Текст книги "Подполковник никому не напишет (СИ)"
Автор книги: Вовка Козаченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Оксана пьяно прищурилась, глядя прямо в лицо Малахову.
– Ты что Оксана? – Малахов спросил голосом, полным недоумения и непонимания. – О чём ты?
Она улыбнулась. В её улыбке не было ничего хорошего – Малахов показался ей, в эти несколько секунд жалким и очень глупым мальчишкой, и от короткой мысли, что она, скорее всегда никогда не увидит мальчишеского Женькиного лица, ей стало невыносимо грустно и одиноко.... И всё то она знала наперёд.
Вот опять.
– Да так, ни о чём, – сказала Оксана. – Хорошая у тебя водка, Женя. И шоколад вкусный.
Нетронутая плитка шоколада "Театр" лежала на столике рядом с подстаканником, сияющим начищенной медью в ярком свете. Женька с упрёком посмотрел на сонно зевающую Оксану и неожиданно, даже для себя, стиснул в своих влажных от пота ладонях её худенькие запястья.
– Поговори со мной, – робко попросил Малахов, ясно видевший грань, за которой была только тяжесть расставания. – И я тебе, если хочешь, что-нибудь расскажу....
– Всё уже переговорено, – усмехнулась Оксана. – И ты мне уже всё сказал – долго мы с тобой разговаривали. Лишнее всё это.
Она сказала неудобные для неё слова и, сделав небольшую паузу, спросила, ощущая жёсткое прикосновение пальцев Малахова на бьющейся жилке собственного пульса.
– Ты ведь говорить меня просишь, чтобы я не уходила? Ведь так?
Женька ничего ей не ответил, растерянно глядя в её лицо – туда, где у переносицы Оксаны сходились в руслах морщинок насмешливо изогнутые полукружия её бровей. Тени ещё глубже очертили светлые глаза Оксаны.
– Не так это всё, – сказала, не дождавшись Женькиного ответа. – Я сойду на своей станции, а ты дальше поедешь. Чужие мы друг для друга.
– Как чужие? – возмутился Женька. – Да что ты Оксана?
На его язык так и просились сотни невысказанных слов, призванных связать и придать простую форму всем его мыслям и чувствам. Там было желание и любовь, жалость и стыд,– всё что пробудилось в встревоженной Женькиной душе. Страх и зависть, ревность и боль, – и ещё чёрт знает что, рвалось из Женьки наружу, застывая на его губах сухим игольчатым льдом так и невысказанных слов. Когда до боли хочется говорить, мы почему-то чаще всего молчим....
И он промолчал.
– Было всё это, не так как-то всё, – напевно протянула Оксана, устало, покачав головой. – Дороги у нас с тобой разные. И как бы мы не старались – они, Жень, в разные стороны ведут. И дело не во мне и не в тебе. Дело всё в судьбе. Или в жизни. Не знаю, как это назвать, но всё будет так, как она захочет.
Женька выпустил из рук холодные запястья Оксаны, говорившей ему странные, сейчас непонятные слова, которые он не хотел слушать. То что он хотел – прижаться своими губами к её рту, как можно дольше задержав мгновение прикосновения, ласкового и одновременно жестокого.
– Не обижайся Жень, но мне твоя жалость.... не нужна. Я Сашку жалею, а что ему от моей жалости? От неё только хуже становится.
Оксана вздохнула. Теперь она уже не могла остановиться. Её тихий голос звучал беззвучным бабьим причитанием. И слова её были тихими, как вздохи.
– Мне столько всего в жизни выпало – да всё это шелуха.... Сашка в тюрьме, лицо у него знаешь, как изуродовано.... Но только всё это моё. Понимаешь, моё. И вот так просто я поделиться этим не могу. Даже если захочу. А я уже и не хочу ничего.
Малахов послушно кивал головой, совсем не слушая Оксану. Он мысленно представлял, что вот сейчас наклонившись, преодолеет то, даже не пространство, а состояние души, отделявшее его от маленькой женщины с лёгкими светлыми волосами и такими грустными глазами, в которых можно плыть, цепенея от каждого вдоха. Его сердце гулко бухало где-то глубоко внутри, как заведённый маятник, отсчитывающий каждым своим ударом длину дистанции, на которой были те самые глаза. Дистанции в восемьдесят сантиметров между ними, десяти лет безвестности и одного человека, раненого в лицо собственной пулей.
