355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Всеволод Бернштейн » Эль-Ниньо » Текст книги (страница 10)
Эль-Ниньо
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 11:18

Текст книги "Эль-Ниньо"


Автор книги: Всеволод Бернштейн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Каждый вечер я придирчиво изучал себя перед зеркалом, не появилось ли коричневых пятен – боялся заболеть проказой, а еще очень расстраивался, что у меня нет шрама через все лицо. Обдумывал способы, как бы такой шрам себе устроить, но все они казались мне ненадежными.

Незадолго до нашего переезда отца на работе премировали подпиской на полное собрание сочинений Джека Лондона в 13 томах. Новый том приходил по почте каждые две недели. За это время я успевал несколько раз перечитать предыдущий. Перечитать и чуть ли не выучить наизусть.

Когда дело дошло до рассказов о золотоискателях Аляски, наступила зима, и у меня появился свой Юкон. Там же, где раньше были тропические острова – в котловане. В котловане были горы, долины, ущелья, замерзшие реки. Если спуститься на самое дно, то города было не видно и не слышно. Только Белое Безмолвие вокруг. Строить школу почему-то не торопились, поэтому, кроме меня, в котлован никто не заглядывал.

Как-то раз я решил замерзнуть. У Джека Лондона часто кто-то замерзал. По его описаниям это было легко, человек просто засыпал, убаюканный Белым Безмолвием.

В тот вечер мои родители сильно поругались, орали друг на друга, мать плакала. Я не захотел это слушать, пошел на улицу, спустился на дно котлована, лег на снег. Мороз стоял крепкий, градусов тридцать. Нос и щеки пощипывало, но меня это не очень беспокоило. Я представлял себя золотоискателем, у которого была единственная спичка; я развел костер, но с ветки дерева упал снег и потушил огонь.

Снег. Он был повсюду, белый, мерцающий в свете звезд. Ноги и руки начало ломить от холода, двигаться не хотелось. Мне показалось, что я слышу музыку, точнее, не музыку, а какой-то далекий гул, мелодичный и завораживающий. Веки налились тяжестью, глаза слипались. Мне показалось, что снег укутал меня со всех сторон, как покрывалом. И я уснул.

Проснулся я в собственной постели. Оказывается, на стойке был сторож, старик, отставной военный. Он давно за мной наблюдал, думал, что я хожу в котлован, чтобы что-нибудь украсть, хотя воровать там было совершенно нечего. Старик меня заметил, вызвал милицию, потом скорую. Когда приехали машины, из дома вышли соседи. Меня узнали, принесли домой.

Отделался я отмороженным ухом, даже не простудился. Родители при мне больше никогда не скандалили. С тех пор мне иногда снится, что я лежу в снегу в котловане и слушаю Безмолвие.

16

Я открыл глаза и увидел спину Ивана. Иван копался в рюкзаке в углу палатки, гремел консервными банками. Когда я зашевелился, он обернулся:

– Проснулся, наконец! Силён ты спать, студент! Как самочувствие?

Я с трудом разлепил слипшиеся губы.

– Вроде нормально. А что было?

– Мы думали, все, отмучился, – Иван присел рядом. – Леон притащил тебя из леса. Ваше тело, говорит, забирайте …

– Какой Леон?

– Как какой?! Ты ж сам с ним в драку полез! Он теперь наш лучший друг, продуктов вон свежих подкинул, – Ваня тряхнул рюкзаком, – орлов своих Деду на подмогу прислал.

– Не понимаю, – я помотал головой, чтобы лучше соображать.

– Конечно, не понимаешь, – сказал Ваня. – Ты в следующий раз, прежде чем на человека с кулаками бросаться, спроси у него, кто он, что он. Пойдем на воздух! – Ваня привстал.

– Нет, подожди! – голова у меня кружилась, встать я не мог, поэтому схватил Ваню за руку. – Расскажи, что случилось!

Иван проворчал что-то о своей нечеловеческой занятости, но все-таки снова присел и охотно начал рассказывать. – Прикинь, оказывается, не мы одни такие умелые мореходцы. До нас, в этом самом месте, сел на мель шведский пароход. Давно, в 44-м году. Команда двинула через горы к людям, а одного тяжелораненого оставили в пещере. Это был тот самый старик с бородой, который твой кинобизнес порушил. Его в пещере нашла индейская девушка. Выходила, обласкала. Любовь, все такое, ребенок. Из родной деревни ее тут же прогнали за шашни с гринго, но они вроде как собственное племя организовали. Бастардос. А ребенок – это и есть Леон. Революционер.

