

– Ведь он же явно что-то скрывает, – сказал я.

– Конечно, скрывает, – сказал Ваня.

– Что?

Звук этого вопроса прошелестел в темноту и слился с шумом волн.

Высоко над головой, ярко черкнув по небу, упала звезда.

– О! Загадываем желания! – Ваня лениво потянулся, раскинув руки в стороны. – Бутерброд бы сейчас с черным хлебом, салом и лучком. Мммм!

Порыв ветра донес со стороны обрыва глухой, пробирающий до костей, собачий вой.

– Воет, проклятая! – поежился Ваня. – Вот уж правда – бастардос!

С местными у нас не складывалось. Пару раз мы подходили к их лодкам, когда мужчины из Деревни отправлялись за уловом. Лодки были интересные, длинные, с очень низкими бортами. В такой лодке мне и по городскому пруду было бы боязно плавать – одно неловкое движение, и перевернулся. А тут – океанский прибой. Даже в относительно спокойную погоду волны под два метра, кругом торчат камни, и до спокойной воды добрая миля. То, как эти неуклюжие на вид лодки взлетали на волны и лавировали меж камней, казалось волшебством. Сердце замирало: сейчас точно не увернуться! Лодка нависала на гребне волны прямо над торчащим куском скалы. Хотелось заорать: прыгайте! Но люди в лодке оставались невозмутимыми, и она стремительно скользила вниз, как бритва, разрезая воду в каких-то двадцати сантиметрах от камня.

Наблюдая такое каждый день, я проникся к этим рыбакам глубочайшим уважением. Вот настоящие Моряки. С большой буквы. Хотя на суше они выглядели совсем не героически. Смуглые, жилистые, невысокого роста. Одеты в рваные шорты и майки, когда-то яркие, теперь цвета морской соли. Скорее можно было подумать, что это они, а не мы – жертвы кораблекрушения. Открытой враждебности они не проявляли, однако стоило нам приблизиться, их разговоры стихали, смуглые лица становились настороженными, в воздухе повисало напряжение, без всяких слов становилось понятно, что лучше бы нам поскорее отойти подальше. Они грузили снасти, корзины, и, слаженно налегая на борта, стаскивали лодки в воду. Нам оставалось только провожать их взглядом и почесывать затылки.

– Дикий народ! – негодовал Ваня. – Понятно, почему у их деревни даже названия нет.

С кем получилось наладить контакт, так это с детьми. Они приходили на Пляж стайками по пять-шесть человек. Не купаться – они почему-то вообще не купались в море – а специально, чтобы посмотреть на нас. При этом никогда не подходили близко к Лагерю. Будто бы существовала невидимая черта, которая делила Пляж на две части – деревенскую и нашу. На своей половине они могли часами стоять и разглядывать нас. Как мы обедаем, играем в карты, валяемся на песке. Мы махали им руками, приглашали подойти ближе. Дети не трогались с места.

Как-то раз я набрал горсть конфет и пошел к ним. Гостинцы держал в вытянутой руке, чтобы они видели, и улыбался самой доброй улыбкой, на какую только был способен. Когда приблизился шагов на десять, все дети с визгом убежали, остался только мальчик лет семи. Он смотрел на меня, прищурив один глаз и наклонив голову набок. На чумазой физиономии – испуг, интерес и вызов – все одновременно. Я подошел и протянул конфету. Он взял ее, и сразу же спрятал руку за спину. Испуга в глазах стало меньше.

– Амиго! – я ткнул себя в грудь. – Костя! – Я протянул всю горсть конфет и кивнул на убежавших ребят, которые внимательно наблюдали за происходящим с безопасного расстояния. – Пор амигос! – Показал ему, чтобы он сложил ладони лодочкой, высыпал конфеты и сказал, чтобы шел к друзьям.

Понадобилось еще две горсти конфет, чтобы нас перестали бояться. Еще немного печенья и сгущенного молока – и мы знали всех детей по именам и даже могли немножко болтать с ними. Разговоры выходили очень веселыми. Мы говорили слово по-русски, например, «Костя», или «Ваня», или «конфета», а ребятня покатывалась со смеху. Потом они что-нибудь говорили на своем диковинном языке, и приходила наша очередь смеяться.