– Путано я говорю, правда? – Оксана взяла со стола стакан с остатками водки. – Мне и сказать-то это всё кроме тебя некому. Сашке же это всё не скажешь.
А за окнами "эсвэшного" вагона уже светало. Стук колёс эхом нёсся к розовеющему туману утренней зари, которая разгоралась над вершинами столетних сосен. Солнце медленно, но верно выбиралось на чёрную ровную поверхность горизонта. Шаг за шагом повторяя обычный свой ритуал.
Начинался новый день, как обычно начинаются новые дни.
– Знаешь, – сказала Оксана. – Мне иногда кажется, что не люблю Сашку. Совсем не люблю. Сломалось во мне что-то, не могу я наверное никого любить. Да и есть ли она – любовь эта? Больно это всё.
Оксана зло, иронически усмехнулась, глядя куда-то мимо Женьки, всё ещё колеблющегося, сдерживающегося от того медленного рывка к непоправимому. Оксана всё ещё говорила, но Женька уже её не слышал.
– А держусь я за Сашку, потому что, нет в моей жизни больше ничего. И как бы я не хотела, как бы я не мечтала – больше у меня ничего нет. С этим то я уже давно смирилась. Иногда, даже страшно становится.
Она понизила голос, который незаметно даже для неё соскользнул в низкие доверительные тембры, на каких звучит самое сокровенное.
– Страшно потому что, вспоминаю я всё – ну там, концлагерь, бордель, или ещё что.... и ничего. Ничего в сердце не сожмётся. Страшное это слова – ничего.
Она выдохнула, и одним глотком вылила в себя горькую водку. Женька вздрогнул, встретившись с её пустым растерянным взглядом. Как курсант, теребящий вытяжной фал перед открытым люком, он всё ещё не мог заставить себя преодолеть расстояние не позволявшее поцеловать её губы.
Оксана поставила пустой стакан на столик и встала, собираясь уйти.
– Оксана, – остановил её Малахов. – Подожди....
Как опытный шулер тасует свою краплёную колоду, он быстро перебирал в уме сотни самых разных причин, по которым она должна была остаться в купе, и не находил ни одной. Сознание того, что Оксана сейчас уйдёт и больше никогда не вернётся, толкнуло Женьку крепко-накрепко вцепиться своими пальцами в рукав её ватника.
– Не уходи, – попросил он, не найдя других слов, которые остановили её.
– Поговорили, – сказала, как отрезала Оксана.
Женька отрицательно покачал головой.
– Пусти, – сдавленно вскрикнув, рванулась от рук Малахова Оксана.
Облизнув пересохшие губы, Женька, скользнул взглядом по её худенькой гибкой шее, цепляясь за плавные, сводящие с ума изгибы её тела. Глазами он прикоснулся к дрожащей нитке пульса Оксаны, ощутил манящую гладкость и глубину ложбинки между её грудью, спрятанной в складках солдатской бязевой рубахи. Чёрная ночная тень, крыльями укрыла худенькие предплечья Оксаны. Малахов протянул руку к этим крыльям.
Грустные глаза Оксаны заставили его затаить дыхание.
– Пусти, – горячо выдохнула Оксана, интуитивно угадав его напряжённое желание, но совершенно перестав рваться от Женькиных широких ладоней. Это не остановило Малахова. Теперь между ними ничего не было.
– Не говори больше ничего, не надо, – еле слышно прошептал Малахов, страшась того, что он сейчас сделает. Он, наконец, положил свои ладони Оксане на плечи и уверенно ткнулся губами в жёсткий, напряжённый овал её рта. Губы Оксаны пахли табаком и сладким апельсиновым соком. Глаза Малахова утонули в ночной тени. И ничего уже нельзя было поделать.
Оксана один раз, всего один раз, попробовала вырваться, отстраниться, но Женька больно сдавил её плечи, и Оксана покорно обмякла, теснее прижимаясь к каменному телу Малахова, который жадно целовал её, вглядываясь в вдруг потемневшую радугу погасших глаз Оксаны.
Скорее бы всё кончилось....
Скорее бы.
