Текст книги "Подполковник никому не напишет (СИ)"
Автор книги: Вовка Козаченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Сашка продолжал спать, равнодушно обнимая подушку, а Оксана вальсируя, обошла обеденный стол и поднимаясь на носок на каждом третьем такте, скользнула в промежуток между кроватью и громадным деревянным комодом, в чьём пронафталиненном чреве были спрятаны две её самые главные драгоценности – бежевое крепдешиновое платье и маленький флакончик "Красной Москвы". Духи подарил Оксане Женя Малахов, закадычный Сашкин друг, такой же молодой "летёха" с синими франтоватыми кубиками в петлицах диагоналевой гимнастёрки, мешковато висевшей на его худощавых, по-юношески немного сутулых, плечах. Женя Малахов был самым младшим курсантом из всего выпуска одна тысяча девятьсот сорокового года Омского лётного училища имени товарища Сталина. Самым младшим среди тех милых мальчиков, которых гордо называли "Сталинскими соколами". Все Омские девчонки наяву и во сне грезили об ухажёре в синей курсантской форме и с серебристым пропеллером на шевроне.
Запыхавшись, Оксана остановилась. Оркестрик, игравший где-то внутри неё восхитительный вальс, замолчал. Музыка погасла, будто последняя звезда на лазоревом небосклоне перед рассветом. Дирижёр опустил руки, а музыканты оторвались от своих золотых флейт и свирелей. Теперь Оксану окружала полная тишина, которую нарушали лишь размеренно стучавшие часы на стене. Время неумолимо бежало вперёд, с каждым движением маятника приближая воскресное июньское утро.
Которое пришло, когда Оксана, накрыв стол, принесла из тёмного сырого погреба глиняный глечик с вчерашним молоком, пахнувшим сухими бессарабскими степными травами. Сашка очень любил молоко, мог за завтраком выпить литр или два, но почему-то сам стеснялся этого. Снимая с округлого горла кувшина белую хрустящую марлю, завязанную хитрым узлом молдаванкой молочницей, Оксана услышала лёгкий, едва заметный, гул, доносившийся откуда-то из-за Реута. Сначала она не обратила внимания на этот низкий приглушенный шум, в котором угадывался басовитый рокот авиамоторов. Над аэродромом всегда летали, но только почему так рано. Так гляди, и Сашку поднимут раньше времени. Она выгнувшись глянула на своё тихо сопящее сокровище, которое беззастенчиво дрыхло, сбросив одеяло на пол.
Солнце лизнуло своим огненным краем горизонт, словно пробуя тёмно-голубое небо на вкус, и тишина умерла вместе с восходом. Мир наполнился зловещим гулом мощных авиационных двигателей, исправно вращавших воздушные винты, которые кромсали розовую рассветную зарю.
Утро было уже так близко.
Оксана замерла, прислушиваясь к чужим, совершенно инородным звукам, не замечая, что марля давно соскользнула с горлышка глечика и молоко льётся прямо на скатерть. Она подошла к открытому окну, за которым враждебный и неприятный на слух звук становился всё ближе и ближе. Небо ещё хранило свою июньскую утреннюю чистоту, но чьи-то пальцы уже легли на клавиши гашеток и рычаги бомбосбрасывателей. Пилоты бомбардировщиков в последний раз сверились с подробными картами аэрофотосъемки, где были красной тушью, помечены цели – капониры с самолётами, хранилище горючего, казармы для личного состава. Шесть восемьдесятседьмых "Юнкерсов" и четыре стодевятых "Мессершмитта" нарушив радиомолчание, определили курс для атаки. В эфире, потрескивающем статикой, раздалось то самое оглушающе приглушенная обязательная команда: "Achtung, wir über dem Zweck!" , как ножом разделившая равнодушное время на до и после.
Прямо перед первыми взрывами, наповал убившими июньское утро, с черешен осыпались алые как кровь, переспевшие ягоды. Резкий порыв ветра, будто предупреждая, взмахнул крыльями ситцевых занавесок, а с поста воздушного наблюдения взлетели яркими вспышками две зелёные ракеты, означавшие – "Посадку запрещаю". Но садиться никто не собирался.
И всё вокруг наполнилось рёвом и грохотом....
