Текст книги "Источник забвения"

Автор книги: Вольдемар Бааль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

4

После трех посадок и двух пересадок с ожиданиями, на рассвете следующего дня Визин очутился в небольшом самолетике, который повисел в воздухе около полутора часов и затем нежно приземлился на уютном зеленом поле с одной-единственной взлетно-посадочной полосой. На краю поля белели два служебных домика, неподалеку от них поник на шесте «колдун» безветрие, штиль. Пассажиров ждал старенький, запыленный автобус.

Не спеша погрузились, тронулись, выехали на шоссе. И вот, минут через десять, когда поднялись на пригорок, взору Визина открылась прямая, одноэтажная улица с озером справа; потом озеро заслонилось более высокими строениями, показалась круглая площадь. Автобус плавно вкатил на нее, развернулся и остановился возле гостиницы. Визин выбрался. Здравствуй, Долгий Лог!

Ему сразу же дали номер, причем, вежливая администраторша сочла необходимым отметить, что таких номеров в гостинице всего три. Ему это не понравилось; ему хотелось бы поселиться здесь если уж не инкогнито, то, по крайней мере, не афишируя себя – для покоя, для свободы. А тут – будьте любезны! – сразу лучший номер; то есть гостиница определенно была поставлена в известность, его ждали. Однако Визин все-таки не мог не поблагодарить администраторшу, взял ключ и поплелся по лестнице наверх. Он отыскал свою дверь, вошел, зашторил окно и, не раздеваясь повалился на кровать…

Ему показалось, что он спал очень долго, однако проснувшись, ни бодрости, ни свежести не почувствовал, как будто и не спал вовсе, а маялся на жаре, на изнурительной работе. Что-то его с самой минуты приземления здесь, в у-черта-на-куличкинском Долгом Логу, насторожило, призвало внимательно оглядываться, присматриваться ко всему, быть начеку; он был уверен, что прибыл в не совсем обычное место – оно никак не могло быть обычным, потому что Визин, без сомнения, попал в полосу необычного: необычные события, предшествовавшие его решению ехать, необычный междугородный телефонный разговор, необычное решение с сожжением мостов, необычный перелет… Этот перелет вспоминался сейчас, как дурной сон. Очкастый студент и все связанное с ним, демонологи в тени аэровокзала, плешивый телепат, ревнители преобразования фауны, худощавый Дон-Жуан на пенсии и его златоверхая спутница, радиограмма – все мельтешило, бурлило, гудело, никак не желая укладываться в памяти… Визин поспешно поднялся и обшарил все карманы, все, что можно было обшарить, – радиограммы не было… Сейчас он вспомнил, что прочтя ее там, в самолете, опустил руку с ней на колени, а второй рукой взял протянутую стюардессой таблетку, после чего наступило какое-то иное бытие… Возможно, он обронил этот листок с текстом, или его забрала та странная стюардесса…

Визин сел. Он опять и опять воспроизводил в памяти события минувших суток, прокручивал по нескольку раз одно и то же, пытаясь отыскать что-то такое, что сделало бы все случившееся логичным, а значит, и более устойчивым. Но ничего такого отыскать не удалось… Этот фрукт, что прислал ему вырезку из газеты «Заря», явно местный: на штампе того письма значилось «Долгий Лог», хотя и не было обратного адреса; не исключено, что сам автор заметки и прислал ее, этот с луны свалившийся Н. Андромедов, которому редактор обещал выговор. Но откуда Н. Андромедову может быть известно про Визина, про его интересы и дела?..

Да, тверди не было не только под ногами, но и в душе.

Вот что наполняло его в эту минуту: жизнь, какой она была до сих пор, закончилась, резко оборвалась, словно он рухнул с обрыва и лихорадочно замахал руками, как неумелый пловец, имея весьма смутное представление о собственных силах и направлении движения.