– Революционер?

– Ну да, это у них профессия такая. Что еще в лесу делать? Да он, наверное, на Пляже сейчас, пойдем!

– Нет, подожди! – я мучительно соображал: ребенок, 44-й год… Никак не получалось собраться с мыслями. – Ты иди, – сказал я Ване. – Я сейчас.

– Слушай, – Ваня наклонился ко мне и понизил голос. – Анна-то о тебе спрашивала постоянно, просто места себе не находила. В больницу тебя везти собиралась. Запала красотка на твое бездыханное тело! – Ваня ткнул меня в бок. – Ладно, я пошел, ты тоже выползай!

Ваня вышел, и снаружи раздался его крик:

– Студент очнулся!

Я быстро выбрался из палатки, потому что испугался – вдруг Анна заглянет, а я валяюсь здесь, как камбала.

Анны нигде не было видно, зато на траулере и вокруг него царило оживление. Десяток голых по пояс босоногих подростков весело перекрикивались между собой, передавали друг другу по цепочке разный хлам с траулера и складывали его в огромную кучу на берегу.

Я присел на большой камень и вытер рукавом рубашки испарину со лба. Было душно, не хватало воздуха, мысли разбегались. Шутов говорил про ребенка и 44-й год. Пароход выбросило в 44-м, значит, ребенок появился в 45-м. А ребенок по-испански «эль ниньо». Эль-ниньо в 45 году. Вот что имели в виду Хосе и Альваро. Ребенок! Будущий революционер, а вовсе не природное явление. Вы снова в дураках, Константин Владимирович. Снова и снова, снова и снова. Я закрыл лицо руками.Все напрасно. Выгонят из института к чертовой матери. И поделом! Возомнил себя ученым! Джордано Бруно без стипендии…

Кто-то дотронулся до моего плеча.

– Иван, уйди, не до тебя! – сказал я, не отнимая рук от лица.Плечо тряхнули сильнее.

– Какого лешего! – Я поднял голову и увидел стоящего передо мной Деда. «Тебе-то что надо?» – вырвалось у меня. Впервые я назвал Деда на «ты», но так тихо, что он, наверное, не расслышал.

Дед протянул мне свернутый листок бумаги.

– Вот, возьми.

– Что это?

– Результаты измерений. Пока ты спал, я сделал три станции, температура воздуха, ветер, температура воды, высота прилива. Перепиши в свою тетрадь.

– Не нужно, – сказал я. – Бесполезно...

Старший механик постоял немного, потом сел на камень рядом со мной. Достал сигарету, закурил.

– Сволочью меня считаешь? – спросил он. Я не ответил.

– Правильно считаешь, – кивнул Дед. – Я тебя тоже поначалу не жаловал. Думал, вот еще один шустрик, будущий хозяин жизни. – Дед сплюнул и втоптал слюну в песок.

– Еще в начале рейса пришел как-то в кино к тебе. У тебя посреди фильма пленку в аппарате заело, так ты вместо того, чтобы распутывать ее – раз ножницами, потом хренакс скотчем, пять секунд и готово. А то, что пленка будет резаная – кому какое дело, кому хочется возиться? Хотел я тебе тогда по шее надавать, да удержался. Все равно вывернешься. Скажешь, аппарат старый, под списание, пленку жует постоянно, и саму пленку давно уже на помойку пора, фильмы заезженные, тоже правда. И траулер старый, и вообще одно барахло кругом. Давай, режь! Чего жалеть? Зачем возиться? В общем, плюнул, ушел из твоего кино. А почему плюнул, знаешь? – Дед повернулся ко мне. – Потому что сам такой же! – ответил за меня Дед. – Знал, что рейс – гнилой, а все равно полез. Думал, отсижусь в машине, мое какое дело? И все так! Чик ножницами – и наплевать! Так все и похерили. Траулер угробили, страну развалили. Кто это сделал? Американцы? Хрен там! Мы с тобой! Но ты еще молодой, много наворотить не успел, а я вот успел. Такого успел – отец мой, будь живой, три шкуры бы с меня спустил. Он всю жизнь с головы до ног в соляре проходил, зато в дерьмо ни разу не вляпался. А я как полгода на берегу посидел, так и стух. Жена запилила – все люди как люди, а ты? Люди… – Дед снова сплюнул. – Вот и я, как эти люди, побежал в контору, возьмите! Куда угодно, с кем угодно…

