Текст книги "Подполковник никому не напишет (СИ)"
Автор книги: Вовка Козаченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– Я помогу тебе, всем, чем смогу,– продолжал говорить Женька. – Не плачь Оксана, ну не плачь. Правильно ты всё сказала – это я прощения должен просить. Не смогли защитить, уберечь. Оксана, ну не плачь....
И было в его ласковых, негромких словах то, отчего Оксане становилось ещё горше. То, что заставляло сжимать солёные от слёз веки и морщить от плача лоб. То отчего распахнулись даже наглухо заколоченные ставни израненной души Оксаны. Стоило ли говорить об этом? Чужая, непритворная жалость согревала её тем ярким, непонятным для других теплом, которое и становилось солёной влагой на её щеках. Неуклюжие Женькины слова совсем не утешали, слушая их Оксане, хотелось выть. Выть от своей боли, передоверенной теперь другому человеку.
– Я ведь лагерница, Женя. Я ведь гёфтлинг, – подняла голову в попытке оправдаться Оксана. – Вот смотри....
Она потянула наверх край рукава ватника, обнажая тоненькое запястье с выцветшими лиловыми цифрами. Татуировальная машинка, выдавила у запястья Оксаны неровный столбик цифр – девятнадцать – пятьдесят один, похожий на телефонный номер, по которому Память могла дозвониться из прошлого. Она заговорила ещё быстрее, боясь, что Женька не поверит или не поймёт её слов.
– Меня ведь ещё из Торжеуц, как только немцы пришли, в фильтрационный лагерь направили. А оттуда как жену офицера в Тодт , потом в Равенсбрюк . Я же ведь не сама.... Так уж получилось.
Оксана выпрямилась и заглянула в лицо Малахова, надеясь найти там понимание.
– Равенсбрюк – это лагерь такой страшный,– заговорила она, осознав, что слова, которые ей одним звуком вспарывали сердце, ничего не говорят Женьке. – Концлагерь только для женщин. Там и в обслуге лагерной только женщины, все эсэсовки – "вольняшек" нет. Я там два года была – до сорок третьего...
Оксана замолчала, вытирая слёзы, а Малахов скорбно опустил голову. Не смея смотреть Оксане в глаза. Ему было знакомо это ощущение стыда за собственное бессилие. Чувство, знакомое всякому, кто выжил в кромешном аду жаркого лета одна тысяча девятьсот сорок первого года, пережив позор неумения защитить своих женщин и детей. Ощущение отступления и выматывающей душу слабости, неуместной для мужчины. Июль сорок первого, который не возможно было вытравить из памяти случайно выживших, снова потревожил Малахова десять лет спустя.
– Как я там выжила, я и сейчас не понимаю,– продолжала говорить Оксана. – Там мы каток на себе таскали и пели. Хором пели – того, кто не пел – на вечерней поверке в команду "Эф" отсылали, а потом в Химмельтранспорт. На ликвидацию значит. Потом я полгода в ткацкой мастерской отработала, а оттуда только в десятый блок переводили. А из десятого уже не возвращались....
Оксана говорила сбивчиво, торопясь, будто Женька вот-вот покинет её, так, не узнав самого главного.
– Я там отощала так. Совсем худая стала, только кожа и кости,– Оксана вытерла ладонью побледневшие губы. – А потом меня в десятый блок перевели, кормить стали. На убой.... Там два отделения были – для здоровых и туберкулёзных. Я туда здоровой попала....
Женька слушал Оксану, сжимая кулаки от внутренней обжигающей боли. Да так, что его ровные, аккуратно подстриженные ногти, оставляли на коже ладоней алые полумесяцы ранок. Он сейчас и был весь покрыт этой болью как загаром.
– Мало я их сук давил, – толи сказал, толи выкрикнул Малахов. – Я же....
Он замолчал, а Оксана, которую Малахов перебил на полуслове, успокоилась уже совершенно. Так было всегда – человек ярче всего переживал свои собственные ощущения, даже если он пытался ощутить чужую боль. Она в последний раз всхлипнула и отвернулась к окну.
Ничего не изменится – она поняла это. Поняла и начала говорить.
Концентрационный лагерь Равенсбрюк. Май 1943 года.