«Мосты сожжены, путей к отступлению нет, я – скорлупка на стремнине, и неизвестно, куда меня вынесет, и ничего нельзя сделать, чтобы это стало известно. А значит, об этом и думать нечего. Правильно тогда, в самолете, решил. Зачем, в самом деле, думать? Я свободен. Никем и ничем больше не связан. Со мной происходят вещи, которые обычным путем не обдумываются, не объясняются, то есть обычное, традиционное думание тут не годится, а я научен думать только обычно. Так что – пускай „скорлупка“, пускай „стремнина“. По крайней мере, до поры до времени…»

И все же не думать было невозможно. Не давали покоя сюжеты. Ну, например, сюжет под названием «я – не зав. лабораторией». Или – «я – не газолог, не ученый», «я не муж Тамары», «я – свободный путешественник». Или – «как начать жить заново», «самолетная эпопея», «Лина»… Целый реестр сюжетов, которые, возможно, следовало бы основательно разработать, чтобы они прочно закрепились в сознании, осели в нем надежным пластом, на котором смогли бы взойти новые произрастания.

Думалось, вопреки стратегическим установкам, и о более конкретных, прозаических вещах, как то: еда-питье, крыша над головой, куда пойти и что делать, когда торчать тут станет невмоготу. Обнаружился также сюжет, оказавшийся на первый взгляд дурацки-примитивным: «что я умею делать». И затанцевали варианты: истопник, почтальон, подсобник в магазине, счетовод в сберкассе, агент госстраха и так далее. И захотелось вдруг задать каверзный вопрос нашим романтическим педагогам: все ли, дескать, вы, товарищи, сделали для того, чтобы закрепить в головах ваших питомцев пренебрежение к «низким» профессиям…

Визин расшторил окно.

Жилище оказалось очень милым: две комнатушки, крохотная прихожая, ванная, шкаф, холодильник, телефон, радиоприемник – благодать да и только. А в большие, чуть ли не во всю стену, окна светило утреннее солнце и виделось широкое озеро с лесистым противоположным берегом и белейшими кучерявыми облачками над ним и в нем.

Визин нажал клавишу – передавали про сенокос. Быстро закруглились и сообщили время: половина одиннадцатого. Визин перевел часы. Запел Эдуард Хиль. Визин выключил радиоприемник. «Ну вот, – вслух произнес он, – ты и прибыл, Кудеяр. Вот и начинается…»

Он обошел свое жилище, посидел на диване, в креслах и на стульях. В ванной оказалась и горячая вода. «Так, брат Визин, коллега! Вот ты и в Долгом Логу. И тебя здесь ждали. Дурных нема, как утверждает вахтер дядя Саша в далеком НИИ далекого города. Забронировали лучший номер. Улыбка администраторши. Скоро, очевидно, позвонят. Не отвечать, пусть телефон хоть разорвется. Конечно, глупо не отвечать, когда всем известно, что ты тут. И все же: не отвечать. Пока. И чтобы не искушаться – отключить. Решено».

Визин вооружился дорожным ножичком, снял колпачок подводки, отсоединил проводок, загнул его, отвел понадежнее от клеммы, поставил колпачок на место. Снял трубку, послушал – телефон был мертв.

Потом он пошел в ванную, приготовил прохладную воду, погрузился в нее и долго лежал, отмокая и остывая. Как ни странно, манипуляции с телефоном придали ему уверенности, настроение улучшилось. Выйдя и переодевшись, он почувствовал себя почти совсем бодро и деловито, и к карте, что висела на рейке над радиоприемником, тоже подошел бодро и деловито.

Это была карта области. От железнодорожной станции до Долгого Лога 220 километров. Так говорили в самолете. «Вот какие расстояния, – подумал он. – Не мудрено, что здесь еще не все разнюхано».

Он сел за стол, сложил, как школьник, руки перед собой, опустил на них голову и зажмурился.

