Текст книги "Источник забвения"

Автор книги: Вольдемар Бааль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

2

Самолет сел. На сорок минут. Всем, кроме матерей с детьми и престарелых, приказали выйти. В помещении аэровокзала – кафе, газеты, буфеты, туалеты, выставочный зал «Достижения отечественной авиации».

– Ну, я прибыл, – сказал краснолицый, снимая свитер. – Счастливо, наука! – И сгинул.

В буфете давали коньяк. Из безалкогольных – кофе с молоком; без молока – нет. Визин почувствовал, что жажда сильнее неприязни. Жажда, духота и мухи. Он еще ни разу в жизни не запивал коньяк горячим, забеленным сладким кофе.

Рядом примостился стройный очкастый юноша, похожий на студента. Он пил то же, что и Визин.

– Наверно, – сказал он, – им не выгодно продавать черный кофе без сахара.

– И без молока, – добавил Визин.

– Да. Молоко, наверно, не расходится так. Тут – определенно выгода… Лицо юноши стало таким сосредоточенным, как будто он прилетел сюда специально для того, чтобы разобраться в структуре этой выгоды.

Визин кивал; в желудке у него что-то неаккуратно и сварливо укладывалось.

– И такая жара, – продолжал очкастый. – Прямо не верится, что там, – он указал глазами в потолок, – в каких-нибудь семи-восьми кэмэ – минус сорок два. Вроде, сорок два говорили?

Визин не слышал, что там объявляли по радио, но кивал. Все, что теперь говорилось и делалось вокруг, проходило сквозь него, как сквозь решето, не задерживаясь и не оставляя следов, как прошел недавно и внезапный испуг, когда осозналось, что он, оказывается, куда-то летит, и удивление, и самоподбадривание, и усердно поощряемая беспечность.

– Если бы, допустим, там каким-то образом, – допустим, повторяю! вывалиться из самолета, то, наверно, в одну бы секунду обледенел.

– Задохнулся бы, – сказал Визин.

– Да. Задохнулся бы пустотой. И обледенел.

– Только неясно, зачем вываливаться из самолета.

– Ну… случайно. Допустим. Или с целью эксперимента. – Студент улыбнулся. – Тянет такое. Притягивает. Как, например, омут. Наверно потому, что хочется померяться со стихией. Чтобы почувствовать себя полноценным человеком.

Визин поперхнулся.

– Что?!

– Я говорю, что человека подмывает потягаться со стихиями. Для самоутверждения.

– Только что вы произнесли одно из любимых моих в последнее время выражений: «почувствовать себя полноценным человеком».

– Это и мое любимое выражение. – Очкарик перестал улыбаться. – Вот какое совпадение. Так проявляет себя клише.

– Нас, по-видимому, один микроб укусил, – проговорил Визин, вперив в него взгляд. – Не так ли?

– Только что я хотел сказать то же самое. – Он снова улыбнулся. – А вам не кажется, что вы бы не задохнулись и не обледенели? Мне, например, кажется…

– Извините… – Визин вышел, то есть он приказал себе выйти вон – из буфета, из зала, на воздух; вышел, нашел тень и пристроился в ней в ожидании посадки; это было в углу между порталом и стеной здания, рядом с декоративной мусорной урной. «Что это?! – запорхали, заметались мысли. – В самом деле совпадения или опять что-нибудь в духе Лины?.. Впору перекреститься…»

Неподалеку, в той же тени, сидели на траве двое и ели – вареная курица, яйца, огурцы, – прикладываясь к фляжке, и один другому рассказывал про русалок. Слушавший томился.

– Как хочешь, а я в них верю.

– Глупости.

– Если б глупости, в газетах бы не писали.

– В каких газетах?

– В «Известиях». И еще в эстонской одной. Забыл, как называется.

– По-эстонски, значит, сечешь… Ну-ну.

– Товарищ-эстонец переводил.

– Темнота ты.

– Это вот ты темнота.

– Почему же я темнота? Я-то не верю.

– Потому и темнота. Все не верят. А ты потому и не веришь, раз все не верят.