Мощные электрические лампы заливали узкий коридор блока номер десять мёртвым безжизненным светом. Сквозь открытые двери, слепящие блики этого яркого электрического света, который никогда не выключался, проникали в жилое помещение блока, оставляя на тёмных, плохо выкрашенных потолках узкие жёлтые полосы, рассекавшие пополам темноту штубы . Оксана следила за причудливой игрой света на сырых стенах барака, небрежно, «в пол-уха» слушая шуршащий шёпот ночной беседы обитательниц десятого блока. Двухярусные нары были забиты до отказа и женщины, одурев от скуки и безделья, могли болтать всю ночь напролёт, изредка замолкая от короткого окрика капо блока – долговязой рыжей немки с уродливым шрамом через всё лицо. Заключённые женщины называли капо блока Бертой, а Ядвига, отчаянная полька, попавшая в Равенсбрюк прямо из лесной «боёвки» Армии Крайовой , прибавляла к имени немки длинный пространный эпитет, который состоял главным образом из замысловатых непереводимых польских ругательств в полной мере передававший весь спектр возможных и невозможных половых извращений. Оксане рыжая немка не нравилась. В капо блока присутствовала равнодушная ко всему жестокость. Точностью выполнения инструкций и приказов старосты блока, Берта напоминала механизм. Безукоризненный часовой механизм, беспрекословно повинующийся указаниям блокфюрера и прочей лагерной знати, начиная с оберкапо и заканчивая могущественными статистиками , которые распоряжались судьбами заключённых женщин в пределах, обозначенных колючей проволокой локальной зоны десятого блока.
И в отличии от других блоков, где капо были живыми людьми, у которых были в штубах друзья или просто знакомые, свои привычки, достоинства и недостатки Берта держал себя подчёркнуто недоступно, если даже не брезгливо по отношению к другим женщинам. Ядвига даже предположила что держат её, здесь, в десятом блоке пряча от "шнурка" и в обычном блоке её бы сразу задушили.
Капо не любили все обитательницы барака – тридцать наголо остриженных красивых женщин, бывших большей своей частью бывшие работницы третьего блока, ткацкого цеха, в просторечии "сукновни", где последние полгода стирала пальцы в кровь Оксана. В отличии от ткацкого цеха в десятом блоке жизнь заключённого могла показаться раем, если рай мог существовать в пределах территории, огороженной по периметру двойными рядами колючей проволоки с пропущенным током высокого напряжения. По сравнению со всем, на что сквозь прицелы турельных "машингеверов" смотрели высокие башни сторожевых вышек, существование в десятом блоке было почти идиллией – здесь не было изнурительной каторжной работы, вместо гнилой баланды кормили картошкой с подливкой из тростниковой муки, сливовым эрзац-мармеладом, была душевая комната с чуть тёплой водой и жилые помещения содержались в относительной чистоте, так не похожей на грязь и вонь "образцовых" бараков третьего блока.... Здесь не было ничего кроме вынужденного безделья, прерываемого двумя поверками на аппель-плаце локальной зоны десятого блока.
В темноте продолжали переговариваться женщины – темой их разговоров были, как и вчера – приличные условия содержания узниц десятого блока. Оксана прислушалась и не услышала ничего нового – как всегда мнения её сокамерниц разделились. Ядвига, густо перемежая свою речь немецкими словами, утверждала, что их всех отправят "in Vernichtunglager, nach Gazownia" , а кто-то из гречанок смешно ломающих немецкие слова, отстаивал мысль о Freulenblock в Бухенвальде и Нацвайлере. Как обычно, гречанок перебивала Николь, хрупкая ослепительно красивая француженка, довольно сносно болтавшая по-сербски. По мнению гречанок, красавицу-француженку ждал офицерский бордингхаус за пределами концентрационных лагерей.
