Текст книги "Подполковник никому не напишет (СИ)"
Автор книги: Вовка Козаченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Сашке хотелось петь и смеяться одновременно.
Он открыл глаза, недоверчиво прислушиваясь к звуку моторов своих бомбардировщиков, которые летали бомбить уже без прикрытия истребителей, и от этого веяло уверенностью и монолитностью всего происходящего. Капитан-танкист, как-то мечтательно, проводивший взглядом эскадрилью Пе-2, тут же вручил Сашке полный фужер.
– Ну что авиация, ещё могёшь?– спросил танкист и Сашка, кивнув, взял фужер.
– За то, чтоб зверя и в его логове!– начал путаный тост Громаченко. – Чтобы, так сказать, по самые и до конца.
– Складно базлаешь,– равнодушно согласился с ним танкист.
Сашка, чокнувшись, выпил и проглотив вязкую, горькую от коньяка слюну, всунул в уголок рта жёлтый мундштук "беломорины". Пить уже совсем не хотелось,– хотелось вытянувшись в полный рост лечь, и не снимая тяжёлых хромовых сапог, забыться в этом ласковом апрельском тепле. Завтра их полк перебросят, и опять пойдёт суровая проза военных будней с её штурмовками и вылетами. Пусть недолго, но от этого и страшней – никому не улыбается отбухать всю войну, и сгореть заживо в самом конце. А кто-нибудь обязательно сгорит за миг до Победы, страшно крича пока горячее бензиновое пламя, не сожжёт микрофон в шлемофоне или разваливающийся в воздухе Ил не врежется в землю, выбросив в небо огненную шапку взрыва. Сашке не хотелось об этом думать.
Непрерывно икающий Громаченко, хрустя ревматичными суставами потянулся и широко расправил под шинелью плечи.
– Х-хорошо,– выдохнул особист, нервно пощипывая, рыжеватый ус. – Баб только и не хватает.
– Дались тебе эти бабы,– сказал танкист. – Седой же сам. Внуки ведь у старого наверняка есть, а ты о бабах заладил. Вон гляди сколько фрау. Специально для тебя ведут.
Капитан указал рукой на серый, приземистый силуэт "ягдтигера", тяжеловесно застывший посреди дороги. Из-за сожжённой немецкой самоходки неровным строем медленно выходили женщины, прикрывавшие ладонями лицо от яркого солнечного света.
– Из подвалов,– удивлённо заключил уже совершенно опьяневший Громаченко. – Гляди, как от солнца все щурятся.
Сашка широко открыв глаза смотрел на странную процессию, которая не спеша пересекала улицу. Женщины медленно, будто преодолевая сопротивление воздуха, обходили свежие воронки, едко вонявшие сгоревшим пироксилином. Не говоря ни слова, Сашка выплюнул "беломорину", взял недопитую бутылку марочного коньяка, два фужера и резво спрыгнул за борт "виллиса".
– Авиация, отдай коньяк, – скрипнул смехом за спиной у Сашки танкист.
Сашка, не слыша его, пьяно покачиваясь, пошёл навстречу понуро бредущим по площади женщинам. С каждым шагом он всё шире расправлял плечи, тянул носок и втягивал живот, – так, как давным-давно учили на занятиях строевой подготовкой. Хрустальные фужеры в его руках звонко цокали о бутылочное стекло в такт Сашкиным уверенным шагам. Сашка, приосанясь шёл по площади, совершенно не подозревая, что чеканит шаг навстречу собственной судьбе, нелепым случаем уже приготовившейся изменить весь ход его жизни. Будто всё вокруг него шло по строго определённому руслу. Будущее уже распростёрло свои зловещие крылья над пустынной привокзальной площадью, которая тонула в тишине и запахе гари. Высокий, красивый мужчина в офицерской форме, блестевшей на солнце золотыми планками погон и два десятка грязных, перепуганных до смерти молодых женщин с лицами, равнодушными ко всему. Приглушенное шуршание ветра, перекатывавшего стреляные гильзы у развороченного пулемётного гнезда, звучало как тихая, едва слышная музыка. Смерть была где-то рядом. Совсем неподалёку.
