Текст книги "От часа тьмы до рассвета"

Автор книги: Вольфганг Хольбайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Горресберг, Мария, если быть точным. Имя моей матери!

Испуганный и сбитый с толку, я задержал дыхание. Как могло оказаться имя моей матери в архиве тайной исследовательской лаборатории, которая со времен Третьего рейха располагалась в подземном лабиринте под крепостью? И это еще не все: сразу под ее именем было написано имя моего отца: Рольф Горресберг. А кроме того, Элизабет и Адольф Горресберги, мои дедушка и бабушка!

Я попытался проглотить жесткий, горький комок, который образовался в моем горле в течение нескольких секунд, но еще до того, как мне это удалось и я мог вымолвить несколько слов, Элен, лицо которой немедленно словно окаменело, ввела в окно поиска фамилию Бергман, и оно сразу выскочило четыре раза в другом месте этого документа, оно находилось гораздо выше места с буквой Г, так что имена моих родителей и дедушки с бабушкой исчезли с монитора.

– Это… это моя бабушка, – прошептала докторша и кликнула по одной из фамилий. Открылось следующее окно, в котором содержались записи о женщине по имени Сусанна Бергман, женщины, которую Элен назвала своей бабушкой. Записи, сделанные на пожелтевшей бумаге и отсканированные в компьютер. Последние содержали следующую информацию:

Крепость Грайсфельден, 17.09.1958

Пациент Сусанна Бергман

Следует увеличить ежедневную дозировку опиума. Пациентка находится преимущественно в состоянии летаргии, прерываемой приступами боли, которые не полностью купируются введением опиума. Необъяснимы приступы вспышек агрессии, которые в корне отличаются от поведения остальных пациентов. Профессором Зэнгером рекомендовано прервать опыт.

Написано: фон Бредо.

И дальше:

Крепость Грайсфельден, 22.09.1958

Пациент Сусанна Бергман

Препарат XXXVII / 22091958

Вскрытие показало, как и ожидалось, выраженное опухолевое образование в области Lobus frontalis. В отличие от остальных случаев наряду с первичной опухолью в прилегающих зонах мозга обнаружены метастазы. Предположительно именно они являются причиной агрессивного поведения пациентки за последние месяцы.

Написано: фон Бредо.

– Этого… этого просто не может быть, – пораженно прошептала Элен, перечитывая снова и снова строчки на мониторе. – Я их не знала, потому что они умерли такими молодыми… но… но я же знаю, где они похоронены!

В ее голосе послышалось отчаяние. Я сочувствовал ей, и больше, чем мне самому бы хотелось. Элен кликнула по маленькому окошку почти брезгливым нажатием на мышь, навела курсор на имя своей матери, которое, само собой, тоже было в документе, но воздержалась от того, чтобы открывать окно с, возможно, такими же ужасными сведениями о состоянии здоровья и вскрытии, которые бы наверняка открылись, если бы она кликнула ее имя.

– Моя мать умерла от рака груди. А отец покончил жизнь самоубийством, когда я была еще ребенком, потому что он не мог смириться с ее смертью. Якобы… – Она беспомощно помотала головой. – Проклятие, во что же теперь мне верить?.. – наконец спросила она и при этом прямо посмотрела мне в глаза, как будто именно я мог ответить ей на этот вопрос.