Оксана зевнула, разговор на эту тему переливался из пустого в порожнее уже почти две недели. К утру Ядвига устало замолчит, подарив на прощание гречанкам сочный польский эпитет, ругательно обозначавший собаку женского пола. Потом гречанки шёпотом примутся убеждать Николь, что господа офицеры в бордингхаусах, угощают своих дам пирожными и шампанскими. Николь будет вспоминать о марципанах, которые готовили в кондитерской на площади Клавель в Лионе. Она могла часами рассказывать о пирожных с миндальным кремом, кальвадосе и алжирских сигаретах. Так было вчера, так, скорее всего именно так будет и сегодня ночью. Николь попала в Равенсбрюк знаменитым "французским рейсом", вместе с монашками, парижскими проститутками, именитыми дворянками, жёнами лётчиков эскадрильи "Нормандия-Неман", урождённой итальянской принцессой, дочерью какого-то де Голля и даже настоятельницей Лионского монастыря. Утренний аппель во все глаза тогда смотрел на почти невиданное – неровную кучку женщин в шубках, плащах и вечерних туалетах, умоляющих ауфзерка оставить им сумочки.
Николь была одной из тех немногих пассажирок "франзуского рейса", кто сумел выжить. Ослепительная красотка, она до сих пор выражала сожаление о чудной шиншилловой шубке, которую отобрали на дезинфекции паршивые боши. В её сегодняшнем существовании ничто, похоже, не смущало её так, как эта новая, практически неодёванная шубка с перламутровыми пуговицами "бон-бон". В этом француженка была вся и поэтому с упрямством заводной игрушки Николь твердила так, чтоб могли понять гречанки, о преимуществах Фройленблоков.
Оксана зевнула, но сон категорически не шёл. Оставалось лишь думать.
В сущности, какая разница? – для самой Оксаны уже давно всё было решено. Быть работницей фройленблока или офицерского бордингхауса она не будет и значит, после умиротворяющей скуки десятого блока её ждал визит, как выражалась Ядвига – "нах Газовня".
Страшные рассказы о таинственных и ужасных Газовнях принесла с собой Златка, пятнадцатилетняя цыганка из сербского Белина, попавшая в Равенсбрюк из страшного Освенцимского "K-Z". Златка была симпатичным, не умеющим себя защитить ребёнком, до смерти перепуганным всеми ужасами Освенцима. За ней постоянно присматривали, но всем было ясно – цыганка была обречена. Обречена, потому что не могла стоять навытяжку на аппеле, от одного вида ауфзерка сжималась клубочком на земле и выла от страха при каждом утреннем рёве "Совы". Она будто была пропитана запахом крови для стаи голодных псов в эсэсовских униформах и поэтому смерть была для неё вопросом времени – это понимали все, и ничего нельзя было поделать.
От беспрестанной трескотни француженки Оксане стало вдвойне горько. Сразу вспомнилось её единственное богатство – крепдешиновое платье, оставленное где-то в карантинных блоках фильтрационного лагеря в Сокале. С завистью Оксана подумала о том, что она даже не знает, что такое шиншиллы, то ли мех, или даже ткань вроде бархата. Где-то в темноте штубы Ядвига на сочном польском "зауважила", что её вот привезли в Равенсбрюк в драном английском маскхалате, когда ферфлюхты приезжают в ка-зет в шиншиллах.
Оксана "валетом" укуталась в грубое одеяло, и попыталась уснуть. Сон не шёл – она проспала почти восемь часов днём, между утренним и вечерним "аппелем". Охрана десятого блока сквозь пальцы смотрела на нарушения режима заключёнными, позволяя невозможные для Равенсбрюка вещи – спать днём, гулять в "локалке" хоть целый день и много ещё чего другого, недоступного никому с лагерной татуировкой. За её спиной, на нарах второго яруса, мирно беседовали её соседи – Барбара, полная еврейка из Варшавского гетто и Огница, молодая сербская партизанка с огромными карими глазами и красным "неблагонадёжным" винкелем на левом рукаве полосатой лагерной куртки. Огница мешая польские, сербские и немецкие слова, рассказывала о Душане – её муже, который партизанствовал вместе с каким-то легендарным и сказочным полковником Тито.
Это было ещё хуже, чем беседы о Фройленблоке – Оксана открыла глаза и снова уставилась на жёлтые блики холодного электрического света, скользившие по потолку. Время никуда не спешило – до утреннего "аппеля" было, по крайней мере, ещё часов шесть и за эти шесть часов ох как надо попытаться заснуть. Так было вчера, так будет и сегодня. Так будет пока она, не попадёт "нах Газовня". Рядом, в полутьме барака, наконец, пришли к общему мнению, что несогласных работать в Фройленблоках, вернут в "сукновальню", или "поющую конюшню", общий блок, где заключённые женщины таскали огромный каток, дробивший камни. Эсэсовцы-охранники требовали от женщин, впряжённых в камнедробилку, непрерывного пения. Общий блок Равенсбрюка считался штрафным, и мало кому удавалось продержаться там более года.
