Текст книги "Эль-Ниньо"

Автор книги: Всеволод Бернштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– К валу подныривай справа и снизу, – бубнил ему над ухом боцман. – Снизу, слышишь? – Пахуля кивал. – Долго не возись, сначала просто посмотри, – боцман поправлял узел страховочного конца. – Если не получится сразу отрезать, и не надо. Черт с ним. Если что пойдет не так, сразу дергай за конец три раза, вот так, – Дракон для наглядности три раза дернул страховку. – Мы тебя сразу вытащим. Понял? – матрос кивнул. – Как доберешься до винта, дерни один раз, вот так. Это значит, у тебя все нормально. Понял? Как соберешься в обратную дорогу, тоже дерни один раз.

За борт спустили штормтрап в том месте, где торчала вешка. Пахуля, обвешанный грузами, с ранцем КИПа за плечами и с тесаком за поясом, тяжело перевалился через фальшборт и стал спускаться в воду. Перед самой поверхностью задержался ненамного, поправил маску и нож, дождался подхода гребня волны и нырнул. Плыть в таком виде он, понятное дело, не мог, к гребному валу должен был пробираться по тросу с искореженными ловушками, который резко уходил под корпус, поэтому Пахуля сразу же скрылся из вида. Теперь за его передвижениями можно было следить только по страховочному концу, который крепко сжимал в руках Дракон. Боцман потихоньку отматывал страховку и медленно перемещался к корме, а нам всем оставалось только ждать. Я попытался представить, как там под водой Пахуля, цепляясь за трос, прижимается к ржавому корпусу «Эклиптики», который скачет на волнах многотонной массой, как взбесившийся слон. А Пахуле во что бы то ни стало надо удержаться, потому что, когда он доберется до винта, сверху над ним будет кормовой свес, который, опускаясь и поднимаясь на волне, со страшной силой бьет по поверхности. И если он, Пахуля, попадет под этот удар, не видать ему больше родной Архангельской области. Кажется, о том же самом думали все, кто стоял рядом со мной на палубе. Стояли и смотрели на волны за кормой, боясь оторвать от них взгляд, будто эти взгляды, как страховочные концы, могли уберечь Пахулю там, под водой. Страховка в руках Дракона дернулась один раз. Пахуля был на месте. Время тянулось мучительно. Трудно сказать, сколько прошло, пять или пятьдесят минут, пока он не дернул еще один раз.

– Все! Пошел назад! – перевел дух Дракон.

Горобец засуетился.

– Попян! Неси одеяло! – скомандовал он. – Два! И еще, у меня в каюте бутылка виски, там не заперто, увидишь. Тащи сюда! И стакан!

Пахуле было очень трудно подниматься по штормтрапу, видно было, что он обессилел. Боцман налег на страховочный конец, несколько человек свесились через планшир, перехватили Пахулю за лямки ранца и втащили на борт. Стоять он не мог, его усадили прямо на палубу и помогли снять КИП.

– Цел, бродяга! – Дракон обнял его за плечи.

Пахуля никак не мог отдышаться, поэтому только кивнул. С него ручьями стекала вода.

– А ну-ка, пустите! – протиснулся Попян с одеялами и принялся его укутывать, следом протиснулся Горобец с полным стаканом виски.

– На вот, прими, чтобы не простыть.

Пахуля смутился:

– Да не надо!

– Давай, давай! Это как лекарство, – Горобец сунул ему стакан в руки.

Пахуля поблагодарил, посмотрел на боцмана и залпом осушил стакан. Он вытер губы, поблагодарил и сказал, уже серьезно:

– С самого вала обрезать невозможно. Там намотало плотно, комком, в несколько рядов.

Горобец помрачнел. Это были плохие новости.

– Это самое… спасибо тебе, – он торопливо и как-то неловко пожал Пахуле руку, развернулся и ушел.

В этот момент в борт тяжело ударила волна, всех стоявших на палубе окатило холодными брызгами. Океан напомнил о себе. Он заставил нас втянуть головы в плечи и посмотреть в ту сторону горизонта, где черной стеной начинали собираться тучи.