Малахов жадно и нетерпеливо сжал её грудь. Оксана смущённо прикрыла свои глаза, потеряв способность воспринимать окружающую её действительность. Не чувствуя совершенно ничего – то чего она так боялась, она подалась навстречу Женьке, который торопясь стягивал с её плеч тяжёлый ватник.
На кителе Малахова жалобно звякнуло серебро и золото его наград.
Оксана с сожалением подумала о своём грязном, несвежем теле, а мысли терялись и путались, отрывались вместе с пуговицами её рубашки. Женька сбросил с неё серую бязевую исподнее, обнажая узкие, ссутуленные плечи. Оксана поняла, что уже слишком поздно – ей уже не отбиться. Привкус чужой слюны во рту, испачкал её дыхание.
Когда Женька повалил её на узкую плоскость вагонного спального места, Оксана уже была спокойна и холодна. Она равнодушно смотрела в напряжённое лицо Малахова, чувствуя на своей коже влажные прикосновения его поцелуев.
Ей казалось, что она плывёт. Плывет, повинуясь прихотям течения, не в силах ничего изменить. Женька выгибался над ней, слабо постанывая, а она отводила в сторону глаза, глядя в холодный чёрный квадрат окна, за которым слабый апрельский рассвет вызолачивал мокрые снежные сугробы, пробуждая ото сна седых сибирских глухарей. Утро тонуло в белоснежном сизом тумане просыпающейся тайги.
А колёса продолжали стучать, будто и не существовало для них огромного мира, в котором так просто и легко потеряться в течениях реки, с мгновенной медленностью уносившей жизнь людей.
Спецкомандировка Дубровлага Проточная Тиса-семь. Здесь и навсегда.
Побег был «на рывок» – неожиданный, дерзкий, стремительный во всём своём великолепии. Неуклюжий, в тяжёлом овчинном тулупе, конвоир и охнуть не успел, как оказался в кювете справа от дороги, по которой неспешно брели с лесосеки полсотни уставших за день зэков. Четыре других охранника моментально положив строй лицами в разбитое за день месиво просёлка, безбожно матерясь, срывали предохранители тяжёлых ППШ , не успели перехватить серый силуэт беглеца, мгновенно растворившегося в молочных вечерних сумерках. Дрожащие пальцы «вохры», стервенеющей от ярости и собственного бессилия, напрасно давили на гашетки автоматов, пугая таёжных птиц, особенно чутких к любым ночным звукам, эхом длинных, в полдиска, очередей. Стреляные гильзы весело сыпались в талый снег. Звуки выстрелов летели в холодную пустоту и пули, тренькая по мокрым веткам, прошивали вечерний стылый туман, не в силах даже на излёте настигнуть мечущийся силуэт беглеца.
Зэка столкнувшего "вологодского" с вязкого, разбитого просёлка и бесстрашно нырнувшего в мокрый кювет звали Рваный. В лагере он шёл "за оленя", вроде "военка", но не сучня. А кликуху свою он получил благодаря страшным шрамам, по-змеиному опоясывавших его правую половину лица, которую раскалённый свинец своим нелепым росчерком, превратил в уродливую маску. И статья у этого зэка в своей замысловатой цифири была незнакома даже бывалым сидельцам, затвердившим УК РСФСР как Отче наш ещё при Николае Ивановиче . Вроде бы не убийца, но и не враг народа. То ли дезертир, то ли мародёр. В лагере на этот счёт болтали всякое – блатари на "рОманы" , поговаривали, что Рваный на войне был отчаянным героем-генералом, который не поделил блядь-"красючку" с очень известным маршалом, конечно же с самим Рокоссовским. Дальше, "бля буду", был рваный китель на груди, "подщёчина" с отскоком маршалу, как кульминация сюжета дальнейшая дуэль, где верный "парабел" дал осечку, а маршал-падла не промахнулся. Каждый зэк, приученный ко второй лагерной заповеди , понимал всю абсурдность "параши" , ходившей по зоне, но сплетни придавали Рваному неопределённый ореол таинственности. Тем более что он сам на все расспросы угрюмо отмалчивался, морщась в уродливой гримасе. Разговаривать и улыбаться он больше не умел. Странная, будто разграфлённая по-живому, сетка из многочисленных шрамов, расчерченная от скулы к кадыку, наглухо заклинила челюсти и все возможные лицевые мышцы Рваного в страшном, почти зверином оскале. Он и с этапа прибыл в картонной полумаске, будто борец из цирка-шапито.