Я заметил влажный блеск в ее глазах, который подсказывал мне, что она пытается бороться с подступающими слезами, Я взмолился, чтобы она справилась с этим. Я уже однажды видел, как она плакала, и мне не хотелось вспоминать о том, какую боль это причинило мне, как бы она мне не нравилась. Она плакала редко, но искренне. Юдифь была моим полюсом покоя, который и сейчас оставался незатронутым тем отчаянием, которое почти полностью охватило нас с Элен. Она вела себя сдержанно и дистанцированно от той шокирующей информации, которая вспыхивала на плоском мониторе, как будто таким образом, просто не обращая на это внимания, она могла понизить вероятность встретить имена своих родственников в этом ужасном списке. Она упрямо сопротивлялась малейшему намеку на представление, что ее так же, как и меня и Элен, обманывали всю ее жизнь. И как ни неприятна мне была докторша как личность, именно она была человеком, излучавшим силу и мощь, в которых мы так сильно нуждались, она была человеком, всегда заставлявшим меня быть мужчиной, а не жалким трусом, когда мне отказывал инстинкт защитника, который во мне возбуждала Юдифь. Насмешка, так часто вспыхивавшая в ее глазах, вызывала у меня раздражение и смущала меня, поэтому я постоянно вынужден был обороняться, и благодаря этому мне некогда было замечать свои собственные страдания. Ее слезы ослабят и могут опрокинуть меня. Я очень не хотел, чтобы она заплакала.

– Ни во что, – тихо ответил я, качая головой. – Мне тоже теперь не во что верить.

Элен прикусила нижнюю губу и вопросительно посмотрела на меня.

– Мне было четырнадцать лет, когда мои родители погибли в автокатастрофе, – пояснил я и мотнул головой в сторону монитора. – Это мне так рассказывали. И вот я нахожу их имена в этой ужасной картотеке, так же как и ты. Я провел все свое детство под покровительством богатого дядюшки, которого я ни разу в глаза не видел, так как он предпочитал посылать меня из интерната в интернат, видите ли. А могилы моих родителей… – я сглотнул. – Они находятся на том же кладбище, что и дедушки с бабушкой. Рядом с ними.

Элен снова обернулась к монитору, и маленькая стрелка мышки, направляемая ее нервозными движениями, побежала по списку имен. Вверх, потом снова вниз, кликнула по именам моих родителей, ее, а потом нашла имена родителей Юдифи, по которым она тоже кликнула, чтобы пробежать содержание сообщений о них с непроницаемым, отстраненным лицом.

– Все без исключения наши родители, дедушки и бабушки выставлены в Исследовательской коллекции № 1, – горько прошептала она, наконец. – По крайней мере, их мозг. Все они имели опухоли в лобных долях.

– Я так и знал, что всем вам нельзя доверять.

Элен, Юдифь и я испуганно и совершенно синхронно посмотрели сначала друг на друга, а потом обернулись в том направлении, откуда прозвучали насмешливые слова. В дверном проеме между хранилищем документов и исследовательской коллекцией появился Карл, который целился в нас из револьвера, снятого с предохранителя. В его глазах сверкало безумие. Мы с Юдифью обменялись напряженными, нервными взглядами. Никто из нас не слышал, как приблизился хозяин гостиницы, должно быть, он прошмыгнул через зал на цыпочках.

– Вы забрали золото и оборудовали здесь в крепости эту лабораторию Франкенштейна, – толстый престарелый хиппи сделал шаг нам навстречу, угрожая револьвером, гневно тыча им в нас. – Вы присвоили себе мое золото!

– Ты ошибаешься, – сказала Юдифь, пытаясь успокоить его, и мужественно шагнула навстречу Карлу, хотя страх явно читался на ее лице. Я испуганно протянул свою руку к ее предплечью, чтобы остановить ее. Может быть, Карл был прав, когда говорил, что все мы, каждый по-своему, в эти часы и в этом ужасном месте были неблагонадежны, но он также потерял всякие остатки здравого рассудка, что можно было понять не столько из его слов, сколько из того блеска безумия и ненависти, который сверкал в его выцветших за долгие годы злоупотребления алкоголем глазах. Он был безумен и держал в руках готовый выстрелить револьвер тридцать восьмого калибра. В эти секунды он был для нас опаснее, чем те безумцы, которые создали эту жуткую лабораторию в этом подземелье. Я не хотел, чтобы Юдифь подвергала себя опасности, но в тот момент, когда я схватил ее за руку, она отцепила мои пальцы и снова сделала еще один шаг по направлению к Карлу.

– Здесь никогда не было золота. Здесь, в крепости, все это время проводились исследования, – говорила она, стараясь соблюдать спокойствие, глядя на своего сгорающего от ненависти оппонента.