Когда я рассказал о том, что случилось, подвахтенным в рыбцехе, Фиш в воцарившейся тишине мрачно подвел итог:

– Отрыбачили. Потянут нас теперь за ноздрю в Кальяо. Неделю туда, неделю обратно, недельку там. Пока обернемся, как раз пора уже будет сматывать удочки и подводить итоги. А какие мы с вами итоги можем подвести, товарищи рыбаки: план не выполнили – раз, аварию допустили – два; мало того, что сами время потеряли, еще и судно пароходства с промысла сняли, чтобы нас, грешных, в Кальяо оттащить, это три. За такой кредит с дебетом знаете, что полагается?

– Горобцу кранты, – злорадно произнес реф Саша. – Устроят ему электрификацию всей страны.

– Ты о себе подумай! – осек его Валера. – Что тебе твоя жена устроит, когда узнает, сколько ты за рейс заработал.

Саша ответил коротким безадресным ругательством, взял уложенный поддон и потащил в холодильник.

Следующим, что на «Эклиптике» вышло из строя вслед за машиной, было время. Обыкновенное время – секунды, минуты, часы. До аварии оно, как обычно, отмеряло дни и ночи, вахты и подвахты; когда уловы были небольшими, тянулось медленно, когда хвостов ловилось много, время ускорялось, но не сильно, просто бежало чуть веселей, как сытая кобылка в хорошем настроении. После того, как двигатель встал, привычный распорядок жизни нарушился, вахты и подвахты потеряли свой изначальный смысл, часы и минуты тоже оказались ничего не значащими. Наверное, именно тогда Шутов и придумал свою теорию мыльных пузырей. А мне казалось, что время измерялось надеждами. Мы жили от одной надежды к другой. Надежды были большими и маленькими, они надувались и лопались, как мыльные пузыри. Например, огромный пузырь надежды надулся, пока мы ждали новую распечатку с прогнозом погоды. Мы надеялись, что циклон, который шел с юго-востока, обойдет нас стороной. Все вдруг стали страшно интересоваться циклонами, что это такое, как они движутся. Я рассказал все, что помнил из институтских лекций, камбузнику Миткееву, и Фишу, и еще кому-то. Потом пришла распечатка, циклон был совсем близко. Если наложить эту распечатку на две предыдущих, становилось видно, что мы находимся прямо на его пути. Пузырь лопнул, наступила пустота и безвременье. Я лежал в каюте на своей койке, уткнувшись головой в подушку. Делать было больше нечего, только лежать и ждать неизвестно чего. В желудке поселилась тоска, холодная и склизкая, как дохлая рыба – первый признак надвигающейся морской болезни. Если она начнется, это будет ужаснее, чем при атлантическом переходе. Тогда, по крайней мере, можно было считать дни и часы, оставшиеся до Панамы. Теперь у нас только пузыри, а их считать бесполезно. Фиш ошибался. Никто не собирался тянуть нас за ноздрю, ни в Кальяо, ни куда-то еще. Потому что никто не собирался звать на помощь. Было короткое собрание экипажа в столовой, и там единогласно решили, что пока мы не использовали все возможности для самостоятельной ликвидации аварии, сигнал бедствия подавать рано. И Горобец согласился. «Еще бы он не согласился», – вспомнилась кривая усмешка Саши. Экипаж решил, что намотка и шторм – все ерунда, у нас ведь только начало ловиться – почти тонна с последнего порядка. Надо только придумать способ, надуть еще пару пузырей, и все будет хорошо. В ту минуту мне показалось, что все они сошли с ума, они не знали, с чем имели дело. Намотка, шторм – это действительно ерунда. Уловы, план, деньги – тоже ерунда. Не ерунда лишь туман, скрученный спиралью, как эмбрион. Он был уже у меня в каюте. Извивался грязно-желтыми щупальцами прямо под потолком. Я чувствовал его, даже когда лежал, уткнувшись в подушку лицом. Все, чего мне хотелось – уснуть, забыться хотя бы на короткое время, чтобы перестать думать об этом проклятом тумане. Вдруг мне показалось, что в каюте еще кто-то есть, в спертом воздухе возникло какое-то движение, легкий ветерок коснулся моего затылка. Миткеев на камбузе, дверь не открывалась, что это могло быть? Я осторожно повернул голову и увидел человека в форменном кителе, накинутом на голый торс. Он стоял, слегка наклонившись над моей койкой, и разглядывал меня с насмешливой укоризной. Это был Рустам, тот самый, из Калининградского межрейсового дома моряка. Я невольно закрыл лицо рукой и зажмурил глаза, пытаясь отогнать видение.

