Текст книги "Подполковник никому не напишет (СИ)"
Автор книги: Вовка Козаченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
– Там дверь четыре пальца – ты её лбом прошибёшь или орудие у тебя есть? – зло цыкнул Джиран в сторону бандеровца. – Ну?
Последние слова Джирана адресовались уже Оксане. Чёрные раскосые глаза татарина как два дула опять упёрлись ей в лицо. Анохин – счетовод на Первомайском прииске, в котором Джиран угадал ту самую тыловую крысу, благодаря которой он три года не разгибался в глубоких штольнях, откроет дверь только Оксане. В летах, лет под пятьдесят уже – он уже два или три раза зазывал её к себе домой, загадочно улыбаясь себе в седые усы. Если б захотел, то конечно бы заставил – она поселенка, а он счетовод, видное в посёлке лицо, как бывший офицер с участковым дружбу водит. Но хотел счетовод "по-хорошему", только зазывал, не пытаясь прижать где-нибудь в полутёмном коридоре, она бы и отбиваться права не имела. А так счетовод её в любое время в дом пустит. На этом и строился весь тонкий расчёт татарина, – постучи в дверь, мол, сама пришла, а как он откроет тут мы ему саксон в бочину и все дела. На мокруху подписал татарин ещё и Приймака, рыжего худого бандеровца из беглых беспредельщиков, которому было всё одно, лишь бы резать. Вдобавок по расчётам Джирана у счетовода должно было иметься немецкие трофейные лантуха , которые могли бы подсобить бандеровцу в приобретении чумацкого линкина . Корыстолюбивая Бозя тут же увязалась за подельниками, дабы её увальня-полюбовника не обошёл на дележе ушлый Приймак. Всё вроде бы было просчитано и продумано, даже ночка выпала в масть – снежная, такая, что псы в будках попрятались, не говоря про людей, и тут выгребай, приехали – эта шкера вломилась, как последняя целка.
Джиран продолжал испытывающе смотреть на Оксану. А сзади уже приторно зашептала Бозя, вынимая из души Оксаны последнюю робость.
– Ты чо, дура? – Бозя знала, о чём говорить Оксане. – Тебе ж долю дают – до мужа поедешь. Сколько ты его не видала? А хорь этот – он же спит и видит, как тебя раком поставить. Участковый даст сопроводиловку почитать – ёц-тоц, да ты ж блядь, а герою-фронтовику не даёшь. Тут-то он тебя на все четыре кости и с оттяжечкой на хер посадит. Думай товарка.
Бозя шумно дышала ей в щёку свежим самогонным перегаром и всё дёргала за рукав. Джиран не отрывавший от лица Оксаны своих злых волчьих глаз. Неожиданно весело осклабился, нутром ощутив – пойдёт масть.
– Не пздо сестрёнка, – сказал татарин уже дружелюбно. – Не фуфелом думали – всё заспорится.
Оксана молча шагнула за калитку. Здоровый цепной пес в глубине двора, гремя цепью, мгновенно рванулся с громким рыком из грубо сколоченной будки. Оксана вздрогнула, но пошла дальше к дому. Бозя была тут "на разведке" и прихватистым глазом бывалой суходольской наводчицы определила, что цепь у волкодава короткая, и до дорожки, а тем более до крыльца он не достанет. Следом за Оксаной во двор к Анохину бегло, тенями скользнули Джиран и Приймак. Низко пригибаясь, так что их нельзя было заметить из дома, они приблизились к невысокому крылечку. Пёс захлебнулся лаем от собственного бессилия – ему не хватало каких-нибудь двадцать сантиметров, чтобы вцепиться в полу длинного пальто Приймака, который всё сильнее прижимался к низкому заборчику у крылечка с опасением косясь в сторону больших собачьих клыков. А пустобрёх рыча и лая жёсткой шеей рвал добротную цепь стервенея от наглости чужаков. В доме счетовода сквозь щели в ставнях сразу затеплился огонёк керосиновой лампы – Анохин проснулся или не спал, не смотря на такое позднее время. Оксана поднялась на низкое крыльцо, отряхнула с ботинок мокрые пласты снега. Рядом, по обе стороны двери затаились Джиран и Приймак.
– А если он не один? – едва слышно прошептала Оксана Джирану, прижавшемуся рядом к чёрной бревенчатой стене.