– А откуда эти дорогущие приборы? – с сердитым сопением продолжал Карл, подозрительно тряся головой. – Я больше не позволю вам себя забалтывать! – ворчал он, а краска гнева, покрывавшая его лоб, его щеки и переносицу, становилась все темнее и темнее и наконец стала почти фиолетовой. Один сосуд на переносице набух, и его стало хорошо видно, маленькие капельки пота выступили у него на висках и у крыльев носа. На какое-то мгновение мне показалось, что его сердце перекачало всю кровь, которая есть у него в организме, к голове и она вот-вот взорвется. Никогда в жизни я не видел взрослого человека в таком неистовом возбуждении. Карл выглядел как новорожденный, который уже несколько часов, изнемогая от голода и страха, призывает криком свою мать. – Я отлично понимаю, что я вижу! Это все должно стоить миллионы! И все это оплачено моими сокровищами, которые должны принадлежать моей семье! – кричал хозяин гостиницы, и его пальцы так крепко сжали рукоять пистолета, что я затаил дыхание, так как просто боялся, что от напряжения он может неконтролируемо нажать на спусковой крючок и убить того, кто в данный момент окажется под его дулом. – Но больше вы ничего не получите! – воскликнул, наконец, Карл и с безумной решительностью прицелился прямо в лоб Юдифи.

Я не сомневался, что он ее убьет. Я не допущу этого, ни за что на свете я не позволю, чтобы с ней что-то случилось, чтобы она погибла, даже ценой своей собственной жизни. С отчаянным криком я подпрыгнул, сильным движением руки отшвырнул Юдифь в сторону и сразу же набросился на хозяина гостиницы, чтобы вырвать у него оружие.

Я не достал до него. Раздался громкий звук, и уже когда пуля вошла в мое плечо, мощный удар выстрела остановил мое движение и отбросил меня назад на набитые до отказа стеллажи, я услышал звук выстрела как будто из параллельного мира, к которому я в это мгновение уже не принадлежал. Образ Карла расплылся перед моими глазами. Как сквозь пелену я видел, как Элен и Юдифь одновременно наклонились надо мной и начали ощупывать мою голову, мои плечи, мое лицо. Я видел, как Карл медленно опустил оружие и как несколько одетых в белые лабораторные халаты мужчин высокого роста появились в дверном проеме позади Карла. Я не чувствовал ни страха, ни раздражения при появлении посторонних. Кровь брызгала тонкой струйкой в моем поле зрения, брызгала в ритме моего пульса в высоту, как лава, предвещающая извержение вулкана на вершине горы. Я не чувствовал боли. Я вообще не чувствовал своего тела. Я умирал?

– Должно быть, повреждена артерия, – услышал я чужой голос, который пробился ко мне сквозь надвигающийся обморок.

– Нужно остановить кровотечение. – Я узнал Элен только по ее рыжим волосам, кончики которых щекотали мне лицо когда она наклонилась над моей грудью и начала колдовать где-то рядом с головой, наверное, с плечом.

Холод был первым, что я почувствовал после того, как упал на пол. Холод, который, начиная с кончиков пальцев ног, начал со скоростью ветра распространяться по ногам, нижней части тела, лицу и рукам, пока не дошел до кончиков пальцев рук, превратив в лед каждую частичку моего тела. Но это чувство не было неприятным или пугающим, потому что с собой оно принесло спокойную уверенность в том, что скоро все кончится. Приятная усталость пеленой окутала мое сознание. Я закрыл глаза.