И сейчас Рваный, хватая обезображенным ртом холодный воздух, зло скалился, когда слышал беспорядочную стрельбу за своей спиной. В душе он смеялся. Уставшее от полной смены на лесосеке тело стало лёгким, почти невесомым, и даже тяжёлые ботинки с подошвой из толстой резины – "вездеходы-четезе" не тянули ноги вниз. Рваный быстро бежал, рассекая глубокими следами плотными снежные пласты высоких сугробов. Его сердце выбивалось из размеренного ритма, но он продолжал бежать, как холодную воду глотая синие таёжные сумерки. Он бежал, точно зная, что никто из конвоя, как и положено, по уставу, не бросится вслед за ним. Погоня будет, но будет много позже, когда после сверки из Усть-Выи по тревоге поднимут солдат внутренних войск. У него было несколько часов форы, с того момента, когда он спиной почувствовал, что недосягаем для пуль одуревшей от ярости ВОХРы. Поэтому он бежал, не останавливаясь, даже когда стало ясно, что он ушёл.
Ушёл в побег. Зачем?
Треск автоматных очередей внезапно оборвался – то ли патроны закончились, то ли конвой окончательно понял, что беглец ушёл. Рваный поднял воротник телогрейки, и часто озираясь, побежал ещё быстрее, спотыкаясь и черпая ботинками снег. Сейчас, наверное, охрана матом поднимает из холодной грязи его бригаду и рысцой поведёт её к зоне, в которой после развода-дознания только и будет разговору о том, как Рваный по снегу "судьбу поменял" . Действительно ли поменял? Сейчас Рваному некогда было думать про это – теперь ему нужно было только бежать, по возможности быстро и путая следы.
Он позволил себе немного передохнуть только через два часа непрерывного бега, когда на иссиня-чёрном небе появились первые цепочки звёзд. Рваный просто споткнулся, ломая неровную цепочку собственных следов, и обессилено рухнул в мокрый снег, жадно глотая острые льдинки воздуха, замерзавшего прямо в его лёгких. Он прополз ещё немного и обессилено остановился от выматывающего бега, выдирающего из лёгких воздух. Надо было отдохнуть и подумать, что он будет делать дальше. Рваный перевернулся на спину, прижавшись к рыжему стволу пихты, не обращая внимания на мокрый снег, тут же просыпавшийся с низких хвойных лап за воротник бушлата. Он подтянул ноги, чтобы, сжавшись немного согреться, но разбитые ступни в неподъемных ботинках тут же остановили его противной щемящей болью. Тогда Рваный просто полусел, полулёг опёршись на пихту за спиной. Пьяный от голода и свободы, он долго смотрел сияющими глазами в высокое звёздное небо, борясь с усталостью, голодной собакой вцепившейся в натруженное за день тело. Ночной холод растащил густой серый туман, и теперь тайга дышала чёрными непрозрачными сумерками. Полная луна робко выглядывала из-за пустых облаков. Свобода как яд, дурманила, призывая, закрыв глаза уснуть. Уснуть и видеть сны, быть может.
Скаля жёлтые зубы, Рваный ясно представил себе как "кум" материт самыми чёрными словами вернувшийся с развода конвой. Представил, и злорадно засмеялся. С Проточной Тисы-семь в апреле ещё не бегали.
Он хрипло подсмеивался, удивляясь, как у него всё ладно и здорово получилось. Сам он не планировал свой побег – всё случилось спонтанно, – "вологодский" задремал на ходу и уже спустя считанные секунды Рваный обнаружил себя летящим в придорожный овраг вместе с брыкающимся конвоиром. Будто что-то большое и объёмное толкнуло его, заставляя спрыгнуть с просёлка вместе с сонным охранником. И тогда в редком хвойнике, когда до настоящей тайги, которая спрячет и укроет, было каких-нибудь двадцать метров, и как бы ты быстро не бегал, пуля вдогонку, летит ещё быстрее. Рваный смеялся, и притихшая тайга недоверчиво прислушивалась к хриплому, кипятком клекотавшему в гортани смеху беглого зэка. Смеху больше похожего на рычание дикого, опасного зверя. И в хриплых содроганиях изуродованного лица беглого зека, не было уже ничего от смеха – Рваный вспомнил, как он неловко нырнул в высокий кустарник сразу за хвойником и дёрнулся, уклоняясь от брызнувших в лицо сосновых щепок. Это ж насколько смерть разминулась-то? Он затих и плечи его мелко вздрагивали от каждого вдоха. А тело, измученное за день, требовало немедленного отдыха и тепла.