– Но теперь все, баста! – Дед затушил окурок о камень. – Надо нам, студент, упереться рогом. Пора начинать ремонт. Жизнь эту сволочную надо хорошенько отремонтировать. Помаленьку… Показать всем этим... – старший механик сжал кулак. – Будет не по-ихнему, а по-нашему! По-моему и по-твоему, студент! Упереться рогом – и все получится.

С траулера доносились крики. Босоногие помощники затеяли бурный спор с Иваном над какой-то железякой.

– Вот, держи! – Дед торопливо сунул мне листок. – Скоро опять надо замерять, трехчасовые. Сам пойдешь, или мне?

– Сам пойду, – сказал я.

– Вот и хорошо! – Дед поднялся. – Давай, очухивайся!

Мы сидели втроем на перевернутой рыбацкой лодке – Анна, Хосе и я. Я рассказывал захватывающие вещи: об апвеллинге, пищевых цепочках и методике измерений поверхностного слоя океана. Анна терпеливо переводила все это на испанский язык, Хосе слушал, не перебивая и не задавая никаких вопросов.

Главная мысль, которую я старался донести до Хосе – если я буду каждый день выходить с ними в море и измерять температуру, то через какое-то время, через год, а может, и раньше, я смогу точно сказать, когда уловы снизятся в следующий раз. Тогда у Хосе и его земляков будет время, чтобы подготовиться, например, сделать запасы. Если же, наоборот, никаких измерений не делать, будет плохо. Очень-очень плохо. Каждые шесть-восемь лет будет приходить страшная беда, и противостоять ей будет невозможно.

Термина «Эль-Ниньо» я старательно избегал, подбирал простые слова, строил из них короткие фразы, пытался даже шутить. Анна все это добросовестно переводила. Смуглое лицо Хосе оставалось непроницаемым. Наверное, в точности такое же лицо было у меня, когда Лена затащила меня на лекцию о буддизме в клуб научного атеизма в особняке на Фонтанке. Попасть туда, по ее словам, было очень непросто, подруга Гюзель по большому блату организовала два приглашения. И вправду особняк был роскошным, и публика собралась самая изысканная – все сплошь доценты. А сама лекция... В принципе, непонятных слов в ней было немного, но вот смысла всего этого я не понимал, и даже не старался. Я просто слушал журчание речи лектора и представлял, как мы с Леной занимаемся любовью. «Не спи!» – шипела Лена и толкала меня в бок. Я не спал, просто я был далеко. Вот и Хосе был далеко.

В конце концов я сдался.

– Хосе, – сказал я, – это я виноват в том, что вы тогда не поймали ничего. Распугал рыбу дурацкими приборами. Разгневал Океан своей дерзостью. Признаю это. Скажи, что мне надо сделать, чтобы загладить свою вину.

Анна перевела. Хосе вышел из оцепенения. Он пересидел словесный понос бледнолицего, и наконец-то разговор зашел о деле.

Впрочем, много говорить он не собирался, лишь произнес короткую фразу и похлопал ладонью по дощатому боку лодки. Я посмотрел на Анну.

– Кажется, он приглашает тебя выйти с ним в море.

– Сейчас? – удивился я. Был уже вечер, через полчаса должно было стать совсем темно.

Анна переспросила. Хосе кивнул головой, в сумерках сверкнула его улыбка, которая говорила лучше всяких слов: трепать языком, сидя на берегу, все горазды. Хочешь что-то узнать об Океане – прыгай в лодку, и отчаливаем. Там и поговорим.

Я оглянулся в сторону Лагеря – не видать ли Деда. Он, как обычно, пропадал на «Эклиптике». Дневные работы были закончены, все свои обязанности я выполнил...

– А поплыли! – решился я. – Только Деду не говори, где я, – попросил я Анну.

– Темно уже, поздно, – заволновалась девушка. – Может, лучше завтра?

– Завтра кто ж меня отпустит?!