Может это и почувствовал Сиренко, соскочивший с "виллиса" вслед за Сашкой. Неприметный Сиренко видел, как вот так средь белого дня "лесные братья" в пригороде Клайпеды расстреляли из засады "Опель-кадет" прежнего своего комполка, полковника Баранова. Поэтому, как бы случайно Сиренко подцепил за цевьё новенький ППС ,– мало ли что может быть под полой шинели у вон той русоволосой в длинной немецкой пехотной шинели.
А молодые красивые женщины, которых Сиренко подозревал Бог весть в чём, равнодушно смотрели на приближающегося Сашку и семенившего за ним ординарца с автоматом. Сашка, на ходу перебирал поспешно весь запас немецких слов, половина которых состояла из того, что ему приходилось слышать в наушниках шлемофонов, когда бортстрелок за его спиной отстреливался от атакующих "мессеров" и "фоккеров". Но вряд ли все эти слова можно было сказать женщинам, чьи грязные от копоти и известковой пыли бомбоубежищ, не выражали никаких эмоций. Их пустые взгляды были чем-то вроде одежды, которая прикрывала их рассудок от безумия, бушевавшего вокруг них на протяжении всего штурма Кёнигсберга. Каждая из этих женщин, бредущих строем по площади, была одета в грязное эрзац-рваньё, более уместное на безликих немецких военнопленных. Здесь были измятые и прокопчённые солдатские шинели с залысинами на сукне от винтовочных ремней. На грязные вечерние платья были наброшены синие шинели полевой фельджандармерии с жёлтой подкладкой, чёрные от сажи тонкие шёлковые пеньюары соседствовали с серыми кителями вермахта и прорезиненными плащами немецких моряков. На некоторых из женщин, неуклюже болтались просторные пятнистые куртки солдат "Himmelabgefarenkommando" , которых в плен вообще не брали. Картину дополняло то, что женщины, одетые с таким военным разнообразием, были обуты, "кто во что"– на их грязных ногах красовались модельные туфли на каблуках и рваные резиновые галоши, истоптанные дорогами войны солдатские сапоги и истрёпанные домашние тапочки. Некоторые из женщин вообще не имели обуви, едва переставляя покрасневшие, поцарапанные до крови ноги.
И всё же это были женщины. Беженки, пленные, чёрт знает кто – Сашка не особенно задавался этим вопросом, порядочно пьяный он слушал весну, настойчиво стучавшую ему в виски. На память вдруг пришла рождественская штурмовка Гумбиненнского шоссе, забитого откатывающимися на запад беженцами и спешно перебрасываемыми в обратном направлении, к Наревскому плацдарму, немецкими танками, которые прикрывала с воздуха почти вся авиация группы армий "Центр". Сашкин полк, не сумев отбомбиться по танкам, тогда накрыл в месиво "эр-эсами" , толпу беженцев, перекрыв шоссе гигантской пробкой перед немецкой колонной. Танки задержали часа на два.
На войне как на войне – Сашка отогнал мысль о том, что тогда внизу может быть, неспешно брели вот такие женщины. Смешно наморщась, он помахал рукой смуглой молодой девушке со спутанными, давно немытыми волосами. Девушка молча опустила свой взгляд на зелёные фетровые боты и послушно остановилась. Следом за ней, как по команде, встали и остальные. Сиренко за Сашкиной спиной нервно дёрнул ствол ППС вверх.
– Bitte ,– сказал Сашка. – Drinken , коньяк. Nach zieg . За Победу, значит. Alless , alless.... Всё кончилось. Krig капут, вот как....
Сашка задумался, но в голове вертелось только избитое словосочетание "Гитлер капут", совершенно неуместное сейчас. Над площадью повисла неподвижная тишина – женщины молчали, угрюмо вперив взгляд в выщербленный пулями асфальт и как-то странно горбясь от солнечной Сашкиной улыбки.
– Bitte,– повторил Сашка исчерпав весь свой небогатый запас немецких слов. – Nicht angst . Drinken, bitte.
И всё таки прибавил:
– Hitler kaput, и войне тоже kaput. Вот так-то.
Одна из девушек с короткими русыми волосами и симпатичным чумазым личиком, пугливо улыбнулась.
– Та мы ж по-нашому вмиемо, Гер официр,– сказала она. – Тут нимок нема, наши и полькы, французкы е.
– Свои? Славянки? – удивился нечаянной своей удаче Сашка. – Да откуда ж вы тут взялись?
Русая хохлушка затравленно опустила глаза.