– Стучи, – выдавил из себя сквозь зубы татарин, – отступать уже было некуда.
Собравшись с духом, она постучала в крепкую дверь, больно ударив по холодному дереву костяшками пальцев. Пёс за её спиной продолжал лаять, неистово гремя цепью.
– Та быстрее, видирветься ж, – зашептал Приймак, баюкающий в грязной ладони рукоять кинжала.
Оксана постучала ещё раз.
– Ну, кого там черти принесли, – раздался из-за двери знакомый голос, и Оксана даже зажмурилась от ужаса. Но её голос даже не дрогнул – она заговорила спокойно и уверенно.
– Иван Дмитриевич, это я, – как ни в чём не бывало, сказала Оксана, словно и не стоял рядом Приймак с кинжалом в напряжённой руке. – Оксана это с пилорамы.
Она говорила торопливо, боясь, что Анохин не откроет ей дверь. А может так бы оно и было к лучшему – вряд ли потом Джиран или Приймак смогли бы упрекнуть её в чём-нибудь. Она стояла и ждала, втайне проклиная себя, что согласилась на этот немудреный гоп-стоп, обычный для Джирана или Бози. Но ей очень были нужны деньги. Больше взять их было просто неоткуда.
– Оксана? – Анохин с той стороны двери заскрипел засовами. Оксана поняла, что сейчас счетовод последний раз в жизни откроет двери своего дома. Она спиной чувствовала короткое уверенное напряжение Джирана и Приймака, которые замерли, затаившись возле двери, за которой Анохин продолжал возиться с засовами. Теперь всё было уже решено.
– Сейчас, Оксаночка, сейчас.
Джиран был прав – дверь у приискового счетовода была взаправду крепкой, и засовы были надёжными. Ни за что бы не вышибли эти двери, даже и с огромным Джираном, который без натуги, играючи, разрывал колоду карт. Но счетовод повёлся на нехитрый зехер и поспешил открыть дверь на знакомый голос. Оксана сделала шаг назад к ровно сложенным поленьям, к бешено рвущемуся с цепи псу, когда Анохин, наконец, справившись с засовами, открыл двери. Она сделала это совершенно инстинктивно и только потом поняла, что освободила место для рывка Джирану, неистовому в своей ярости.
Дверь, сухо скрипнув несмазанными петлями, постелила яркую полоску света на мокрое от снега крыльцо, и Приймак тотчас толкнул дверь вперёд, сбивая Анохина с ног. Следом в дверной проем, низко пригибаясь, нырнул татарин, на лету подхватив падающего счетовода и одним коротким, сильным ударом кулака в лицо, выбив из него сознание вместе с криком. Всё произошло почти мгновенно – и татарин, и бандеровец оказались доками в своём деле – Приймак, ловко протиснувшийся в двери толчком вбил кинжал по самую рукоять слева в грудь своей жертве. Анохин даже не вскрикнул.
Джиран потащил счетовода внутрь дома, а Оксана стояла у крыльца, растерянно слушая надсадный собачий лай, пока Бозя не втолкнула её внутрь дома. Споткнувшись, она наступила в россыпь кровавых клякс между скомканных постилок на некрашеном полу коридора. В полутёмных сенях как две дохлых рыбы белели босые пятки Анохина, всё ещё дёргавшегося в агонии. Приймак крякнул и неразборчиво выругавшись на своём тарабарском языке, вытащил из груди счетовода кинжал.
– Сдох падло, – почему-то удивлённо сказал Джиран. Бозя прикрыла прочные, обитые грязным войлоком двери. Пёс во дворе перестал лаять. Татарин пнул сапогом счетовода.
– Ты гля, на пидора, – он чистое одел. Как знал сука.
– Справ то, – сморщась сказал Приймак. – Мы його як дытыну и у чистому у доску пустилы .
Непонятно чему, улыбаясь, он вытер свой кинжал о белые, много раз стираные кальсоны Анохина. И тут же быстро встал, поднял "летучую мышь" и рванул двери в горницу. Жадная до барахла Бозя почти сразу бросилась за ним, грубо оттолкнув Оксану, которая, замерев, без всяких эмоций – всё как-то незаметно схлынуло в пустоту вместе с точным ударом Приймака, смотрела на лицо старика, перекошенное от последней смертельной боли. Смерть начиналась и терялась где-то там, в седой щетине, через которую тянулась алая, пузырчатая от слюны, полоска крови. Сени погрузились в ночную темноту.