Холодно, очень холодно.
Рваный медленно и неловко встал, отлично понимая, что прислушаться к стонущей внутри усталости равнозначно смерти – ведь не проснётся же. Он отдышался, согревая паром, рвущимся изо рта рыжий ствол высоченной старой пихты. После зачерпнул ковшиком ладони немного мокрого, тающего в горсти, снега и хлюпая губами втянул в себя жидкость, пахнувшую весной и хвоей. За пазухой "зоновского" бушлата у Рваного была заначенная на обеде двухсотграммовая пайка сырого лагерного хлеба. "Черняшку" он не соштефал, потому что не влаживались в норму и в обед "бугор" , которому светил зачёт, погнал бригаду от костров к пилам и топорам. А потом Рваный и вовсе забыл про хлеб.
Зачерпнув ещё немного снега, он достал из-за пазухи пайку. Мокрый, пахнущий потом и сыростью кусочек хлеба одним своим видом вызвал у зека водопад липкой слюны, которая вытекала из щелей между осколками зубов. Шатаясь, Рваный опустился на колени в сугроб, и начал есть. Размачивая щепотки черняшки в комке снега, он отправлял их в неподвижный, обезображенный рот, жмурясь от наслаждения. Слюна всё ещё вытекала из его открытого рта, где так сладко таяли кислые хлебные крошки. Рваный заедал щепотки хлеба снегом, и эта трапеза казалась ему царской.
Мысли Рваного были сейчас очень далеко – он начал вспоминать адреса, имена, лица людей, которые обязательно помогут, приютят и обогреют. Беззвучно, одними губами, он прошептал намертво заученный наизусть адрес. Её адрес.... В воображении Рваного возникали завораживающие рассудок планы, один фантастичнее другого. В лагере их бы назвали ёмко и точно – параша. Обессиленному зеку пройти без пищи сто-сто пятьдесят километров, выиграв забег у сытых, здоровых ребят с злыми настоящими немецкими волкодавами было не реально. И бежать они будут ой как быстро, потому что "сверчкам" положено за поимку полтинник рублями, а срочникам отпуск "включая дорогу".
Но это была свобода.
Рваный доел черняшку, смахнув в рот мокрые хлебные крошки и согрел свои озябшие мокрые ладони. Теперь есть ему было нечего, а без харчей в побег уходили только полные дураки. Рваный шумно задышал, отгоняя от себя призрак безнадёги, которая бывало, заставляла людей вскрывать себе вены зубами. Он долго смотрел в сумрачное небо, стараясь отыскать там мерцающую искорку Полярной звезды, но небосвод уже плотно прикрыла завеса из чёрных непроглядных облаков. Надо было идти – Рваный тяжело дыша, встал и настороженно прислушиваясь к скрипящим ночным шорохам, зашагал, по пояс, проваливаясь в холодный снег.
Вокруг него на бескрайние километры расстелилось безбрежное таёжное море. Рваный не оглядываясь слепо брёл в темноте, выбрасывая изо рта вьющиеся струйки седого пара. Рядом неслышно растворялись в темноте льдинистые ночные тени. Тайга всё сильнее и сильнее охватывала силуэт беглеца, погружавшегося в её глубины. Рваный как заклинание, будто в бреду, повторял заветное дорогое для него имя, и тайга вторила ему серым тоскливым эхом. Переводя сбившиеся от бега дыхание, Рваный на мгновение представил её лицо – и сбивчиво заплакал, едва заметно шевеля искорёженными губами. Тайга смотрела в спину уходящему человеку, не пытавшемуся даже по-звериному путать след, а просто слепо бредущему вперёд.
Рваный смахнул с лица почему-то не солёные слёзы и побежал дальше – теперь он твёрдо знал, что выберется, вырвется, уйдёт, как уходил из более страшных переделок, когда гондолы шасси его Ильюшина тире два эм едва не цеплялись за землю, а на хвосте висели юркие как тени "Фоккевульфы" и "Мессершмитты". Он точно уйдёт. Чёрные, мглистые облака, наконец расступились, открывая звёздное небо и Рваный легко определив нужное направление, пошёл на запад, неловко оступаясь в снегу.