В углу барака, в своём закутке проснулась Берта, и разговоры шёпотом мгновенно прекратились – десятый блок погрузился в тишину, которые нарушали лишь тихие всхлипы Златки, прошедшей через знаменитые Освенцимские "розарии". Клетки из сплошной колючей проволоки, апофеоз лагерного бытия, оставили цыганке на память страшные рубцы, пунктиром прошившие её тело, – от пяток до спины. Златка сбивчиво, путано рассказывала – на спину в "розарии" опускались, когда раны от шипов колючей проволоки на подошвах ног становились невыносимыми настолько, что стоять было просто невозможно...
Фройленблоки, газовые камеры, клетки из колючей проволоки – какая разница?
Здесь ничего не менялось.
Ярко освещённый коридор оглушили чьи-то уверенные шаги. Услышав скрип сапог, Берта сорвалась с нар и стала навытяжку перед открытой дверью. Весь барак замер в ожидании – вечерние визиты в десятый блок не сулили ничего хорошего. Златка в безумном страхе засучила ногами по нарам, когда в барак ввалилась Адель Хорсманн, шарфюрер десятого блока, обладавшая в его пределах властью, сравнимой лишь с властью Господа Бога.
– Steht auf ! – заорала Берта, и заключённые рывком поднялись с нар, образовав неровную шеренгу в центре барака. Следом за шарфюрером в помещение барака вошёл врач блока, высокий немолодой прибалтиец, который раз в неделю, вместе с главным врачом ревира проводил тщательный медицинский осмотр каждой из обитательниц десятого блока. Златку на такие осмотры приходилось водить под руки.
Врач стал за спиной шарфюрера, нервно стучавшего в пол носком начищенного сапожка. Берта зажгла верхнее освещение, и врач-прибалтиец небрежным кивком указал на Оксану, щурившуюся от яркого света "стоватток".
– Neuzehnhunderteinundfűnfzig , – выкрикнула Адель Хорсманн и Оксана, ощущая остриё кольнувшего под ложечкой под ложечкой страха, послушно отозвалась:
– Hier !
Оксана заученным движением сделала шаг вперёд, низко опустив голову. Сама по себе эта процедура не несла ничего страшного и повторялась на каждой поверке. Страшно было другое – вечерний "аппель" состоялся в десятом блоке четыре часа назад.
– Kommt hier ,– приказала Адель, и барак замер, затаив дыхание. Огница, сжав, маленькие кулачки, прощально кивнула Оксане головой. Во всей штубе только у них были красные винкели, только у Оксаны он был "Ротармей" с чёрными буквами "SU" в красном треугольнике и это не давало никаких надежд.
Никаких надежд.
– Auf liegen , – рявкнула шарфюрер Хорсманн и заключённые женщины опустились на нары. Она была порядочно пьяна, так что её качало почти при каждом движении.
Оксана вышла в коридор блока вслед за врачом-прибалтийцем, лихорадочно обдумывая, что бы всё это могло значить. Шарфюрер Хорсманн, проводив их тяжёлым недобрым взглядом, осталась в бараке.
– Душ. Иди в душ, – тихо сказал врач. Он чётко говорил по-русски, с небольшим акцентом. Оксана беспрекословно повиновалась, застучав подошвами тяжёлых лагерных гольдцугов по бетонному полу коридора десятого блока. Она вздрогнула, когда прибалтиец за её спиной чиркнул спичкой. Ускорив шаг, она вошла в тёмную и холодную душевую, а врач-прибалтиец остался стоять в узком дверном проёме, так чтобы ему хорошо было видно весь коридор, залитый оранжевым электрическим светом.
– Слушай меня внимательно, – понизив голос, сказал прибалтиец. – У нас очень мало времени. Всё зависит от шарфюрера.
Он небрежно кивнул в сторону жилого помещения, где Адель Хорсманн, развлекалась, рявкая своё "liegen" и "steht auf". Сигаретный дым змейкой вытекал между его судорожно сведённых в кулак пальцев.