– Отошёл, – почему-то вздохнул Джиран. – Ловок Прима, ловок. Где только успел насобачиться?
Татарин пристально посмотрел на Оксану. Взгляд его, неразличимый в темноте коридора, казалось, можно было попробовать на ощупь – тяжело смотрел татарин, недобро. Оксана подошла к Джирану, ожидая, что он сейчас скажет ей что-нибудь. Она без страха посмотрела в его чёрный угольный силуэт. Бояться было нечего – теперь они стали подельниками, одинаково замазавшись кровью.
– Вадик Мищенко кавалер "Славы" был, – негромко сказал Джиран. – В сорок третьем под Харьковом он меня почти мёртвого из разведки боем вытащил. Всю ночь меня через ничейную землю волок, а его немцы по площадям из ротных миномётов крыли – думали языка тащит. Мы с ним только вдвоём из разведки вернулись – мне "Сабли" за эту разведку дали.... И его через эту блядь – к стенке.
Голос Джирана едва заметно дрогнул. Ни разу не замечала Оксана дрожи в его голосе – плотный, вылитый из одних только мускулов Джиран не мог быть слабым ни в слове, ни в полуслове. Где-то внутри дома громко и по слободски витиевато выругалась матом Бозя, обложив незадачливого Приймака пятистопным ямбом без падежей.
Джиран брезгливо поморщился.
– Ты не поймёшь, что это.... Потому и не суди. Знаешь, какие это парни были? Всю войну прошли, и Победы не увидели.
Оксана терпеливо дождалась конца фразы Джирана. Ей было совсем безразлично, кем был и что делал в своём прошлом приисковый счетовод. Ей вдруг всё стало безразлично.
– Да мне всё равно, Тимур, – холодно сказала Оксана. – Все вы такие парни. И он тоже такой парень. Но мне всё равно.
Татарин отрицательно замотал головой, гримасой сломав свои чёрные густые брови.
– Нет, он падла, падла последняя – я его долго искал. Знал ведь, что омский и нашёл. Как камень с души снял. Ведь есть в жизни справедливость.
Джиран говорил уверенно – той хрупкой слабины в его голосе уже, как ни бывало, и подтверждение его слов лежало остывающим трупом на холодных половицах. Только теперь Оксана поняла, что Анохин на её голос выскочил в сени босиком. Босиком по ледяному полу. Но теперь ей это было безразлично. Она присела у тела приискового счетовода, на ощупь нашла липкое от крови лицо счетовода и закрыла Анохину глаза. Было немного противно прикасаться к тёплым слабо сжатым векам уже мёртвого человека, но она пересилила себя.
– Добрая, да? – голос Джирана приобрёл неприятные оттенки и выпрямляясь Оксана сжалась в ожидании удара. – Ну, будь доброй, доля меньше не станет.
– Мне всё равно, – как заклинание повторила Оксана, вытирая пальцы о мокрый холодный ватник. Глаза Анохина остались чуть приоткрытыми, но второй раз прикасаться к мёртвым дряблым векам Оксана не захотела. И в глубине души увидела гнильцу в себе – ждала она небольшой толики от Анохинских богатств, так как знала что, скорее всего, дадут ей в марте свиданку.
– Ладно, Тимур, может, хватит об этом, а?
Джиран криво усмехнулся, была она как на ладони в этом тесном коридорчике, рядом с зарезанным Анохиным и со всеми своими страстишками, страхами и надеждами. Просто так получилось.
– Ты Тимур...
Приймак прервал её, толчком распахнув двери в горницу.
– Джиран, а що тут браты? – бандеровец был в недоумении. – Тут ничого нема.
За его спиной Бозя торопясь, рылась в громадном буфете, бросая на пол какие-то тряпки и бумаги. Татарин наконец вспомнил, зачем они пришли в дом к приисковому счетоводу.
– Не может быть, – сказал он. – Тут добра на тысячи должно быть. Ищите.
– Може десь у схованках? – Приймак задумчиво почесал лицо, заросшее рыжей щетиной. – Тоди до утра не знайдемо.
