Текст книги "Похищение свободы"

Автор книги: Вольфганг Шрайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

5

День 4 мая выдался прохладный и ветреный. Под вечер мы слушали лекцию доцента. Говорил он довольно монотонно и совсем не обращал внимания на то, что не все его слушают.

Бланка написала мне на листке бумаги: «Каждый поворот истории неизбежно вызывает в мелкобуржуазной среде шатания, которые оказывают то или иное воздействие на пролетариат. И это неизбежно до тех пор, пока не будут выкорчеваны все корни капитализма».

Мы были недостаточно образованны и не особенно красноречивы. Наша сила заключалась в действиях. К тому же на подобных лекциях почему-то всегда хочется спать…

Утром прошел дождь, хотя дожди в эту пору у нас большая редкость. На сей раз виноват был холодный атмосферный фронт, переваливший через горы и принесший осадки.

…Когда я подошел к зданию конгресса, белый «кадиллак» уже стоял на месте. Автомашины депутатов выстроились вдоль бортика тротуара впритык, и Сандовалю, прибывшему с некоторым опозданием, некуда было втиснуть свой роскошный «линкольн» – пришлось занять место во втором ряду. Водитель и телохранитель председателя парламента начали было протестовать, ссылаясь на высокое положение своего хозяина, на то, что заседание скоро кончится, а они должны быть под рукой у шефа, но все оказалось тщетно. Мои шахтеры, переодетые в полицейскую форму, которую раздобыл Серхио, после небольшой перепалки оттеснили их метров на сто, где уже расположилась наша группа прикрытия. Она сразу же предприняла все необходимое, чтобы блокировать «линкольн»…

Тем временем Бланка нахально выехала на середину площади и затеяла спор с полицейскими, которых изображали переодетые шахтеры.

Как только Сандоваль с группой депутатов вышел из подъезда, Бланка подала ему сигнал клаксоном. Председатель парламента, спустившийся было на пять ступенек, заметив белый «кадиллак», принадлежащий любовнице, остановился и, подавив эмоции, направился к машине.

Я сжался в комок за спинкой переднего сиденья. Сандоваль, сопровождаемый несколькими назойливыми депутатами, от которых он старался отделаться, приближался к «кадиллаку». Это был плотный мужчина запоминающейся наружности, одетый в прекрасно сшитый костюм. Каждое его движение свидетельствовало о том, что он знает, себе цену и чувствует себя хозяином положения.

Не буду описывать нашу нервозность, хотя шансов ускользнуть от нас у Леандро Сандоваля, как мне казалось, не было. Даже парламентский служака, державший зонт над его головой, и тот входил в нашу группу.

– Что случилось? – прошипел Сандоваль, обращаясь к Бланке. – Что за выходка?!

Бланка, отвернув лицо в сторону, лишь молча кивнула, и Сандоваль сел в машину, не заметив подвоха. Если бы он вдруг промедлил, наши ребята в форме полицейских мигом втиснули бы его в машину.

Тяжело плюхнувшись на переднее сиденье, Сандоваль прошипел:

– Так что произошло, сокровище мое? – и вдруг окаменел – это Бланка приказала ему вести себя благоразумно, а я просунул в промежуток между передними сиденьями ствол пистолета и упер его в шею председателя.

Сандоваль повернулся в сторону полицейских, ожидая от них помощи, но те одарили его такой красноречивой усмешкой, что он мгновенно все понял. Он тяжело вздохнул и сник, сразу как-то уменьшившись в размерах.

– Выше голову! – приказал я ему. – Сиди так, будто ничего не произошло, и тогда все обойдется. – Что-то похожее я слышал в детективном фильме.

Пока все это происходило, парламентский служака привел вторую жертву – уже успевшего промокнуть под дождем Фернандо Урбино.

– Господин председатель, – пролепетал тот, услужливо кланяясь Сандовалю, – вы желали что-то сказать мне?