Оксана обескуражено замерла. Врач-прибалтиец никогда так раньше не разговаривал со своими подопечными, ограничиваясь короткими резкими командами, больше похожими на окрики: "сядь", "встань", "покажи зубы", "подними руки". Больше того врач десятого блока, Парацельс с эсэсовским значком в петлице куртки, просто не мог так разговаривать с ней – безликой заключённой номер девятнадцать-пятьдесят один.
– Хочешь сигарету?– спросил прибалтиец.
Оксана отрицательно покачала головой, а прибалтиец сказал:
– Не бойся, тебе ничего не угрожает. Я хочу тебе помочь.
Оксана как можно ниже опустила голову, разглядывая тупые носки своих деревянных башмаков, стандартной обуви в концентрационном лагере Равенсбрюк.
– Завтра, на утренней поверке, рапортфюрер вызовет тебя в рабочую команду. Назначение будет на стандарт-карте розового цвета. Не пугайся – это назначение в Нацвейлер, фильтрационный лагерь. Там тебя зачислят во второй Фройленблок. Тебя стерилизуют, это болезненно, но придётся потерпеть. Доктор Клауберг хороший хирург, всё будет очень быстро. Потом тебя отправят по разнарядке – это уже вне моей компетенции.
Прибалтиец улыбнулся.
– Не бойся, я ничего не потребую взамен. Я делаю это не из корыстных побуждений.
Оксана удивлённо подняла взгляд, посмотрев прибалтийцу в лицо. Врач-эсэсовец ожидавший увидеть в её взгляде благодарность едва не отшатнулся прочь – Оксана смотрела с отчаяньем на стоявшего перед ней высокого, уже начавшего седеть человека. Который раз в месяц вносил записи в карты гефтлингов и горе тому, чья карта оказывалась розовой. Про это знали уже все женщины в лагере, со страхом ожидая пресловутой карты цвета пелёнок новорожденных девочек.
– Не бойся, стандарт-карта, розового цвета это не "Химмель-транспорт" – это рабочая команда.
Прибалтиец нервно мял сигарету, грустно и как-то виновато улыбаясь. Взгляд его светлых, почти бесцветных глаз с россыпью морщинок у век, случайно встретился с взглядом Оксаны – и она облизнула мгновенно пересохшие губы. Она не понимала причину откровений прибалтийца, и это было страшней всего. Путаясь в собственных мыслях, умирая от острого, почти животного страха, Оксана совершила смертный грех в пределах концлагеря Равенсбрюк, осмелившись заговорить с эсэсовцем без разрешения.
– Я могу отказаться? – спросила она, удивляясь собственной дерзости. Где-то совсем недалеко от неё гулко ухали нары от падения тридцати женских тел, отзывавшихся на Хорсманновское "лечь" и "встать". Хуже всего тем, кто занимал места в верхнем ярусе – им приходилось скатываться с полутораметровой высоты на цементный пол и чудо, если всё заканчивалось сбитыми локтями и коленками.
– Да, ещё не поздно всё отменить. И это будет значить, что я потратил все усилия зря. Другого способа остаться в живых, нет – поэтому ты должна согласиться.
– Тогда я лучше откажусь, – медленно сказала Оксана. – Фройленблок – это не способ остаться в живых.
Её слова стёрли грустную улыбку с лица врача-эсэсовца. Прибалтиец глубоко затянулся вонючим табачным дымом и небрежно отшвырнул окурок к грубо сколоченным деревянным помостам, которые заменяли здесь душевые кабины. Оксана проводила взглядом огненную дугу, искрой взметнувшуюся у сырой стены. Если Берта или кто-то из командофюреров обнаружит в душевой окурок, дневальному блока не избежать карцера. С другой стороны этот окурок вонючей эрзац-сигареты может стать настоящим сокровищем для Ядвиги или Николь, главное не забыть сказать им об этом.
– Ты не понимаешь, – сказал прибалтиец. – То, что я тебе предлагаю – это спасение. Здесь смерть. Очень плохая смерть.
Оксана не понимающе посмотрела на эсэсовца. Разве он не понимал, что значит череп в его петлице? А смерть была и так повсюду.