РАССВЕТ

На этот раз это был не сон. Конечно, нет, ведь я умер, думал я. Приятная темнота легкой пеленой заволокла мое сознание, глубоко проникла в мозг и начала нежно ласкать душу, погруженную в приятную пассивность. Я проиграл, но я наслаждался своим поражением всей душой. Как говорится, живем один только раз, и это заставляет большинство людей ожесточенно цепляться за жизнь до самого конца, и в этом я не был исключением. Но когда ты всего лишь живешь, это вовсе не означает, что то, за что ты цепляешься любой ценой, это нечто обязательно прекрасное и ценное – в конце концов, каждый знает, что такое рвать зубы мудрости…

Я заметил, что способен мыслить невероятно ясно и даже саркастически, этот факт обеспокоил меня, однако он еще полностью не сорвал с меня бархатное покрывало, но что-то изменилось. Что-то покоробило меня в этом. Должно быть, я еще не настолько мертв, как я полагал. То, что в моей голове возникло это сравнение, вызвавшее неприятные и неподобающие воспоминания, укрепило мои подозрения. Вероятно, во мне еще теплилась жизнь, так как очень живо, будто бы прямо перед глазами, в моем сознании возникло воспоминание о холодном неоновом свете, льющемся тремя лучами из круглой белой оправы прямо над моим лицом. Я ощутил горький, какой-то ржавый привкус во рту и даже услышал слова стоматолога и его ассистентки, как будто я снова лежал на белом стоматологическом кресле. Я не мог разобрать, что они говорили.

Я осторожно приоткрыл веки, и сквозь маленькие щелочки меня ослепил яркий белый свет круглой операционной лампы, которая действительно светила прямо над моей головой. Я не умер, констатировал я со смесью огорчения и необъяснимого облегчения. Но и не жив, во всяком случае, не совсем жив. Мои конечности были тяжелыми, онемевшими, и как раз в этот момент кончики пальцев моих рук и ног начали чесаться. Я лежал не в стоматологическом кресле, а на чем-то гладком, металлическом, к чему прилипала моя влажная кожа, как будто на ней было множество липких пальчиков, похожих на лапки геккона.

– Он проснулся, – словно издалека донесся до моего уха мужской голос.

Я хотел повернуть голову в том направлении, откуда раздался голос, но у меня не получилось. Голова моя была словно налита свинцом, да еще прикреплена толстыми заклепками к столу, на котором я лежал.

– Этого не может быть, – ответил кто-то, кто стоял, по-видимому, прямо позади меня. – Этой дозой можно свалить слона.

– Увеличь дозу! – снова первый голос. Он звучал слегка смущенно, но очень решительно.

– Но это…

– Никаких дискуссий! – смущение сменилось повелительным, не допускающим ни малейших возражений тоном, и второй голос уже не пытался пускаться в какие-либо возражения. Вместо этого я заметил, как кто-то начал что-то делать возле моей левой руки. Я все еще не мог двигаться, но с большим напряжением мне удалось немного скосить глаза налево и, хотя у меня расплывалось в глазах, мне удалось увидеть, что произошло. Стройная фигура в зеленом операционном халате стояла возле меня и производила какие-то манипуляции на сгибе моего локтя. Другая фигура в таком же, только заляпанном кровью халате и резиновых перчатках держала между пальцев скальпель. Внезапно у меня во рту исчез привкус ржавчины и пересохло.

– Сердце! – воскликнул кто-то.

Это был женский голос. Элен? Не уверен.

– Мы теряем его! – прошептала она.

Короткий, сильный трепет пробежал по всему моему телу, потом у меня в груди словно что-то взорвалось, разрывая сердце на миллионы крошечных осколков. Я почувствовал, как по лицу заструился холодный пот. Где я? И что со мной происходит?

Я чувствовал, как во мне зреет паника. Полный ужасных подозрений, я лихорадочно оглядывал лица, окружившие меня, спрятанные под медицинскими масками.

Выстрел!.. Вдруг ко мне вернулись воспоминания последних секунд до потери сознания, которую я принял за смерть. Карл стрелял в меня. Неужто толстяк попал? Нет, это совершенно исключено. Только не Карл! На это он не способен. Он слишком глуп для этого, кроме того, его толстые, мясистые пальцы просто не способны ловко и с достаточной силой надавить на спусковой крючок. Должно быть, это был сон – но того особенно скверного сорта, что нацелился на мое чувство собственного достоинства и мое эго. Нет, это точно. Карл никак не мог меня подстрелить.