– Пусть сядет в машину, – шепотом подсказал я Сандовалю.

– Садитесь в машину, – безразличным тоном бросил тот.

Урбино, видимо, не понял сказанного, но кивок шефа словно подтолкнул его. В этот момент парламентский служака распахнул перед ним дверцу машины и, пропустив вперед, сел рядом с ним.

Бланка выжала газ.

– Куда мы едем, мой господин? – удивленно спросил Урбино, от которого пахло сыростью и еще неизвестно чем. – А кто эти господа?

– Они мне пока что не представились, – ответил Сандоваль, из чего можно было сделать вывод, что он уже взял себя в руки.

– Да, но… Что все это значит?

– Мы – партизаны, – громко пояснил я.

– Вы еще раскаетесь в этом, – проворчал Сандоваль.

Этот диалог закончился тем, что я завязал заложникам глаза, а на повязки надел большие темные очки.

Бланка тем временем выехала на южное направление. Все шло гладко, слишком гладко, как мне казалось.

* * *

Прибыв на виллу, мы поместили заложников в отдельные подвалы, которые Хорхе заранее оборудовал под камеры для заложников и под каморку для охраны. Не исключено, что захваченные все же слышали шум транспорта, доносившийся со стороны шоссе. Никакие другие шумы не помогли бы им определить свое местонахождение.

Пока мы поджидали машину, на которой должны были привезти третьего заложника, Леандро Сандоваль достал из кармана серебряную табакерку и, вынув из нее тонкую сигару, попросил у меня огня. В свете пламени зажигалки я рассмотрел его более внимательно. Его голова, казалось, была посажена прямо на крупное туловище, как ни странно, лишенное живота. Несмотря на свой солидный вес, Леандро был очень подвижен. По тому, как он держал в пальцах сигару и раскуривал ее, чувствовалась внутренняя уверенность. Движения его были плавными, глаза блестели, виски посеребрила седина. Он все еще молчал, хотя мне почему-то казалось, что некоторое время спустя он начнет действовать на нервы тем, кому придется его охранять. С подобными типами мне уже приходилось сталкиваться. Обычно это были очень энергичные люди, которые могли бы управлять страной, если бы не ставили собственные интересы выше государственных.

Положение Урбино было более сложным. Мы прозвали его Доном Фернандо. Несмотря на результаты выборов, он все еще оставался коммерческим директором государственного телевидения и лично руководил пятым телевизионным каналом. Это он ввел в обиход выспренные выступления перед телезрителями, стремясь произвести впечатление манерой говорить.

Вопреки скепсису и показному престижу выглядел он довольно жалко и все время капризничал: то его не устраивало слишком маленькое помещение, то оно казалось ему слишком сырым, а матрац, на котором он спал, слишком тонким, а он, видите ли, страдал от ревматизма. Попросив у охранника листок бумаги, он написал на нем довольно длинный список лекарств, которые были ему необходимы, чтобы пережить тяжелые дни. Своими многочисленными жалобами он нас просто измучил.

Однако самое досадное ждало нас впереди. Ночью Серхио Каталан привез наконец-то третьего заложника. Выяснилось, что доставить его к нам оказалось делом сложным, поскольку полиция успела оцепить столицу. Заложник к тому же был вооружен и, чтобы утихомирить его, пришлось стукнуть рукояткой пистолета по голове. Так же нелегко было отделаться от преследователей, а затем, сменив две автомашины, доставить этого типа к врачу…

Короче говоря, выполняя задание, Серхио прибег к насилию и тем самым испортил операцию: полиция узнала о похищении за день до заседания конгресса.

И все же самое скверное заключалось в том, что по ошибке в качестве заложника захватили совершенно другого человека. Когда его привезли ночью, да еще с забинтованной головой, и высадили из машины посреди темного двора, мы тоже не сразу его узнали, а когда рассмотрели, то обнаружили, что это не кто иной, как Гектор Кордова, преподаватель финансового и рабочего права, целый год учивший нас.