– Мы з Вэймарштрассэ, тут неподалик,– неопределённо ответила хохлушка и запнулась. – Два квартали звидсиля.
Сашка понимающе кивнул, будто знал, где здесь среди развалин располагается Веймарштрассе, и разлил коньяк в трофейные фужеры. Пустая бутылка по дуге полетела в ближайшую груду щебня.
– За Победу, Bitte,– предложил он, пьяно покачиваясь. – Всё кончилось. Выпьем за освобождение.
К Сашке, сказавшему магические слова для Европы сорок пятого, мгновенно потянулись руки с пальцами чёрными от грязи.
– Сигарету, пан официр, пожалюста.... Гер официр, выслухайтэ.... Гер официр....
Сашка замер, ошарашенный французской, польской, украинской речью, окружившей его нестройным хором из двадцати женских голосов. Кто-то рядом судорожно зарыдал, уткнувшись в крепкое Сашкино плечо, кто-то, намертво вцепившись в рукав Сашкиной шинели, непрерывно просил хлеба на неслыханном Сашкой доселе итальянском языке.
– Чего это с ними?– спросил капитан-танкист, выглянувший из-за спины растерянного Сашки. – С ума, что ли посходили?
– Не знаю, – пожал плечами Сашка. – Тут и наши есть – с Украины.
Он попытался успокоить плачущих женщин, неловко прижимая переполненные фужеры к груди, расплёскивая коньяк на золото орденов.
– Alles , alles, всё. Нет больше фашистов, нет. Всё я сказал – alles.
Его голос едва пробивался сквозь хаос бессвязного женского воя. Одна из девушек резко бросилась к Сашке, бессвязно причитая сквозь слёзы о чём-то непонятном, и Сиренко дёрнул свой ППС, откидывая предохранитель в боевое положение.
– Пан Генерал,– заголосила русоволосая, для которой движение Сиренко было просто и понятно. – Пан Генерал, не стриляйтэ.
– Сдурели они что ли? – удивился вслух, запыхавшийся Громаченко. – Да кто ж стреляет? Мы ж наши, мы ж свои, мы не фашисты.
– А ну тишки,– перекрыл женский плач чей-то звонкий фальцет. – Тишки стой, кому говорят!
Сашка растерянно обернулся на голос – из-за обгоревшего немецкого танка вышла высокая женщина в ободранном мужском пальто и маленький лобастый ефрейтор в выгоревшем жёлтом ватнике. Ефрейтор на ходу застёгивал ватные солдатские штаны, не попадая пуговицами в петли. Маленький ефрейтор был явно не из строевых – на его плечах неуклюже болталась на брезентовом ремне огромная винтовка с пристёгнутым трёхгранным штыком, которая при ходьбе молотила его прикладом немного ниже спины. На ногах у ефрейтора морщились кирзачи с голенищами, белёсыми от известковой пыли.
– А ну тишки,– воинственно прикрикнул ефрейтор и в непподельном ужасе округлил глаза при виде золотых Сашкиных погон, оставив в покое расстёгнутую мотню.
– Ефрейтор Дихтярёв, – заорал он, подбросив мозолистую крестьянскую ладонь к облезлой шапке-ушанке. – Конвоирую этих вот до ТЭПа для дальнейшего рассмотрения.
Сашка едва удержал себя от хулиганского желания одним движением руки нахлобучить Дихтярёву на глаза его малахай.
– Милейший, а ты с уставом знаком? – заметил капитан-танкист. – Если ты так и дальше будешь их конвоировать, они ж от тебя как муравьи разбегутся.
– Виноват, – покорно согласился Дихтярёв, который, как и положено, по старшинскому уставу, "ел глазами" высокое начальство.
– И мотню застегни, Швейка,– танкист хрипло рассмеялся. – Солдат называется.
– Виноват,– опять согласился с начальством Дихтярёв.
– Вояка, нахуй, как до сюда с такими дошли, хер пойму, – подытожил танкист. – Авиация, пошли дальше пить.
– Ефрейтор, а что у этих женщин будут рассматривать? – добродушно спросил Громаченко, пряча улыбку в густых рыжих усах. Среди женщин не было мясистых вожделённых фрау и он уже поворачивался обратно к "виллису". – Неужели...
Громаченко зашёлся в зычном хохоте. Дихтярёв тоже робко хихикнул, за что чуть было, не схлопотал по шапке от не шутку расшалившегося Сашки.