Тогда что же случилось?

– Посмотрите, он улыбается, – снова раздался женский голос.

Она говорит обо мне? Это невозможно. Я не улыбался. Даже если бы я захотел и была для этого причина, я бы не смог. Я просто не мог контролировать мышцы лица.

– Он не в сознании, – сухо ответил голос, который не хотел, чтобы с ним дискутировали. – Иначе бы он не улыбался.

– Почему вы не удалили пулю? – спросила женщина, которую я принимал за Элен.

Нет, она говорит не обо мне. Я не улыбался, и никакая пуля в меня не попадала. Может быть, я почти умер, но это должна быть геройская смерть, а не такой бесславный уход. Может быть, еще кто-то лежит позади меня? Может, я вырвал у хозяина гостиницы оружие и сам подстрелил его? Наверное, так и было. В конце концов, он прицелился в Юдифь – и я мог потерять всякий контроль над собой. Я отчаянно пытался припомнить все подробности.

– Нам нужно было только стабилизировать его, – ответил чужак, который якобы имел опыт по усыплению слона. – Вы же видели компьютерную томографию. Это чудо, что он вообще еще живет с такой опухолью. Но профессор хочет еще раз поговорить с ним. Мы просто должны продлить его жизнь на несколько часов. А все остальное – лишь напрасный труд.

Профессор, который хочет поговорить с Карлом? Это предвыборная акция в наркоманском притоне? Компьютерная томография? Этот хозяин гостиницы – сам одна огромная толстая опухоль, как можно было ее просветить?

Они говорят обо мне, черт бы их подрал! Это я от отчаяния предпочитал такие безумные мысли честному взгляду на очевидное. Хозяин гостиницы стрелял в меня, ранил меня, и вот я один в операционной, полной врачей и сестер, которые что-то сделали со мной, я даже не хотел думать что. Я чувствовал себя как похищенный во сне инопланетянами, помещенный в летающую тарелку и использованный для исследований человеческой природы. Но, может быть, все это лишь дурной сон, может быть, в один прекрасный день я напишу об этом интересную книгу, если попытаюсь взглянуть в глаза реальности этого сна. И, прежде всего, я надеялся, что он скоро закончится.

Горький вкус у меня во рту усилился. Если бы я был способен на мимические движения, я бы состроил гримасу отвращения. Я почувствовал, как мои веки быстро становятся еще более тяжелыми, чем были раньше, и как те небольшие силы, которые я еще мог собрать, чтобы приоткрыть их, уходят.

Я скользнул из одного сна в другой.

Я стоял в начале туннеля, но я был не один. Рядом находилась Мириам. Изящная темноволосая девочка уперла кулачки в бока и смотрела на меня, качая головой.

– Ты не можешь пойти со мной, – сказала она, делая отрицательный жест рукой. Но мне хотелось пойти с ней, пройти по этому странному туннелю рядом с ней. Что бы ни ждало нас в конце его, хоть и самое ужасное, ничего не было хуже, чем остаться здесь в одиночестве. Без Мириам.

Мой взгляд скользнул мимо нее в темноту мрачного коридора, и картина перед моими глазами стала меняться. Черные каменные стены превратились в блестящий материал, стены сжались, и потолок как будто сжался. Когда я, испуганный, снова взглянул на Мириам, она тоже изменилась: она больше не стояла передо мной, а лежала в нескольких метрах от меня далеко внизу, и я сильно наклонился, чтобы как следует рассмотреть ее. Нежная кожа на ее лице была бледной, как у мертвеца, глаза ее были закрыты, а руки сложены на груди. Мириам лежала на дне могилы в открытом гробу. Вокруг могилы были разбросаны цветы. Несколько красных лепестков упали на ее нежное тело и казались капельками крови на белоснежном саване.