Через пять минут мы с Хосе, упираясь в уключины его лодки, взяли короткий разбег, одновременно перевалились через низкие борта внутрь и схватились за весла. Волнение было сильнее, чем в мой первый выход в море. Грести пришлось отчаянно, изо всех сил. Когда миновали зону прибоя, Хосе начал ставить парус, я бросился ему помогать, но по неумению больше мешал. При сильной качке разборная мачта никак не хотела вставать в паз. Ветер рвал из рук парусину, Хосе кричал мне что-то в ухо, по-моему, чтобы я сидел и не рыпался, я хотел присесть и едва не свалился за борт, уже летел в воду, но Хосе, обе руки которого были заняты снастями, чудом ухитрился схватить меня за ремень штанов.

Наконец парус поставили, я, обессиленный, рухнул на дно лодки, а Хосе встал на руль. Лодка послушно держала нос по волне и взбиралась с одной кручи на другую. Волны были огромными, но не буйными. Спокойно и мощно перекатывались, терлись друг о друга боками, как слоны в стаде. И мы были зажаты посреди этого стада – даже взбираясь на гребень, мы не видели ничего, кроме бесконечных волн. Низкие тучи тоже походили на волны, только перевернутые вверх ногами.

На Хосе было любо-дорого смотреть. На суше он был обычным подростком, немного нескладным, сутуловатым, косноязычным, с плохой кожей; в открытом море мой приятель весь преображался. Движения его были уверенными и точными. Мышцы, которых на берегу было не разглядеть, наливались силой, будто впитывали энергию ветра и волн. Глаза горели лихим весельем.

Хосе орудовал рулевым веслом и что-то выкрикивал навстречу ветру. Я догадался, что это он поет. Я встал на колени, уперся руками в скамейку, повернул лицо к ветру и брызгам и тоже запел. «Только шашка казаку во степи подруга»... Почему ее – не знаю, попала под настроение... Так мы и пели втроем, каждый свою песню – я, Хосе и океан. Океан вовсе не был таким грозным, каким казался с берега. Наоборот, в лодке Хосе я чувствовал себя в большей безопасности, чем на Пляже. На Пляже был сложный мир – разбитый траулер, Камачо, чужая страна Перу, с родной непутевой страной черт знает что творится... А здесь – только океан, могучий и бескрайний, как... Сибирь. Я заметил, что водные брызги вокруг меня движутся по странным траекториям, не прямо и резко, как обычные капли воды, летящие по ветру, а плавно и витиевато, и вытянул руку – так и есть! Даже в темноте можно было разглядеть снежинку, которая тут же растаяла от тепла ладони.

– Снег! – радостно завопил я. – Снег!

Я повернулся к Хосе, поднес ему ладонь к самым глазам:

– Смотри! Снег!

– Синех! – повторил Хосе и засмеялся.

Он тоже увидел! Хосе увидел мой снег! От избытка чувств я бросился его обнимать, и мы чуть не перевернули лодку.

Неожиданно со стороны невидимого берега ночную темноту прошила сигнальная ракета, потом еще одна, и еще.

Мелькнула мысль: Дед меня хватился и поднял тревогу. Но потом я вспомнил, что это не тревога. Это Новый год. 1992-й.

Перед палатками прямо на песке был расстелен большой кусок брезента – новогодний стол. Лепешки из Деревни, фрукты, консервы, бутылки с кактусовой водкой и пиво из запасов Манкевича.

Когда мы с Хосе присоединились к пиршеству, веселье было уже в самом разгаре. Голландское пиво и кактусовая водка сделали свое дело. Все говорили одновременно, никто никого не слушал. Даже Дед растерял всю суровость, стал говорливым, произносил бессмысленные витиеватые тосты, целовал ручку Анне.