Возник вопрос: как профессор мог попасть во дворец правительства? Оказалось, что в конце концов он набрал необходимое количество голосов в своем избирательном округе и прошел в парламент. И вот теперь мы захватили его, нашего друга, в качестве заложника. Нам ничего не оставалось, как расстаться с Серхио. Вернув ему три комплекта полицейской формы, которые он нам передал, мы отпустили его домой, недоумевая, как же такое могло случиться.

* * *

Несчастная жертва сама поведала нам об этом. Дело в том, что у профессора Кордовы не было собственного автомобиля, чем он даже гордился, и потому, выйдя из здания парламента под дождь, он попросил одного из своих коллег по партии подвезти его до дома. Этим другом как раз и был тот человек, которого предстояло похитить Серхио, но последний принял его за шофера, а Кордову за похищаемого.

Рассказывая все это, профессор по голосу узнал Бланку и меня. Нам ничего не оставалось, как, сняв с головы капюшоны, открыть свои лица и принести профессору извинения.

– Теперь я могу уйти? – сухо спросил он, так и не пожаловавшись на грубое обращение, считая, видимо, что это мелочи.

– К сожалению, нет, профессор, – объяснил я ему. – Вас сразу арестуют, а молодчики из полиции вытянут из вас все, что их интересует.

– А я скажу, что никого не узнал… Да и молчать я умею.

– Это вам только кажется, – возразила Бланка. – И потом, в таком виде, господин профессор, вам далеко не уйти.

– Тогда давайте инсценируем мой побег, – наивно предложил Кордова.

– Это с вашей-то забинтованной головой? – удивилась Бланка. – Нет… Объясните лучше, зачем вы согласились выставлять свою кандидатуру в парламент от этой клики болтунов? Почему не подумали о своем авторитете?

– Охотно объясню: чтобы быть рупором вашей партии.

– Вы имеете в виду либералов?

– Нет, я говорю о вашей партии. От ее имени мне это и посоветовали. Посоветовали быть поближе к новому правительству, ну, скажем, выполняя роль посредника.

Мы потеряли дар речи, чувствуя, что дело принимает неприятный оборот.

– Короче говоря, сначала ваши люди советуют мне пройти в парламент, а затем вы даете мне по голове, – ехидно заметил Кордова. – Выходит, ваша правая рука не знает, что делает левая, не так ли?

– Люди, которые совершили на вас нападение, не принадлежат к нашей партии…

– Слабое утешение, – перебил меня профессор.

В глубине души я был согласен с ним. Происшедшее красноречиво свидетельствовало, до какой степени мы разобщены. Профессор доказал мне, как далек я, член Центрального Комитета, от курса партии…

Нам пришлось еще раз рассыпаться перед ним в извинениях.

– Так как же быть дальше, друзья мои? – спросил профессор, однако этого мы не знали.

Разговор происходил на втором этаже, в комнате, где Рената и Хорхе, уставясь в экран маленького японского телевизора, смотрели ночную программу. По государственным каналам пока что ничего ее передавали о случившемся.

Работал и седьмой, коммерческий канал. Вскоре на экране появился мужчина, которого должен был похитить в качестве заложника Серхио, и заговорил:

– Мой автомобиль внезапно окружили какие-то люди. Открыв дверцу, они силой оторвали меня от руля и бросили на асфальт. Затем я почувствовал удар по затылку и потерял сознание… А до того два или три бандита вскочили в мою машину и умчались в неизвестном направлении…

– Куда делся ваш друг, профессор Кордова? – задал вопрос репортер телекомпании.

– Его увезли, и полиция до сих пор не может напасть на след.

– Как вы думаете, почему именно он стал жертвой террористов?