– Лучше "нах Газовня", чем Фройленблок,– Оксана повторила знаменитое в десятом блоке выражение отчаянной польской партизанки, пьянея от собственной смелости.
– "Нах Газовня"? Откуда ты это знаешь? – удивлённо переспросил прибалтиец. – Нет, совсем нет. Если б вас всех внесли в списки на ликвидацию, вас бы сразу отправили Химмельтранспортом в Фернихтунглагер. Здесь, в Равенсбрюке, в десятом блоке – всё намного хуже. Поверь мне, тебе лучше завтра отправиться в Нацвейлер. Для вас "Газовни" не будет.
Прибалтиец опасливо выглянул в пустой коридор десятого блока и уже совсем тихо сказал:
– Завтра в Равенсбрюк возвращается профессор Гебхард. Вас всех переведут в барак при его лаборатории. Профессор Гебхард и доктор Шидлауски проводят там особые эксперименты, изучая действие сульфаниламидных препаратов. Теперь они будут испытывать Hemer-четыре – препарат, эффективность которого нужно подтвердить.
Прибалтиец растерянно потёр ладонью висок.
– То, что я тебе рассказываю,– сказал он. – Это очень большой секрет. Если ты донесёшь на меня или проболтаешься в бараке, ты умрёшь, а я займу твоё место. Это всё очень серьёзно, но ты должна знать, прежде чем отказаться от перевода в Нацвейлер.
– Зачем? – равнодушно спросила Оксана.
– Если ты будешь знать, ты не сможешь отказаться. И потом – кто-то должен знать об этом. Тот, кто уцелеет в этом аду. Ведь они убивают всех свидетелей.
Прибалтиец сделал паузу и снова посмотрел в сторону спальни десятого блока. Коридор был пуст.
– Если ты сейчас откажешься от перевода в Нацвейлер, – сказал эсэсовец. – То завтра окажешься на операционном столе доктора Герты Оберхейзер. Она самый талантливый хирург, которого я когда-либо видел. Тебя привяжут ремнями к металлическому операционному столу и сделают глубокий надрез в верхней части бедра. Надрез будет очень глубоким, почти до самой кости. В рану вложат марлю, пропитанную гноем, металлические опилки, грязь и осколки стекла.
Врач-прибалтиец неловко ссутулил плечи, горячечно вздрагивая от воплей шарфюрера Хорсманн. Он говорил механически, почти не задумываясь, будто повторял давным-давно выученный урок.
– После рану зашьют, остановив кровотечение. Нагноение начнётся почти немедленно, и ты будешь медленно и очень мучительно умирать. Очень мучительно и очень долго, потому что профессор Гебхард будет время от времени делать тебе инъекции Hemer-четыре или обычных сульфаниламидных препаратов, чтобы выяснить их эффективность. Это лишь продляет агонию. Поверь мне – это очень страшно. Я не один раз видел это – подопытные доктора Оберхейзер обычно от боли ломают силой прикуса зубы.
Он, закрыв глаза, покачал головой, будто его слова бесследно ушли в пустоту.
– Они умоляют добить их,– протянул прибалтиец почти нараспев своим странным акцентом. – Некоторые начинают грызть свои губы, так что остаётся лишь большая кровавая дыра до щёк.
Оксана пошатнулась на своих ногах, неожиданно ставших ватными. Холодок ужаса внутри неё едва не превратился в крик. Надрез в верхней части бедра? Пропитанная гноем марля? О чём говорит этот человек?
– Это ведь неправда, – вырвалось у Оксаны.
– Ты красивая девушка, – сказал прибалтиец. – Завтра ты можешь попасть к доктору Розенталю. Он всегда выбирает себе самых красивых девушек. С помощью домкрата для грузовиков тебе сломают ногу в колене и наложат гипсовую повязку. Гипс наложат со смещением. Через три дня повязку снимут, чтобы выяснить, как идёт процесс сращивания кости. Вместе с гипсом тебе удалят хирургическим способом живое тело вокруг коленного сустава, и в лучшем случае ты умрёшь от болевого шока.
Прибалтиец вздохнул.
– Тебе лучше согласиться на Фройленблок, – сказал эсэсовец, с упрёком посмотрев на неё.