– Это ж эти...– странно посмотрев на Сашку, замялся ефрейтор. – Эти... Шлюхи, в общем. Бляди из полевого бордингхауза для солдат. Товарищ старший лейтенант Зимин мне и приказал до ТЭПа их сопроводить, для дальнейшего рассмотрения.
Сашка от неожиданности покачнулся на нетвёрдых ногах, а развеселившийся Громаченко подавился своим хохотом. Дихтярёв ещё раз глупо хихикнул, посмотрел на помертвевшего лицом Сашку и тут же стыдливо отвернулся, застёгивая ширинку. Высокая женщина, с которой ефрейтор вышел из-за сгоревшего танка, равнодушно зевнув, заняла своё место рядом с другими женщинами, замершим в ожидании своей судьбы. Сашка отхлебнул коньяка из фужера, и нервно подёргивая ртом, пошёл вдоль строя, пристально вглядываясь в молодые женские лица. Пыль глухо скрипела под подошвами его сапог начищенных до зеркального блеска.
– Бляди, – зло выдохнул Сашка. – А я с вами за Победу хотел.
Конвоир справившийся наконец с тремя пуговицами на ширинке своих ватных штанов, почтительно семенил за подполковником, одобрительно кивая головой.
– И ты сука,– в ярости закричал Сашка русоволосой хохлушке, которая спешно отвела в сторону свой взгляд. Слёзы расчертили на её чумазом лице светлые извилистые дорожки.
– А я думал ты своя.... За Победу с тобой хотел.... Блядь немецкая.
– Вот так дела,– озадаченно протянул за Сашкиной спиной танкист. – Как же это можно, а? Молодые, красивые и.... Вам деток рожать.
– А дэ ты у сорок пэршому був? – всхлипнула от обиды русая украинка. – Чого ж вы нас нимакам отдали?
– В сорок первом? – танкист осоловело посмотрел на девушку. – В Забайкалье.
– А я у...
– Молчать,– заорал Сашка, обрывая украинку. Для него лично обида русоволосой была неправильной и несправедливой. Он, сузив глаза до самой невозможности, процедил сквозь зубы:
– Ты мне в глаза сука смотри. Я в сорок первом, с первого дня, кровью небо пачкал, блядина.
Он резко развернулся на каблуках и обескураженный замер. Фужеры выскользнули из его ослабевших пальцев, звонко брызнув осколками хрусталя на серый асфальт, побитый танковыми гусеничными траками. Перед Сашкой, кутаясь в защитную плащ-палатку, зябко переступая босыми ногами, стояла Оксана, опустив низко голову и ссутулив узкие плечи. Его единственная и ненаглядная женщина,– та по которой он, как и положено, тосковал долгими бессонными ночами в госпиталях и землянках, та чьё фото он всю войну таскал рядом с офицерской книжкой и партбилетом. Тёмная ночь, на поленьях смола как слеза, наркомовские сто граммов и бортстрелок Тищенко с гитарой, под которую так хорошо грустится о потерянной в горниле войны женщине.
Той, что он потерял ещё в сорок первом, тщётно пытался разыскать четыре года и, наконец, отыскал.
– Оксана?
Сашка не поверил своим глазам, в которых предательски защипало от слёз.
– Оксана.... Это ты?
Его жена, брошенная в хаосе внезапного немецкого вторжения в Торжеуцах в сорок первом году, стояла перед ним здесь, за тысячу километров от родного дома, на привокзальной площади чужого, покорённого им города, чьи улицы ещё тлели в пламени пожарищ, стояла, зябко кутаясь в защитный брезент немецкого дождевика. Сашка едва не полез в нагрудный карман кителя, чтобы достать её помятую фотографию – не верилось, что перед ним стоит Оксана, просто похожая девушка, просто... просто.... Просто этого не могло быть.
– Оксана,– повторил Сашка имя, с которым засыпал и просыпался. Лицо Оксаны скрылось в его памяти, и сейчас он вглядывался в знакомые черты, скрытые под слоем подвальной копоти, до последнего надеясь увидеть перед собой чужую женщину.
– Саша,– прошептала Оксана, не сразу узнавшая мужа в этом красивом, статном офицере, разбившем зачем-то у её босых ног два хрустальных фужера. – Саша, ты зачем стекло разбил? Как же я дальше пойду?