Его настигли только под утро, когда Рваный давно перешел с бега на медленный шаг, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, которые вязли в глубоком снегу. Два взвода "вохры", целую ночь кружившие по таёжным чащобам, почти догнали его у безымянной таёжной речки. Беглеца с потрохами выдала цепочка его же следов. Идущая по этим чернеющим в снегу провалам "вохра" удивлённо матюкалась – никто раньше не бегал из лагеря зимой. Они догнали беглого спустя четыре часа.
Сначала Рваный услышал далёкие отголоски злобного лая немецких овчарок, больших свирепых животных которых пленные эсэсовцы специально натаскивали для охоты за беглецами. Вывезенные ещё щенками из Кенигсбергского питомника они рвались сейчас с поводков, чтобы отработать кусок положенного им по табелю пайкового мяса. Лай собак доносился издалека, эхом раскатываясь по тайге. Хромая и задыхаясь, Рваный заспешил, спиной чувствуя, как вплотную подбирается шум скорой погони. Тайга вокруг него начинала редеть – сейчас Рваный быстро шёл по широкой просеке, где из-под снежных завалов выбивались мелкие побеги молодой хвои. Он понял, что под утро сбился с пути, свернув навстречу погоне. И всё было напрасно – прыжок в кювет, и ночной выматывающий силы, безостановочный бег. Теперь в лёгких беглеца не хватало воздуха, а прыгающее в груди сердце, так и норовило остановиться, предательски сбив его с ног. Рваный продолжал бежать хромая, спотыкаясь и хрипя трепещущим горлом, яростно мотая головой, где в висках тяжело билась густая алая кровь. Но за его спиной оставались предательские провалы прерывающейся цепочки его следов, по которым ещё быстрее бежали "вохровцы".
Лай собак становился всё громче и отчётливей. Рваный, собрал остатки сил и побежал, поминутно оглядываясь в оставленные им за спиной сумерки. Изменив направление он побежал к просветам между деревьями – туда, где виднелась широкая заснеженная равнина, которую пресекала голубая речка в серебряной тонкой наледи. Сзади уже были слышны обрывки глухих голосов и шум ломающихся веток – преследователи были слишком близко. Беглый зек нащупал в кармане бушлата ложку, заточенную в лезвие на черенке – единственное своё оружие. Если бы не собаки, наученные находить и убивать беглецов, у него была бы возможность спрятаться, затаиться в тайге, но страшные немецкие псы слишком хорошо знали свою нехитрую работу. И теперь у Рваного был единственный выбор – бежать пока его не остановят.
Он вылетел из тайги на заснеженное плато и не поверил в собственную удачу – в пятистах метрах от него, прямо за синим провалам реки, вытягивались струнами стальные линии рельс. А где-то совсем неподалёку грохотал колёсами поезд. Рваный взглянул на оставленную за спиной тайгу и быстро, как мог, побежал к железнодорожному полотну, упиравшемуся в огненную кляксу рассвета. Если он попадёт на товарняк, то его не догонят никакие собаки. Опять поверилось, что он сумеет уйти – прямо как в тот раз, над Гродно, когда он сумел уйти от двух "Фоккеров", которые зашли в хвост со стороны солнца. Немцы тогда одной очередью сожгли его ведомого, тоже прозевавшего атаку истребителей и серьёзно принялись за него. Тогда тоже подумалось – вот и всё, перекрестия трасс рвали обшивку на плоскостях, за спиной надсадно хрипел его бортстрелок, смертельно раненный, уже слепой, но всё ещё пытавшийся стрелять в немецкие истребители невидимые на фоне золотого солнечного ореола.... Стало всё равно и он перестал уклоняться от трасс ожидая когда Ильюшин, наконец, развалится от очередного попадания. Но выжил он тогда, на одной наглости дотянув до линии фронта.
Рваный подумал, что повезёт и сейчас. Если бы только он мог бежать ещё быстрее!