– Все, значит, темнота?

– Все. Все не верят, все одинаковые, думать не о чем. Так? А я их сам видел.

– Залей кому-нибудь. Мне не надо.

– Тебе-то как раз и надо. Чтобы теперь было о чем думать…

Разговор этот показался Визину преисполненным необычного, беспокойного смысла, как и совпадения с очкастым студентом. Он отошел от сотрапезников-демонологов, чтобы больше их не слышать и не расстраиваться. Визин чувствовал, что тверди под ногами нет.

Он, разумеется, и раньше летал, и довольно часто, и чего только, бывало, не насмотришься и не наслушаешься за командировку. Но теперь полет был качественно новым – все было качественно новым. И, естественно, новыми были и внутренние монологи-диалоги – неизменные спутники путешествующего, выражались ли они в виде потока сознания, или же в виде строго логических раскладок происходящего. Но главное – тверди не было.

Объявили посадку, и Визин поплелся под палящим солнцем через поле. Студента среди толпящихся у трапа не было.

Самолет взмыл, и скоро опять за иллюминатором раскинулась необъятная небесная тундра. Визин теперь был один на два кресла. Впереди, слева от прохода, привалясь друг к другу головами, спали «демонологи». Стюардесса демонстрировала платки, духи, сувенирные наборы. Малыш во втором салоне заходился от визга. Стенки гудели и дрожали. Визин вдруг увидел очкастого – тот тоже прилип к иллюминатору, – «наверняка размышляет о сражениях со стихиями», – подумал Визин. Потом студент опустил кресло, откинулся на него и закрыл глаза.

«И ты спи!» – велел себе Визин и немедленно подчинился, тоже опустил кресло, зажмурился и расслабился. Не было тверди…

Потом он обнаружил себя в туалете, склоненным над раковиной, а странный юноша-студент поддерживал его, подставив ладонь под лоб, а вторую положив на затылок.

– Это плохой кофе с несвежим молоком, – сочувственно говорил он. – А потом такая высота, а за бортом уже минус сорок пять…

– А с вами нормально? – выдавил из себя Визин.

– Я иначе устроен, – как несмышленышу-первокласснику отвечал тот. – Я бы вот, например, не задохнулся и не обледенел. И из-за русалок бы расстраиваться не стал. Все?

– Кажется, все. – Визин шагнул к умывальнику, сполоснул рот, лицо. Этот тип, пожалуйста, и про русалок слышал – не иначе как пристроился за его, Визина, спиной там, в тени. А как он сюда попал? Что все это значит? По-моему… – Голос неохотно повиновался ему. – Я, насколько мне помнится, запер за собой дверь… Определенно…

– Какую дверь? – Студент наивно уставился на Визина.

Туалет стал вытягиваться в длину, расширяться, на стенках появились огромные зеркала; грохот двигателей пропал, запахло серой.

– Сейчас же прекратите курить! – строго забасил репродуктор. – На борту самолета курить категорически воспрещается! Это вас, вас касается, Герман Петрович!

– Возьмите свои слова обратно! – вежливо произнес студент. – Герман Петрович никогда не курил. Он был спортсменом, кандидатом в мастера по теннису, первый разряд по лыжам. Как же он мог курить? Ошибка!

– Извините великодушно! – сконфуженно проговорил репродуктор. Действительно, досадное недоразумение.

Студент улыбнулся, пожал плечами, снял и протер очки и вдруг панибратски подмигнул Визину.

– Перепутали.

– Кто вы? – бескровными губами прошелестел Визин.

– Я – служащий, – ответил студент. – Не беспокойтесь. Все в порядке. Пора бы вам уже привыкнуть к новому положению. Тем более, что вас вежливо и терпеливо предупреждали…

Грохот двигателей, неловкая поза над раковиной, набухшее кровью лицо, спасительная холодная вода умывальника… Когда он возвращался, то увидел, что очкастый по-прежнему спит. И усевшись на место, Визин молниеносно уснул, и проснулся затем оттого, что все кругом зашевелились, а на табло опять значилось «пристегнуть ремни». Очкастый все спал, но теперь уже в другом кресле.