Я первый раз видел его выпившим. В рейсе раз в неделю, в банный день, нам выдавали по две бутылки белого вина. «Тропическая норма». На самом деле норма была немного другой – каждому советскому моряку при пересечении 20-го градуса северной широты полагался стакан вина в день, для поднятия жизненного тонуса в жарком климате. Но один стакан сухого вина в день для тонуса советского моряка вещь малозаметная, если не сказать оскорбительная. К тому же вино было мерзейшее, самое дешевое – алиготе, по девяносто копеек бутылка, на суше им даже студенты брезговали. Поэтому дневная норма аккумулировалась, и в банный день превращалась в две бутылки на брата. Некоторые к тому же, для пущей забористости, добавляли сахар и доводили вино до кипения. Раз в неделю, по воскресеньям, после обеда, «Эклиптика» превращалась в Летучего голландца. Живых, то есть трезвых, на борту было трое – Кислин, я и Дед. Кислин не пил, потому что у него была язва, я – потому что «слабак», а Дед – потому что «свое уже взял». Фиш во время подвахты как-то поведал, что старший механик Дейнеко крепко зашибал, и даже стоял вопрос о списании его на берег, но он сумел взять себя в руки и с тех пор ни-ни. По воскресеньям Дед отдавал свои две бутылки механикам, а сам сразу после бани снова спускался в машинное отделение, потому что в машине всегда было чем заняться.

Во время первого застолья с Манкевичем, помнится, Дед тоже выпил. Но тогда, при сохранявшемся недоверии друг к другу, все обошлось двумя тостами за советско-польскую дружбу и мир во всем мире. Теперь же старший механик опрокидывал стакан за стаканом, в глазах его сверкал лукавый задор, что не предвещало ничего хорошего.

Собрались петь. Манкевич, раскрасневшийся и повеселевший, заявил, что знает много русских песен. Но оказалось, что этих песен не знаем мы. Из «Калинки-малинки» вспомнили одну строчку, из «Подмосковных вечеров» – куплет, и все.

Я не пел. И не пил. Даже еда не радовала. Расчудесные душистые лепешки, огромные сочные ананасы, россыпи неизвестных фруктов – ничего этого мне не хотелось, хотелось побыть одному, а тут как раз подошел срок делать измерения.

– Брось, студент! – попытался удержать меня Иван. – Новый год же!

– Пусть идет! – вмешался Дед. – Порядок прежде всего. Я сейчас тоже пойду. Муча трабахо! Сейчас пойду, – сказал Дед, но никуда не пошел.

Собрав приборы, я поднялся на обрыв. К измерениям приступать не торопился, сел на край обрыва и стал смотреть на океан – прибой, слабо подсвеченный праздничным костром, и дальше – чернота, которая с берега казалась зловещей, но я уже знал, что ничего страшного в ней нет. Наоборот, там – сила, гармония, красота и определенность. Поэтому Хосе и не смог понять, чего это я вздумал пугать его океаном. Океан – это порядок, хаос – от людей. От этих людей, которые сейчас суетятся там внизу, на Пляже. Пьют кактусовую водку, орут песни, пускают ракеты. Эти люди привели в негодность и посадили на мель траулер, а до этого под видом научной экспедиции они занимались браконьерством, по сути, воровством, а до этого они разворовали огромную страну, которая занимает шестую часть всего того, что оставил человечеству океан. И теперь эта страна несется в пропасть вот под такой же пьяный хохот и песни. Псевдоученый Прибылов называл это «русской народной энтропией». Отключения электричества, поломки, пьянки в портах – все для него было «энтропией».

Так что же такое Эль-Ниньо? И где оно? И с чего начинается? Может, это никакие не колебания температуры, а человеческая «энтропия», самоубийственное разгильдяйство, тяга к хаосу. Это аккумулируется где-то в природе, уходит, как по громоотводу, в глубины океана и копится там, копится, пока даже с великого Океана не срывает крышку. А тогда уж получайте и не жалуйтесь, сами виноваты. И как же с этим бороться? Возможно ли? И надо ли?

Я непроизвольно дотронулся до грудного кармана рубашки, в котором долго носил письмо Нюши. Письма там уже не было, оно лежало в рюкзаке, вложенное в паспорт моряка. Не бойся, Нюша! Я не отступлюсь. Прав старший механик. Самое время упереться рогом. Первым делом спасем «Эклиптику». По законам «энтропии» должна она сгинуть, а мы ее спасем, отвоюем у хаоса. А я буду продолжать мои измерения, несмотря ни на что.

Справа зашуршала галька. Из темноты вырисовался знакомый силуэт. Это была Анна.

– Костя, почему ты тут сидишь? – спросила она.

Я достал из сумки анемометр, снял с фиксатора, прибор загудел на ветру.

– Не помешаю? – Анна уселась рядом, я почувствовал запах алкоголя. – Погода портится?

«Погода портится»! Женщина! Хорошая моя! Если бы ты знала, что сейчас портится!