Он оглядел две тёмные комнаты и небольшую кухоньку. Мест, где Анохин хранил свои сказочные капиталы, было предостаточно. Бандеровец ещё раз огляделся вокруг и решительно полез потрошить перины на кровати Анохина. По выбеленной стене кошкой метнулась его замысловатая тень.
– Стены простучать надо, – уверенно сказал Джиран, уже забывший о Вадике Мищенко, и находившийся в привычной для себя стихии грабежа. – Под половицами.... Где-то должно быть. Что-нибудь он привёз.
Сбросив перину на пол и убедившись, что под кроватью ничего нет, Приймак хмуро посмотрел на Оксану, будто виня её во всём произошедшем.
– Ну, чого стала? Допомагай шукати.
Оксана послушно вошла в горницу, крепко закрывая двери в холодные сени, где остывал на ледяном полу мёртвый приисковый счетовод. Она будет искать, будет рыться в чужих вещах – теперь ей действительно было всё равно. Бозя, вывернувшая на пол содержимое буфетных ящиков участливо посмотрела на товарку.
– В сундуке смотри, – Бозя махнула рукой в сторону большого сундука, окованного по углам стёртыми медными пластинами. И тут же изменившись в лице, быстро проговорила:
– Или на кухне. Лучше на кухне посмотри, мало ли чего там может быть. Не ну ты, куда лампу потащил? Как мы тут без света?
Недовольный Приймак тихо, беззвучно огрызнулся в ответ, но "летучую мышь" оставил рядом с сундуком, в котором уже рылась неугомонная Бозя, выбрасывавшая на некрашеный пол какое-то рваньё. На пол летело латаное-перелатаное исподнее, неумело починенные простыни, вафельные накрахмаленные полотенца – то, что не было добычей для Джирана с Приймаком. Оксана пошла на кухню, куда тусклый свет керосинки забрасывал уродливые, угловато мечущиеся тени раздосадованных грабителей. Здесь, в почти сплошном мраке, рядом с печкой потрескивающей раскалёнными углями, было тепло и уютно. Оксана подумала, как здорово было придти сюда в гости, без остальных, пить чай, сидеть на лавке у тёплой печки, разглядывая розовый ситец занавесок, в темноте кажущийся пепельно-серым. Она села на табуретку у широкого стола, накрытого куском белой, затёртой клеёнки. Тут между чёрных кружек и пустых тарелок, возле длинной "ликёрной" бутылки, на обметённом от хлебных крошек углу стояла открытая деревянная шкатулка с резной крышечкой, в которой среди вороха бумаг лежал серый, туго стянутый резинкой свёрток из немецкого индивидуального перевязочного пакета. Оксана раньше видела такие – из их плотной прорезиненной обёртки получались отличные сумочки-кошелёчки, содержимое которых никогда не промокало. Оксана вздрогнула от вспомнившегося – такой пакет в их полевом бордингхаусе был настоящей ценностью для женщин. Тугой, хрустящий от стерильности бинт с мягкой подушкой из эрзац-ваты использовали ясно для чего, а так они пользовались тряпками от изорванного или испорченного постельного белья.
В одной из кружек остывал всё ещё тёплый чай. Оксана осторожно отодвинула её в сторону. Сейчас ей было необходимо было другое – она понюхала горлышко высокой бутылки – так и есть, вонючий слободский самогон-"чемер". Выбрав чистую кружку, Оксана плеснула себе немного, выпила и только потом вытащила из шкатулки свёрток. Во рту тошнотворной горькостью растекся привкус слободской сивухи, пришлось даже сплюнуть на пол. Она не ошиблась – это был немецкий перевязочный пакет. По серой прорезиненной ткани синими расплывшимися каракулями змеились длинные литеры маркировки и даты выпуска. По тяжести пакета, Оксана сразу догадалась о содержимом и отложила его в сторону. Остальные, громко переругиваясь, где-то в глубине других комнат двигали что-то, стучали ногами в полы, не подозревая, что главное уже найдено. Жёлтые иссушенные временем фотокарточки легли на белую клеёнку рядом с серым свёртком, мятые треугольнички писем, которых Оксана никогда не получала, остались в шкатулке.
Анохин не спал в такой поздний час, а сидел на кухне и пил чай, перебирая бумаги в шкатулке. Было там что-то не дававшее уснуть ему, бередившее по ночам душу.