– Знакомая?– выглянул из-за Сашкиного плеча Дихтярёв, жить которому оставалось меньше минуты. – Не положено.
Сашка тупо посмотрел на ефрейтора, потом на Оксану и неожиданно понял, что она – одна из них. Одна из этих блядей понуро разглядывающих грязь под ногами и не смеющих посмотреть в злые Сашкины глаза. Одна из тех, кто, наверное, ещё вчера давал немцам из "ягдтигера", пулемётчикам из дотов или солдатам из зенитных расчётов. От мысли, что его жена давала тем, кто жёг "Ильюшины" над Шарлоттой, Сашка до крови прикусил губу. И Тищенко, который всё пел про улыбку её и глаза погиб за спиной у Сашки, изорванный в клочья в тесной кабине стрелка.
Пьяный и медленно переполняющийся холодной, ясной злобой, Сашка небрежно отодвинул щуплого конвоира в сторону, да так, что бедолага едва не вылетел из своих истоптанных кирзачей второго срока службы. Шапка, на которую Сашку так и подмывало покуситься, слетела с лобастого ефрейтора.
– С-сука,– сплюнул на битый хрусталь Сашка. – Подстилка немецкая.
Его пальцы нащупали жёсткий клапан кобуры, где мирно покоился табельный ТТ с синими плексигласовыми накладками на рукояти. В голове рефреном всё ещё пульсировало заунывное Тищенковское "мне в холодной землянке тепло..." и что-то там дальше про глаза и улыбку, которая вот так беззащитно резала Сашке глаза.
– Э, не балуй,– взвизгнув фальцетом Дихтярёв, сдёргивая с плеча ремень тяжёлой винтовки. Сиренко, не понимая, что происходит, положил палец на спусковой крючок ППС и готовый ко всему, направил ствол автомата на конвоира.
– Сашка,– крикнул моментально протрезвевший Громаченко, тоже не понимающий, что происходит. – Сашка, не дури!
Оксана стояла, беспомощно улыбаясь и не отрывая взгляда от широкой Сашкиной груди, где солнечными зайчиками играли золотые ордена и медали.
Русоволосая украинка охнула в ужасе и по колонне женщин, как вздох пронеслось короткое слово – "муж".
– Не балуй,– уже совершенно тоскливо, будто чувствуя что-то нехорошее, вскрикнул Дихтярёв, так и не сумевший снять с плеча винтовку.
– А будь ты проклята, Иуда, – прохрипел Сашка, у которого от обиды навернулись на глаза слёзы. Звезда Героя, новые погоны, тихий умиротворяющий солнечный денёк – всё это теперь показалось Сашке стыдным и неуместным, почти издёвкой. Чего стоили такие победы?
И как же так?
– Авиация, ты чего? – примиряющее начал танкист, которому хватило смерти вчера утром, но Сашка не дал ему договорить.
– За измену Родине, мразь, – только и сумел выдавить из себя Сашка, взводя курок пистолета.
Оксана закрыла глаза, а русоволосая украинка заплакала беззвучно, не поднимая глаз на разъярённого Сашку.
– За предательство....– сказал он, чтобы хоть на немного оттянуть мгновение когда указательный палец надавит металл спусковой скобы, но капитан-танкист, не давая ему договорить, резко перехватив, крутанул в сторону кисть Сашкиной руки с тяжёлым ТТ, так ладно сидевшим в его ладони. Следующим на плечах Сашки повис Сиренко, который понял, что беречь своего командира надо от него самого и теперь пытавшийся повалить подполковника на землю.
Грохнул выстрел, и пуля стегнула свинцом тишину на привокзальной площади. Женщины пугливо отпрянули в стороны. Теперь не стесняясь, рыдали все. Все кроме Оксаны, которая удивлённо открыла глаза на звук выстрела. Она стояла целая и невредимая, а ефрейтор Дихтярёв протяжно ойкнул, и споткнувшись, завалился набок. Его жёлтый ватник порыжел на груди кроваво-красным пятном аккуратно прожжённым пулей по центру. Сиренко, вцепившийся в Сашку, ослабил хватку.
– Мать-перемать, что ж ты дурак наделал?– дохнул в Сашкино лицо перегаром Громаченко. – Пацан, что ж ты наделал? Тебе ведь теперь дураку из-за бляди трибунал.