– К сожалению, этого я не знаю. Должен только заметить, что здание парламента плохо охраняется. Похвально, конечно, что действующее в настоящее время военное правительство держит войска, которые обязаны поддерживать порядок, в казармах, чтобы у населения не сложилось впечатления, будто военные пытаются диктовать свою волю демократическому руководству, но, как видим, чрезмерная щепетильность порой вредна. Неужели криминальная полиция не могла организовать охрану дворца? Разве после печальных событий прошлого года нельзя было одним махом разделаться с ультралевыми, которые теперь срывают работу парламента, избранного народом?..

Хорхе переключил телевизор на пятый канал, но там уже звучал гимн «Счастливое отечество» – либо сотрудники все еще не заметили исчезновения своего шефа, либо национальное телевидение возглавляли тупицы, которые не знали, как прокомментировать свою потерю. Выходило, что момент для нанесения удара мы выбрали правильно: противник оказался ошарашен и в какой-то степени парализован.

– Ну, так что будем делать? – спросил опять Кордова.

– Мы предъявили правительству ультиматум, – объяснила ему Бланка, – они сообщают нам о местонахождении пропавших товарищей, а мы выпускаем на свободу одного заложника, то есть вас, господин профессор… Остальных мы просто обменяем.

– Как вы себе это представляете? – скептически поинтересовался профессор.

– Завтра утром разошлем нескольким журналистам письма и пленки с записью вашего голоса и голосов еще двух заложников. Это подтвердит значимость ультиматума и в какой-то степени мобилизует общественное мнение. Вы хотите помочь нам в этом деле?

– Одному дьяволу известно, поможет ли это, – пробормотал Кордова. – Но я не поставлю под удар своих учеников.

– Под удар? – удивилась Бланка.

– Даже ваша переориентация может принести нам пользу, поскольку вас, господин профессор, прогрессивного ученого, превратили в жертву. Ваш авторитет в глазах сограждан заметно возрастет…

– Со временем из вас выйдет хороший адвокат, – заявил профессор.

6

Уже на следующий день все радиостанции и газеты обнародовали наш ультиматум и заявления трех заложников. Отсутствие трех депутатов, в особенности председателя парламента, на открытии конгресса стало прямо-таки сенсацией. К этому времени начали поступать известия о стычках партизан Сесара Монтеса с регулярными войсками в восточных районах и об актах саботажа на Южном побережье. Создавалось впечатление, что все эти акции были скоординированы по времени с нашими, хотя на самом деле все обстояло не так.

Вскоре был получен короткий ответ: «Мы не знаем этих господ. Государственные органы их не задерживали и не арестовывали». Одновременно с этим невразумительным ответом правительство отдало указание органам цензуры наложить запрет на дальнейшее обсуждение этого случая в печати. Такого оборота в условиях «демократического правления» мы не ожидали. Однако теперь нам стало ясно, что подобный шаг, несмотря на свою примитивность, преследует далеко идущую цель – полностью нас изолировать. И если мы не придумаем чего-то нового или нам не помогут извив, то все наши усилия окажутся тщетными.

В конце недели, точнее, 7 мая мы распространили декларацию, в которой изложили свое отношение к Революционной партии, обвинили ее в стремлении замолчать преступление, совершенное по отношению к нашим товарищам, и организации тайного похода на партизан.

Свою декларацию мы размножили в количестве три тысячи экземпляров и распространили как в столице, так и на периферии. Однако отклика на нее почему-то не последовало. Да и как, спрашивается, народ мог высказать свое отношение к преступлению? Мы надеялись, что по стране прокатится волна митингов и забастовок, но глубоко заблуждались. Любая забастовка требует специальной подготовки, организации, а мы не предприняли ни того, ни другого. Руководство Сопротивления заняло выжидательную позицию, давая тем самым понять, что оно недовольно нами. Короче говоря, оно не собиралось брать дело в свои руки, и мы, как прежде, оказались предоставлены самим себе.