– Тимур, – позвала Оксана татарина. – Тимур иди сюда.
Она взяла из шкатулки серую книжицу военного билета, раскрыла, перелистала. Внутри была вложена учётно-послужная карточка, жёлтый прямоугольник из мягкой бумаги, расписанный каллиграфически округлым почерком военного писаря. Общие сведения, время рождения, национальность – всё как в паспорте. Оксана развернула карточку, уже потёртую на сгибах, чтобы замереть в испуге. Надо же она поверила Джирану, хоть на миг, но поверила.
– Тимур, – снова позвала она татарина, перелистывая теперь паспорт.
Но первой, как и положено примчалась Бозя, разозлённая и уже с какими-то тряпками наскоро запиханными под её многочисленные шали. Бозя мгновенно оказалась у стола, вытрясла всё содержимое шкатулки, но там её ничего не заинтересовало. А в кухню уже ввалился грузный, раздосадованный Джиран.
– Нашла чего? – Бозя хищно схватила со стола серый свёрток из немецкого перевязочного пакета, оценила его вес, и спросила:
– А тут чего?
Джиран громадный, едва помещающийся в маленькой кухоньки, неуклюже навис над столом, отпихивая локтями свою подружку.
– Нашли?
Оксана молча протянула ему учётно-послужную карточку, где в графе "Назначения и перемещения по службе" была описана нехитрая военная карьера Анохина – пулемётчик, командир стрелкового отделения. Протянула и налила ещё в кружку самогонки. Джиран равнодушно пробежал взглядом по синим строчкам, как-то странно изменился в лице, страшно посмотрел на стол и сел на лавку у печки. Его пустой, полностью отсутствующий взгляд как нож вонзился в горку сизых бумажных треугольничков, небрежно вытряхнутых Бозей из деревянной шкатулки. Среди писем лежали фотографии, где всё ещё живой Анохин стоял рядом с другими серьёзными от усердия солдатами. Увешанные гранатами они неумело позировали, опираясь на громоздкие "Горюновы" . И всё ещё были живы.
– Ошибся я, тот капитан был...
Джиран скомкал учётно-послужную карточку гвардии старшины, первого номера пулемётного расчёта Ивана Дмитриевича Анохина, трижды раненного, прошедшего всю войну от Воронежа до Праги и убитого по его ошибке. Татарин зло мотнул головой, и Бозя сразу посторонившись, прижалась к стене. Страшен сейчас был Джиран, ох как страшен. Скрипя зубами он низко наклонил голову, похожий на большого и, несомненно, бешеного пса.
– Дай, – зло сказал он, и Бозя без пререканий отдала ему свёрток. Джиран легко разорвал стягивающую пакет резинку и высыпал на стол награды Анохина.
– Две "Славы", – тупо сказал татарин. – А у Вадика их три было. Две тоже много.
Он, бережно касаясь золотистых кругляшей, двигал их по клеёнке, словно пытаясь выстроить по какой-то одному ему известной схеме. Оксана похоронила на плотно сжатых губах улыбку – так татарин был похож на игрока в шашки, тщётно размышляющего брать или не брать дамку "на подставу".
На кухню вошёл Приймак с керосиновой лампой.
– Знайшлы? – поставив "летучку" на стол, он первым делом цапнул со стола орден Великой Отечественной. Лицо бандеры осветилось радостью как мерцающим слабым светом.
– Добрый хабар, – ты бач, перша ступинь. Це ж шалото девьяцот шистнадцята. Тыщи три, якщо до горенки пийты.
Дальше случилось совсем невозможное – Джиран струной, одним единым порывом подбросил своё сильное тело с лавки, и звонкая оплеуха сбила Приймака с ног. Бандеровец вместе с орденом отправился под стол, по пути перевернув пустые вёдра. Оксана даже вскрикнула от неожиданности – страшно представить, что случилось с бандеровцем, если бы татарин стукнул его своим пудовым кулаком. А Джиран стоял над поверженным подельником свирепо вращая чёрными глазами-угольями и размахивая руками. Весь его бешеный нрав слитый с дурной, почти невозможной силой как кипяток выплеснулся наружу. В свете керосинки Оксана ясно видела его дрожащие, что-то нервно шепчущие губы, будто пытался татарин объяснить бандере, да не мог – слов не знал.