Я уже не был один рядом с ней. Мужчины и женщины в темных одеждах собрались вокруг могилы, отовсюду слышались приглушенные рыдания и тихие всхлипывания. Я почувствовал, что мои щеки и воротник темной рубашки, надетой на меня, влажные. Значит, я тоже плакал и, я заметил, что все еще плачу. Мне захотелось закричать, позвав ее по имени, прыгнуть к ней в могилу, прижаться к ней, и пусть крышка гроба закроет нас вместе. Я не хотел бороться с желанием последовать вслед за ней, быть погребенным вместе с ней этими чужими людьми, но какая-то чужая сила подчинила себе мои члены и понесла далеко от этой могилы, на край траурной церемонии, где я стоял и ждал, когда пастор окончит свою речь.

Пастор?

Нет, мужчина, стоящий у края могилы, не был священником. Скорее, было впечатление, что он в чем-то убеждает собравшихся гостей, нежели что он произносит скорбную, уважительную речь в память об умершем ребенке. Он был одет не в одеяние священника, а в дорогой костюм господина с достатком, и в голосе его не было скорби, а только намек на сострадание. И относилось оно скорее к нему самому, нежели к умершему ребенку или присутствующим. Я не разбирал его слов, но я ни разу не услышал, чтобы он назвал ее по имени. Мириам. Моя Мириам. Неужели она действительно мертва?

Нет! Она не должна была, не могла умереть! В отчаянии я оглядывал толпу скорбящих. Она должна быть где-то здесь. Вот если бы она вышла из толпы, взяла меня за руку и прижалась ко мне! И только хорошие манеры, привитые нам нашими родителями, заставляли нас слушать речь этого человека, говорившего о ком-то или о чем-то, но только не о Мириам.

И действительно, в следующий момент в толпе слушателей, одетых в темное, образовался промежуток, когда они отошли на шаг в сторону. Но из него не вышла Мириам. Вместо этого по образовавшемуся проходу вперед выступила стройная, высокая фигура. Мужчина шел, высоко подняв голову. Я надеялся увидеть хотя бы тень боли на его лице. Это был не священник.

Это был профессор Зэнгер.

Он остановился прямо передо мной, протянул свою руку к моему плечу и улыбнулся скупой, неискренней улыбкой.

– Ты был при этом, – тихо сказал он, – но это не твоя вина. Ты все сделал правильно.

Потом он коротко кивнул мне, пошел дальше и оставил меня одного с моей болью, моей скорбью и муками совести, что я не имею права стоять здесь на краю могилы, в которой лежало мертвое тело Мириам.

Я воспринял физическую боль, которая пробудила меня ото сна, как облегчение, хотя спазм в моих мышцах, жжение в плече и боль в голове были достаточно сильными, чтобы я с мучительным стоном открыл глаза. Первое, на что я направил свой словно затуманенный взор, был я сам. Я лежал на твердых, обтянутых серой кожей носилках. Мою голову уложили на белую подушку, покрывала не было, я мерз в короткой, белоснежной сорочке, которая вместе с парой прозрачных чулок, достававших мне почти до бедер, составляла единственное мое одеяние.

Чулки от тромбоза? Первый и единственный раз, когда я просыпался в чулках от тромбоза, был, когда я отходил от наркоза после операции аппендицита в ужасном состоянии. Сейчас я чувствовал себя еще хуже.

Бесчисленные трубки и провода тянулись, словно ужасные червяки по голой коже моих рук, и пропадали под тонкой сорочкой где-то на груди, где под тканью угадывались круглые присоски от аппарата ЭКГ, который где-то поблизости гудел, контролируя мое сердцебиение. Из моего локтевого сгиба торчали трубочки, которые неприятно давили и, когда я напрягал мышцы, чтобы проверить, чувствую ли я еще их (или уже, так как я не знал, где кончается сон, а где начинается реальность), в этом месте неприятно щипало. Пластыри фиксировали иглы, которые были воткнуты глубоко под кожу.