– Ты что разлегся здесь, как медуза, моряк? – раздался простуженный его голос. – Судно в беде, а ты в каюте рожу плющишь. Иди, выручай корешей!

Я открыл глаза, Рустам все так же стоял и смотрел.

– Что я могу сделать? – я приподнялся на койке. – Я ведь практикант, полставки инженера-гидролога.

– Давай вставай! Подъем! – Он протянул руку, чтобы коснуться меня, но я опередил его и резко сел. Мне не хотелось, чтобы он меня касался. – Мы же тебе ясно сказали, ничего не бойся! – сказал Рустам с упреком. – Все будет хорошо. Так что быстро наверх! Давай, за мой! – Рустам подмигнул мне, развернулся и вышел из каюты. Я сидел в койке и смотрел на бесшумно закрывшуюся за Рустамом дверь. С опаской осмотрел каюту. Желтое сияние под потолком уменьшилось в размерах, укоротило свои щупальца и стало похоже на игру света, отраженного от воды в солнечный день, когда открывали иллюминатор. Правда, день был далеко не солнечный, иллюминатор был задраен, и свету неоткуда было взяться. Собравшись с силами, я встал с койки и, с трудом передвигая непослушные ноги, вышел в коридор. Я знал, куда мне надо. К старшему механику. Ему даже не пришлось ничего объяснять. Он возился с каким-то вентилем, когда я появился у входа в машинное отделение. «Студент? Чем занят?» – спросил он и, не дождавшись моего ответа позвал: – «Пойдем со мной, дело есть». Я пошел за ним в кормовую часть машинного отделения, непривычно тихого и гулкого. Он подвел меня к тесному закутку, зажатому между незнакомыми и непонятными мне частями двигательной установки. Внизу на уровне колен жирно блестела маслом толстая металлическая штанга, которая была соединена с другой штангой, уходившей через переборку в корму.

– Знаешь, что это? – Дед положил ладонь на маслянистую поверхность штанги.

Я отрицательно покачал головой.

– Гребной вал, – сказал он. – А это, – в руках у старшего механика возник коротенький ломик с квадратным сечением, – это называется вымбовка. Вставляешь ее в паз, вот так, – Дед вставил вымбовку в квадратное отверстие на валу, – и начинаешь шуровать, раз-два, раз-два! – Он с громким молодецким выдохом налег на вымбовку. Вал не двинулся с места. – Надо попытаться раскрутить вал вручную, понимаешь?

Я кивнул.

– Парень ты крепкий, спортивный, так что действуй! – Дед вручил мне вымбовку и ушел.

Так у меня появилась новая единица времени – пятьдесят движений вымбовкой. Двадцать пять рывков в одну сторону, двадцать пять – в другую. Потом короткий отдых – еще пятьдесят рывков. Так пять раз, на большее не хватало сил. Потом я выползал из тесного закутка, а на мое место заползал механик Костя, мой тезка, он тоже делал пять раз по пятьдесят с коротким отдыхом. Вместе с Костей мы надували самый большой пузырь надежды для всех, кто был на борту «Эклиптики», мы вручную пытались раскрутить гребной вал. Нужно было добиться того, чтобы вал получил хотя бы пол-оборота свободного хода, тогда можно запустить машину, и резкий рывок мог разорвать намотавшийся на винт трос. В закутке было тесно и темно. Свет лампочки отражался на металлической поверхности вала. Сильно пахло машинным маслом. Выпрямиться в полный рост было невозможно, поэтому орудовать ломиком приходилось согнувшись. Поначалу это было совсем не тяжело. Застоявшиеся от долгого бездействия мышцы быстро пришли в форму. Кровь резво разбежалась по венам, вымыла из мозгов всю хмарь, а из желудка дохлую рыбу морской болезни. Стронуть вал с места удалось довольно быстро, но потом дело застопорилось. Все, чего нам с Константином удалось добиться за несколько смен – двадцать миллиметров свободного хода. Часто заглядывал Дед, смотрел на наши достижения и качал головой: «Давайте еще, ребятки. Пока мало».