Оксана застыла в оцепенении, тупо глядя в уставшее, изломанное отвратительной гримасой, лицо прибалтийца-эсэсовца. Морщинки вокруг глаз врача десятого блока собрались в жёсткие складки. Невероятно длинные, жёлтые от табака, пальцы прибалтийца, суетливо теребили лацканы его форменной защитной куртки со значком СС в зелёной петлице.
– Я ассистировал на этих операциях, – зачем-то тихо пожаловался прибалтиец. – И мне с этим жить.
Для Оксаны, никогда не стоявшей перед ночной диллемой десятого блока – Фройленблок или "нах Газовня", мир ужасный, но тем не менее, всё окружающий её – раскололся на множество острых, как лезвие бритвы осколков. Эти осколки сейчас больно ранили её, ранили её смертельно. Весь этот ужас? – конечно, нет.... Фройленблок, жизнь, спасение. Конечно же, она согласится. Оксана ясно представила немца, обычного эсэсовца, сутками напролёт дежурившего за пулемётом на охранной вышке у своих раздвинутых ног. Пальцы на её груди. Пальцы с коротко остриженными ногтями, воняющие эрзац-одеколоном и оружейным маслом. Липкое, горячее движение внутри неё и искажённое судорогой удовольствия лицо, которое будет возвышаться над ней – покорной и готовой на всё девушкой из бордельного блока....
– Что благородней? – сказал врач-прибалтиец. – Духом покоряться, мечам и стрелам яростной судьбы, или поднявшись в смуте на дыбы убить их. Умереть, уснуть.... Уснуть и видеть сны, быть может?
Оксана с ужасом посмотрела на прибалтийца.
– Что? Что это значит?
– Ты не знаешь? Ох, эта Азия...
– Какая Азия? – опять не поняла Оксана.
– Неважно,– сказал прибалтиец. – Всё это совершенно неважно.
– Можно взять сигарету? – набравшись смелости, попросила дрожащим голосом Оксана.
– Да, пожалуйста.
Прибалтиец протянул ей пачку сигарет с выразительной картинкой – чёрно-зелёный солдат со свирепым выражением лица бросал в неприятельский окоп гранату на длинной ручке. Сухо кашлянув, Оксана прикурила от огонька спички. В этом было что-то ненастоящее, ведь все эсэсы курили пайковые "Блау номер пять", а этот сухощавый прибалтиец солдатские эрзац-сигареты.
– Это правда? – Оксана снова, как и было положено в десятом блоке, опустила свой взгляд на сырой бетонный пол. Она сейчас во всём подозревала скрытый подвох.
Прибалтиец молча кивнул. Большего не требовалось.
– Зачем вы это делаете? – спросила Оксана, затянувшись горьким табачным дымом и невероятным усилием воли удержав этот дым внутри себя, – курила она в первый раз.
– Я литовский "фольксдойч",– опять грустно улыбнулся эсэсовец, и морщинки вокруг его светлых глаз стали похожи на развёрнутый веер. – А это значит, что я ревностный католик. И моя вера не позволяет мне сидеть, сложа руки. Я должен что-то сделать. Кого-нибудь спасти – хотя бы тебя.
Прибалтиец достал из нагрудного кармана своей полувоенной куртки клетчатый платок и быстро вытер лицо.
– Это для моей веры, чтобы было чем оправдаться там,– эсэсовец небрежно ткнул жёлтым от табака пальцем вверх, указывая на серый бетонный потолок душевой комнаты. Поймав недоумевающий взгляд Оксаны, он, бесшумно усмехнувшись, пояснил:
– Небеса. Я имею ввиду небеса.
– Я всё равно не поняла, – виновато сказала Оксана.
– Я говорю о Боге,– сказал прибалтиец.
– Я не верю в Бога,– пожала плечами Оксана. Горький табачный дым внутри неё закружил ей голову, и она осторожно прислонилась к вечно мокрой стене душевой комнаты.
– Я тоже, – прибалтиец говорил для Оксаны загадками. – Теперь я подвергаю сомнению существование ада. Профессор Гебхард мало напоминает Везельвула. Но вера – это твоя душа. Они могут удалить печень без наркоза, но душу вырезать хирургическим способом невозможно. И потом...
Эсэсовец усмехнулся.