Ногтями правой руки я попытался поскрести пластырь на левой руке и с сожалением констатировал, что я имею дело с одним из тех экземпляров, который непременно вырвет все волосы и еще верхние слои кожи, если попытаться его снять. Я все еще чувствовал себя очень слабым и усталым, и решил сначала попытаться сделать два-три глубоких вдоха, прежде чем приступить к мучительной процедуре избавления от пластыря. Не считая ложа, на котором я находился, единственной мебелью, которая присутствовала в комнате, был современный, изящно отделанный, хромированный табурет. Кроме того, в помещении была куча пищащих и мигающих приборов, аппаратов и штатив, на котором были подвешены несколько прозрачных мешочков, из которых через тонкие трубочки в мое тело вливались какие-то жидкости. В стену прямо передо мной были вмонтированы три плоских монитора, они были выключены. Единственным источником света была слабая зеленая лампа аварийного освещения, которая была расположена под вентиляционным окошком над дверью. Я даже немного удивился, что при таком слабом освещении мне удалось различить так много деталей.

Но, прежде всего, я удивился человеку, сидящему на маленьком хромированном табурете на колесиках, который находился между моим ложем и медицинскими приборами. Он сидел и смотрел на меня с улыбкой.

И, несмотря на то что мое сознание упрямо противилось восприятию информации, я сразу узнал, кто передо мной. Мужчина был стар, очень стар. Ему, должно быть, было далеко за девяносто. На загрубевшей коже его лица время оставило глубокие морщины, а щеки его вяло свисали вниз. Под желтоватыми, слезящимися глазами легли глубокие мешки, а рот скорее напоминал узкую морщинистую складку. Его уши казались непропорционально большими, я как-то читал, что уши у людей растут в течение всей жизни. От волос осталось всего лишь несколько жидких седых прядей, которые в слабом свете отливали серебром.

Профессор Зэнгер выглядел очень старым, даже дряхлым. И все же осанка у него была прямая и гордая, а в его больных старческих глазах вместе с напускной отцовской заботой виден был незамутненный, острый ум.

– Профессор Зэнгер? – прошептал я. Мой голос прозвучал хрипло и я не узнал его, и это стоило мне огромных усилий. Во рту у меня было такое ощущение, как будто во сне там соскоблили всю слизистую оболочку и заменили ее тонкой наждачной бумагой. Может быть, так и было. Ведь я не знал, что со мной произошло. Я чувствовал, что меня как-то неприятно использовали, будто бы прямо изнасиловали.

Растрескавшиеся, тонкие губы старика расплылись в улыбке.

– Наконец-то! – сказал он. – Ты должен извинить меня. Мои глаза… – он показал рукой на тусклый свет аварийной лампочки. – Они болят даже от самого слабого освещения, – продолжал он говорить почти извиняющимся тоном, запустил руку в нагрудный карман своего белого халата и достал оттуда солнечные очки в стиле семидесятых годов и надел их на себя. И хотя теперь я не мог видеть его глаз, я чувствовал, что он пристально смотрит на меня.

– Меня бы огорчило, если бы ты не узнал меня, – произнес профессор. – Разумеется, это было очень давно, и расстались мы…

Я чувствовал пристальный взгляд, которым он пронзал меня сквозь темные стекла своих очков, сделав задумчивую паузу в своей речи.

– …не при самых приятных обстоятельствах, – наконец закончил он. – Но сегодня вечером ты доказал, что ты все еще образцовый ученик. Очень эффектно и… неожиданно. Но ты всегда отличался этим, Франк Горресберг. Делать то, чего никто не ждет.

С этими словами улыбка застыла на его губах, а один мускул на его левой щеке дрогнул, и вся щека задрожала.

– Подумать только, двенадцатилетний мальчишка, из-за которого я был вынужден закрыть школу, – злобно продолжил он после небольшой паузы. – Было время, когда я предпочел бы увидеть тебя мертвым. Если бы ты не был самым одаренным из всех.

Он со вздохом помотал головой.

– Мы были так близки к нашей цели. Тебе нельзя было умирать, понимаешь? Ты был именно тем ребенком, какого хотел бы получить Гитлер, хоть ты и родился намного позже. Мальчик, с которого могла бы начаться новая эра.