– Ты блядь....
Джиран почти рычал, рубя жёсткими взмахами ладони воздух. Прижавшаяся к печке, перепуганная не меньше Приймака Бозя, тайком уже совала ордена Анохина за пазуху. Промахивалась дрожащими руками, но прятала "Освобождение Праги" в складки своего платка.
– Он же.... А ты блядь... А-а-а!
Будто вторя крику татарину, за окнами отозвался лаем свирепый Анохинский волкодав. Все в маленькой кухоньке тотчас же замерли, прислушиваясь к лаю собаки. Но пес, рявкнув ещё раз для порядка, затих. Приймак матерно всхлипывая, приподнялся с пола. Но тут же сел, не смея встать. Правая его рука на всякий случай по самый рукав погрузилась в карман пальто.
– Та ты чого? Сам же казав, – пидор, сука, дашкомник останний, – плаксиво всхлипнул в последний раз бандеровец. – Ну шо мы ще тут ще визьмемо?
– Закрой поддувало, блядь, – Джиран неистово подался вперёд, но в голосе его уже была неуверенность. – Ты знаешь, что это.... Как это?
Свирепый в своей ярости как медведь-шатун, татарин успокаивался. Он поднял с грязного, давно немытого пола скомканный клочок из жёлтой бумаги. Поднял, разгладил и положил на стол.
– Ошибся я, не он это...
Оксана, понимая, что вот это всё – дело сделано и ничего вернуть назад нельзя, начала собирать со стола письма и фотографии. Почему-то ей хотелось сложить в маленькую деревянную шкатулочку.Наверное именно они были для Анохина самым драгоценным. Бозя прижавшаяся к печке зорко следила, чтобы Оксана не сунула в шкатулку какую-нибудь награду.
Джиран обречённо махнул рукой. Бозя, наконец отлепившаяся от стены бросилась сгребать со стола медали, а Приймак уже более миролюбиво сказал из-под стола:
– Ну так бы и сказав, на що ж битися?
По голосу было понятно – бандеровец был рад что всё так просто закончилось.
– Ничего вы не поняли, – скрипнул зубами Джиран. – Ну, как же так?
Бозя спеша, засовывала в прорезиненный пакет блестящие кругляши медалей и орденов, не забывая о собственной пазухе. Татарин зло отвёл в сторону прищуренные глаза, чтобы не видеть как Бозя торопливо бакланит украденные награды. Губы обознавшегося налётчика мелко тряслись, будто читал он про себя молитву, отходную по бывшему командиру стрелкового отделения. Читал да заикался.
Приймак вытирая с разбитого лица кровавые сопли, подобрал с пола сброшенные треугольники писем.
– Чуеш Джиран когти рваты треба, – еле слышно сказал он. – Мало що ще – иты треба.
На его недовольном, с гримасой лёгкого испуга лице было написано совсем другое, что ему откровенно начхать, кого резать и на чистую ксиву он уже накалымил. Завтра-послезавтра сменяет, что дадут от доли на паспорт и привет ту-ту, умотает в свою Украйну.
– Да пошёл ты, – Джиран резко схватил со стола бутылку с самогоном и тяжело своей медвежьей походкой вывалился из кухоньки. Следом, мелко семеня, бесшумно вышел из кухни Приймак, на ходу отряхивая полы драпового пальто. Бозя тихо, одними губами ругнулась ему вслед. Где-то глубоко за пазухой, под платками и шалями всё ещё звякали украденные ордена.
– В третий раз уже...
Бозя вздохнула. И присовокупила к награбленному керосиновую лампу.
– Что в третий? – не поняла Оксана.
– Ошибается в третий, – равнодушно сказала Бозя но всё равно опустила глаза, как от стыда.
С долей Оксану не обманули.
"... На то особый резон,
На то особый отдел,
На то особый режим..."
Янка. «Особый режим»
5.
– Не жалей меня, Женька. Мне больней только от твоей жалости.
Малахов грустно посмотрел на Оксану. Было в её голосе что-то старушечье, умудрённое годами и совсем не понятное Женьке. Минутами ему казалось, что в Оксане ничего не осталось от той молоденькой, ветреной Омской девчонки, залихватски кружившейся в вальсах и польках, озорно стуча в пол подошвами лаковых лодочек. Прошлое тенью скользнуло между ними, оставив следы грусти в их памяти.