18

Анна быстро оправилась от испуга. Она спокойно, как с давним знакомым, заговорила со стариком по-немецки. Даже представила меня ему – «майн фройнд Костя». А его назвала герр Либетрау. Старик подошел ближе, застыл, сложив костлявые руки на палку, и вперился в меня взглядом.

– Руссе? – произнес он хриплым голосом.

Я кивнул.

– Воэр? – прохрипел старик.

– Откуда, из какой части России? – перевела Анна.

– Из Сибири, – ответил я.

– Зибир, – старик пожевал губами и заговорил. Анна переводила очень хорошо, у нее даже голос менялся, подражая интонациям старика – казалось, что сам старик заговорил по-русски.

– Мне доводилось встречать твоих земляков, парней из Сибири. Осенью сорок второго и зимой сорок третьего. В Сталинграде. Ты знаешь Сталинград?

– Я даже был там, у нас там родственники живут.

– Он все еще существует? – удивился Либетрау.

– Конечно! Большой и красивый город. Только называется теперь Волгоград.

– Большой и красивый город, – повторил старик. Он еще пожевал губами, руки на палке затряслись. – В декабре сорок второго я получил ранение. Меня просто оттащили в подвал разрушенного дома и оставили там. В подвале были сотни людей. Раненые, больные, дезертиры. Врачи туда не заглядывали. Иногда на пороге появлялся офицер, светил фонарем в темноту и призывал легкораненых вернуться в строй. Каждый, кто согласится, сразу же получит миску горячего супа из конины. Некоторые соглашались. Поесть супа и погибнуть в первой же атаке – это было хорошей сделкой. Я бы тоже согласился, если бы мог стоять на ногах. Но я не мог, не мог даже отползти подальше от солдата, который лежал рядом со мной. У парня гнили раны, к тому же он справлял нужду, не снимая штанов, а потом он и вовсе помер, а я продолжал лежать с ним плечо к плечу, потеряв счет дней и недель.

Либетрау замолчал.

– Зачем он это рассказывает? – тихо спросил я Анну. – Хочет, чтобы мы его пожалели?

Анна не стала переводить мои слова, но Либетрау понял их без всякого перевода. Он подошел к лодке и дотронулся до ее борта.

– Моя лодка, – сказал он. – Я выжил в Сталинграде потому, что не мог умереть, не построив ее... – Либетрау многозначительно посмотрел на меня.

Я лишь пожал плечами.

– У меня был друг Манфред, – продолжил старик. – Мы одновременно начали службу в саперном батальоне в сентябре сорок второго года. Днем мы искали русские мины, а вечерами сидели в блиндаже, и Манфред рассказывал нам про Южную Америку. До войны он был археологом.

У Манфреда был амулет – здесь на груди, – Либетрау ткнул себя костлявым пальцем в грудь, – золотая индейская лодка. Он говорил, что видел ее где-то в музее и сделал копию. Якобы есть легенда, что на этой лодке индейцы спасутся во время Последней бури.

Мы шутили, что нужно построить такую лодку и уплыть из Сталинграда по Волге. То, что происходило там, и было Последней бурей, так мы все думали.

Новобранцев в нашем батальоне вышибало в течение недели. С конца ноября пополнения перестали поступать. Мы с Манфредом чудом держались, его хранил талисман, а меня – он. Постепенно многие поверили в его силу. Нам было по восемнадцать-девятнадцать лет, совсем мальчишки, даже в этом аду мы играли в индейцев. Манфред рассказал нам о древнем узелковом письме, и мы придумали собственный шифр. Составляли карты минных полей при помощи узелков. Три зеленых узелка означало триста метров к востоку, два синих – двести к северу. Синий цвет обозначал у нас север, красный – юг, зеленый – восток, желтый – запад. – Старик замолчал, провел ладонью по лицу.

– Манфред искал меня по всем подвалам, – продолжил он. – В один прекрасный день я очнулся от забытья, потому что в лицо мне светил луч фонарика. Я увидел Манфреда. Не вздумай умирать, сказал он, кто же тогда будет строить лодку? – Либетрау рассмеялся своим безумным смехом, который быстро перешел в кашель и захлебнулся. Старик сплюнул и вытер рот. – Манфред протащил меня на один из последних самолетов, которым удалось вылететь из сталинградского котла. Полгода я лечился под Нюрнбергом, после выздоровления остался при госпитале, а в сорок четвертом году ко мне снова явился Манфред. Готовилась операция в Латинской Америке, нужны были люди... я не раздумывая дал согласие....