Первое звено восемьдесятседьмых "юнкерсов" прямо из предрассветного неба скользнуло в пологое пике, и между серебристыми сферами ангаров упали первые бомбы. Их металлические каплевидные корпуса, преодолевая сопротивление воздуха крыльями стабилизаторов, размерили своим недолгим полётом короткий промежуток между жизнью и смертью. Взрывная волна, взметнув в небо обгорелые комья земли, сотрясла до основания маленький домик на краю взлётного поля. Со стен белым дымом посыпалась битая штукатурка, а в настежь распахнутых окнах жалобно зазвенели разбитые стёкла. Маятник стареньких ходиков навсегда остановил своё неторопливое поступательное движение, когда в стены дома врезалась следующая взрывная волна – отголосок высокого огненного факела, сделавшего воздух раскалённой тягучей жидкостью, задрожавшей от грохота взрывов. Новые авиабомбы легли точно на хранилище горючего, и белый ослепительный смерч взвился почти до самых небес, с которых сыпался свинец пулемётных очередей и тринитротолуол немецких фугасок. Вот беззвучно в всеобщем грохоте взорвался топливозаправщик у ремонтной мастерской и оранжевые клочья пламени взметнулись в пока ещё серое небо. Расписанный жёлтыми птахами глечик выпал из рук Оксаны, выплёскивая белое густое молоко на чисто вымытый пол. А по выбеленным стенам хатки-мазанки замолотили тяжёлые крупнокалиберные пули, потерявшие на излёте часть своей убойной силы.
На Торжеуцком аэродроме наступил ад. Маленькие "тупорылые" истребители, которые стояли после вчерашних полётов в три ряда перед ангаром, подбрасывало и переворачивало горячими струями огня, с треском рвущего защитные чехлы и зелёный перкаль на перебитых осколками нервюрах краснозвёздных плоскостей. В некоторых горящих машинах, выбрасывая в небо яркие оранжевые шапки разрывов, взрывался боезапас и горючее. Огонь, утратив от высоких температур своё привычное состояние, превращался в подвижную пурпурную жидкость, расплёскивающуюся горячими багровыми брызгами. Пламя пожаров растворялось только в небе, в котором новое звено немецких бомбардировщиков описав эллипс вокруг взлётного поля выбрали подходящие цели для атаки.
– Что? – Сашка оторвал голову от подушки, недоумённо взглянул на перепуганную Оксану и кубарем слетел с кровати, бросившись к окну, вдруг брызнувшему на пол сотнями стеклянных осколков. Оксана в испуге отшатнулась от разбитого окна. Волна пыли серым дымом ворвалась внутрь дома, и отголосок нового взрыва ударной волной хлестнул по стенам, легко вышибая оставшиеся оконные стёкла. Сашка рухнул на пол, повалив на пол Оксану. И тут же нежно цвиринкнув, несколько пуль выщербили деревянный подоконник над их головами.
Они поднялись с пола, чтобы смотреть.
Из разбитой взрывами казармы военного городка с криками выбегали полуголые, растерянные люди, панически метавшиеся по взлётному полю в поисках укрытия. А над всем этим хаосом, в синем и безоблачном небе бесстрастно визжали ревунами сирен в неподвижных стойках шасси, похожих на когти хищных птиц, немецкие бомбардировщики, безжалостно поливавшие смертью из всех своих пушек и пулемётов беззащитный аэродром. Немецкие самолёты, стремительно падали вниз, чтобы на выходе из пике уронить из под фюзеляжа ещё одну фугасную авиабомбу, выбросить из под фюзеляжа ещё чью-то смерть, плюнуть вниз короткой пулемётной очередью.
С момента начала бомбёжки прошло несколько минут.
– Что это? – Оксана напрасно попыталась перекричать грохот и скрежет, бушевавший в сотне метров от её дома. – Саша, ради Бога, скажи мне – что это?
Она умоляюще смотрела на мужа, взъерошенного и перепуганного, с сумасшедшей надеждой, что вот-вот он привычным жестом махнёт рукой и скажет что-нибудь. Пусть даже он злобно, как говорил их комполка – "по-командирски", выматерит "чудаков на литеру Мэ" устраивавших учения по воскресеньям. Оксана так не любила, когда Сашка ругался матом, но сегодня она не скажет ему ни слова упрёка, пусть только прозвучат эти успокаивающие её слова. Да она теперь вообще не будет укорять Сашке, если тот нечаянно заругается матом.