Капитан-танкист отпустил Сашкину руку и нагнулся над телом незадачливого конвоира.
– Наповал, – покачал головой Сиренко, растерянный оттого, что не смог уберечь своего четвёртого командира. Лицо ефрейтора Дихтярёва сразу неестественным образом осунулось, кожа приобрела бледный синюшный оттенок.
– Рикошет, – мрачно заключил капитан-танкист. – От асфальта рикошет и в сердце. Не повезло тебе подполковник.
Сашка, не веря своим глазам, смотрел на маленькую выщерблинку, которую оставила пуля в серой плоскости асфальта. Царапину, которая направила злополучный свинец в грудь лобастому ефрейтору. Рядом с выщерблинкой лежал его пистолет с расколовшимся плексигласом на рукояти, ещё хранившей тепло Сашкиной руки.
– Дурак, ох дурак, – продолжал по-бабьи причитать Громаченко. – Что ж ты долболом наделал? Это ж пятно на всю дивизию.
Рвотная судорога согнула Сашку, когда он нагнулся за пистолетом. Сейчас оружие легло в ладонь чужим, инородным куском железа, предавшим своего хозяина. Капитан-танкист отпустил кисть мёртвого Дихтярёва и, обернувшись, зачем-то посмотрел в сторону парка – туда, где между чугунных скамеек из холмика свежевырытой земли торчала плита от батальонного миномёта.
– Как же это так? – спросил танкист, закрывая остекленевшие глаза Дихтярёва. – Что же это мы делаем?
Решение пришло мгновенно – набрав воздуху в грудь, будто собираясь нырнуть, Сашка рывком поднял руку и ткнул ствол ТТ в выбритый висок. Сиренко, охнув, рванул Сашку за руку, но уже не успел ничего сделать – второй выстрел разорвал неподвижную тишину. Гулкое эхо пронеслось над площадью и скрылось за обезображенным фасадом городского вокзала.
Вспышка выстрела исказила Сашкино лицо, забрызгав кровью прорезиненную ткань немецкой плащ-палатки на плечах Оксаны. Пистолет с металлическим лязгом, разбивая в крошки плексиглас на рукояти, упал в стекло от разбитого хрусталя. Танкист инстинктивно отбросил его носком сапога далеко в сторону.
– Саша! – вскрикнула Оксана, растерянно глядя в искажённое от боли лицо мужа, превратившееся в кровавую маску. Свинец, войдя чуть ниже правой скулы, раздробил челюсть и вышел из-под подбородка, чиркнув по золоту медалей, погасивших убойную силу пули. Сашка, запрокинув голову, согнулся и, подломившись, повалился рядом с убитым Дихтярёвым.
– Мамо моя, шо ж вин наробыв? – тоненько сказала русоволосая хохлушка. Она смотрела на раненого подполковника непонимающими глазами, полными слёз.
Отпихнув в сторону схватившегося за сердце Громаченко, капитан-танкист бросился к Сашке, который, корчась от боли, скрёб пальцами серый асфальт.
– Пакеты индивидуальные тащи, чего встал! – заорал танкист обескураженному Сиренко, соляным изваянием, застывший возле своего командира. Сиренко кивнул, и гулко топая подошвами сапог, потрусил рысцой к штабному "виллису", от которого бежали солдаты. Танкист накрыл грязной, изъеденной мазутом, ладонью кровавую дырку в скуле Сашки и рванул воротник кителя, обрывая крючки-застёжки под белой тканью подворотничка. Ладонь танкиста сразу стала алой от запястья до чёрных давно нестриженных ногтей.
– Терпи подполковник, – сосредоточенно прошептал танкист. – Бог терпел и нам велел.
Сашка, захрипев, широко открыл глаза, которыми почти ничего не видел. Танкист склонился над ним мутным неразличимым видением, почти призраком. Сейчас ему казалось, он видит за спиной капитана изумлённого Дихтярёва, натягивающего на выпуклый лоб свой малахай. Значит живой, – подумалось Сашке, и он попытался улыбнуться. Но ничего не получилось, лицо будто облепленное чем то тяжёлым отказывалось повиноваться. А потом стало больно, очень больно.