– Всё уже позади, – скрипнула осипшим голосом Оксана.
Женька не поднимая головы, тяжело вздохнул.
– Я на свидание еду, – сказала, кашлянув, Оксана. – В первый раз после того.... После сорок пятого.
Поезд, грохоча стальными колесами, мчался, прижимаясь к рельсам, которыми как прочными суровыми нитками была прошита темнота сибирской таёжной ночи. Иногда чернила ночи разрезала яркая вспышка, воздушным змеем проносившаяся в темноте по ходу движения поезда. Женька попытался согреть свои озябшие ладони дыханием, но струйки пара, которые вытекали у него изо рта, совсем не грели. Колёса под качавшимся полом вагона почему-то стучали сейчас в ритме бравурного, походного марша.
– Замёрз? – спросила Оксана, лихорадочно похлопывая себя по плечам.
– Немного есть, – сказал Малахов и, посмотрев на Оксану, будто прозрел.
– Слушай. Да ты же озябла вся. Пошли ко мне в купе. Я тебя чаем напою.
– Спят ещё проводники,– покачала головой Оксана. – Не получится у тебя с чаем.
Поезд выбрался из безбрежной тайги и сейчас тянулся по большой, заснеженной равнине, до краёв наполненной лунным светом. Над чёрными очертаниями холмов, парило, выбравшись из облачной западни, мерцающее зеркало полной луны. Её лимонно-жёлтый свет золотой накидкой выстлал неровную снежную равнину. Это продолжалось всего лишь несколько мгновений, а потом луна нырнула за мраморный барельеф облаков, и всё опять погрузилось в чёрную, мрачную пустоту.
За которой, наверное, и не было ничего.
– Не будет чая, водки выпьем, – предложил Женька. – Пошли Оксана, а? Ты же иззябла вся.
Оксана пожала плечами. Она и вправду очень замёрзла, выстудившись в изворотливых сквозняках вагонного тамбура. Сто граммов согревающего и бодрящего русского напитка ей точно не помешали бы. До Проточной Тисы-семь, оставалось почти шесть часов пути и вряд ли она сумеет лучше провести время, тихо убывающее вместе со стуком вагонных колёс на стыках железнодорожных рельс. Да и хотел этого Женька, ох хотел. Скрывая внутреннее напряжение, он с надеждой как-то по-особому трогательно смотрел в лицо Оксаны, вероятно ожидая отказа.
– Если приглашаешь – пойду, – согласно махнула рукой Оксана. – Ты в купе один едешь?
– Один, – радостно кивнул Женька, втайне радуясь, что Сонька осталась в Москве и он может вот так запросто открыть перед Оксаной двери, которые вели в лубочный и раёшный рай – громоздкие вагоны СВ, где спальные места хрустели белоснежным выкрахмаленным постельным бельём, а весёлые проводники с блестящими кокардами на синих фуражках разносили по купе горячий грузинский чай, звеня фальшивой позолотой подстаканников.
Оксана шагнула в уют СВэшного вагона, ощущая себя инородным телом в этом Эдеме ковровых дорожек и зеркал на внутренней стороне дверей купе. Даже стук торопившихся к Проточной Тисе-семь вагонных колёс поднимался в тишину "международного" вагона приглушенным мурлыканьем ластящейся кошки, а о движении поезда напоминало лишь однообразное мелькание рассеивавшейся в предрассветных сумерках темноты, напоминавшей кадры немого чёрно-белого кино. Угольная тень глухой сибирской ночи, не смея заглянуть в СВэшный вагон, безмолвно проносилась мимо скорого поезда.
Они прошли мимо ярко-красного титана у каморки проводника – Оксана осторожно крадучись, а Женька уверенной хозяйской походкой, хлопая подошвой сапога по красному ковру. Даже его купе и то было "блатным", девятнадцатым, сугубо одноместным, единственным во всём "международном" вагоне.
Женька обошёл идущую впереди Оксану и услужливо щёлкнул никелированной собачкой дверного замка.
– Прошу, – сказал он, приглашая Оксану войти. – Так сказать, к нашему шалашу. Не первый класс, зато с бельём.