– Когда мне накинут на шею петлю, – он торопливо спрятал клетчатый платок в нагрудный платок куртки. – Должен найтись кто-то, чтобы сказать – он не принадлежал к этой банде.
Прибалтиец выразительно постучал по эсэсовскому значку в петлице куртки. Оксана присела от неожиданного приступа тошноты, недокуренная сигарета выпала из её пальцев. Она выплюнула из обожжённого дымом рта вязкий комок горькой слюны. Закрыв ладонью рот, она поборола рвоту, и глубоко дыша, неожиданно даже для себя, сказала:
– Помогите Златке, спасите её, – сказала Оксана и испугалась своих слов. Её быстрые, непослушные мысли рвались как паутина, и в кружащейся голове стучал набатом сопротивляющийся голос её здравого смысла. Пропитанная гноем марля, где они её возьмут? Операционный стол будет холодным? Каково это – ломать от прикуса зубы? Боясь передумать, Оксана обессилено задышала, успокаивая зачастившее сердце.
Она вытерла с губ проникотиненную слизь собственной слюны и подняла недокуренную сигарету с пола. Мысль работала лихорадочно – если шарфюрер Хорсманн будет идти по коридору из штубы и заметит окурок, она вернётся в барак.
– Златка этого не выдержит,– быстро сказала она и запнулась. Вряд ли эсэсовец знал по именам заключённых десятого блока. Но пропитанная гноем марля.... Недокуренная ей сигарета легко обжигала пальцы и сейчас это было единственным, что удерживало её от крика.
– Девочка, ты не понимаешь, что ты делаешь,– мягко сказал прибалтиец. – Ты хоть понимаешь, на что идёшь?
Оксана отрицательно покачала головой, ощущая острый зуд в запястьях своих рук. Там, где, наверное, будут туго затягивать петли ремней операционного стола. Можно будет броситься на прогулке под запретную зону перед сторожевой вышкой, туда, где часовые стреляли без предупреждения, – лихорадочно пронеслось у неё в голове. Всё равно так будет лучше. Лучше пропитанной гноем марли.
– Златка... Златка,– произнес вслух прибалтиец. – Маленькая перепуганная цыганка? Она унтерменш из Аушвица , я не могу так рисковать. Это исключено.
Он с сожалением развёл в стороны руки.
– Тогда почему я? – спросила Оксана, едва справляясь с непослушным языком.
– Ты самая красивая в десятом блоке. И ты не превратилась в лагерный номер – ты человек. Понимаешь о чём я? Ты останешься человеком и в Фройленблоке.
– Я не могу,– тоскливо сказала Оксана. – Я просто не могу.
– Oh, mein Gott ,– вздохнул эсэсовец. – Теперь я просто обязан тебя спасти.
– Это не спасение, – Оксане становилось всё хуже и хуже.
Прибалтиец пожал плечами.
– Если в Нацвейлер с тобой отправится Златка, ты согласишься на перевод? Внести твой номер – это большой риск. Ты и цыганка – очень большой риск. Видишь, я иду на это.
Для убедительности он приветливо похлопал её по плечу, и Оксана сжалась от его прикосновения.
– Ты и Златка, – вопросительно спросил прибалтиец. – Если в Нацвейлере у персонала возникнут вопросы, из-за твоего поведения – это будет значить, что я никого больше никого не спасу. Ты и Златка.
Оксану молча кивнула. Пристально глядя прибалтийцу в глаза.
– У тебя есть шанс, – сказал прибалтиец. – Тебе нужно согласиться.
Он играл краплёными картами и знал это. Оксана не могла представить маленькую цыганку, привязанную ремнями к гладкой металлической поверхности операционного стола. Наверное, она будет громко кричать. Кричать пока не сломает зубы от силы прикуса.
Ей гораздо проще было смириться с тем, что её тело станет собственностью людей в чёрных эсэсовских мундирах, отмеченных овалами серебряных черепов. Всех тех, кто создал бесчеловечные, лишённые здравого смысла пространства между тремя рядами колючей проволоки, которая гитарными струнами была натянута на мачты высокого напряжения и сторожевые вышки, угрюмо глядевших стволами крупнокалиберных пулемётов на низкие угловатые обводы кремационных печей. Один из этих людей, – людей ли, – стоял сейчас перед Оксаной, напряжённо вглядываясь в её лицо.