* * *

Поскольку нас уже несколько дней никто не беспокоил, вставал вопрос: что же делать с заложниками? Если отпустить их, то зачем, спрашивается, мы их задерживали? Если задерживать дальше, то какую пользу извлечем из этого мы, да и революция?

Две недели спустя я разыскал Рафаэля Т., на которого мы возлагали большие надежды. Он сидел дома, окруженный батареей пустых бутылок, из чего я заключил, что он уже несколько дней пребывает в запое.

– Руководство у нас, конечно, дрянное, – проговорил он, дыша мне в лицо перегаром. – А почему, спрашивается? Не потому ли, что оно бессильно? Но и стиль ваших действий никуда не годится… Рене, как тебе только удается скрывать от нас все, что вы там делаете? Центральный Комитет не одобряет ваших действий.

– Я же приостановил проведение последней акции.

– Вы проводите свои акции вовсе не ради тех двадцати восьми, которых вы даже не знаете… Просто вы решили использовать этот инцидент в качестве дубинки, чтобы ударить ею по либералам, с которыми вы так настойчиво налаживали контакты… Так вот, если тебя интересует мнение первого секретаря, да и нашего штаба, то ничего из твоей затеи не получилось.

– Вы давно растеряли все свои цели и верите только в одно – в иллюзию так называемого демократического руководства!

– А ты желал обмануть партию… Но тебе это не удалось и не удастся, потому что ты и твои люди еще не вылупились из яйца, а мы уже летаем…

Я ушел от него рассерженный, так и не узнав, что только благодаря его заступничеству меня не исключили из состава ЦК. Однако я понял, что руководство Сопротивления не намерено оказывать нам помощь, что после провала Серхио мы остались в одиночестве.

* * *

Однажды, когда я наведался в столицу, Руперто Рохас пригласил меня на собрание партийной группы, которое проводилось в условиях строжайшей конспирации, но уже не носило прежнего, заговорщического характера. Эту партийную группу возглавлял сам Руперто. Судя по всему, он хотел показать мне, как надо вести будничную партийную работу.

Повестка дня – «Твердый курс при эластичной тактике» – нам, будущим юристам, была хорошо знакома по лекциям профессора Кордовы. Еще не придя в себя после разговора с Рафаэлем, я не очень внимательно слушал докладчика. Сначала он изрекал общие фразы об империализме США, который не является оплотом демократии…

– Итак, факты свидетельствуют о том, что наш главный враг, каковым является североамериканский империализм, сменил тактику. Если до сих пор он поддерживал реакционные силы, с тем чтобы при помощи армии управлять страной, то теперь использует эту самую армию для того, чтобы обеспечить контроль над правительством, поскольку к власти пришли новые силы. Вот, собственно, почему мы, товарищи, и говорим, что нам необходимо выработать новую тактику, при этом не меняя общей стратегии нашей политики…

Далее докладчик попытался дать оценку Революционной партии, заявив, что она-де не может вариться в одном котле с реакционными партиями.

– Революционной партии, – убеждал он присутствующих, – отводится несколько иная роль, которая заключается в том, чтобы обмануть широкие народные массы и привлечь их на спою сторону путем обещания реформ. В самой Революционной партии сильны противоречия между правящей верхушкой и функционерами среднего звена с одной стороны и рядовыми членами партии – с другой. Однако нельзя утверждать, что это три совершенно разных организма, как нельзя утверждать и того, что партия является сплоченной. Скорее всего, она состоит из трех дифференцированных групп. Поэтому наша основная задача состоит в том, чтобы постоянно бороться против реакционной руководящей верхушки, нейтрализовать функционеров из числа среднего звена, а рядовых членов склонять на позиции левых сил…

Сказанное было верно, однако докладчик ни словом не обмолвился, каким образом это сделать. В основном он давал старые рецепты, в которых не хватало призыва к действию.