– Последняя буря, как у индейцев? – со смешком произнесла Анна.

Я удивился.

– Какая буря?

Анна тряхнула волосами и подвинулась ближе.

– Это все очень ненаучно. Индейцы говорят, что скоро будет последняя буря, небо упадет на землю, ну и так далее... Но им это не страшно, у них есть Лодка...

– Какая лодка?

– Ну, Лодка, которая в лесу...

– В каком лесу?

– Ты что, не видел Лодку?! – Анна удивилась. – Ты же был в лесу!

– Я всего один раз там был, и... недолго.

– Ты не видел Лодку!!! – воскликнула Анна.

– Не видел...

– Так пойдем туда! Пойдем, я тебе покажу! – она схватила меня за руку и потянула.

– Там охрана, собаки, – сопротивлялся я.

– Никого там нет, – смеялась Анна, – охранники ушли праздновать Новый год, и собаки тоже.

Она оказалась права. Под навесом, где обычно сидели охранники, никого не было.

– Пойдем скорее, не бойся, – тянула меня Анна.

Я и не боялся. Почти. Воспоминания о десятисантиметровых жуках были еще слишком свежими, и тогда дело было днем, а теперь ночь, темень, не видно ни зги. Только мы переступили невидимую границу леса, нас окружили звуки – стрекотание, скрежетание, выкрики, стоны.

– Это недалеко, – подбадривала Анна. – Вон ее уже видно!

Из темных зарослей торчали два толстых деревянных шеста на веревочных распорках, увенчанные плетеной люлькой. Когда мы подошли ближе, стало понятно, что это мачта тростниковой лодки, огромной, не меньше тридцати метров в длину.

Нос и корма ее были задраны высоко вверх. В средней части располагалась надстройка размером с хороший дом. Лодка стояла на стапелях, словно подготовленная к спуску на воду, правда, кругом был тропический лес.

Чтобы убедиться, что это не видение, я похлопал по гладкому тростниковому боку. Лодка была настоящей.

– А почему так далеко от воды? – спросил я.

– Не знаю, – ответила Анна, – индейцы что-то рассказывали Манкевичу, но я уже забыла...

– Красивая! – сказал я, отступая на несколько шагов назад.

Огромная тростниковая лодка в ночном лесу и вправду смотрелась завораживающе. В темноте можно было разглядеть, что надстройка раскрашена перуанским орнаментом. Даже снасти были разноцветными. От палубы и бортов к верхушке двойной мачты тянулось множество красных, желтых, черных, зеленых веревок. Такелаж был, пожалуй, слишком замысловатым.

– Она красивая, а я? – Анна сзади обхватила меня руками и зашептала на ухо. – А я – красивая?

Я меня перехватило дыхание.

– Ты – очень.

– Закрой глаза, – услышал я.

Я послушно закрыл. Сначала почувствовал у себя на губах ее дыхание, потом влажное прикосновение ее губ, едва ощутимое, потом увереннее, жарче, в голове полыхнуло, я обнял Анну за талию, впился в ее губы и почувствовал, как она влечет меня вниз.

Мы оказались на земле, я рванул ее рубашку.

– Тихо, тихо, – зашептала Анна. Она ловко расстегнула мне брюки. Мир вокруг заходил ходуном, я стал проваливаться куда-то... И вдруг Анна вскрикнула и вскочила.

– Там кто-то есть!

– Где? – я начал ошарашенно оглядываться и сразу же увидел его. В пяти метрах от нас, опершись на палку, стоял сумасшедший старик. Тот самый.

17

– Подходим. Студент, приготовься! – бросил мне Фиш.

– Всегда готов! – я быстро надел непромокаемую куртку, каску, схватил корзину и побежал к выходу.

Только я оказался на промысловой палубе, сразу заметил, что происходит что-то необычное. Тралмастер бегал вдоль борта и яростно махал руками, сигнализируя на мостик. Лицо его было перекошено от злости и досады.

– Ловушку, что ли, утопили? – спросил я у Василенко, который флегматично наблюдал за происходящим.

– Хуже, – ответил он. – Кажись, намотка.

– Как это? – такого слова мне еще слышать не доводилось.

– Наехали на порядок, трос намотали на гребной вал, – объяснил Василенко.