Либетрау как будто погрузился в транс, слова лились из него монотонным потоком. Анне наскучило переводить, ее рука нырнула ко мне под рубашку, и после этого слушать рассказ Либетрау у меня уже не было возможности. Я запомнил только, что шведский пароход, на котором они плыли, потерпел крушение, не дойдя до пункта назначения. Люди спаслись, но не все, а потом и вовсе с гор сошел грязевой сель и похоронил целую деревню – и все пошло не по плану, хотя свой личный план Либетрау все-таки осуществил, он построил Лодку и теперь со спокойной душой дожидается бури. К моменту крушения шведского парохода Анина рука у меня под рубашкой окончательно лишила меня возможности слушать что бы то ни было. «Пойдем отсюда скорее!» – зашептал я ей на ухо. Анна вдруг решила меня подразнить, она начала задавать Либертау вопросы. «Пойдем, или я сейчас взорвусь!» – взмолился я. Анна засмеялась, извинилась перед стариком, мы встали и пошли в сторону Пляжа.

– Фашист недобитый! – ругался я. – Устроил здесь вечер воспоминаний!

– Он был тогда совсем мальчишкой, – вступилась за него Анна. – Он же не по своей воле пошел на войну, его заставили!

– Ну и нечего страдальца из себя корчить! Мой дед тоже мальчишкой был. Он мне вообще ничего про войну не рассказывал... «Хреново там было» – и все! А этот герой накрутил узоров, индейцев приплел...

– Не сердись! – Анна ладонью закрыла мне рот. – Не сердись, мой хороший! – она обняла меня и потянула вниз.

Я много раз представлял себе, как это будет у нас с Анной. Рисовалось что-то непременно грандиозное, как само Эль-Ниньо и даже больше. Вспучившиеся бездны, закрутившиеся в тугую спираль циклоны, дрожащие от напряжения тектонические плиты, тайфуны, ураганы, неохватные торнадо от земли до неба. А вышло все суетливо и быстро – гораздо быстрее, чем нужно, скомканно и конфузливо, так что я и сам не понял, как и что случилось.

Анна засмеялась, но не обидно. Она поцеловала меня, провела ладонью по лбу и сказала:

«Расслабься, не надо волноваться, ты мой хороший!».

А я не мог расслабиться. И волновался, честно говоря, я вовсе не из-за своей донжуанской неудачи. Из головы у меня не выходил проклятый сель. Я попросил Анну подробнее рассказать, что сказал про сель Либетрау. Анна снова рассмеялась: ох уж эти ученые, ни о чем, кроме своей науки, думать не могут! Но все-таки рассказала. О том, как Либетрау и его индейскую возлюбленную с позором изгнали из Деревни, о том, как они два дня скитались по джунглям под проливным дождем, а потом, буквально на их глазах, сошедший с гор сель стер деревню с лица земли вместе со всеми жителями. После это все окрестные индейцы стали считать Либетрау мстительным божеством, некоторые готовы были молиться на него и захотели поселиться рядом с ним, так и возникла новая Деревня, которая существует до сих пор.

– А почему тебя так это заинтересовало? – спросила Анна.

Прежде, чем я успел ответить, со стороны Пляжа раздался странный звук. В первое мгновение мне показалось, что это был звук мотора катера Камачо, но только гораздо мощнее.

– Это «Эклиптика»! – осенило меня. – Дед запустил двигатель «Эклиптики»!

Мы побежали вниз. На Пляже у разоренного праздничного стола мы застали возбужденную толпу деревенских жителей, окруживших Манкевича и Ивана. Манкевич выглядел явно обескураженно, а Иван торжествующе хохотал. Заметив меня, он кинулся навстречу.

– Завелась, зараза, так ее растак! – орал он. – Сейчас мы им покажем!

– Что происходит? – не понял я.

Иван орал, как сумасшедший, он был пьян и не хотел ничего соображать.