Я уже знал: далее докладчик заговорит о смене правительства, о том, что это следует рассматривать не иначе как перегруппировку правых сил, по-прежнему контролируемых американским империализмом.

Мне показалось, что в данном случае речь шла о компромиссе между консерваторами и центристами внутри самой партии. Исключив нас, левых, они объединились, чтобы приостановить вооруженную борьбу. Стоило мне услышать об этом, как внутри у меня все так и закипело.

– Поскольку правительство начнет, вероятно, проводить совсем другую политику, чем та, которую ему пытаются навязать военные, – попытался докладчик быть более конкретным, – нам, коммунистам, необходимо выработать по отношению к армии свою политическую линию. Мы должны разоблачать репрессивную роль армии и показывать правительству, что высшие офицеры готовят заговор в целях захвата власти, что в настоящий момент его непосредственным противником является не партизанское движение, а армия во главе с реакционным офицерством.

– Я что-то не вижу логики в твоих словах, – бросил я реплику, хотя мне, как гостю, следовало воздерживаться от замечаний. – Ты, товарищ, только что убеждал нас в необходимости постоянно бороться против правящей верхушки…

– В том случае, если она начнет поддерживать реакцию!

– А теперь призываешь ее поддерживать…

– Да, но выступая против армии! Надо иметь в виду, что это меньшее из зол, понятно? – быстро отреагировал он на мои слова. – В случае если армия возобновит действия против партизан, нам необходимо будет перейти к наступательной тактике и перехватить инициативу, но если она прекратит или хотя бы приостановит свои действия против них, мы должны сконцентрировать все силы на ее демократизации, на вовлечении широких масс в борьбу…

– Таким образом, ты предоставляешь право действовать первым противнику…

– Все остальное не что иное, как сектантство…

– Враг и так уже начал действовать: в начале марта были арестованы и пропали без вести 28 наших товарищей, а вы о них даже не вспомнили, не так ли?

Собравшиеся смущенно молчали. Докладчик некоторое время хватал ртом воздух, а затем принялся заверять всех, что партия на массовые преследования и аресты всегда отвечала контрударами.

Я решил еще раз подловить его и заметил:

– Контрудар был нанесен раньше, но тех, кто его нанес, вы бросили на произвол судьбы…

– Я знаю, на кого вы намекаете, – на трех парламентариев! Как раз это-то и было ошибочным, потому что конгресс, хотя мы в нем формально не представлены, выдвинул такую программу, которая приемлема и для нас.

Мне ничего не оставалось, как сложить оружие.

* * *

Когда собрание закончилось, я столкнулся с Уогом, английским журналистом, которого мы хорошо знали. На собрании он сидел в углу и делал записи, которые использовал в своих статьях для леволиберальных газет и журналов. И хотя Руперто поспешил мне на выручку, я, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, согласился дать Уогу интервью. После поражений, понесенных мной за последнее время, я чувствовал себя в такой глубокой изоляции, что предстоящий разговор показался мне спасением.

В большинстве случаев репортеры из Европы наведываются в нашу страну лишь тогда, когда у нас проводятся выборы, вспыхивают путчи или эпидемии, уносящие множество жизней, происходят землетрясения или другие стихийные бедствия, о которых хотят знать за океаном. Ни одна солидная газета или информационное агентство не соизволили направить в нашу страну своего постоянного корреспондента.

Уог, намеревавшийся написать книгу под названием «Репортаж о банановых республиках», представлял собой приятное исключение. Он так часто приезжал в нашу страну, что я как-то по глупости спросил, уж не является ли он, случайно, агентом какой-либо секретной службы или, быть может, ее корреспондентом. В данном же случае я воспринимал его просто как собеседника.