Наступило 25 декабря, или день одиннадцатой зарубки на крышке ящика. Или какой-то там по счету пузырь времени по Шутовской теории летоисчисления. Ваня был большим мастером по придумыванию теорий. Каждый день, или раз в два дня, он выдавал какую-нибудь новую теорию, что-нибудь объясняющую в мироздании. Он обстоятельно излагал мне новую теорию под шум волн, после чего мы оба про нее забывали. Но были у Вани и любимые теории, например, эта, про пузыри времени. Он возвращался к ней раз за разом, дополнял, исправлял. Без конца спрашивал меня, что я об этом думаю. Один раз пристал даже к Деду. Но Дед его не дослушал, заставил сделать инвентаризацию всего нашего продовольствия.

История с пузырями оказалась прилипчивой, как глупая песенка. Хочешь отделаться от нее, а не можешь, вертится в голове, проклятая. Лопаются пузыри. Поел, поспал, отстоял вахту, искупался, поел. Если разобраться, то и вся моя предыдущая жизнь мало чем отличалась от теперешней. Ну, ходил в институт, читал книжки, проводил время с друзьями, а по сути – все то же. Поел, поспал, поел, поспал. Лопаются пузыри. Пук-пук-пук. Что-то яркое и радужное возникает из мыльной воды, но только с тем, чтобы в нее же превратиться. Пук-пук-пук. Я поймал себя на мысли, что звук лопающихся пузырей, который по идее должен был звучать только в моей голове, доносится почему-то со стороны моря. И не пук-пук-пук, а скорее тук-тук-тук.

Шутов, бродивший по колено в воде, собирая мидии в брезентовое ведро, выпрямился и застыл на месте, вслушиваясь.

– Едут! – вдруг заорал он и, высоко вскидывая ноги, побежал к берегу. – Наши едут! Слышите?

Звук приближался, становился отчетливей. Теперь уже стало ясно, что это работает двигатель. Дед, который возился в трюме «Эклиптики», тоже услышал этот звук, его взлохмаченная голова показалась над фальшбортом.

Из-за Малой Колокольни появился знакомый нам белый катер местной полиции. За штурвалом сидел голый по пояс рулевой, а рядом, развалившись в кресле, человек в песочном мундире. Фуражку с высокой тульей он придерживал рукой, чтобы не унесло ветром. Это был сеньор Камачо. Он помахал нам рукой, мы замахали в ответ.

Катер сбавил ход, описал плавную дугу и мягко ткнулся носом между двух больших камней. Камачо, не теряя выправки, переступил через борт и, ловко перепрыгивая с камня на камень, добрался до сухого берега.

– Добрый день, молодые люди! – он был в хорошем настроении. – Где команданте Михаил?

– Я здесь! – Дед спустился по штормтрапу с траулера. Он не стал скакать по камням, как Камачо, шел прямо по воде. Руки его были по локоть в солярке, на лице тоже виднелись черные разводы, даже борода была запачкана.

– О! Маленький ремонт! – воскликнул Камачо.

– Да, – ответил Дед. – Прошу, – он жестом пригласил чиновника пройти в наш Лагерь.

– Спасибо, – Камачо отвесил церемонный поклон.

Стало понятно, что визит был официальным.

Я пододвинул ему один из стульев, которые мы перетащили с траулера. Дед наскоро вытер руки ветошью.

– Чайку организуй! – бросил он Ване. Ваня, которому не терпелось узнать, в чем дело, с недовольным видом отправился разжигать горелку.

– Очень хорошо! – Камачо обвел взглядом Лагерь и улыбнулся.

Он удобно устроился на стуле, закинул ногу на ногу, достал из кармана мундира золотой портсигар, открыл и протянул Деду.

Дед своими толстыми пальцами с трудом выковырнул из него маленькую изящную сигарку. Камачо протянул портсигар мне, я хотел было отказаться, мол, не курю, но Ваня, который зорко следил с кухни за всем происходящим, пронзительно кашлянул, так что рука сама потянулась и взяла сигарку. Камачо и Дед закурили. Я сказал: потом, и сунул сигарку за ухо. С кухни раздался одобрительный стук кружек.

– У вас есть проблемы? – осведомился чиновник, выпуская дым.

– Нет, – помотал головой Дед.

– Все хорошо?

Дед кивнул. Чиновник засмеялся и погрозил Деду пальцем, словно уличил его в обмане.

– Нет! Нехорошо! Очень плохо! Рождество! Сейчас Рождество! Всем быть дома. Семья, жена, дети. Никто не сидеть здесь!

– Какое еще Рождество? – Дед непонимающе посмотрел на меня.

– У них сейчас Рождество, у католиков.