Частенько бывает такое, что чувствуешь себя, как будто ты очутился в каком-то дурном фильме. Но в данный момент это было не совсем подходящее объяснение для того, что во мне происходило. Я чувствовал себя так, как будто меня поместили в какой-то нездоровый психологический триллер, в котором я поневоле играю роль главного героя, который должен спасти мир. Одновременно мне казалось, что меня разыгрывают. Что нужно Зэнгеру от меня? Что за сумасбродную игру он затеял? Да, я видел его на снимках, может быть, даже во сне, но это было все, что связывало нас друг с другом. Я не знал этого человека. Я никогда не был его учеником и никогда не мог бы им стать, поэтому я в последнюю очередь мог быть тем человеком, с которого могла бы начаться какая-то там новая эра. Ну, разумеется, после Эда и Карла.

Я уставился на профессора со смешанными чувствами растерянности и сомнения, при этом я не был на сто процентов уверен, могу ли я доверять своему рассудку и тем более своим ощущениям, которые сообщали моему мозгу, что я, обвитый бесчисленным количеством трубочек и проводов, лежу в маленькой комнате в обществе почти столетнего человека, который только что попытался мне внушить, что от моей скромной особы может зависеть судьба человечества. Ребенок, появления которого так желал Гитлер? Старик, наверное, спятил. Уже не говоря о том факте, что ни один человек на земле не мог желать появления такого шалопая, как я (даже я сам, чего уж говорить о таком заядлом нацисте, как Гитлер), с таким характером, который даже сам с собой не мог ничего поделать, кроме как шляться туда-сюда, даже не заботясь мыслью о том, где он будет работать завтра, пока у него еще есть что поесть на сегодня, я родился спустя тридцать лет после окончания войны. Вероятно, кроме тех видимых следов, которые оставило время на его лице, он имеет и еще какие-то более существенные дефекты, иначе я не мог объяснить такой неадекватный бред.

Но совершенно трагическим образом подействовал на меня тот факт, что в его глазах, пока он не скрыл их под солнечными очками, не было ни малейшего намека на безумие, и то смущение, которое я ощутил в первое мгновение, сменилось чувством неуверенности и раздражения.

Старик молча смотрел на меня испытующим взглядом.

– Я знаю, что сейчас с тобой творится, – наконец сказал он с едва заметной улыбкой, когда понял, что я ничего не собираюсь отвечать. – Ты всегда был слишком эмоционален. Уже когда ты был ребенком, я мог читать твои мысли по лицу.

Поздравляю, подумал я про себя. Дай мне зеркало, и если у меня такая говорящая мимика, может, тогда и я лучше пойму себя…

– Это был твой самый большой недостаток, – качая головой, продолжал Зэнгер, но как только включился один из мониторов на стене, замолчал.

Профессор оторвал свой взгляд от меня и привлек мое внимание к монитору, на котором в это мгновение появилось изображение запачканного кровавыми подтеками стального стола в операционном зале. В сопровождении двух медицинских сестер в зал вошла Элен. Как и я, она была одета всего лишь в операционную сорочку и пару чулок от тромбоза, которые на ее стройных ногах выглядели гораздо привлекательнее, чем на моих волосатых, костлявых конечностях. Вслед за ней и медсестрами вошли несколько врачей и сестер в зеленых халатах, волосы их были аккуратно спрятаны под шапочками, а на лице у них были марлевые повязки. Элен о чем-то говорила с одним из врачей, но я не слышал слов. Запись не сопровождалась передачей звука из операционной.

– Выдающаяся женщина, – тихо сказал Зэнгер таким тоном, как будто хотел уверить меня в своем искреннем восхищении. Ему это не удалось. – И писаная красавица, не так ли? – сказал он. – И красота неподдельная. И в таком отчаянии…

Старый профессор улыбнулся.

– Она хорошо знает, что с ней, – проговорил он. – И все-таки не хочет медлить ни одного дня. Она сама собирается это сделать…