– Признайтесь, Рене, вы знаете тех парней, которые захватили трех заложников, – торопливо заговорил он, ободряюще улыбнувшись мне. – Более того, готов биться об заклад, что вы входили в их число…

Выяснилось, что Уог намеревался поговорить с Гербертом или Сесаром Монтесом, но, не встретив, по его выражению, ни одного человека из джунглей, остановился на мне, «ветеране городских джунглей», как он меня назвал. Что он знал обо мне? Так, кое-что, и то по слухам. В последний раз мы виделись довольно давно.

Сперва я насторожился, но потом решил кое-что рассказать ему, разумеется не вдаваясь в подробности, сообщить в основном то, что уже публиковалось в печати или было давно известно.

– Вы можете сообщить своим читателям, к чему нас тут призывают, – сказал я в заключение беседы, подчеркнув при этом, что мы не руководствуемся мотивами сведения счетов, а вынуждены так действовать, чтобы помочь своим товарищам, хотя до сих пор не знаем, живы ли они.

– Я воздержусь от таких сообщений – это слишком опасно.

– Для кого опасно?

– Для всех левых в Европе: они могут пойти по неверному пути. – Уог потупил взор, возможно для того, чтобы я не заметил его усмешки. – Борьба, которую ведут партизаны в джунглях, отличается от той борьбы, которую ваши люди ведут в городах, не так ли? В горах вы сражаетесь против превосходящих сил противника, а здесь, в столице, целью ваших акций является не вооруженный противник, а простые люди. У нас в стране за похищение приговаривают к лишению свободы на срок от десяти до пятнадцати лет, разве вы этого не знали?

– Как вы можете сравнивать ваши условия с нашими? Ведь у нас нет ни малейшей возможности действовать легально.

– У нас, разумеется, такие возможности имеются, но это не меняет сути. Кроме того, и наши левые порой склонны к насилию. Студенты, например, не всегда правильно понимают принципы демократии. К счастью, у нас нет джунглей, однако отдельные террористические акты имеют место. Пропаганда методов вашей борьбы породила бы у нас подражателей.

– Почему бы и нет, если речь идет о борьбе против империализма? Если пожар вспыхнет повсюду, наши силы удвоятся.

Уог покачал головой:

– Насилие приводит к отрицательному результату.

– Почему? В данном случае речь идет о контртерроре, который нельзя сравнивать с действиями, предпринимаемыми правыми.

– Ваша печать утверждает, что в Европе левые дискредитируют себя подобными акциями. Однако ни в Испании, ни в Португалии даже при наличии аналогичных вашим политических условий такого не произошло бы. Компартия Испании по отношению к диктатуре Франко проводит совсем иной курс, сравнимый разве что с действиями Итальянской компартии, которая, провозглашая плюрализм, буржуазные свободы и исторический компромисс, чем-то напоминает христианских демократов, короче, ратует за временный союз с национальной буржуазией… Иными словами, она проводит линию, которую вы так резко критикуете…

Уог не знал, что я являюсь членом руководства, для него я оставался левым экстремистом, этаким экзотическим типом. Отложив в сторону карандаш, он раскурил трубку.

Говорил он со мной как-то холодно, равнодушно, а меня так и подмывало взорваться. Но я сдержался и напомнил ему о том, как, ознакомившись с тезисами Арисменди о наличии трех разновидностей буржуазии, он заявил, что различия между ними так же трудно заметить, как трещину толщиной в волос. Как же он меня тогда позабавил!

Выпустив изо рта клуб ароматного дыма, он сказал, что его мнение на этот счет изменилось. Поняв, что понапрасну трачу слова, я демонстративно поднялся и, не подав ему руки, вышел.

* * *

На обратном пути, пока мы ехали до контрольного пункта на окраине города, сидевший рядом со мной Руперто упрекал меня в том, что я его подвел и в какой-то мере навредил нашему общему делу.

– К чему мы придем, если члены Центрального Комитета начнут выступать против линии партии? – ругался он. – Зачем тебе понадобилось это интервью?..