Только теперь я обратил внимание, что не слышно звука работающего двигателя, и «Эклиптика» стала сильнее раскачиваться – обычно при подъеме ловушек штурмана подрабатывают носом к волне, теперь же волны били прямо нам в борт.

– И что будет? – спросил я.

– А я почем знаю? – Василенко зевнул. Собеседник он тот еще, как раз для экстремальных ситуаций. Луна упадет на землю, а он будет зевать и выковыривать грязь из-под ногтей.Я посмотрел наверх, на мостик. Народу там было, как на футболе. Штурмана в полном составе, Дед, Прибылов. Особенно выделялась непривычно бледная и растерянная физиономия Трояка. Это была его вахта. Я заглянул за борт – ближе к корме из-под корпуса траулера торчала вешка с оранжевым поплавком. Больше ничего не было видно.

В рыбцеху подвахтенные, как ни в чем не бывало, продолжали укладывать улов с прошлого порядка.

Фиш бросил взгляд на мою пустую корзину.

– А где товар?

– Нету, – ответил я. – Намотка.

– Что??? – раздалось сразу несколько голосов. Все как по команде бросили работу и повернулись ко мне. Только тут до меня дошло, что произошло действительно что-то серьезное.

– Наехали на порядок, – начал было объяснять я, но меня уже никто не слушал. Подвахтенные, толкаясь, бросились к выходу, словно в цехе вспыхнул пожар.

– Все посторонние – прочь с промысловой палубы! – грозно заорал по громкой связи капитан, когда люди, выскочившие из рыбцеха, приникли к фальшборту, стараясь разглядеть подмятый порядок. Ему пришлось повторить это несколько раз, прежде чем подвахта вернулась ко входу в рыбцех. Все сгрудились в курилке.

– Приплыли! Картина Репина, – Фиш в сердцах сплюнул.

– Нарулил щенок, чтоб его разорвало, – произнес Дракон. Все поняли, что он имеет в виду Трояка.

– А может, и не он, – заметил Войткевич. – Капитан тоже на мостике был.

– Теперь-то какая разница, кто нарулил! – сказал Фиш. – Будем болтаться, как дерьмо в проруби, черт знает сколько времени.

– Только ловиться начал, – вздохнул реф. Все помолчали, вспомнив первый утренний порядок, который оказался таким богатым, что его до сих пор не успели уложить по поддонам.

– Может, обойдется еще, – предположил реф. – Машиной надо поработать вперед-назад.

– Догадаются, поди, без нас, – сказал Фиш.

– Эти догадаются, как же, – зло сказал Дракон. – Засадят еще глубже, по самое пенсне.

– Ладно, пошли работать, пока последнее не протухло, – Фиш затушил окурок и начал натягивать перчатки. Подвахтенные вернулись в цех и заняли свои места у укладочного стола.

– Судоводители, мать их, – никак не мог успокоиться Дракон.

Словно в ответ ему, по громкой трансляции раздался голос капитана.

– Боцману и матросам палубной команды собраться на корме.

– Вперед-назад, говоришь? – Дракон с усмешкой посмотрел на рефа. – Начнется сейчас цирк, – он снял фартук и бросил его на стол. – Такое у нас будет вперед-назад, – Дракон крепко выругался и вышел из цеха.

– А ну, студент, давай-ка за ним, – сказал мне Фиш. – Разнюхаешь, что да как, и быстро обратно. Только глаза там не мозоль, – крикнул он уже вдогонку.

Капитан Горобец стоял, широко расставив ноги и придерживая рукой накинутый на плечи пиджак. Он был похож на главнокомандующего, у которого в ходе сражения что-то пошло не так, и вроде бы нужно что-то делать, но что и как, непонятно. Он не показывает виду, старается держаться, храбрится и отпускает шуточки, но в беспокойных глазах уже поселилась неуверенность и тоскливое одиночество неудачника. «Вы видите перед собой несчастного Мака» – вспомнился эпизод из «Войны и мира», когда в ставке русских появился разбитый австрийский маршал.

«Войско» выстроилось тут же, около железного бака для сжигания мусора – три матроса и боцман. В сторонке стоял Кислин, немного дальше, чем следовало бы стоять человеку, который имеет отношение ко всему происходящему.

– Боцман, почему мусор своевременно не сжигаем? – капитан, видно, решил начать издалека. Он кивнул на куски картона и обломки деревянных ящиков, торчащие из бака.