От боли, которая как кислота разъедала его лицо, Сашка вцепился в рукав грязного комбинезона танкиста, будто пытаясь убедиться, что перед ним не призрак. Его незрячие от большой и мгновенной кровопотери глаза выхватили из размытых красным видений лицо Оксаны – она кричала, но Сашка услышал лишь слабый отзвук её крика. А потом от боли стало некуда деться, и он прикрыл веки внутрь себя, теряя сознание от шока.
Последнее, что он увидел – над ним в синем бесконечном небе, которое устало от смерти, плыли лёгкие белоснежные облака.
И солнце, чьё золотое сияние не могла поколебать ничья боль.
"...Не вода это матушка,
Кровь.
Она крутит у них
Жернова..."
Халим «Песня»
3
Женька Малахов молча стоял у окна, с пустым, тоскливым отчаяньем глядя на мелькающие в темноте золотистые огоньки. Папироса давно погасла между его пальцев. Тусклый утренний туман рвался клочьями за серым, скучным прямоугольником вагонного окна. Тайга начинала открывать свои подслеповатые с спросонья, глаза.
– Я в офицерском всего год была,– сказала Оксана, не глядя на Малахова. Сколько уже времени прошло час? Два? Или пятнадцать минут? А что вообще можно было измерить временем? Колёса всё стучали и стучали, отбивая ритм времени, которое, как и поезд неслось только вперёд, и не было стоп-крана, чтобы даже не остановить, а замедлить его неумолимый ход.
– В офицерском до Минска – потом мы из окружения выскочили и уже без остановок до Кенигсберга.
Оксана посмотрела на Женьку сейчас бесконечно далёкого и чужого.
– А уже потом меня в бордингхауз для солдат и младших чинов перевели. Mittelmaßig – поистрепалась, значит. И сразу в солдатский. А там такое.... Только морфушей и спасались – выменивали на Шварцмаркте . Или шнапс пили до потери сознания – выменивали у солдат на.... На одежду или там сигареты. Я всё хорошо помню. Очень хорошо....
Женька обернулся на звук её тихого голоса, как-то тупо качая головой. В темноте нельзя было увидеть слёзы в уголках его глаз. В темноте нельзя ничего увидеть. Малахов поспешно, чтобы Оксана не то что заметить, но и предположить не могла, что он заплакал.
Не положено ему по званию плакать.
– А Сашку лечили долго. Лицевиков всех ведь долго лечат. А по закону военного времени за убийство военнослужащего при исполнении служебных обязанностей – расстрел. А Сашку спасли. За него на трибунале кто-то из начальства заступился, и заменили расстрел "десяткой". А меня на поселение на "сто первый".
Оксана помолчала и сказала:
– Пойду я....
Она словно проснулась, осознав, что ничего не изменится от её слов. Мир вокруг неё продолжал оставаться совершенно цельным, без всякого огреха, без единой лишней детали. И чёрная тайга за обледеневшими окнами, и промозглый вагонный тамбур, и недоступный для её отчаянья человек в этом вагонном тамбуре. Всё это будет оставаться единым, даже если тысячи людей зайдутся в крике от боли. Мир это ещё не люди, но люди это ещё не весь мир. И что для всего этого её жизнь?
– Куда?
Малахов спросил, будто не понимая, куда она может она пойти из этого холодного вагонного тамбура. Он и правда только сейчас попытался понять, что всё что Оксана так тихо и равнодушно говорила – правда.
– На место Женя, на своё место, в вагон. Видишь, какая я замаранная. Нет, и не будет мне прощения, Женя.
Малахов окончательно сникший, бессмысленно застонал. Застонал, наверное, от боли, которая было настоящей. Было что-то для него совсем несправедливое в рассказе Оксаны. Прислонившись к холодной стенке вагонного тамбура, он вытер лицо рукавом шинели.
– Я ведь любил тебя Оксана, – сказал Малахов. – Если не знала – я тебя так сильно любил, да сделать ничего не мог, – куда мне до Сашки? Я ж ночей не спал, тобою бредил....
"А ты.... ",– послышалось в Женькиных словах Оксане. Он и весь сам был как немой укор – сгорбившийся будто старик, поникший и совершенно растерянный. Как-то сразу согнувшись в плечах, потеряв всю свою выправку и стать Малахов обиженно молчал.
– Блядь я,– процедила сквозь зубы Оксана. – Подстилка немецкая. Ты Женя, другую девочку любил. Во мне ведь ничего от той девочки не осталось – ни снаружи, ни внутри.... Меня ведь, Женя, стерилизовали.