Ему примерещился гигантский гейзер; толстая струя горячей воды с ревом уходит в небо, а вокруг расползаются желтоватые ядовитые испарения и клубясь обнажают в мутной парящей жиже скользкие женские тела с рыбьими хвостами… Кто-то через томительно равные промежутки магнитофонным голосом повторяет «не подходите… не подходите…» Визину мучительно хочется подойти, и он, презрев запрет, подходит, его окутывает желтое облако, и он вначале осторожно, а потом отчаянно, смело, полной грудью вдыхает… И – все исчезает. И сам он исчезает, превратившись во что-то бестелесное, летучее, как пар или газ, бесцветный, неуловимый. И вот эта новая субстанция свободно перемещается в пространстве, просачивается сквозь камни, стволы деревьев, землю, и она все видит и слышит, а ее не видит и не слышит никто…

Лицо его заливал пот, и он потянулся за полотенцем, и замер, потому что раздался стук в дверь. Через несколько секунд стук чуть слышно повторился.

– Да!

Вошла горничная.

– Здравствуйте. Я вас не потревожила?

– Ничего, – сухо отозвался Визин.

– Светлана Степановна послала узнать, может, вам чего-нибудь нужно.

– Кто такая Светлана Степановна?

– Так администратор же!

– Ага.

Визин стал ее разглядывать. Она была невысокой, плотной, миловидной, приоткрытый рот обнажал ровные, голубовато-белые зубы; у нее были длинные глаза, в которых таилась неуверенность.

– Передайте Светлане Степановне, мне нужен проводник по тайге.

Девушка растерянно заморгала, покраснела.

– Ладно, – сказал Визин и отшвырнул полотенце. – Пекло тут у вас… Прямо Каракумы какие-то…

– Правда! – Она облегченно вздохнула; постоялец все же, кажется, человек нормальный. – Давно не было такого лета. Даже старики удивляются.

«Я буду верить в русалок, – подумал Визин. – Да-да, в русалок и в стариковские приметы, и буду напиваться, и приставать к женщинам, и заверчу роман, и черт с ним со всем…»

– Кто забронировал для меня номер?

– Василий Лукич. Бражин.

– Редактор «Зари»?

– Ага.

– А как Светлана Степановна узнала, что я – именно тот самый Визин, которого ждали?

– Ну как же! Светлана Степановна давно работает… Различает… Круглое лицо ее и шея опять заалели.

– Как вас зовут?

– Тоня.

– Значит, так, Тоня. Пока всем говорите, что его, мол, нет в номере. Я хочу отдохнуть. Договорились?

– Ага.

– Садитесь! – приказал он.

Она послушно села, положив на колени руки.

– Раз уж Светлана Степановна послала вас ко мне, то расскажите про Долгий Лог.

– Что рассказывать? – Она была смущена.

– Все.

– Прямо не знаю, как… У нас тут недавно такой ураган был, страшно вспомнить. Три дня назад. Я такого никогда не видела. И старики не припомнят. Вот иной раз по телевизору показывают, в Америке там, или еще где. А если бы наш показали, так еще страшней было бы. Вы не поверите, настоящее светопреставление. – Впечатления от урагана были, кажется, сильнее, чем смущение перед важной персоной.

– То-то, – сказал Визин, – когда я ехал из вашего аэропорта, смотрю, вокруг все словно нарочно разворочено.

– Что вы! – возбужденно подхватила она. – И лес повалило, и крыши посрывало, заборы, столбы. Я как раз у бабушки картошку полола. Жара стояла – жгло прямо. Дней шесть уже такая жара. И тут, смотрю, туча. Солнце закрыла. Ну, думаю, сейчас ливанет. А ветер как пошел, как пошел прямо несет, с ног валит. Я чуть до дому успела добежать. Только на крыльцо, а оно тут и началось! Кусты за огородом, смотрю, гнутся, все ниже, ниже, прямо распластались. И тут – бах! – черемуха рядом с домом росла, старая уже, – так пополам ее, как спичку. А у соседей, смотрю, крыша поднялась, потом перевернулась и – хрясь наземь. Господи! Ну, думаю, и у нас сейчас, у бабушки. Но – выстояла. Потому что соломенная, старая. А которые шиферные – так хоть кусочек, хоть шиферинку да отдерет. Грохот стоял – не передать. И так – минут сорок. Даже картошку повалило. Представляете? Всю ботву, все вообще – как катком…