В этот момент ужас в Визине непонятным образом сочетался с вызывающим, авантюрным легкомыслием. «Что это и кто это? Какой-то тип в свитере, который отказывается жрать плазму! Какой-то очкарик, который, видите ли, не обледенеет и не задохнется, выпав из самолета! Какие-то русалки! Что со мной делается?.. Ах, плюнь, ничего с тобой не делается, нервы расходились. Все вполне реально объяснимо ничего сверхъестественного, успокойся… А если бы и сверхъестественное? Это же было бы так забавно, не правда ли! Вот бы забегали ученые мужи! А уж что сказал бы Мэтр, не придумать! Но может быть, он как раз и не сказал бы сейчас ничего… Но куда я лечу? И я мог пить коньяк с этой бурдой? И туалет в самом деле расширился и появились зеркала? И репродуктор извинялся?.. И кто меня терпеливо и вежливо предупреждал? Лина? А при чем тут Лина? Она летит в противоположном направлении… Все, брат Визин, коллега, реалистически объяснимо… Остановись! Это – сон. Сон, сон, сон! Ты разумный человек. Ничего сверхъестественного. Но на всякий случай ни во что не ввязывайся. Затаись. Да-да! Затаись и не думай, пока само собой не прояснится все…»

Впереди была пересадка на другой самолет. Очкастый студент куда-то пропал, когда Визин, сходя с трапа, захотел приблизиться к нему…

3

Легко приказать себе «затаись, не думай, не ввязывайся». Но как выполнить это приказание?

Воздушные приключения и не думали заканчиваться. Настроение было угнетенным, одолевала сонливость, вялость, головная боль; Визин много спал, а просыпаясь боролся с приступами тошноты, причину которой он усматривал в дрянном питье и еде. «Я заболеваю», – подумал он, и ему стало страшно, что это могут заметить, а если заметят, то, без сомнения, ссадят где-нибудь в захолустье и запихнут в захолустную больницу, и все рухнет: останется просто-напросто больной и потерянный человек среднего возраста, всем чужой и никому не нужный, человек со своими непроясненными мыслями и несбывшимися мечтами – никто, ничей и никакой… «Надо было запастись какими-нибудь серьезными таблетками… Впрочем, небольшая порция коньяка и настоящего кофе… Но где его взять, настоящий кофе… Если бы они не добавляли в него этого кретинского консервированного молока… Вот-вот! Консервированное молоко! Задумайся над этим, брат Визин, коллега… Задумайся ты, укушенный микробом… А собственно говоря, к чему? К чему задумываться? Разве с этим не покончено?.. Но что они там мелют, впереди?..»

Человек, говорит один, есть царь природы. Так? Это вдолблено с младых ногтей – и нам и нашим отцам, и нашим праотцам. Так? Царь, венец. Общеизвестно, аксиома.

Так-то оно так, говорит другой. Но ведь можно спросить: какой царь?

Что значит «какой»?

А то значит, что цари бывают разные – хорошие и плохие. Чаще плохие. Возьмите историю человечества, и она вам это подтвердит. И подтвердит, что как раз с царями-то и обстояло не очень благополучно. Да и вообще – царь есть царь. Хотя бы и природы.

Ну да, говорит первый. Царь есть царь, а раб – раб.

Так ведь, говорит второй, раб-то лишен царства. А царь не лишен. И естественно, свое царство он рассматривает как свою вотчину. А кто со своей вотчиной церемонится?

Но все-таки, если рачительный хозяин…

Ах – рачительный, не рачительный… В том ли дело! Если уж напрямик, то со своей вотчиной никто особенно не церемонится: моя вотчина, что хочу, то и делаю. И иногда это называется «преобразование природы».

Что ж, говорит первый. Да. Мы преобразуем природу. Это закономерно и естественно. Мы делаем ее для себя удобной, подручной. Удобной, если хотите, во всех отношениях.

А что такое «природа, удобная во всех отношениях»? Ведь то, что удобно во всех отношениях сегодня, не удобно во всех отношениях завтра…

«Да ну их к богу в рай, – подумал Визин. – Я что, приговорен их слушать, что ли?! Или не знаю, чем закончится этот, с позволения сказать, диспут?.. Потом вы, голубчики, начнете про то, что ваш царь, может быть, никакой вовсе не царь, а мизерная козявка, придавленная, например, звездным небом. Как же это, мол, я! – я, покоряющий, преобразующий, подминающий природу, проникающий в ее закрома и кладовые, лабиринты и тайники, подбирающий ключ за ключом к ее замкам (тут, безусловно, накал патетики), – как же я боюсь поднять к небу глаза, словно нашкодивший сын перед строгой матерью? И стою перед ней, и признаться не могу, и кажется, что ничего особенного не натворил, а в то же время и неуютно, и тоска, и мучительно, как будто предал кого… Знаю, родимые диспутанты, наслышан. Так что – ну вас… Лучше спать, спать…»

И он опять уснул. А когда проснулся, то услышал еще один разговор этот шел уже из-за спины. Один из собеседников говорил, что просто поразительно, как в одних и тех же природных условиях живут разные животные.

– Вот ты мне скажи, почему в Антрактиде (он так и говорил «в Антрактиде») не живут белые медведи, а у нас на севере не живут пингвины? Ведь тут холод – и там холод, тут лед – и там лед.

– Может, и жили б, – отозвался его напарник. – Да кто догадается переселить? Все ученые-разученые, умные, мать их, козявками заниматься, так есть время.

– Да! Вот бы белых медведей бы в Антрактиду, а пингвинов – на Новую Землю, скажем, или бы на Диксон. Проще ж пареной репы, а! Представляешь, что было б!

– Где им… Пингвинов в зоопарки вон откуда везут. На транспорт одних расходов… А на кормежку!.. Такие деньги… А все кричат – «экономия, экономия…»

– Факт, где не надо, там им денег не жалко, а где надо… К примеру, мясо бы из Аргентины! А – нет, не рискуют… А почему? Там же его, говорят, завались, на каждом углу бифштексы жарят, бери – не хочу. Дешевка, выходит…

– Нет, ты прикинь на самом-то деле: южный полюс и северный. Какая разница? А не домозгуют, не, не до того им. А ты – «Аргентина»… Ну что, разобраться, нам белых медведей жалко, штук хотя бы с полсотни для начала? А за полета бы тех пингвинов… Такая выгода… Да где им… У них баланс… Ты – мне, я – тебе… Им бы, чтоб самим как получше…

– Да, нету. Нету соображения у плана…

Они были полными единомышленниками, у них даже голоса были одинаковыми…

Справа через проход сидела молодая красивая женщина в высокой золотой прическе, а рядом с ней – седовласый, астенического типа мужчина. Женщина говорила мужчине:

– Соваршенно невозможное кофэ, просто кошмар!

– Ах, кому тут какое дело, – со спокойным пессимизмом отвечал мужчина.

– Соваршенно не понимаю, как можно таким людей поить.

– Можно…

«Спать! – сказал себе Визин в сотый раз. – Только спать!»

Но тут спереди опять пошло про «царя природы», и это удивительно точно совпало с тем, о чем пригрезилось накануне самому Визину, то есть они там говорили про сомнения, обуявшие царя природы после того, как он ночью вышел на балкон и ему показали звездное небо.

Этот глупый царь, стало быть, идет потом в путь, то есть странствовать и очищаться. И вот останавливайся под столетним дубом, как легендарный Кудеяр, и начинает наказывать себя самобичеванием. Зачем? За что?.. Господи, как понять его, этого хозяина необъятной вотчины… Ему даже в голову не приходит, что самобичевание – цирк. Кому от него легче?..

А что ему вообще приходит в голову? Что он знает? Ну, допустим, что-то он все же усвоил, то есть узнал, почувствовал. Но ведь все его знания сплошная поверхностность. Кладовые он, видите ли, нашел! Да ведь это не кладовые, а то, что на виду лежит. И в так называемых лабиринтах природы он элементарно заблудился. А что касается ключей от заповедных дверей, то ключи-то самые простейшие, наподобие загнутого гвоздя, да и дверей-то там пока никаких серьезных не было, а так – видимость: толкнул – и отворилась. И – пожалуйста! Открытие!..

Ну, хорошо. Глуп этот царь, самонадеян, переоценил себя. Допустим. Но ведь прогресс все-таки имеет место. Не с неба же он свалился – с того, любимого, ночного, в звездах…

Прогресс? Вы знаете, что такое прогресс? Объяснить вам, что такое прогресс? Так вот, прогресс, дорогой мой, это, в принципе, когда тебя отлупили, а потом ты отлупил следующего, а тот – опять следующего, и в результате – все правы.

Ну, знаете ли…

Вот вам прогресс, дорогой мой: человек подобрал то, что валяется под ногами, чаще всего случайно, треть при этом вытоптав, треть, образно говоря, разглядев, а оставшуюся треть отбросив, потому что непонятно, и окрестив «явноном». Вот он себе, этот царь, идет и покоряет, и преобразует, устраиваясь удобно во всех отношениях. А потом вдруг и удивляется, выйдя на балкон…

Вам не кажется, что все это отдает софистикой?

Софистикой? Ну, а разве он не напреобраэовывал, разве не понаоткрывал и разве не усомнился вдруг, придавленный ночным небом?

Просто этот человек, – этот, следует подчеркнуть, конкретный человек в разладе с собой. И следовательно – в разладе и с миром.

Совершенно правильно! И если человек в разладе о собой и миром, то ему вполне обоснованно должна явиться мысль: природа несовершенна или я несовершенен?

Царю такая мысль вряд ли может явиться.

Явится! Обязательно явится. И за такой мыслью, само собой, логически следует: природа не может не быть совершенной. Потому что, во-первых, эти понятия «совершенный, не совершенный» – сугубо сапиенские понятия, он их придумал. А во-вторых, не дано нам, уважаемый коллега, судить о совершенстве природы, ибо она была, будет и есть, она создала нас, идиотов, она – сама по себе.

Минуточку! Стало быть, несовершенно совершеннейшее из созданий природы, ее венец?

А кто сказал, что венец, кто увенчал-то? Сам себя гомо сапиенс и увенчал. Природа не может не быть совершенной, уже потому хотя бы, что создала такое произведение, как вы, как я или как вон тот, за нами, бородатый гражданин, который то ли спит, то ли подслушивает, и время от времени перелистывает какую-то папку. Не может быть такая природа несовершенной. И значит, все-таки, как это ни прискорбно, несовершенны мы: вы, я, бородатый гражданин – все пассажиры данного нашего авиалайнера. Позвольте уж мне такое допущеньице.

Ага. Допущение. Что ж! Пусть допущение.

Отлично, договорились. И вернемся к нашему царю. Вот он, путник и царь, повелитель и шут, ученый и невежда, осмеливается на такое допущение: человеческий мир развивается не в ту сторону.

А в какую сторону?

Не в ту. Имею же я право допустить, предположить, усомниться в направлении! Имею или не имею? Я – думающий, ученый, интеллигентный человек.

Хорошо. Имеете…

Золотоголовая соседка справа сказала своему седовласому спутнику:

– Мы в лаболатории тоже каждый день варим кофэ – это принято, никакого секрета, сам знаешь. И бывает, в спешке, в суматохе, а когда некогда, из соседнего кафэ берем. Но чтобы когда-нибудь такой напиток, прости за выражение…

– Не сосредоточивайся на пустяках, – ответил астеник.

– На чем же тогда сосредотачиваться?

– Наше путешествие началось так приятно…

Женщина хихикнула.

– Волнительно началось, ничего не скажешь. Потому и не хочется, чтобы пустяки, по твоему выражению, портили…

Диспутанты неистощимы.

…развивается не в ту сторону, что я допускаю хотя бы затем, чтобы потом, логически размышляя, опровергнуть это допущение.

Послушайте, а для чего вам вообще эти сомнительные упражнения?

Чтобы объяснить придавленного ночным небом царя. Возможно, он только кажется себе царем. Он – штучка гордая и самолюбивая. Даже оставаясь рабом, он согласен только править. Он не согласен не чувствовать себя царем, не называть себя им. И даже когда сладко-манящая, рабская тяга к наслаждению и удовольствиям затмевает его разум, он продолжает упорствовать в своем заблуждении: я – царь. А природа, всегда равнодушная, как сказал поэт, тут не выдерживает и начинает хохотать…

«Так, – подумал Визин. – Сейчас дойдет до выдавливания из себя раба. Интересно, пили они кофе, разбавленный консервированным молоком?..»

– Вам плохо?

– Что?

– Вы себя плохо чувствуете?

Это – стюардесса. Не та, конечно, которой Визин в аэропорту родного города так раскованно улыбался, и не та, что демонстрировала ширпотреб, но тоже довольно располагающая к себе, и даже кого-то знакомого напоминающая.

– Нет-нет. Мне – ничего. Порядок. Просто устал. И нервы… У вас коньяка немного не найдется?

– Алкогольные напитки на борту самолета…

– Да знаю, знаю… Тут ведь исключительный случай, понимаете? Совершенно особенный…

– Я должна проконсультироваться.

– Стоит ли?

– Стоит. Не волнуйтесь…

Мир развивается не в ту сторону, искривление, изгиб, несовершенства, они тяготят, некоторым поэтому хочется «забыться и заснуть»… Преобладание логического в противовес эмоциональному, противопоставление логического и эмоционального, разделение их… По чисто человеческим меркам. Все – по человеческим меркам… Эволюция содержит в себе масштабы посолиднее наших, госплановских… Будем рассуждать, исходя из наших мерок, из величины отпущенного нам отрезка времени… Логическое, то есть – математическое берет верх. С Аристотеля. С Пифагора. С халдеев, у которых Пифагор проходил учебно-производственную практику – четные числа красивые и счастливые, нечетные – некрасивые и несчастливые… А может быть, математическое, число берет верх уже с наших пращуров, которые стали кичиться друг перед другом количеством стад и жен…

– Извините, вы не могли бы заткнуться, граждане визиноиды?

– Как???!!!.. «Заткнуться»?..

– Девушка, сделайте, пожалуйста, пусть их приглушат.

– Ого! – сказали задние.

– Солидный человек, а такое поведение…

– Но есть же предел! – воскликнул Визин.

– Вы что? Станете отрицать, что нас искривляет…

«Все, отключаюсь, – в изнеможении решил Визин. – Ну их к чертовой матери. Где эта девушка? „Проконсультироваться“, видите ли…»

А сзади, тихо:

– Вот бы охота была, если б пингвинов к нам на север…

– А они съедобны?

– В наше время все съедобно…

Следствием преобладания математического является беспрецедентная рационализация, машинизация, технизация. Мечта апологета: техника заменит вся и все; она будет доиться, нагуливать мясо, отращивать шерсть, плодоносить и, в конце концов, заменит самого человека. Такова мечта апологета, а в переводе с древнекакого-то «апологет» означает «идиот»… Тут, конечно, самое интересное в том, что она будет доиться.

– И вы, товарищ Визин, вносите сюда достойную лепту…

– Пожалуйста. Вот коньяк. Строго конфиденциально. Если вам не полегчает…

– Полегчает. Большое спасибо. Я уверен: полегчает. Сколько я вам должен?

– Без химии она доиться не будет.

– Девушка, нет ли места в соседнем салоне? Ну в том, где мамаша с малышом. Что он кричит – это пустяки. Детский плач никогда не вызывал у меня отрицательных эмоций.

– Какая мамаша? Я не понимаю. – На Визина сверкнули зеленые глаза, знакомо двинулась рука.

– Скажите, ваше имя не Лина?

– Нет. Хорошо. Отдыхайте. Скоро посадка…

Соседи справа понизили голоса.

– У нас в лаболатории тоже такой псих был, – сказала женщина мужчине.

– Такие есть везде, – ответил он.

– Представительный с виду человек…

– А с непредставительного какой спрос?..

Техника, техника, техника… Тончайшая, мудрейшая, искуснейшая… Во что превратится гомо сапиенс на очередном витке спирали?.. Говорят, что, возможно, в будущем мы станем с большими головами и атрофированными конечностями… Авторитеты говорят… С большими головами, наклоненными над раковинами и извергающими излишества…

– Лина, а где студент?

– Какой студент?

– Очкастый.

– Наверно, он был раньше. Идите, вам станет легче…

Жаль, что нет рядом сердобольного, заботливого очкарика. Без него ничего особенного. Туалет как туалет. Ярый гул. Теснота. Никаких просторов и зеркал. И репродуктор молчит…

– Извините, я, кажется, что-то такое съел. Или, может быть, выпил. Сейчас пройдет. Уже легче. Вообще-то я вполне здоров.

– Ничего-ничего. Может, минеральной воды?

– С удовольствием.

Глаза ее перестали быть зелеными…

– И примите вот эту таблетку…

Тишина. Хорошо. Ну, естественно, самолетная тишина. Диспутантов приглушили – остался шорох; если прислушаться, то можно, конечно, разобраться, о чем они толкуют, но зачем прислушиваться? Собака лает ветер носит… Блаженство – один на два кресла… И все же Мэтр выдает себя, хотя и камуфлируется. Почему он камуфлируется, почему не говорит прямо? Разве так пишутся главные книги жизни?..

…если бы преобладало эмоциональное, тоже, скорее всего, был бы не мед… Тут можно только гадать… Химико-физико-математическое искривление… Научно-технические суеверия… Мораль и нравственность построены по математическому принципу, и можно, значит, говорить также о морально-этическом и нравственном суеверии… Может быть, такое развитие обусловлено самой природой… Природа – сама себе венец… Но почему мысль об искривлении? Это не случайная мысль… Разрыв между нравственными потребностями, установками и кажущимися материальными потребностями, с одной стороны, и человеческой натурой и ее действительными требованиями с другой… Результат – комплексы неполноценности, неустойчивости, недовольства, немочи…

И вдруг – по проходу, напролом, торопясь – угловатый, плешивый человечек.

– Закройте папку! Закройте скорей папку! Заложите палец!

Визин не в силах был не повиноваться – такой у человечка был призывающий и молящий вид. Он плюхнулся рядом, вытер потную лысину; он шумно и часто дышал, как будто только что преодолел дистанцию с барьерами.

– Вы сейчас читали на тридцать четвертой странице.

Визин заглянул, опешил.

– Да.

– В самом конце страницы – слова: «Памятью природа расквитывается с нами за смерть». Верно?

– Верно…

– Уф! – с облегчением вздохнул плешивый. – Несколько минут мучился. Но – поймал! Кстати, это не слова автора данного произведения.

– Может быть, – сказал Визин. – Он любил цитировать.

– Так я и знал. Вы не удивляйтесь. И извините меня. Я тренируюсь. Мне нельзя не тренироваться постоянно. Я, знаете ли, телепат. Пожалуйста угадал! – добавил он не без гордости.

– Почему вы выбрали для ваших тренировок именно меня? – спросил Визин.

– Случайно. Совершенно случайно. Вы верите в случайность?

– Нет, – сказал Визин.

– Зря. Простите меня. Всего доброго. – И телепат удалился.

«Пустяки, брат Визин, коллега. Пустяки. Раз уж решился, раз уж полетел… Как ты там запланировал? Зажмуриться, затаиться, не дышать, ждать, что получится? Вот и жди… И попроси, чтоб совсем выключили диспутантов…»

– Вот деятель! – беспокойно донеслось от пингвинов и белых медведей. Так же он все на свете может отгадать; ничего не утаишь… Таких надо за тремя замками держать…

Визин обернулся к ним.

– Извините, – сказал он, – я слышал ваш разговор о переселении животных. По-моему, интересная идея.

Они посмотрели с недоверием.

– Я серьезно! – убеждающе произнес Визин. – Идея – будь здоров! Вопрос, как они привыкнут?

– А чего им не привыкнуть? Тут лед – и там лед, – сказал один.

– Там другой лед.

– Да как же другой? Лед есть лед.

– Нет, друг. Лед льду рознь. Как и земля земле.

– Привыкнут, – сказал другой.

– Видите ли, – сказал Визин, – память – такая штука, такой сложный и хитрый механизм… В общем и за сто лет этот пингвин свою Антарктиду не забудет. И захочет – да не получится. Тут я, ребята, по этой части кое-что читал. Вот, скажем, ты что-то хочешь забыть, а – никак. Конечно, организм обладает забывательными способностями, факт. Но иногда их бывает недостаточно. Особенно если что-то очень укоренилось в памяти.

– Пингвины не живут сто лет, – сказал первый.

– Притом, – сказал второй, – если забывательные способности не срабатывают, то можно что-нибудь впрыснуть, и – привет. Мать родную позабудешь. Не так?

– Ну… не совсем так. Разве всем впрыснешь? А новое поколение? От впрыснутых-то еще нормальные рождаться будут. Это сколько же времени надо всем подряд впрыскивать, чтобы уж чисто впрыснутые рождались?.. Да и что впрыскивать?

– Что, не изобрела еще наука, что ли?

– Да вроде, нет. Не слышал. Разве что, может быть, где-нибудь какие-нибудь опыты ведутся. На Западе.

– Значит, думаешь, нельзя переселить?

Визин только что собирался ответить, как к нему подошла стюардесса, другая, не та, что предлагала минеральную воду, – и тихо сказала:

– Вам радиограмма.

На клочке бумаги четким ученическим почерком было написано: «Успокойтесь. Скоро будете у цели. Тошнота, сонливость и головная боль пройдут. Опыты по пингвинам и б. м. ведутся и успешно. Впрыснуть можно. Лина.»

Стюардесса протянула новую таблетку – серебристого цвета чечевицу, размером с копейку. Визин кивнул, взял ее и сразу проглотил… Собеседники отплыли. А те, справа, почему-то остались.

– Интересно, – сказала женщина, – а у них тут мармалад дают? Ужасно обожаю мармалад, особенно светлый.

– Вряд ли, – сказал мужчина. – Раз до сих пор не предлагали… Впрочем, можно попросить.

– Конечно… Для кого-то и коньяк можно, а для кого простого мармалада нет. А ведь у них тут все можно достать.

Визин поднялся, выбрался в проход, остановился над парой и отчетливо произнес:

– Когда человек говорит «соваршенно» и «кофэ», мне хочется плюнуть и уйти: когда он говорит «лаболатория» и «мармалад», мне хочется всыпать ему плетей; но когда он говорит «волнительно», мне хочется убить его на месте.

– Послушайте вы, шизофреник! – грозно поднялся тщедушный спутник золотоголовой…

Но Визин уже сидел на своем месте. И в эту минуту к нему явился Мэтр.

– Ну что, Гера? – сказал он. – Летишь?

– Лечу, – ответил Визин.

– А твой полет, Гера, средство или цель?

– Цель.

– А мотивы?

И тут Визин не нашелся, что ответить, и Мэтр печально покачал головой.

– Гера, Гера. Видно, я был плохим учителем. Если научил тебя лгать.

– Молчи, – озабоченно сказал Мэтр. – У кого это было-то? У Гете, кажется. Ну да. Те, говорил он, у кого мы учимся, верно называются нашими учителями, но не каждый, кто нас учит, заслуживает этого имени. Вот, Гера, и выходит, что я не заслуживаю. Он, между прочим, и еще одну вещь сказал: «Ошибка относится к истине, как сон к пробуждению. Пробуждаясь от ошибок, человек с новой силой обращается к истине»…

– Герман Петрович! Герман Петрович! – трясла его за плечо стюардесса, та, первая. – Мы приземлились!..

«Стоп! – сказал Визин, напрягаясь изо всех сил. – Стоп. Теперь уже окончательный стоп, брат Визин, коллега…»

Голова не болела, тошноты не было.