Пришлось тряхануть его хорошенько.

– Вот он, вот этот! – Иван указал пальцем на Манкевича, – он сказал, что нам слабо будет снять траулер с камней. Нам! Слабо! Нааам! – Иван с трудом удержался на ногах. – А Дед сказал, что неслабо. Сейчас снимем. Элементарно!

– Дед напился! – догадался я.

– Неееет, – замотал головой Иван и повис на моих руках.

В это мгновение «Эклиптика» дернулась всем корпусом, раздался скрежет, и траулер начал заваливаться на бок. Куски самодельного понтона начали разлетаться в разные стороны, выдавливаемые из воды гигантской массой траулера. Индейцы завопили от ужаса и в страхе попадали на песок. Из трубы траулера вырвался клуб черного дыма, двигатель взревел и заглох. Скрежет прекратился. Траулер, окутанный дымом, застыл в том самом положении, в котором он находился до начала строительства понтона.

– Пожар! – заорал мгновенно протрезвевший Иван. – Дед! Надо его вытаскивать!

Мы кинулись в воду, по остаткам понтона вскарабкались на борт. Из распахнутой двери машинного отделения валил дым, и сильно воняло соляркой.

– Дед! – заорал Иван в дверь. – Дед!

Он рванулся, чтобы спуститься вниз.

– Куда ты? Задохнешься! – я едва успел удержать его.

– Дееед!!! – взвыл Иван.

– Здесь я, – раздался едва слышный голос сверху. Черный от солярки и копоти старший механик висел, уцепившись, как обезьяна, за скобу надстройки.

На следующее утро пошел дождь. Он уже много дней поливал окрестные горы и вот, наконец, спустился к нам. Из-за дождя первый день нового 1992 года выдался безрадостным. Болела голова, брюзжал Иван, страдающий после вчерашнего, даже океан шумел раздраженно, прибой обрушивался на прибережные камни с глухим стоном.

К девяти часам, как обычно, на Пляже появилась группа наших деревенских помощников. Они столпились у завалившейся набок «Эклиптики», тихо переговаривались друг с другом и ждали, когда появится Дед. Старший механик, ночевавший на траулере, все не появлялся.

Иван высунул голову из палатки и крикнул:

– Эй, амигос! Но трабахо. Выходной! Завтра приходите! Маньяна!

«Амигос» замялись, и уходить не торопились. – Выходной, говорю! – выкрикнул Иван. – Сиеста! Чао! До завтра!

Помощники побрели восвояси.

Шутов снова принялся стонать. – Все на мне! – произнес он, сжимая больную голову. – По-испански говори, работниками командуй, еще и обед готовь.

– А почему Дед-то не появляется? – удивился я.

– Известно почему! Стыдно за вчерашнее. Слаб человек, ох, слаб! – горько посетовал Иван и зарылся в одеяла.

Я слушал стук капель дождя по брезенту палатки и пытался представить, что с нами будет дальше. Вроде бы все было очень плохо, а на душе было легко. Я вдруг понял, что совсем не хочу уплывать с Пляжа, во всяком случае, не в ближайшее время. Здесь Анна, здесь Хосе, здесь Эль-Ниньо. Так что это даже хорошо, что Дед уронил «Эклиптику» и наше отбытие откладывается на очень неопределенный срок. Это, конечно, ужасно, но вместе с тем и хорошо.

К полудню выяснилось, что поляки пропали. Попросту исчезли. Иван собрался готовить обед, ему понадобилась лаврушка, и он отправился позаимствовать ее у Манкевича. Долго деликатно кашлял у закрытых палаток, потом заглянул в сетчатое окошко и обнаружил, что палатки пустые.

Как только Ваня сообщил о своем открытии, я тут же поднялся наверх, на обрыв. Палатка Хорхе и Хесуса была закрыта, братьев не было, рюкзаков и ружей тоже, зато «ленд ровер» стоял на своем обычном месте. Это меня немного успокоило – значит, пошли недалеко. Хотя зачем вообще было куда-то уходить в такую погоду, да еще рано утром первого января, никого не предупредив, – этого я понять не мог. В душе зашевелилось неприятное предчувствие.

К обеду Дед спустился с траулера. Выглядел он осунувшимся, как-то резко постаревшим.