Дело в том, что интервью я давал на английском языке, а он по-английски не понимал и полагал, что я мог выдать зарубежному корреспонденту что-то секретное.

– Ты думаешь, почему я не отходил от тебя? Да потому, что мне это поручили, а вовсе не по собственному желанию!

– Руперто, если руководство партии против захвата заложников, то почему оно прямо не прикажет нам выпустить их на свободу? Я бы так и поступил, и дело с концом.

– Тебе известно, что такие вещи решают в штабе… – Он замолчал, а я понял, что никто не собирается отдавать мне такого приказа и ответственность за все по-прежнему лежит на мне.

Вернувшись в наше убежище, я нашел Микаэлу возле бассейна. Она только что искупалась и теперь, закутавшись в большое полотенце, болтала ногами в воде. Я рассказал ей о своей беседе с Уогом.

Тем временем солнце ушло за горы и начало темнеть. Микаэла поведала мне о последних жалобах Дона Фернандо. Ей не раз доводилось охранять его, и потому она порядком наслушалась его жалоб. Нам даже пришлось перевести его из подвала на чердак, предварительно заколотив там все окна. Правда, сидя на чердаке, он слышал шум дизельного движка, откачивающего воду, что могло послужить наводкой для полиции, поскольку таких моторов в то время было немного. А нам так не хотелось ставить под угрозу свое убежище!

– Чем занимаются твои родители? – спросил я у Микаэлы. – Сейчас тепло. Они не собираются приехать сюда?

– Воже! Это было бы ужасно…

– Тебя-то, Микаэла, они в любом случае не выдадут. Возможно, даже помогут чем-то. По нашей раскладке они представляют национальную буржуазию, ведь твой отец является совладельцем небольшого цементного завода.

– Выбрось это из головы! Они ужаснутся и ударятся в панику.

Чтобы как-то утешить, я погладил ее по волосам:

– А ты? Ты тоже меня боишься?

Она вынула ноги из воды.

– Ты не замерзла?

– Нет, Марк, – заверила она меня.

В этот момент послышался скрип шагов по песку и показался Гектор Кордова, направлявшийся к нам.

– Ну, что дальше? – спросил он. – Образумитесь вы наконец или нет?

Мы понимали его нетерпение. Люди такого типа не могут сидеть без дела, пассивность действует им на нервы. Неделю назад мы разрешили профессору передвигаться по дому и участку. Он даже занялся чем-то в саду, но эта работа не могла отвлечь его от политических вопросов и он день ото дня становился все мрачнее.

– Кругом такое спокойствие… – начал он. – Я слышал последние известия по радио… Все ждут каких-то действий от нового правительства. Новые правители, как и представители олигархии и буржуазии, верны интересам своего класса…

Неслышно подошла Бланка, которой было поручено наблюдать за профессором.

– Новые правители не лучше старых, – твердо заявила она. – Им предстоит выбрать одно из двух: либо вести диалог с нами, либо продолжать борьбу.

– Придерживаясь старой точки зрения, они загубят любой диалог, – проговорил профессор, присаживаясь на камень. – Порой мне кажется, что и вы стремитесь к этому. Ведь вы отрицаете то, что составляет будущее страны, – мирное развитие капитализма без вмешательства извне…

– В рамках парламентской демократии, – вмешалась в разговор Бланка, – которая гарантировала бы автономию университетов, чего вам было бы вполне достаточно.

– Для начала и это кое-что, милая дама. Диктатура и террор ни в коей мере не составляют сущность капитализма, это всего лишь патология, которая может проявиться при определенных условиях на определенной ступени развития любого общества.

– Следовательно, при наличии некоторой свободы нам следует соглашаться на мирное порабощение? – усмехнулся я.

– В настоящее время развитие капитализма в стране без экономического нажима извне невозможно. Империалистическая система стала агрессивной, она прибегает к военному вмешательству, что мы испытали на себе двенадцать лет назад… – продолжала Бланка.