Она уже рассказывала чуть ли не взахлеб, с охами и ахами, уточнениями и повторами, – событие, вероятно, было в самом деле из ряда вон. Но Визин в какой-то момент поймал себя на том, что не столько слушает, сколько разглядывает ее. Она, наконец, заметила, сбилась, опять покраснела, и он, сделав вид, будто ничего не произошло, спросил:

– Жертвы были?

– Точно не знаю, но говорят, вроде…

– Вон, выходит, какие у вас опасные места.

– Да нет, это редкость. Потому что жара такая. Может, раз в сто лет. Просто такое лето выпало.

– Я собираюсь путешествовать, – солидно проговорил Визин. – Поэтому меня интересуют мосты и дороги. Не пострадали?

– Не знаю, не слышала. Что им сделается-то, мостам и дорогам? Сообщение, вроде, нигде не прервалось. Вот электролинии – эти нарушило, повалило столбы.

– А автостанция у вас тут где?

– Да как на площадь выйдете, так по левой улице, и как раз на автостанцию и попадете. Там и базар рядом. Можно и позвонить.

– Спасибо, – сказал он. – Я пройдусь для начала.

– Станция маленькая. Да и базар… – Ей, видимо, хотелось еще поговорить, но она не знала, как на это посмотрит постоялец; она поминутно взглядывала на него, и лицо ее то озарялось надеждой, то становилось удрученным.

Визин решил пожалеть ее.

– Вы так и не рассказали про свой городок.

– Да что… – Она усмехнулась. – Городок как городок. Можно сказать, большое село и все. Что тут такого может быть? Обыкновенно. – И скоренько добавила, стрельнув в него глазами. – Скучно бывает.

– Скучные люди – это мрачные люди, – сказал Визин. – Тяжеловесность, хмурость, лоб в морщинах. А вы разве хмуры, ваш лоб разве в морщинах? Не похоже, чтобы вы скучали.

Она моргнула.

– Куда тут пойдешь-то? Да и что смотреть? Кино… Танцы… Все друг друга наперечет знают. А природа хорошая! – с неожиданной хвастливостью закончила она.

– Если природа хорошая, то не может быть скучно.

– Кому как. – Она поднялась. – Ой, мне надо идти!

– Вы мне про природу еще расскажете, да? – спросил Визин. – Я ведь не собираюсь в путешествие немедленно. Мы еще поговорим?

– Ага.

– Еще раз спасибо вам.

Она вышла.

«Кажется, я веду себя по-хамски, – подумал Визин. – Этакий цивилизованный туз в провинции. Тузик. Которому бронируют лучший номер. Позор и срам. Но чего они от меня ждут?..»

ПЕРЕВАЛ

1

Это был видавший виды российский городишко. Тысяч восемь населения. Окраину составляли неширокие тихие улицы, где новые разноцветные домики с верандами и подвальными этажами чередовались со старыми, массивными, почерневшими под солнцем и ветром; почти при всех домах были палисадники, а за домами тянулись внушительных размеров огороды, сады, между которыми тут и там виднелись заброшенные лужайки, островки, поросшие низким кустарником холмики, захламленные каменьями, выкорчеванными пнями, старым скарбом. А в центре, отстоявшем от окраин местами всего на двести-триста метров, поднимались уже двух– и трехэтажные здания, также разных возрастов и фасонов, хотя современное градостроительство заявляло здесь себя не особенно ретиво; почти сплошь, по крайней мере, в самом центре, высились махины пятидесяти-восьмидесятилетней давности, занятые под учреждения и расположенные друг против друга вокруг небольшой горбатенькой площади. Посреди нее и возле учреждений были разбиты газоны; тротуары здесь были асфальтированными, с бордюрами, не то что на расходящихся веером от площади улицах, на которых покоился вековечный деревянный настил, отгороженный от проезжей части шпалерами кустов и деревьями, а от домов пышными палисадниками: идешь, как по тоннелю.