– Что там, все плохо? – участливо поинтересовался Ваня.

– Где там?

– Ну, в машине, и вообще...

– Машина в порядке, – произнес Дед. – Взбрыкнула малость, но это так, ерунда...

– А... ну тогда ладно, – кивнул Ваня, как будто с облегчением. Он поставил перед старшим механиком тарелку с гречкой, но тот не притронулся к еде.

– Уходить надо, – негромко произнес Дед.

– Как уходить? – удивился Ваня. – Вы ж сказали, машина в порядке!

Дед достал пачку сигарет, она оказалась пустой, он беззвучно выругался, смял ее и швырнул в сторону.

– Михал Михалыч! Как это уходить!?

– Следующей большой воды еще месяц ждать, – сказал Дед.

– Не продержимся.

– Что ж, и вы пойдете? – спросил Иван.

Дед не ответил, но стало понятно, что он сдался.

– Вот так дела! – воскликнул Ваня. – И что? Когда трогаемся?

– Дождь переждем и тронемся, – сказал Дед.

– А если не переждем? – спросил я.

– Что значит – не переждем? – нахмурился Дед.

– Опять природные явления? – съязвил Ваня.

– Может, и так, – ответил я, стараясь не обращать внимания на тон кока.

– Давай, выкладывай, – сказал Дед.

– Вчера мы с Анной видели опять этого старика, немца, он рассказал, что в сорок пятом году, когда выбросило шведский пароход, несколько дней лил сильный дождь, а потом сошел сель. Это было прямо здесь. На обрыве стояла деревня индейцев, их смыло.

– Ты хочешь сказать, что может сойти сель?

– Предсказывать сели я не умею. Почти ничего о них не знаю. Просто сопоставил факты. Сорок пятый год – время Эль-Ниньо, повышение температуры океана, повышение испарения и образования облачности, усиление осадков. Сейчас тоже время Эль-Ниньо. В горах льет уже много дней, теперь здесь началось. Теория вероятности против нас.

Дед молчал, задумчиво теребя бороду. Потом выдохнул.

– Значит, уходить надо прямо сейчас.

– Валить надо! – воскликнул Ваня.

– Надо, – сказал я, выдержал паузу и добавил, – только сель может стащить с камней «Эклиптику».

Дед застыл. Под навесом воцарилась тишина.

– Ты предлагаешь.... – произнес Дед и замолчал.

– Да, я предлагаю, – твердо сказал я. – Предлагаю использовать сель, чтобы снять траулер с камней. Это очень рискованно. Я даже не знаю, насколько. Вряд ли кто-нибудь так делал до нас. Может, это безумие. Но лично я готов рискнуть.

– Черт! – воскликнул Дед. – Черт! – Он схватил руками бороду. – Корпус подпрямить на несколько градусов и носовую часть поднагрузить. Нос не должен быть легким, иначе перевернет. Но и тяжелым быть не должен, – Дед забормотал что-то нечленораздельное.

– Обедайте без меня, – сказал Дед и побежал на траулер.

– Ну ты даешь, студент! – вздохнул Ваня. – Знал, что ты фантазер, но чтобы такое загнуть! – он подмигнул. – Не хочешь уходить без Анны? Как у вас вчера, получилось?

Я отмахнулся.

– Вот женщины! – воскликнул Иван. – Слаб человек, ой, слаб.

– Куда поляки ушли, как ты думаешь? – спросил я Ивана.

– В горы, наверное, – равнодушно ответил Шутов.

– Зачем?

– Известно зачем, – ответил кок, которому было известно все на свете. – Манкевич тут места себе не находил, когда Анна к тебе наверх ушла. Он все сразу просек. Ну и увел девушку. Поляки – ревнивый народ. Сбросит там ее где-нибудь с обрыва – «так не доставайся же ты никому!».

– Ты думаешь, он догадался? – спросил я неуверенно. Я как-то совсем упустил из виду Манкевича.

– Да у тебя все на лице было написано, когда вы вернулись!

Неужели правда на лице написано? Не до того же всем было! Траулер чуть не угробили, все орали, как сумасшедшие… Или до того? Я вспомнил бледное лицо Манкевича. Тогда подумалось, он из-за траулера расстроился. Ну не может же знаменитый путешественник, писатель, борец за мир и дружбу между народами сделать что-то с девушкой только потому, что она... предпочла ему другого.