– Ах это! Не проблема, – он махнул рукой. – Мы не католики! У нас нет Рождества. У нас только Новый Год.Камачо озадачился:

– Нет Рождества? – и тут же радостно воскликнул: – Ах, да! Новый год! Новый год вы будете дома, с женой, с детьми. В России!

– Не знаю, – вздохнул Дед. – Может быть…

– Я помогаю вам! – торжественно объявил Камачо. – Мой катер Ило. Ило автобус Лима, – от избытка чувств он забывал про английские предлоги и глаголы. – Новый год вы дома!Дед удивленно вскинул брови.

– А траулер?

– Это? – Камачо большим пальцем через спину указал на траулер и пренебрежительно фыркнул. – Это не траулер. Это не нужно. Металлолом.

Старшего механика перекосило от возмущения, но он быстро взял себя в руки.

– Спасибо, не надо. Мы будем ждать своих товарищей.

– Товарищи не пришли, – пожал плечами Комачо.

– Не проблема, мы будем ждать, – сказать Дед.

Ваня принес чай. Камачо взял кружку, отведя мизинец в сторону. Понюхал и сделал маленький глоток.

– Ваш капитан сказал, люди придут через неделю. Люди не пришли. Десять дней прошло. Я вас охраняю. У вас нет проблем, потому что я делаю свою работу хорошо. Рождество я хочу отдыхать.

– Нас не надо охранять, – сказал Дед. – Зачем?Камачо надоело изображать доброго дядюшку, все его радушие разом испарилось, лицо стало похожим на крысиную морду.

– Я один полицейский офицер на побережье! – воскликнул он. – Пятьдесят миль на север и пятьдесят на юг. Здесь плохой район. Нет людей. Только преступники. Тупак амару. Знаете, кто это? Это бандиты, убийцы. Бастардос там, – он кивнул головой наверх, в направлении Деревни. – Меня нет, вас тоже нет, – он провел ногтем большого пальца по своей лиловой шее, да так сильно, что осталась белая отметина.

– Не проблема, – невозмутимо сказал Дед. – Не надо охранять. Спасибо.

Камачо сверкнул глазами, пробормотал испанское ругательство. Но уже в следующую секунду на губах его заиграла хитрая улыбочка.

– Вы бизнесмен, я бизнесмен, – сказал он, наклонившись к Деду. – Вы уходите, я плачу вам деньги.

– Деньги? За что?

– Вы уходите, вы оставляете траулер, я вам плачу. Я перевожу вас в Ило и плачу деньги.

– Оставить траулер? – Дед тоже улыбнулся, той же хитрой улыбочкой. Казалось, что она просто отразилась на его большом круглом лице, как в зеркале. Он даже интонацию скопировал у Камачо. – Это не наш траулер. Траулер принадлежит Советскому Союзу. Он не продается.

Чиновник вздохнул, поставил кружку чая на землю и стряхнул с брюк невидимую пыль.

– Хорошо, сеньоры. Я вижу, вы храбрые люди, вы мне нравитесь. Я даю вам время подумать. Подумайте хорошо! – Камачо посмотрел на меня, потом на Ваню. – Вы не должны быть здесь, это не ваша страна, вы должны быть дома. Ваш капитан уже дома, и ваши товарищи тоже дома. Зачем вы здесь? Здесь плохо, нет людей, нет женщин, нет еды. Подумайте! Я вернусь скоро.

Камачо приложил два пальца к козырьку фуражки, развернулся и зашагал к катеру. Резво застучал движок, катер дал задний ход, описал плавную дугу и скрылся за Малой Колокольней.

– Хитрый гусь! – Дед сплюнул.

– Почему он так хочет, чтоб мы ушли? – спросил я. – Деньги даже предлагал.

– Ясно почему, – сказал Дед. – «Эклиптика» ему нужна. Мы уйдем, только ее и видели. Он понял, что траулер целый почти, на нем еще ходить и ходить.

– Не может же он угнать траулер. Это же не автомобиль!

– Еще как может! Уж поди нашел покупателя. Нашим потом скажет, в море приливом унесло, ищите-свищите!

– Вот только где они, эти наши? – вздохнул Ваня.

– Отставить панику! – загремел Дед. – Паникеров – в Лиму, посуху.

– А я что? Я ничего! – оправдывался Ваня. – Раз деньги предлагают, забесплатно в Лиму глупо ехать. Интересно, сколько бы он заплатил? – поймав на себе грозный взгляд Деда, Ваня тут же осекся. – Просто интересуюсь, из чистого любопытства…