Но Сашка молча бросился к комоду.
– Саша! – закричала Оксана. – Что это? Это по-настоящему?
Её мысли были абсурдными до безумия.
Самым страшным была мысль,– да всё по-настоящему. Горящие истребители, изорванные осколками в клочья люди, военный городок, скрытый сейчас завесой пыли, поднятой взрывами немецких авиабомб. Всё было даже очень "по-настоящему".
Она просто не хотела верит в это.
– Не знаю,– заорал Сашка, впопыхах натягивая отутюженные вчера Оксаной форменные брюки, уже осыпанные белым крошевом мела. – Отойди от окна!
Потом он торопливо затянул поверх гимнастёрки ремень с кобурой и, всунув босые ноги в сапоги, бросился к двери. За которой вовсю бушевала смерть, так неожиданно спустившаяся с небес на мирно спящую землю Торжеуцкого аэродрома.
– Не выходи из дома,– сказал Сашка, на секунду задержавшись в дверном проёме. – Я скоро вернусь, я обязательно вернусь.
Оксана каким-то необъяснимым чувством, даже не интуицией, а спинным мозгом, холодком по позвоночнику почувствовала, что Сашка врёт. Врёт, не моргнув глазом. И тут же почудилось ей, что видит его в последний раз – вот такого испуганного и ещё до конца не проснувшегося. Она попыталась удержать его, но лишь "мазнула" кончиками пальцев по гимнастёрке.
– Саша, нет! – завопила Оксана, метнувшись за мужем. – Саша, подожди! Са-а-а-а-ша!!!
Мощная взрывная волна пятидесятикилограммовой фугаски упавшей в заросли малины у колодца, сбила её с ног на маленьком крылечке веранды, чудом оставив в живых. Бомбы накрыли шапками разрывов уже объятый пламенем штаб полка, выдёргивая как спички, столбы телефонной линии. Пламя от взрывов рассекло ряды колючей проволоки, стремительными остроконечными волнами подрубив вышку поста воздушного наблюдения. Бомбардировщики парами пронеслись у самой земли и круто рванули вверх, набирая высоту для новой атаки. Теперь почти весь аэродром как одеялом был накрыт завесой чёрного дыма.
Оксана слетела с невысокого крыльца и растянулась в мягкой белёсой пыли, больно оцарапав коленку. Звонко вибрируя в горячем воздухе, над ней прошло стальное смертельное крошево осколков, изранивших в щепки скрипевшую петлями дверь. Сталь черкнула свою роспись на покрытых известью стенах. А "Юнкерсы", падая по одному из кольца, уже снова неслись к земле, чтобы сбросить следующие фугаски. Одно пике – одна фугаска, они никуда не спешили. Земля вздрогнула от новой серии взрывов, поднимавших вверх тонны грунта и пыли, вперемешку с кровью раздробленных человеческих костей, гнутым дюралюминием и пылающими щепками. В нагретом пожарами воздухе кружились чёрные жирные хлопья бензиново пахнувшей копоти, которая кляксами оседала на белых льняных простынях, безмятежно полоскавшихся в саду на тонком бельевом шнуре из парашютной стропы. Оксана, обезумев, бросилась к этим простыням за крохотное мгновение до того, как пулемётная очередь вразлёт прошила их белоснежную ткань. Теперь простыни были безнадёжно испорчены. Потрогав с сожалением грязное льняное полотно, Оксана, прихрамывая, пошла к калитке.
Немецкие бомбардировщики, с рёвом проносившиеся в небе, сбросили вниз весь свой смертоносный груз, перестроились, и попарно пикируя, опустошали теперь пулемётные ленты, стремясь израсходовать все патроны. Пальцы от души давили на гашетки, и воздух прошил стрекот свинцовых трасс, превративших Торжеуцкий аэродром в тир, где мишенями служили мечущиеся по взлётному полю фигурки растерянных людей. Оксана не щадя своих босых ног побежала к взлётному полю, где в клубах чёрного дыма растворился Сашка.
– Са-а-а-ша!– во всю силу своих лёгких закричала она, но крик Оксаны бесследно тонул вместе с сотнями других криков, стонов, предсмертных хрипов и всей какофонии грохота, стелившегося над аэродромом.