– Сожжем, – хмуро ответил Дракон. – Не извольте беспокоиться.

– Ну, значится, так, – Горобец перешел к делу. – Что у нас тут произошло, вы уж, наверное, в курсе… Намотали, етить, капитально. Ни туда, ни сюда. Нужно подцепить его, заразу, буй этот, и попробовать перетащить через корму на другой борт. Может быть, петля соскочит с вала, или хотя бы слабину даст. Тогда еще машиной подработаем. Такой вот план. Что скажешь, боцман?

Дракон перегнулся через фальшборт и долго смотрел на торчавшую из-под корпуса вешку.

– Подцепить-то, конечно, можно, – сказал он. – Но перетащить вряд ли получится.

– Получится, не получится, – Горобцу не понравилось холодное спокойствие боцмана. – Надо не рассуждать, а дело делать.

Дракон только усмехнулся. По этой усмешке всем стало понятно, что перетащить не получится. Тем не менее, он сказал Попяну:

– Тащи багры, ара.

– Нырнуть бы, – неожиданно раздался негромкий голос матроса Пахули.

– Что? – оживился Горобец.

– Нырнуть бы, – повторил Пахуля. – Да и посмотреть, что там на валу. Может, просто отрезать, и все дела.

– Это, конечно, самое лучшее! – было видно, что такой вариант в голове у Горобца был, но он не хотел его сам предлагать. – Вот только кто нырять будет? – вкрадчиво спросил он.

– Я могу, – простодушно произнес Пахуля.

– Да ты что, с дуба рухнул!? – взвился Дракон. – Ты посмотри, качает как! Корма по воде хлопает. Под нее попадешь, прибьет к чертовой матери!

– Так я аккуратно, – возразил Пахуля. – Под волну-то не полезу.

Все посмотрели на него с удивлением. Пахуля, несмотря на свою необычную фамилию, был, наверное, самым незаметным и невыдающимся человеком на судне. С совершенно невыразительной внешностью, он всегда как будто сливался с окружающей обстановкой. До той минуты я не мог припомнить, чтобы он что-нибудь сказал или сделал такое, что осталось бы в памяти. То есть он работал, как все палубные матросы, исполнял свои служебные обязанности, ходил в столовую, четыре раза посмотрел «Войну и мир». Еще было известно, что родом он из Архангельской области. Коренастый, русый, угловатый. Помню, как реф Валера однажды спросил его: «Слышь, Пахуля, а откуда у тебя такая чудная фамилия?». Но вот странное дело, как Валера спрашивал, помню, а что ответил Пахуля, не помню. По-моему, даже имени его никто не помнил, все так и звали, Пахуля да Пахуля. И вот этот незаметный Пахуля вдруг вызывается нырять.

– Нельзя сейчас нырять, – повторил Дракон. – Ждать нужно, пока успокоится.

– В том-то и дело, что не успокоится! – с досадой крикнул Горобец. – Радист распечатку с прогнозом дал, завтра еще хуже будет.

– Нельзя нырять, я тоже против, – подал голос Кислин. И посмотрел почему-то на меня. Наверное, с прицелом на то, что если что-то случится и будут собирать со всех показания, я, как незаинтересованный свидетель, мог бы подтвердить, что Кислин был против. Капитан только сейчас заметил меня, досадливо поморщился, но ничего не сказал.

– Да нырну я, не бойтесь, – с улыбкой произнес Пахуля.Горобец уже принял решение.

– Боцман, давай сюда КИП! – скомандовал он.

Через несколько минут матрос Пахуля стоял у кормового фальшборта, наряженный в КИП, кислородный изолирующий противогаз – жутковатого вида устройство, состоящее из маски, как у обычного противогаза, и заплечного ранца с баллонами. КИП предназначен для тушения пожаров, работы в задымленных помещениях и тому подобного, но чтобы в нем ныряли под воду – такого мне видеть не доводилось. На Пахулю повесили брезентовый монтажный пояс со свинцовыми болванками для придания отрицательной плавучести и обвязали канатом для страховки. Маску противогаза он задрал на лоб, скуластое лицо его сделалось серьезным и сосредоточенным. Глядя прямо перед собой, он слушал наставления Дракона и ритмично кивал головой.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю