Текст книги "Источник забвения"

Автор книги: Вольдемар Бааль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

14

– Садися, Петрович! Че ж ты? Пропал куды-та, а мы, понимаешь, разговариваем без тибе, дожидаемся. Ждали-ждали, аж ждалка поломалася. Хе-хе-хе!

Так говорил раскрасневшийся, захмелевший Константин Иванович, ставший улыбчивым, говорливым, размягченным. За столом, на котором громоздилась груда разной снеди, восседали также очкастый следователь и милиционер. Следователь был средних лет, средней комплекции, он, по всей видимости, очень желал производить впечатление профессиональной загадочности и солидности.

– Не привык я на такой жаре… – Визин помялся, тронул уже ручку двери в отведенную ему горницу. – И письма хочу написать, чтобы передать вот с товарищами…

– Дык успеешь ты! – гаркнул веселый Константин Иванович. – Че оны, думаешь, так сразу и поехали? Выпили-закусили и – вон? Не, брат, так у нас не буваить. Мы посидим. Куда спешить? А жара, Петрович, – на улице. А мы тута, у тени, а?! Уполне прохладно! – И он опять дробно засмеялся, довольный своей шуткой. – А Миколай иде? Че ж ты его не привел? Эй, Миколай! – закричали он и, пошатываясь, поднялся и высунулся в окно. Миколай, а Миколай! Эй!.. Щас будеть, – сказал он, возвращаясь на место.

Хмель, без сомнения, сильнее, чем другим, ударил ему в голову сказывались, видимо, годы, – потому и смеялся он, не умолкая, и обмяк весь, и так сразу перешел с Визиным на «ты», чего себе до того подчеркнуто не позволял.

А милиционер и следователь были трезвыми. Где-то за перегородкой, где размещалась кухня, пошумливала посудой Настасья Филатовна, голоса которой Визин так ни разу пока и не услышал – даже на его приветствия по утрам она отвечала только плавным кивком.

Андромедов и в самом деле появился – огненно-рыжий, подвижный, взъерошенный. Их усадили; Визин оказался напротив следователя, рядом с милиционером.

– Огурчики, – сразу сказал тот, жуя с хрустом, – вещь. – И пододвинул Визину миску с влажными, белопузыми крепышами.

– И огурчики, и мяско, и курочка, и медок, – продолжал неугомонный Константин Иванович. – Жаловаться – грех. А че? Када дело конченное, можно и посидеть. Правильно рассуждаю, Хведорович? – Следователь зыркнул на него поверх очков и молча продолжал обрабатывать куриную ногу. – Конечно, правильно. Так что, Петрович, вот – медовушки пожалуйте. Налей, Митькя, тае ближа. А можно и ету, посуровей. Давай, ребяты!

Митя-милиционер исполнил просьбу, все подняли рюмки.

– За усе хорошее, – сказал Константин Иванович. Он лихо выпил, что-то подцепил ложкой, сосредоточенно пожевал и проглотил. – Я им тута, Петрович, про то, как ехали учерась. Миколай знаить. Так вот, значить, я говорю, тихо сперва было, чин-чинарем. Ну, а тада ен, гляжу, давай дергаться. Девка – та тихо лежала, тока пить и курить просила. А етот – ну дергаться, ну колотиться, че-то бормочить, гундить. Чтой, приперло, спрашиваю. Нуль униманья. Бьется, рвется, прям из сибе увесь. Ну, думаю, щас успокою, ссы-сри под сибе, хрен с тобой. Беру бич – раз по горбу, другой! Притих, змей, сопли распустил. Ты, говорю, змей, не жди, не пожалею, я те, гад, так отделаю, век будешь помнить.

– Превышение, – заметил Митя-милиционер.

– Какое превышенье? Иде оно, превышенье, а? Ен, змей, девку ни за че убиваеть, еще, можеть, не одного угробил, а я его жалеть?

– Определять степень вины – функция суда, – подал, наконец, голос следователь Федорович.

– А… – Константин Иванович махнул рукой. – Разведете тама канителю, знаю я. Судья, прокурор, адвокат, хрено-мое. А то раньше еще присяжные были. А какой в етом толк? Вот скажи честно, Хведорович, а? Ить комедия одна. Один набавляить, другой сбавляить, а судья, вишь, середку выбираить. Ето чтоб, значить, по справедливости выходило. Прям игра, бирюльки. Ты извини, конечно, я ить не в обиду. Я – так, рассуждаю просто. Када восьмой десяток, много че за плечами, хошь-нехошь на рассужденье потянеть. Как, Петрович, а?

– Юристам виднее, – сказал Визин.

– Видней, конечно, я не спорю. Дык ить усе зря. Суд етот, троица уважаемая. Ну покумекай! – Константин Иванович обращался теперь к Визину. – Че их судють-то? Для справленья? Дык как ты его справишь? К примеру, Хвилатовна моя лук не любить – ну, не перевариваить. Как ты ие справишь? Силком заставишь? А ие наружу вывернить. У Рощах – давно было – один такой малай был, усе тянул, че иде увидить, плохо лежить – цоп сабе и мотать. Не мог, понимаешь, мимо пройтить. И – сызмальства. И ловили его, и лупили, и уговаривали, и плакал ен рыдал – больше не буду. И – до другого разу. Ну, пока малай был, отдереть отец ремнем и усе. А подрос – у колонию. Посидел, выпустили – сызнова за свое. Посадили. И пошло. Посидить – выпустють. Раз за разом. Потому мозги у его такыи, не можеть пройтить, када че на глаза попадется. Бывало, наворуить-наворуить, а посля говорить: идите, забирайте, у кого че пропало. И ходили, и забирали – усе было у цельности-сохранности. И, знаешь, привыкли. Пропадеть, бывало, че – сразу к ему: ты узял? Я, говорить. Отдай. На, бери. Ну? Ты его лагерем-тюрьмой справишь? Када у человека такыи мозги, када родился такой.

– Клептомания, – веско проговорил следователь. – Психическое заболевание.

– Ниче у него не заболеванье – нормальный парень был. Ну, а есля заболеванье, тада, скажу я вам, не судью, а врача надо. Чтоб у мозгах евоных поковырялся, пересортировал тама че следуить. Ай пилюльки какыи придумать. А так – не, не справишь.

– Выходит, – снисходительно улыбаясь, сказал следователь, – в следствии, в следственном разбирательстве и наказании нет никакого смысла?

– Ну, а какой смысел, Хведорович?

– Огурчики – вещь, – опять сказал милиционер Визину.

– Давай, ребяты! – отвлекся Константин Иванович от занимавшей его темы. – За усе хорошее.

– Давай! – Следователь поднял свою рюмку.

– Смысел, – выпив, задумчиво проговорил хозяин. – Был ба смысел, ен ба у другой раз не полез. А то отсидить, выйдеть и – сызнова.

– Бывает и завязывают, – сказал милиционер.

– Можеть, бываить. Ды редко. – Константин Иванович долгим, осоловелым взглядом посмотрел на следователя. – Вот теперича вы его накажете, так? За че накажете? За проступок, за преступленье, так? А почему ен пошел на такое? А потому – ен такой, не можеть не пойтить. Такой ен есть, мать такым родила, ен сам сабе мозги не выбирал. И за ета судить?.. Ну конечно, случайно, бываить, человек попал – ета другое дело. А у большинстве-то не случайно ить. Ен, можеть, и не хотел делать проступок етот, а его тянеть. Ен уже попереживал: и на следствии, и у капэзэ, и на суде – успел, раскаился, можеть. А ему – срок. Думаешь, ен тама больше переживать станеть? Хрена с два. Про волю ен думать станеть, чтоб скорей выйтить, а не переживать и казниться. Дурак был, скажеть, что попался. У другой раз не попадуся. И выходить, Хведорович, суд ваш увесь, бирюльки еты – месть одна.