На котором продолжали умирать люди. Чудом, уцелевший при бомбёжке "ишачок", выруливший на взлётную полосу из клубов дыма, прятавшего его от немецких бомбардировщиков, оказался точно на линии огня и длинная, почти во всю ленту пулемётная очередь, вдребезги разнесла целлулоидный колпак "фонаря" истребителя, навылет прошив весь фюзеляж и как ножом обрубив рули высоты. Из пробитого пулей маслобака струйкой хлестнуло горящее масло и, попав под трассу следующего пикировщика, И-16-ый взорвался, смешно кувыркнувшись на сломанное крыло. Оксану вновь опрокинуло волной тяжёлого маслянистого воздуха с жёстким привкусом резиновой гари, от которой так саднило и першило в горле. Но и лёжа в траве, ещё влажной от утренней росы, она ясно видела, то от чего хотелось отвести глаза. Два "мессершмитта", на бреющем полёте, расстреляли расчёт зенитного счетверённого "максима" – обритых наголо солдат-первогодок, тщётно пытавшихся вставить в затвор пулемёта новую патронную ленту. Две длинные пулемётные очереди оставили лежать рядом с Оксаной три тела убитых, так похожих в смертельной своей неподвижности на куклы, сломанные капризным ребёнком. Голый по пояс мужчина, который стоял на крыше дощатой караулки, беспорядочно стреляя в воздух из ручного пулемёта, слетел вниз, рассечённый пополам прямым попаданием снаряда малокалиберной авиационной пушки. Оксана закричала, увидев его подброшенную в кровавых брызгах выгоревшую на солнце пилотку.
Оглушённая криками, грохотом взрывов и непрерывной стрельбой она встала и, шатаясь, побрела по опустошённому внезапным налётом аэродрому. Оглядываясь на пылающую караулку где ещё кто-то продолжал стрелять вверх, она старалась держаться проволочного заграждения, чтобы не заблудиться в клубах дыма. Сашка точно побежал на взлётную полосу, на взлётку туда, где разливалось фонтами оранжевое пламя.
"Юнкерсы" и "мессершмитты" проходили над её головой так низко, что можно было различить чёрные кресты на голубых плоскостях с жёлтой окантовкой Люфтваффе. Иссечённый пулями воздух пронзительно визжал в ревунах немецких бомбардировщиков, которые поспешно перестраивались для своей последней атаки. Самолеты, набрав высоту, сорвались в пике, и новые пулемётные очереди взлохматили свинцом выжженный дёрн Торжеуцкого аэродрома. Пикировщики парами, стремительно падая на крыло, неслись вниз к земле. Пилоты снова приникли к прозрачной пластине крестовины прицела в поисках своей последней цели.
Волна огня опалила кожу Оксаны, и она замерла в ужасе, забыв о падающей с небес смерти – из клубов чёрного, низко стелющегося над землёй дыма, как из небытия, появился пылающий силуэт человека, сгоравшего заживо. Огненный призрак, пропитанный запахом бензина, будто возник из горячего, дрожащего как поверхность воды, воздуха. Яркое оранжевое пламя большими каплями стекало с его широко расставленных рук, на которых неровными полосками рвалась горящая кожа. Живой факел слепо брёл вперёд навстречу Оксане, каждым своим шагом сжигая сочную зелёную траву, отравляя воздух вонью горящих юфтевых сапог. Пули прошивали раскалённый воздух вокруг него, но проходили мимо. Сгорающий издавая хриплый нечленораздельный вой сожжёнными голосовыми связками, опустился на колени перед Оксаной, стараясь пылающими руками дотянуться до её босых ног. Она ясно видела подвижные, меняющие очертания от огня пальцы с лохмотьями обугленной кожи на остатках чёрных суставов. Оксана смотрела на эти оплывающие от огня, тянувшиеся к ней пальцы, не в силах посмотреть в лицо сгорающему заживо. Пули рвали вокруг него пыльными фонтанчиками дёрн, но опять проходили мимо.
Оксана резко развернулась, собрав остатки сил, и побежала прочь от этого огненного призрака, упавшего на колени немым изваянием, в котором не осталось ничего человеческого. Она бежала, огибая распластанные тела убитых, пачкая свои босые ноги в ярко-красной крови, в обилии пролитой сегодня на Торжеуцком аэродроме. Пара "Юнкерсов" стремительно заходивших в пике у неё за спиной, открыли пулемётный огонь, расстреливая мечущихся по взлётному полю людей. Длинная пулеметная очередь, самым своим "краешком", наконец добила сгоравшего заживо, оборвав на модуляции его нечеловеческий вой.
Но эхо этого крика ничто не могло заглушить. Оксана нырнула в клубы пыли и дыма, и не оглядываясь побежала прочь. "Юнкерсы" противно жужжа, вышли из пике, уступая очередь для атаки истребителям, чертившим круги в небе над аэродромом. Все четыре "мессершмитта" синхронно полыхнули вспышками выстрелов и к земле понеслись трассы, мерцающие фотоблицами в продымленном воздухе. И от этих ровных пунктирных линий нельзя было убежать.
Оксана бежала наперегонки со смертью. Бежала, не оборачиваясь, – справа и слева от неё зелёную траву аэродрома распороли две аккуратные полоски фонтанчиков, которые как строчки огромной швейной машинки, прошивали алую от крови, уже совсем не зелёную траву, бросая под ноги крошки земли. Смертоносные пулемётные очереди чертили за спиной Оксаны две длинные прямые линии, которые неслись за ней, убегающей от свинцовой смерти. Немецкий лётчик в азарте боя, прильнув глазами к прицелу, напрасно "вытягивая" штурвалом в свободном планировании, ловил юркую женскую фигурку в перекрестие, у которого сходились в одно целое горячие свинцовые брызги калибра семь и девяносто две сотых миллиметра. Трассы обогнали Оксану, и ушли далеко вперёд. Следом в небе пронёсся Ме-109, утробно воя мощным даймлеровским мотором.
Солнце взошло.
Рассвет возвестил о себе весёлым треском пламени торопливо пожиравшего свою добычу и громкими криками раненых, тщётно зовущих кого-нибудь на помощь. Задохнувшись, Оксана резко остановилась, переводя сбившееся дыхание, и не понимая, как она могла выиграть этот забег у смерти.
У смерти, которая уже уходила прочь. Отбомбившись, немецкие бомбардировщики и истребители сопровождения, строгим строем полетели на запад, – туда где, протяжно разгораясь, грохотала артиллерийская канонада. "Юнкерсы" и "Мессершмитты" уходили на свои аэродромы базирования совершенно безнаказанно, не потеряв ни одной машины. А на Торжеуцком аэродроме, перепаханном вдоль и поперёк фугасными авиабомбами, остались гореть исковерканные истребители, застилавшие чистое голубое небо грязными султанами чёрного дыма. Горело здание казармы, столовая, весь военный городок и старая церковь, приспособленная под мастерские.
Оксана ещё долго смотрела вслед уходящим на запад немецким бомбардировщикам, пока медный запах крови, обильно пролитой на стебли клевера и подорожника, не заставил содрогнуться её желудок в рвотной судороге. Рядом в зыбком прозрачном мареве, неподвижно висевшем над землей, жирно чадила, догорая "эмка" командира полка, того самого хмурого армянина со смешной фамилией Ерепьян. Вытирая губы пучком травы, Оксана подумала, кем мог быть лишённый всех человеческих черт живой факел, в бессилии протягивающий пылающие руки к небесам. Она снова согнулась в хлюпающих звуках рвоты.
В это невозможно было поверить – за каких-нибудь двадцать минут 71-истребительный авиаполк практически прекратил своё существование, потеряв три четверти своих машин. Привычный, казавшийся несокрушимым мир Оксаны за короткие пятнадцать минут разрушился, будто карточный домик, который рассыпался, повинуясь внезапному порыву ветра. Этот раскалённый докрасна свинцовый ветерок прошёлся сегодня утром по зданию разрушенной казармы, сравнял с землёй защитные капониры и искорёжил ребристые сферы ангаров. Мимо Оксаны трое красноармейцев протащили истошно оравшего раненого, который в паузах между воем, пытался удержать свои внутренности, вываливающиеся из красных прорех на его гимнастёрке. Оксана отвела свой взгляд в сторону, страшась увидеть знакомое лицо. Может быть, одного из тех, кого ожидала увидеть сегодня вечером на танцах. Ближайшая санчасть располагалась далеко за Реутом, в Торжеуцком гарнизоне, и нетрудно было понять, что раненый, пробующий на ощупь свои кишки, заведомо обречён. Но сейчас Оксане было совсем безразлично, доживёт ли воющий от боли красноармеец до операционного стола в Торжеуцах.
Она не спеша, прошла мимо механиков в синих промасленных комбинезонах, суетившихся вокруг "ишачка" с подрубленной стойкой шасси, кособоко застывшего на краю взлётной дорожки. Кто-то, торопясь, затягивал пробитый перкаль плоскостей случайно уцелевшего истребителя, а кто-то тащил к И-шестнадцатому тяжёлые коробки с двадцатимиллиметровыми ШВАКовскими снарядами. Мрачные, полуголые люди работали сосредоточенно, не издавая ни единого звука и в их молчаливой отрешённости было нечто, заставившее Оксану ускорить шаг, будто они могли почувствовать, узнать о её безразличии, которое теперь стало казаться ей почти преступным.
Всё кончилось,– твердила она про себя. Всё кончилось, всё уже кончилось. Хромая, она побрела параллельно линии проволочного заграждения, изорванного осколками фугасных авиабомб.
– Саша! – как можно громче крикнула она. – Саша!
Её крик бесследно исчезал в сумятице разгрома, царившего на Торжеуцком аэродроме, которому сегодня было не до её криков. Оксана, подавляя волну тошноты, которая выворачивала её и так пустой желудок, вглядывалась в понурые, потемневшие от гари и копоти лица убитых, страшась увидеть, узнать в одном из этих безликих лиц своего мужа. Убитых было слишком много для такого прекрасного дня, как сегодня. Небо над головой Оксаны становилось светлее, солнечный свет, пробивавшийся сквозь дым пожаров, нагревал землю под её ногами. Утро постепенно таяло над Торжеуцким аэродромом.
Навстречу Оксане из чёрных клочьев дыма вышел Женька Малахов, закадычный дружок её мужа. Бросившись к нему, Оксана так же резко остановилась. Женька шёл навстречу ей, размазывая по закопчённому лицу сопли и слезы. В правой ладони он намертво сжимал рукоять разряженного ТТ, из которого несколько минут назад, обезумев от страха и собственной беспомощности, стрелял по немецким самолётам.
– На земле, – рыдал Женька, как обиженный мальчишка. – Всех на земле.... Как щенков! Весь полк!
Оксана с ужасом заметила, что из уголка Женькиного рта свисает длинная, тягучая полоска кровавой слюны. От страха, и детской, почти мальчишеской обиды своей Женька прокусил до крови себе губу и совершенно не заметил этого. Она едва не закричала от ужаса – на мгновение, представив, что все вокруг неё сошли с ума.
– Женя, – испуганно сказала Оксана. – Ты Сашу не видел?
Малахов не услышал её слова. Он как шёл вперед, не видя ничего, и размахивал пистолетом. Нелепо заведённой механической игрушкой обойдя Оксану, Малахов слепо пошёл в сторону – прямо на изорванные ряды колючей проволоки у края аэродрома.
– Суки! – орал он в притихшее утреннее небо, плюясь кровью. – Бляди! Всех на земле.... Весь полк!
Оксана, прихрамывая, догнала Женьку и осторожно обняла его за худенькие, вздрагивающие в рыданиях, плечи. Женька тупо вытер со рта кровавую слюну. Блестящий смазкой, новенький тульский Токарев выпал из его ладони.
– Тш-ш,– прошептала спёкшимися губами Оксана, успокаивая Женьку. – Тш-ш.... Всё кончилось.
Женька положил голову на плечо Оксаны, пачкая закопчённой щекой белую бретельку её ночной рубашки. Чёрный дым, низко клубившийся над землёй, медленно стекал вокруг них по острым листьям зелёной травы взлётного поля. Солнце спряталось за чёрным шлейфом едкого дыма, стелившегося от пылающих ангаров, где догорали цистерны с высокооктановым авиационным бензином. Тень от чёрного, вонючего дыма ползла по аэродрому, цепляясь за тонкие стебли пырея и клевера.
Оксана с тревогой посмотрела в горячее, неподвижное небо.
– Тш-ш,– продолжала она баюкать всхлипывающего Женьку. – Всё кончилось. Всё уже кончилось....
Женька перестал плакать. Он будто очнулся от страшного, но всё же сна и недоумённо посмотрел в глаза Оксаны. Посмотрел испуганно.