В палатку ввалился Дед. Он был мокрый до нитки, но радостный.

– Все реально! – заявил он сходу. – Должно получиться. Траулер стоит почти как надо, чуть-чуть подправить, и все. Сель! – он схватил меня за плечи и затряс. – Молодчина, студент! Я знал, что не зря ты со своими приборами колупаешься. Давай скорее твой сель, твое Эль-Ниньо, черта лысого, все давай! Нам все сгодится! – Дед захохотал.

– Как же я его вам дам? – спросил я, еле освободившись от объятий. – Может, его и не будет вовсе!

– Как это не будет!? – рявкнул Дед. – Ты уж не подводи!

– Не понимаю, чему вы так радуетесь, – ворчливо произнес Иван. – Видел я сель как-то по телевизору. Куча грязи, камней, деревьев. Нас же просто засыплет тут к чертовой матери!

– Не засыплет! – возразил Дед. – Вот смотри! – Он взгромоздил в центр палатки рюкзак. – Это горы. Это наш Пляж, – Дед бросил подвернувшееся под руку чистое полотенце, – а это «Эклиптика», – он надвинул на полотенце валявшийся на полу башмак. Между Пляжем и горами – равнина, не меньше километра, заросшая лесом. Сель, как я понимаю, это жидкая грязь. Жидкая! Значит, воды в ней много! Лес на равнине задержит камни, деревья, – а вода хлынет сюда. Все решат минуты. Нам много времени и не надо. Три минуты – выпрямились, встали на киль, камни перемахнули, развернулись и только нас тут и видели!

– Да как же мы выпрямимся-то!? – воскликнул Иван. – Мы месяц почти по сантиметру в день выпрямлялись! А теперь снова на боку лежим, если вы еще не заметили.

Дед не обратил внимания на сарказм, наоборот, даже похвалил Шутова.

– Молодец, кухонная твоя душа! – сказал он. – В самый корень зришь! Эль-Ниньо нас поставит на киль!

Увидев наши изумленные лица, Дед рассмеялся.

– Думаете, я сбрендил? Пока нет. – Он стал серьезным. – Рассказываю по порядку. С гор пошла вода. Если бы вы не сидели целый день в палатке, то заметили бы, что прямо посреди Пляжа образовался ручеек, течет с обрыва, маленький такой, можно перешагнуть. Думаю, что уже завтра он станет речкой, а потом дойдет дело и до селя. Поэтому лучше нам поторопиться. У меня есть несколько километров прочного троса от порядков, брезент, пара сотен ловушек. Чтобы выровнять траулер, мы сделаем водяной парус.

– Какой парус? – поперхнулся Ваня.

– Водяной. То же самое, что обычный парус, только вместо ветра – текущая вода. На скалах – на Большой и Малой колокольнях – мы соорудим систему блоков. Пропустим через них тросы от «Эклиптики» к парусу. Сам парус будет наверху, на обрыве. Это будет не один парус, а много маленьких парусов. Каждая ловушка для лангустов – маленький парус. Только ловить он будет не лангустов, а воду, и тянуть потихоньку «Эклиптику». Потихоньку! Это важно! Никаких резких рывков быть не должно, иначе вся конструкция накроется к чертовой матери. Мы сделаем так, чтобы ловушки-паруса открывались постепенно. Связать их в порядки, как на промысле, и открывать один порядок за другим, тогда тяга будет нарастать постепенно, так, как нам нужно. Когда траулер стронется, будем ставить распорки между бортом и скалой, так, как мы это делали с приливами. Как только встаем на киль, или если что-то пойдет не так – рубим канат! – Дед рубанул ладонью воздух.

В этот момент со стороны гор раздался раскат грома, дождь забарабанил по палатке еще ожесточеннее.

– Лихо! – произнес, наконец, Иван. – Водяной парус! Полное безумие.

– По-моему, хороший план, – сказал я. – Должно получиться.

– А я и не говорил, что не получится, – сказал Иван. – У нас ведь как, только самые сумасшедшие затеи и выгорают. Просто уехать в машине с третьим заместителем посла мы не можем. Зато водяной парус – это да! Это по-нашему!