– Как стерилизовали?
– По методу Клауберга. Нас всех, кто в бордингхаузе был, принудительно стерилизовали. Рассказать? Или не надо?
Она откинула назад голову, словно пила сейчас свою злобу, – пила большими глотками, стараясь быстрее утолить свою жажду. Сейчас ей было всё равно. Страх, что Женька вот так всё узнает – бесследно испарился. И теперь равнодушная ярость выпрямила её во весь рост.
– Да что ты знаешь, – почти прошипела Оксана.
Сердце в Женькиной груди застучало частой барабанной дробью. Непривычно закружилась голова – в войну Женька видел много всякого, но от сказанного Оксаной сводило челюсти от отвращения, словно у зелёного пацана, впервые увидавшего цвет человеческой крови. Вдвойне больнее становилось оттого, – что случилось всё это с человеком близким и знакомым. Женька сжался от стеклянного холодка, змейкой скользнувшего между его лопаток.
– Я бы рассказала, да жалко тебя. У меня следователь два раза сознание на допросах терял. На "Вы" потом называл. А он здоровый мужик был, "смершевец" .
Оксана почему-то насмешливо посмотрела на Малахова. Сейчас её переполняла ясная, холодная злость, которая превращала каждое сказанное ею слово в острый выпад, укол невидимого штыка.
– Думаешь, на войне ты много видел? – сжала в притворной улыбке губы Оксана. – Не тебе это судить.... А насчёт всего остального, ты прав – мразь я. Блядь последняя.... Не отмоешься.
Оксана зло, без сожаления прищурила свои глаза. Она могла так говорить, она имела на это право. Даже обычного стыда не было – сквозь её расчётливые слова так и слышался восторг. А ведь она ещё может говорить так, и быть уверенной в своих словах.
Оксана почти кричала, повысив голос, но так чтобы из вагона не могли услышать
– И курить я, на фронте начала. Только не на первом Белорусском... Что не знал?
Сейчас Оксане совсем не было страшно – даже если Женька закричит в ответ или ударит.
– Ну, скажи что я блядь, скажи. Сучкой назови, мразью. В глаза мне плюнь, ноги об меня вытри... Имеешь право, ты ж фронтовик, а я проститутка фашистская. "Овчарка" эсэсовская.
Но Женька молчал, будто не слышал приглушенного полукрика Оксаны.
– Пошла я, – сказала она. – И ты иди, Женя. Живи как жил, забудь, что меня встретил. Тебе так проще жить будет.
– Подожди, – только и смог сказать Малахов.
Оксана посмотрела в перекошенное от боли и сожаления лицо Женьки и злость схлынула, исчезла без следа, забирая с собой чёткую уверенность, её холодный расчётливый азарт безжалостных слов, которыми она наотмашь хлестала по лицу Малахова.
Она заплакала.
– Женя, Женечка, – сжала она плечи Малахова. – Прости меня дуру, пожалуйста. Не знаю, что на меня нашло, – я ведь так обрадовалась, когда тебя увидела. Прости меня Женя, совсем я остервенела. От обиды остервенела. Мне ведь тоже больно, очень больно.... Только и остаётся, что боль эту из себя вынуть и другому отдать. Дура я.
Оксана прижалась мокрым от слёз лицом к холодному металлу наград на широкой Женькиной груди, всхлипывая от стыда за минутную свою злость.
– Прости меня, Женька. Я же к тебе так, будто ты совсем чужой. Дура я последняя. Не хотела я тебя обидеть.
Женька провёл ладонью по волосам Оксаны, безмятежно и простовато утешая её, как утешают маленького ребёнка, смертельно обиженного несправедливым пустяком.
– Оксана, ну что ты.... Успокойся, не плачь. Что было, то было – никуда не денешься. Ты ведь молодая крепкая – переживёшь, перекричишь.... Ты ведь всё равно для меня, такая как всегда. Такая, как десять лет назад. И ничего в тебе не изменилось.
Оксана всхлипывала и сильнее прижималась к Женьке, который легко взъерошивал её волосы, отдавая тепло своих сильных, тяжёлых рук. Она подумала, что вот уже целую вечность не плакала – вот так, прижавшись лицом к надёжному плечу. Она вообще никогда не плакала таким образом.