Розовая заря на востоке окрасила небо в нежные трепещущие тона, открывая прямую дорогу восходящему солнцу. Которое, взбираясь по крутым небесным ступеням, равнодушно смотрело с высот на одинокую фигурку беглеца и цепь спешивших за ним людей, уже отпустивших злых служебных собак с длинных поводков. Ветер принёс с запада стук колёс скорого поезда. Не вальяжный перестук товарняка, а стремительный безостановочный грохот стремительного скорого или курьерского.
Солнце безучастно поднималось над овальной линией горизонта.
Рваный почти достиг реки, когда из предрассветного тумана выпрыгнул большой чёрный пёс, зло оскалив свои клыки. Вот и всё – Рваный шатаясь, развернулся, выдёргивая из кармана заточенную под "пику" ложку. Овчарка принюхалась к сизому влажному туману, накрывшему снежную равнину и стремительно понеслась к беглецу размашистой низкой рысью подымая лапами фонтаны из мокрого снега. Рваный для верности уперевшись ногами в снег, уже готовый грудью встретить пса, оглянулся. Вдали показалась чёрная точка локомотива, который тащил за собой пассажирские вагоны.
Рваный растерянно огляделся – он мог бы ещё успеть к поезду. Перемахнуть через мелкую реку, а там сто метров и железнодорожная насыпь. Мог если бы не собака, которая мчалась к нему, выбрасывая комья снега чёрными сводистыми лапами. Серые с подпалинами бока овчарки мерно вздымались в ритм бегу. Рваный ещё раз оглянулся на поезд показавшийся на равнине и подавил в себе скользкое желание бежать прочь, спасаясь от клыков служебного пса. Собака ведь всё равно догонит.
Опять подумалось – вот и всё. И ожидание – тупое равнодушное понимание бесполезности всех своих усилий. Теперь он не успеет.
Колёса поезда стучали всё ближе и ближе.
Пёс прыгнул.
Рваный изогнувшись, рванулся навстречу собаке, инстинктивно выбрасывая вперёд левую руку. Овчарка, злобно клацнув клыками немедленно вонзила их в левый рукав бушлата Рваного. Массивное тело пса торпедой врезалось в беглеца, сбивая его с ног. Падая, он вслепую ткнул "пикой" в чёрную шерсть на груди собаки. Остриё скользнуло по густой плотной шерсти и Рваный едва не уронил "пиковину". Овчарка крепче сжала сильные челюсти и, рыча, мотнула головой, ломая кость выше запястья левой руки Рваного. Тот завыл от боли, страшной боли, которая однажды уже впивалась в правую половину его лица, и ткнул острием ложки в чёрный сморщенный от ярости нос собаки. Они вместе с псом кубарем покатились по снегу, который насквозь, до мёрзлой земли уже пропитался кровью беглеца, кричащего от боли. Рваный отчаянно бил собаку заточенной ложкой, готовый при возможности вцепиться зубами в глотку волкодава.
Скорый поезд, стремительно мчавшийся в предрассветном тумане, был уже совсем близко.
Рваный ещё ударил остриём ложки в свирепую морду зло рычащего пса и, пружиня всем телом, перекатился в снегу. Собака взвизгнула и отпустила руку. Её оскаленная пасть оказалась прямо над лицом Рваного. Тёмные, косо посаженные маслины собачьих глаз мёртво мерцали в глубоких глазных впадинах, с языка струйкой стекала вязкая кровавая слюна. Рваный резко выбросил вперёд руку с "пикой", и остриё вонзилось точно в глотку собаки, за мгновение до того, как пёс ткнулся клыками в его горло. Рваный испустил торжествующий вопль и ударил ещё раз. Потом ещё и ещё. Хрипя, он сбросил бьющееся в агонии тяжелое поджарое тело собаки и, кашляя сел в алом от крови снегу.
Поезд вынырнул из тумана недалеко от Рваного. Он отбросил теперь уже ненужную ложку и легко встал. Пёс жалобно взвизгивая, остался лежать в луже крови, которая, дымясь, протаивала утоптанный снег.
Он успеет, он обязательно успеет.
Шатаясь от боли Рваный побрёл к рельсам. Он не ощущал боли, хотя левая рука висела неподвижной плетью. Рваный хрипя, ускорил шаг. Оставалось совсем немного – перемахнуть через речку, подняться по крутой железнодорожной насыпи и вцепиться в поручни пролетающих мимо вагонов. Если ему не удастся уцепиться за стойку вагонного тамбура, его размажет под вагоном. Прицепиться? – чепуха если ты когда-то сажал свой штурмовик "на брюхо", да ещё с не сработавшим реактивным снарядом под крылом. Все мы акробаты под куполом цирка....