– Всё ведь хорошо? – с надеждой спросила Оксана и тоже взглянула в грязное Женькино лицо, увидев там стыд. Стыд за собственный страх, стыд за собственную минутную, детскую слабость. Неожиданно Оксане стало смешно. Она улыбнулась, взъерошив грязной ладонью короткие Женькины волосы.
– Что такое? – обиженно спросил Женька, отводя в сторону свой взгляд. Из глубоко прокушенной губы тонкой струйкой продолжала сочиться кровь.
– У тебя нос испачкался,– смешливо сказала Оксана.
Они стояли посреди большого взлётного поля, на котором потоки лёгкого июньского ветра раскачивали языки весело трещавшего пламени. Они стояли и улыбались рядом с десятками убитых, уткнувшихся бесстрастными, пустыми лицами в нагретую пожарами землю. Чёрные блестящие мухи, уже нашли на их обнажённых, избавленных от чувств лицах удобные аэродромы.
Они стояли молча, пока Женька обиженно не протянул:
– Да ладно тебе.
А что ему было ещё сказать?...
– Нет, правда,– сказала Оксана. – А ты Сашу не видел?
Женька, отрицательно сдвинув брови, мотнул головой.
– Нет, не видел,– сказал он и поднял с земли свой пистолет. – Он, наверное, там возле самолётов....
Женька махнул рукой в сторону пылающих самолётов, вокруг которых в клубах дыма мелькали растерянные люди. Они неторопливо побрели к изуродованным "чайкам" и "ишачкам", залитым оранжевыми пламенем, которое змеилось по обломкам самолётов.
– Это война? – спросила Оксана.
– Война,– утвердительно кивнул головой Женька. – Если б не внезапно.... то мы б ещё посмотрели кто кого. А то ведь на земле, весь полк....
Он тоскливо посмотрел на безоблачное небо.
– Мы их не ждали,– бессмысленно сказал он, будто оправдываясь. – А они весь полк.... И ведь приказа никакого не было. Приказ ведь был – не поддаваться на провокации...
Женька обернулся – совсем недалеко горела перевёрнутая машина комполка, который ещё вчера призывал не поддаваться на эти самые провокации. Оксана чуть ли не силой потянула к взлётной полосе.
Они нашли Сашку на взлётке, возле уцелевших самолётов.
Сашка неудобно скособочась, сидел на "фонаре" чудом уцелевшего "ишачка" и торопливо жевал плитку шоколада из неприкосновенного запаса. Рядом непрерывно матерясь, двое пожилых механиков наполняли обоймы ШВАКовских пушек жёлтыми, блестящими от смазки снарядами. А перед "ишачком", в высокой траве раскинулось тело красноармейца, изрешеченного пулями.
– Оксана? – Сашка легко спрыгнул с фюзеляжа истребителя. – Зачем ты здесь?
– Саша,– всхлипнула Оксана, бросаясь мужу на шею. В слезах счастья она не заметила, как её босая ступня скользнула по мокрой от крови – пули перебили парню шею – гимнастёрке убитого.
– Саша, Саша, Сашенька....
Она как слепой щенок тыкалась сухими губами в лицо мужа, ощущая его хриплое дыхание, горько пахнувшее невкусным армейским шоколадом. Воскресное июньское утро обняло их, стоявших возле замершего на взлётной дорожке истребителя. Казалось, что они могли бы стоять так вечно. Но авиамеханики наполнили магазины пушек, торчавших из крыльев истребителя. Малахов стоял за ними не зная куда деть свои руки.
– Саша, Сашка,– шептала, сбиваясь на плач, Оксана. Она старалась крепче прижаться к Сашкиной груди, царапая голые руки о металлические застёжки парашюта, мешком болтавшегося за спиной мужа. Теперь ничто не заставит её оторваться от широких Сашкиных плеч.
– Команда три – на взлёт, сухо сказал Сашка. – Связи нет. Взлетаем без сигнала.
– А где Ерепьян? – тупо спросил Малахов.
– Нет Ерепьяна. Никого нет. Связи нет. Самые старшие по званию – мы. Понял?
– Как это мы? – не понял Женька.