Оксана улыбнулась неуклюжей Малаховской шутке, а в душе чутко прислушалась к игривым "кобелиным" интонациям в Женькином голосе. Сейчас он больше всего напоминал ей ефрейтора из зенитного поста, прилегающего к Веймарштрассе северного бастиона, с заветным голубым билетом увольнительной на один вечер и похабной ухмылкой во всё своё лопоухое лицо. "У эсэсовских шинелей лацканы были остроконечными", – снова подумалось Оксане.
Она вошла и ощутила себя обворованной. В её вагоне, наскоро "перешитом" из обыкновенной теплушки, не было постельного белья и отдельных купе с никелированными замками на зеркальных дверях. Забитый перегородками из досок плохо выкрашенных ядовито-зелёной краской, её плацкартный вагон дышал запахом человеческих испарений и нечистотами "столыпинской" параши – в просторечии обычной дыры в полу за тонкой фанерной перегородкой. Оксану, не понаслышке знакомую с немецкими "Wagenzug-ами" и легендарными отечественными "Столыпинами", вполне устраивал и такой трёхгрошовый способ передвижения и оправки.
– Хорошо устроился, – с завистью сказал Оксана, пока Женька рылся в своём кожаном чемодане. – Даже умывальник есть.
Она кончиками пальцев крутанула холодный металл крана и тотчас побежала звенящая струйка воды, поднимая вверх бурую взвесь чаинок налипших на дне небольшой эмалированной раковины.
– Умывальник есть, а стакан только один, – вздохнул Малахов, доставая из чемодана початую бутылку "Посольской". Стакан действительно был только один – ну не ждал он гостей, совсем не ждал.
– В чём-то теряешь, в чём-то находишь, – не совсем ловко пошутила Оксана, которой уже смертельно надоели все эти неловкости и недосказанности. А в груди тревожно ёкнуло – уж слишком Женька был похож на Сашку, который безмятежно шагал по Таннервальдхоффплятц с бутылкой коньяка и двумя хрустальными фужерами, прижатыми к могучей груди. Мимолётный вздох вечности, прикоснулся к её памяти, возродив острое ощущение собственной беззащитности перед прихотями паскуды-судьбы. Тепло внутри Оксаны, повинуясь её настроению, померкло, так и не успев согреть её озябшую душу.
Женька зубами сорвал с "бескозырку", крепко нахлобученную на зелёное горлышко бутылки и плеснул глоток водки в стакан. Оксана приняла его ребристые грани в свою холодную, ещё не успевшую согреться, ладонь. Оранжевый полумрак по-кошачьи добавил в стакан немного синей тени и немного грусти. До рассвета опять была целая вечность.
Малахов положил на столике перед кроватью хрустящую станиолем плитку шоколада и большой, весь из солнечного света, апельсин.
– Больше ничего нет, – виновато сказал он.
Оксана, запрокинув голову, одним глотком выпила водку, выдохнула, и моментально захмелев, рассмеялась:
– А больше ничего и не надо. Ты что – это ж царская закуска.
Она, не глядя, плеснула Женьке водки в стакан.
– Ты Жень женат? – спросила и испугалась своего вопроса. – Не бойся, я не прицениваюсь.
Дёрнув острым кадыком, Малахов выпил водку, поморщился, вытер рукавом мокрые губы.
– Женат. Почти пять лет как женат. Сдуру после войны женился. Вгорячах.
– А теперь как?
– А никак, – отмахнулся Женька, и щёлкнув пружиной лезвия маленького перочинного ножика, определённо хитрой зековской работы, принялся очищать оранжевый апельсин. – Она в Москве, сама по себе. Я в части, в Шеглино. Тоже сам по себе.... Вот так и живём.
Золотой серпантин апельсиновой кожуры разворачивался, освобождая вкусные, сладко пахнущие истекающим соком дольки.
– Пять лет, – про себя сосчитала в уме Оксана. – Значит не фронтовая?
– Не фронтовая. Так случайно встретились.
– А дети есть?
– Нет.
Малахов протянул ей Оксане апельсиновую мякоть. Они сидели напротив друг друга, дыша запахом водки и апельсина, а поезд продолжал мчаться по таёжной пустоте, нарушая ветхую, словно изъеденную молью, тишину. Мерцающее серебро луны опять выглянуло из-за занавеса облаков.