Конечно, он сможет.
За его спиной, из тайги, вылетела овчарка, потом ещё одна и ещё. Собаки ринулись вперёд, чертя в глубоком снегу извилистые канавки следов. Рваный не замечая собак, побежал к поезду. А служебные псы задержались возле тела елозившей по снегу раненой овчарки. Они недоверчиво принюхались к свежей крови своего собрата, давая тем самым Рваному ещё один шанс. Учуяв близкую поступь смерти и подняв как по команде острые морды вверх, псы жалобно заскулили. Если бы Рваный оглянулся, то он бы увидел как они, неторопливо развернувшись, поскуливая, потрусили назад в тайгу.
Далеко-далеко, выше вершин подпирающих небо сосен и кедров, над седой таёжной равниной поднялся раскалённый шар солнца. Его горячие лучи осветили лицо Рваного, перемахнувшего через реку и бежавшего навстречу поезду. Стремительное течение мелкой таёжной реки унесло тяжёлые лагерные ботинки, и теперь ничто не сковывало его ног. Рваный не бежал – он почти летел, и пьянящая свобода щедро поила его прозрачным воз духом, который утренней росой омывал его испещрённое шрамами лицо. Будто бы он снова в кабине Ильюшина, колпак фонаря открыт, и ветер привычно болтает шнур шлемофона под подбородком.
Солнце выбросило на поверхность своё оранжевое тело.
Рваный сильно оттолкнулся от заснеженной насыпи, прыгнул и вцепился в вагонные поручни. Вцепился и очнулся.
Холодное дыхание апрельского ветра сорвало с его рассудка клочья бреда. Не было ничего – поезд стучал колёсами где-то вдалеке, а на ногах Рваного были надеты по-прежнему тяжёлые "четезухи". Он лежал, как лежал, возле конвульсирующего пса, в луже собственной крови, которая хлестала из левой руки. Рваный попробовал приподняться, но не смог.
Поезд!
Ему надо вставать!
Из тайги выбежал автоматчик в жёлтом полушубке. Рваный не замечая его, встал. Крича от боли в разорванной руке, с трудом устояв на нетвёрдых ногах, он сделал несколько шагов к реке. И всё равно он уйдёт. Автоматчик за его спиной поднял ППШ, переводя флажок предохранителя в положение "стрельба очередями". Дульный срез с хищным округлым глазком ствола навскидку уставился между лопаток беглецу.
Он успеет, он обязательно успеет.
Тяжело лишь сделать шаг. Первый шаг.
Солдат за его спиной что-то перепугано закричал. А после утреннюю тишину пронзила короткая автоматная очередь. Свинец вразлёт прошил тело Рваного, ломая ему ключицу и в клочья, разрывая его хрипящие лёгкие. Рваный покачнулся и побежал. Наконец-то....
Ничто не сковывало его.
Он побежал так быстро, что спустя несколько мгновений почти настиг восходящее солнце. Лёд реки разбился и вытянулся дорогой к скорому поезду. Теперь ничто не могло остановить его. Где-то в серебряном сиянии, в золотом ореоле, из света которого ему уже никто не зайдёт в хвост, он увидел две фигурки, неясные в своих золотых очертаниях, но бесконечно близких. Рваный крикнул удивленно, про себя удивившись стройности движения своего рта, будто и не было того нелепого выстрела, перечеркнувшего его жизнь как карандашом. Он бежал, стараясь получше рассмотреть две фигурки перед ним, но их очертания были бесконечно зыбкими в огненном солнечном зареве. Диск этой безмолвной звезды вдруг изменил свой ход и поспешно опускался опять за горизонт, будто уступая беглецу дорогу. Тогда он понял, что смотреть на фигуры перед ним надо с закрытыми глазами, будто обращая под веками взгляд в себя. И вовсе не бежит он, он открывает дорогу, дорогу для.... От нежности у него перехватило дыхание и он закрыл глаза всё увидев и время, которого теперь не было, остановилось навсегда. Это не был конец, это было всего лишь начало.