– А так одним попаданием, – Сашка как-то брезгливо поморщился в ответ на слюнявые причитания и поцелуи жены. – Давай, там ещё ишак Митрофанова целый – пойдёшь на нём.
Женька за спиной Оксаны беззвучно кивнул и растворился в клубах дыма, надеясь отыскать уцелевший в этом аду самолёт.
– Ведь всё кончилось? – оглянувшись, спросила шёпотом Оксана, заглядывая в посуровевшее лицо Сашки. – Они ведь ушли. Ведь ушли – скажи, ушли?
Сашка оторвал от себя руки Оксаны.
– Они вернутся. Всё только начинается. Это война, Оксана.... Мне лететь надо.
Оксана от испуга села на пропахшую пороховой гарью траву.
–Там,– Сашка махнул в сторону, куда ушли немецкие самолёты. – Там, Оксана, наши. Их нужно прикрывать с воздуха. Связи нет, но лететь надо. Что-то ещё осталось.
Он ещё долго говорил что-то о звеньях и прикрытии, и Оксана молча кивала, будто отыскала в его словах какой-то смысл. Сашка говорил и говорил, пока седой авиамеханик свистящим шёпотом не сказал за спиной Оксаны:
– Всё лейтенант, полный ажур. Только дозаправить не сможем – топлива у тебя в баке только две трети, – один из авиамехаников махнул рукой в сторону пылающих бензовозов у хранилища горючего.
– Я обязательно вернусь. Когда-нибудь, – Сашка умолк и будто собираясь с мыслями, потёр грязный лоб. – Может это только провокация.
Оксана посмотрела на запад, прислушалась к бухающей где-то за горизонтом артиллерийской канонаде и заплакала. Ей невыносимо хотелось вцепиться руками в Сашкины плечи и держать его, не отпуская от себя. Кричать, что ей совершенно плевать на какие-то войска, плевать, что они самые старшие по званию и что ей хватит на сегодня смерти и крови. Прокричать о сгорающем заживо, пока Сашка не согласится остаться, и они вместе вернутся в их маленькую хатку-мазанку, убирать осколки стекла и белое крошево мела. Простыни в саду, наверное, можно было заштопать и отстирать. Только бы Сашка остался.
– Лейтенант, ещё один "ишак" целый, пулями только стекло в фонаре поклевало.
– Лады,– сказал Сашка авиамеханику. – Ещё, что поднимите из машин?
– Посмотрим, – пожал плечами авиамеханик.
Оксана поняла, что Сашка всё равно полетит.
– Ты ведь вернёшься? – хриплым шёпотом спросила она.
– Конечно,– кивнул Сашка, взбираясь по упорам на кабину истребителя. – Иди домой Оксана.
– А вечером мы пойдём на танцы? – пытаясь успокоить себя, спросила Оксана. – Пойдём на танцы?
Сашка, как-то странно обернувшись, с тревогой посмотрел на Оксану и, застёгивая под подбородком ремешки шлемофона, быстро сказал:
– Конечно,– и чётко выделяя каждое слово, добавил:
– Вечером мы пойдём на танцы.
Он рывком надел очки шлемофона и поспешно улыбнулся. Оксана неотрывно смотрела ему в лицо пустым взглядом, наконец-то понимая, что сегодня не будет ни кинопередвижки, ни охрипшего патефона на летней террасе гарнизонного клуба. Как не было уже самого гарнизонного клуба разбитого немецкими фугасками.
– Шоколада хочешь?– спросил Сашка.
Оксана отрицательно покачала головой.
– Ты только поскорее возвращайся,– жалобно попросила она.
– Хорошо,– кивнул Сашка. – Ты только если снова бомбить будут, прячься в погреб, обещаешь?
– Обещаю,– сказала Оксана и тихонько всхлипнула, будто навсегда прощаясь с Сашкой.
– Я тебе крыльями помашу, хочешь?
Оксана кивнула. Она стояла, как стояла – маленькая и беззащитная перед падающей с небес смертью, перед всеми "Юнкерсами" и "Мессершмиттами", которые сегодня стреляли только в неё. И её мужчина стоял перед ней – высокий и сильный, готовый через несколько минут отправиться на свидание со смертью, чтобы защитить, уберечь, а если надо то прикрыть собственной грудью от всех пуль направленных только в неё, маленькую беззащитную женщину со сбитой коленкой и одетую лишь в одну ночную сорочку.