– Ну, – улыбнулся опять следователь, – неужели ты думаешь, Константин Иванович, что государство унизится настолько, что станет мстить своему гражданину, преступившему закон?

– А че! Ить мстить, мстить!

– Уголовный кодекс говорит, что наказание, конечно, кара за совершенное преступление. Но не только кара, а предусматривает также и воспитательный момент.

– Ага, момент. Ен те перевоспитается у той колонии и под конвоиром.

– А что бы вы предложили, Константин Иванович? – спросил Андромедов. Для борьбы с преступностью.

– Ага! Я тае скажу, а ты – на карандаш. И пойдеть – мненья гражданина Дорохвеева про суд и справленье бандюг.

Все засмеялись.

– Честное журналистское – не буду обнародовать.

– Дык вот, Миколай. – Хозяин поднял размягченное, задумчивое, коричневое лицо. – Я ба к хирургу его, под ножик. Пилюльками ба его. И хлопот усем было ба меньше.

– Во загнул дед! – засмеялся милиционер.

– Покой был ба б, Мить, покой. Работы ба тае с Хведоровичем стало мене… А на перьвай ба раз вывел на народ, снял штаны и – плетью, плетью. Чтоб усе видали. Вот и было ба перевоспитанье. И подумал ба б, сукин сын, Саня, к примеру, тот жа, что не усе можно, что жить нада, как усе люди… Ты ешь-пей, Петрович. Не смотри, что я тута тары-бары развел – ета я так. А ты ешь и пей. И ты, Миколай. Налей, Митькя. Медовуха, она… Вы ж седня у тайгу не пойдете?..

Разговор грозил принять другое направление – в глазах Мити-милиционера и следователя, обращенных на Визина, заискрилось этакое ожидание, предвкушение, хозяин со своей доморощенной юриспруденцией явно им надоел. И Визин встал.

– Спасибо, Константин Иванович. И сыт, и пьян. Мне надо письма написать. Вас не затруднит опустить их в Рощах в почтовый ящик?

– Могу и в Долгом Логу опустить, – сказал следователь. – Пожалуйста, это же пустяк.

– Конечно, – сказал милиционер.

– А ты посиди, Коля, если хочешь, – обратился он к вскочившему Андромедову. – Тебе ведь, кажется, не надо писать писем?

– Не надо. – Тот сел, ему, без сомнения, было интересно в этой компании.

«Сейчас они будут его пытать, – подумал Визин. – Что за экспедиция, что собираются найти… Но может быть, они его уже пытали? Время было… Конечно, им занятнее послушать ученого… Вот так, милейший! Ты хотел незаметно и тихо, а весь район с самого начала гудит. А что дальше будет…»

15

Едва Визин вошел в горницу, как почувствовал, что не один. Он осмотрелся, даже заглянул под кровать – никого. И когда он уже собрался сесть за стол, досадуя на свою мнительность, из-за шкафа появилась Лиза. Она вся сжалась, лицо ее было обреченным – она, по всей вероятности, была готова к тому, что ее сейчас вышвырнут отсюда, прямиком в лапы подвыпившего тятечки, и тот не замедлит применить свой метод суда-следствия.

– Ты что тут делаешь? – шепотом спросил Визин.

– Я… – Она облизала губы. – Я не успела выйтить, када оны за стол пошли. Не успела – и тута схоронилася… – Голос ее срывался, вся она была сейчас уродливым, отчаянным воплощением страха. – Я хотела у окно, а оно на улицу, увидють.

– А второе окно? Вот это, в огород.

– Оно не открывается.

Визин подошел к окну, потрогал, потолкал – безуспешно: по-видимому, было снаружи приколочено гвоздями.

– Дела…

– Ладно, я пойду, – проговорила она безнадежно.

– Погоди… Что-нибудь придумаем. Посиди пока. Они, может быть, скоро закончат. Сядь вон там, чтобы буфет заслонял, если кто войдет.

Она проворно юркнула за угол буфета, устроилась на табуретке и замерла, не сводя с Визина взгляда.

– Вот так, – сказал он, сел за стол и придвинул блокнот. – Я буду письма писать. Не обращай внимания.

– Ага, – кивнула она.

Голос Константина Ивановича проникал сюда умеренно, неназойливо; хозяин уже опять смеялся – видимо, разговор все-таки пошел о новом: тема «преступленье-наказанье», судя по всему, исчерпала себя, а тему «несколько олухов и поход в тайгу за бабушкиными сказками» не стали поднимать, так как отсутствовал главный олух.

– Ты зачем записки мои взяла?

Она сильно вздрогнула, посмотрела на него со страхом, глуповато-уличенно спросила:

– Че?

– Нехорошо, – наставительно сказал он. – Но – бог с ним. На сей раз твой проступок спас меня от ненужных объяснений. Дай-ка их сюда.

Она покраснела, стала рыться за пазухой, извлекла смятые листочки, подошла и положила на стол, затем вернулась за буфет.

– Зачем они тебе были нужны?

– Вы ж усе равно уйтить собралися.

– Ты сказала об этом кому-нибудь?

– Не-а.

– Молодец, правильно. Я в самом деле хотел уйти, но потом передумал.

– Ага…

«Здравствуй, Тоня! – вывел он аккуратно. – У нас все пока хорошо, продвигаемся к цели. Когда я вернусь…»

Он остановился, перечитал написанное, подумал, вырвал лист, скомкал и сунул в карман.

«Здравствуй, Тамара!» – появилось на следующем листе и немедленно было зачеркнуто, а лист – выдран.

«Милая моя», – написал Визин. Затем – «Глубокоуважаемая жена моя…» Затем – «Тамара!» Затем – вовсе без обращения: «Говоря откровенно, я не собирался писать тебе, пока я…» И еще: «Когда ты прочтешь это письмо, я буду уже…» И он вспомнил, что так же начиналось его письмо к дочери.

И – снова: «Здравствуй, Тоня…» «Добрая и прекрасная моя Тоня…» «Тонечка, хорошая моя…» Карман разбухал от скомканных листов.

Он не мог сосредоточиться, все слова казались вымученными, пошлыми. Мешало все: и нервозное состояние, и шумок в голове от выпитого, и голоса за стеной, и окно, которое невозможно выставить, и неподвижный взгляд Лизы.

Визин отодвинул блокнот, положил авторучку.

– Ты ведь не просто сюда попала, – сказал он. – Ну, не только потому, что спряталась от отца. Ты ведь хотела еще о чем-то спросить меня, а?

– Не просто попала, – отозвалась она чуть слышно. – И спросить хотела. Не теперича, када хоронилася. Учера еще.

– И о чем ты хотела спросить?

– Про Саню. – Она ответила мгновенно, словно только и ждала этого вопроса.

– Про Саню, – повторил он. – Про Саню ты все сама знаешь. Он направлен в больницу, его будут лечить. – Визин повернулся к ней. – Что он тебя так интересует?

– Я у положении.

Визин опешил. В ее голосе прозвучали торжество и вызов; глаза заблестели; голова гордо поднялась, открыв худую шею с синеватыми венами. Он забормотал смущенно, что это, скорее всего, фантазии, она его разыгрывает, что невозможно так скоро это знать, но она оборвала его тем же торжественным голосом:

– Я знаю. Ето точно.

Он отвернулся, достал платок, вытер вспотевшие ладони.

– Что ты теперь будешь делать?

– Известно че. – Она фыркнула. – Родить буду.

– Известно… – «Безумие! – подумал он. – Весь мир с ума сошел. На что она рассчитывает? Что это будет за потомство? Что с ней сделает отец?..»

– Его долго будуть лечить? – спросила она.

– Это знают только врачи.

– А иде?

– Что где?

– Лечить будуть.

– В психиатрической больнице. А где эта больница, я не знаю.

– Надо узнать, – деловито сказала она. – А посля больницы его выпустють?

– Нет. Он ведь сбежал из лагеря. Значит, его вернут туда.

– А за Веру ему ниче не будеть?

– Думаю, ничего. Он ведь действовал в состоянии невменяемости.

– За наган, наверно, припаяють, – сказала она глубокомысленно.

– Возможно. Лучше тебе о нем забыть.

– А как? Када не забывается…

«А как? – подумал он. – А как? Сонная Марь рядом, дура. Тебе такое хоть приходило в голову?! Ты же привыкла к тайге, она тебе не страшна. Иди и исцеляйся!»

– Он, Лиза, конченый человек. Придется тебе своего малыша воспитывать самой.

– Ето само собой… Лександрович, – улыбаясь проговорила она. – Ай Лександровна…

Будущее ее не страшило – оно виделось ей наполненным смыслом, радужным светом; ее страшил лишь отец, но она уже подготовила себя к его гневу – ее уже ничто не могло сломать. И Визин ощутил что-то вроде зависти и восхищения; да, он завидовал горбунье, ее решительности, непоколебимости, ее такому простому, здоровому и реальному счастью; и одновременно восхищался ее душевной слаженностью, покоем, равновесием, созвучности всего и вся в этом уродливом произведении природы. Она никогда не станет искать Сонную Марь, – он уже знал определенно, – ей не нужно ничего забывать, она готова ничего не забывать.

И он вдруг, совершенно безотчетно, без всякой оглядки, ничего не боясь и пренебрегая возможными последствиями, сказал:

– Между прочим, Лиза, я изобрел молоко. Понимаешь? Самое настоящее молоко. Случайно открыл в своей лаборатории. Искусственное молоко, дешевое, как вода.

– Снятое? – по-хозяйски осведомилась она.

– Нет, цельное. Через несколько часов образуется слой сметаны.

– Забавно как. – Она усмехнулась. – Коров, значить, не надо?

– Значит – так. Слушай! – Он начинал горячиться, ему уже было все равно, поймет она его или нет. – Конечно, я ничего не изобрел и не открыл – такой цели не ставилось. Все произошло исключительно случайно, во время опыта, который проводился с совершенно другими целями. И вдруг – молоко! Тут, конечно, было от чего обалдеть. Я сделал анализы, самые тонкие, строжайшие. Потом других попросил сделать те же самые анализы. И мне сказали, что подсунуть молоко – не лучшая из моих шуток. Никто ничего не узнал. Осталось шуточкой. Так что, Лиза, мы с дояркой Екатериной Кравцовой, чей портрет на Доске Почета в Долгом Логу, оказываемся коллегами. Ты, кстати, была в Долгом Логу?

– Была.

– Ну тогда, может быть, видела. Она давно на Доске Почета.

– И вас повесють теперича на доску?

– Обязательно! Ведь безумная дешевизна! Как газета! Как водка! Не на прилавке, разумеется… Вот такие дела… Доярки мучаются, недосыпают, простуживаются, а у меня – элементарно: ни аппаратов, ни бидонов, ни кормов, ни подстилки, ни ферм, ни даже самих коров, как ты верно заметила! Весь механизм получения – тьфу, дважды два. Рай!

– Во как здорово!

– Еще бы! Решение таких проблем, таких проблем… Только, Лиза, я ни черта не знаю, что у меня получилось. Не знаю.

– Вы ж сказали – молоко!

– Да, молоко. И анализы подтвердили. Все верно. Но какой анализ просветит тебя относительно последствий? И вообще: что это получается, куда мы идем? – Он негромко и ядовито засмеялся, его передернуло. Возьмите, граждане, пестициды. Возьмите дуст. А что вы скажете про панацею ПП? Я уже молчу про бедного Роберта Оппенгеймера… А Е. Кравцова с коллегами встает в четыре утра…

Визин умолк, взглянул на Лизу – та смотрела на него, как на привидение. За стеной все так же шумели, смеялись, и громче всех теперь Митя-милиционер. Потом в окно стало видно, как Настасья Филатовна выносит какие-то кульки и банки и укладывает в коляску мотоцикла.

– Я вылил все к чертовой матери, Лиза… Не очень приятная перспектива – отравить человечество.

– Жалко, – несмело произнесла она.

– Человечество жалко?

– Что вылили.

– Не стоит жалеть.

– А вы сами хоть покушали?

– Покушал. Нормально. Видишь – жив-здоров.

– Че ж тада…

– Чтобы, Лиза, сделать искусственное молоко, надо сделать искусственное вымя. А чтобы сделать искусственное вымя, надо сделать искусственную корову. Которая бы ела искусственную траву, превращая ее в искусственную жвачку. Затем эта искусственная жвачка попадает в искусственный желудок, вызывает искусственные соки и – дальше… А следующий этап – искусственное мясо. Потом – искусственные мозги… И не будет преступников. И естественно – милиционеров и следователей. Твой отец в своих рассуждениях – на верном пути.

Лиза засмеялась, но тут же спохватилась, притихла; подумав, спросила:

– Можеть, вы знаете, у Долгом Логу шерстяные кохты есть?

Он уставился на нее, потом провел рукой по липу, словно отгоняя сон.

– Не интересовался. Хочешь купить шерстяную кофту?

– Не поеду ж я так-та!

– Куда?

– Как куда? К ему.

– А-а, – понял Визин. – Такая жара, а ты в шерстяной кофте…

– Можеть, потома не будеть жары.

– Правильно. Ты, Лиза, никому не рассказывай, что я тут тебе нагородил. Это я пошутил.

– Ладно. И вы не рассказывайте.

– Можешь быть спокойна. Ну, а теперь мы тебя будем выпускать – самое время: Настасья Филатовна на улице… – Он встал, подошел к двери, приоткрыл чуть-чуть и позвал: – Коля! Будь добр, на минутку.

Лиза, побледнев, исчезла за буфетом, вжалась в стену. Андромедов вошел, сразу увидел ее, вытаращился.

– Моя гостья, – сказал Визин. – Надо, Коля, тихо ее отсюда выпустить. Чтобы никто не заметил. И в первую очередь, как понимаешь, Константин Иванович. Иди-ка, проберись осторожненько в огород и отогни гвозди, чтобы окно выставить.

– Да. Хорошо, Герман Петрович.

– Только без шума.

– Не волнуйтесь.

Андромедов вышел, и вскоре его физиономия появилась в окне. В два счета он отогнул гвозди, Визин нажал на раму, она подалась и легла на руки Андромедова.

– Ну? Иди, подсажу.

– Я сама. – Она ловко вскарабкалась на подоконник, перебросила ноги; Визин поддержал ее, рука его скользнула по горбу – он тут же отдернул ее. Андромедов помог ей спрыгнуть; она исчезла.

– Давай – статус кво. И зайди.

Окно стало на место.

16

Визин сел на диван, расслабившись и раскинув руки; Андромедов – на стул у окна.

– Долго еще они там?

– Закругляются, Герман Петрович. А вообще, знаете, что-то в этом есть, ну – в рассуждениях Константина Ивановича. И в самом деле существующая с неведомых времен судебная троица…

– Я не буду писать писем, Коля.

– Конвертов нет? – наивно спросил Андромедов. – Так я мигом! Наверняка у Константина Ивановича найдется. А уж у Филиппа Осиповича – без сомнений: он же специально накупил кучу, чтобы жене с дороги письма писать. Я сейчас!

– Нет, Коля, дело не в конвертах, которых у меня действительно нет. Просто я уже не умею писать писем. Разучился. Позабыл. Понимаешь? Уже позабыл. Еще одно доказательство существования Сонной Мари – уже на подходе действует.

– Герман Петрович…

– Я начинал несколько раз – жене тоже. Бесполезно. – Визин посмотрел на него воинственно откровенно. – Можешь думать обо мне что угодно.

– Как «что угодно», почему? – Андромедов насторожился.

– С Тоней у нас был роман.

– Я догадался.

– Ну вот. Можешь думать что угодно.

Андромедов понимающе закивал.

– С какой стати я должен что-то думать? Тоня – неплохая девушка, вы ей тоже понравились… А, вот, видимо, в чем дело! Опасения всякие и так далее. Следователь, конечно, знает Тоню Дроздову и может, конечно… А огласка сейчас ни к чему, я понимаю. Вот что! Спокойно пишите, вложим конверт в конверт и отправим на имя одного человека, которого я хорошо знаю. Очень хорошо, Герман Петрович! Честный и порядочный человек. Он все аккуратно передаст, и никто не узнает.

– Стоп! Спасибо за заботу. Я не буду, не могу ничего писать. Я решил. Когда созрею, тогда напишу. Вопрос снят с повестки дня. Точка.

– Дело ваше, – почему-то погрустнев, сказал Андромедов. – Тоня была бы рада…

– Оставим. – Визин лег, вытянулся, стал смотреть в потолок. – Я обещал тебе записи Мэтра – можешь их взять. Там, в рюкзаке. Можешь их взять, если хочешь, насовсем. Но лучше мы их утопим в болоте.

– Почему? Книга всей жизни…

– Дай-ка сюда рюкзак.

Андромедов подал. Визин порылся, достал папку.

– На. Никому это не нужно. Никому не нужно знать об искусственных медиаторах торможения. Хватит с нас естественных. Мэтр сделал правильно, сдав это в макулатуру.

Андромедов забеспокоился; он не знал, куда деть папку, вертел ее в руках, разглядывал, несколько раз прочитал название; наконец, положил на колени.

– Но ведь мы пойдем на Сонную Марь, Герман Петрович?

– Пойдем. И если мы что-нибудь такое найдем, я всем скажу, что ничего не нашел… Я предпочитаю ничего такого не найти. Понимаешь меня? Нельзя ничего забывать. Память – это урок и совесть. Вот что я недавно вычитал у одного умного человека. Урок и совесть, Коля. Урок – так как только благодаря памяти мы чему-то в состоянии научиться, составить то, что называется жизненным опытом. А совесть – так как одна лишь наша память способна удержать нас от повторения ошибок и от неблаговидных дел. Природа милостива – все бесполезное и вредное она позволяет нам забыть совершенно естественным путем, во всяком случае, отвлечься от него настолько, чтобы оно не давило, не мешало. Словом, ты прочитай Мэтра, потом и я тебе кое-что расскажу – у нас будет о чем потолковать и времени хватит… И если что-то изменится, перестроится тут, – Визин постучал пальцем по лбу, – я обещаю тебя немедленно поставить в известность.

– По-моему, – не сразу проговорил Андромедов, – по-моему, Герман Петрович, – уж извините, пожалуйста, не сочтите за излишнюю самоуверенность, – но у вас перестроится, вы передумаете.

– Из чего ты заключаешь?

– Не могу объяснить. Просто – предчувствие.

– Ну – увидим.

В дверь постучали. Вошел Митя-милиционер.

– Где ваши письма? Поехали мы.

– Не будет писем, – сказал Визин. – Планы изменились.

– Бывает, – согласился Митя. – Ну тада – счастливо вам. Чтоб экспедиция прошла нормально.

– Спасибо. И вам счастливо.

Он вышел. Визин сложил на животе руки, закрыл глаза; он почувствовал себя настолько усталым, словно весь день с раннего утра делал мучительную, рабскую работу.

– Такая разбитость… Может быть потому, что не спал… Сегодня, попозже все соберемся и потолкуем. Надо им объяснить… Никаких коллективных походов.

– Старика не сломать, – сказал Андромедов.

– Надо постараться… – Надвигалась дрема, и Визин с удовольствием покорялся ей. – Я посплю немного, Коля. Извини, пожалуйста… Часов в восемь разбуди…

Андромедов бесшумно вышел.