Было знойно и пыльно. Всюду виделись следы разрушений: поваленные и переломанные тополя, березы, осины, снесенные заборы, зияющие провалами крыши, сорванные рекламно-агитационные щиты и плакаты. И хотя это удручало взгляд, и хотя по площади громыхая сновали грузовики и шел говорливый народ, и торговали киоски, и пилось у бочек пиво и квас, – городишко, тем не менее, производил впечатление тихой, – даже, может быть, идиллически тихой, – заводи. Это был, конечно же, отшиб, самая настоящая глубинная провинция. Однако, во всей этой тихости, миниатюрности и вывесочно-витринной претенциозности было что-то, – так, по крайней мере, показалось Визину, – нарочитое, ярмарочное, а то и откровенно притворное, как будто Долгий Лог хотел сказать всему миру: никаких, на самом деле, «темпов и ритмов», «информационных тайфунов», «бешеных пульсов времени» и прочей вашей ахинеи нет, все это – кабинетные придумки и искусственность, а то, что Тоня сказала «скучно», так это она, может быть, сказала с гордостью. Можно, конечно, понавесить и понаставить всяких там пестрых штучек, сделать «не скучно», расфуфыриться, чтоб не сказали, что, мол, не в ногу со временем, – но, дорогие мои, ветерок дунет и – все: первозданность осталась, то, что было до нас и будет после, а бутафория развеяна в прах… А уже лично Визину Долгий Лог будто бы говорил и вовсе задиристое: «Да будет тебе известно, – говорил он, – что не „ритмы“ твои и „пульсы“ определяют физиономию эпохи, как хотелось бы тебе, ученому и горожанину, а нечто иное, и попробуй-ка своими лабораторными мозгами понять, что именно. Ты вот, например, думаешь, что жизнь тут течет по отживающим меркам, а мы, Долгий Лог, думаем, что жизнью ты уже давно называешь совсем не то, что на самом деле живет. И еще Долгий Лог, вроде бы, говорил, что, дескать, куда же ты, чучело, рванулся-то? Какая тебе Сонная Марь нужна? Для чего она тебе нужна, ты хоть имеешь представление? За какими призраками гонишься? А вот Тоня – не призрак, и обнимал бы ее себе на здоровье, и это было бы понятно, по-человечески, и – тоже ураганам не подвластно…»

«Да, – размышлял Визин, – в принципе, им тут наплевать на твои ученые головоломки. И той же Тоне наплевать. Вот организуют встречу с тобой, расскажешь им про свою науку, а они посмотрят на тебя, артиста…»

В три часа дня воздух был уже как в бане; свет резал глаза; едкая пыль оседала во рту, в горле. Визин повернул в небольшой парк, что спускался от площади к озеру.

У входа торговали квасом; он выпил две кружки и пошел в глубь парка; облюбовав скамеечку в тени, он сел и увидел перед собой галерею портретов, над которыми тянулся ряд больших серебряных букв – «Лучшие люди района». Галерею приводили в порядок два разомлевших работника – ураган и тут оставил след. На одном из портретов была черноволосая и бронзовощекая женщина; внизу значилось: «Кравцова Е. К., доярка колхоза „Новая жизнь“».

– Мое почтение, коллега, – измученно проговорил Визин; его лицо исказила гримаса, он отвел от портрета глаза, достал платок и начал утираться от пота.

– Знакомы с Катей? – спросили рядом.

Откуда он взялся, этот грузный, седоусый гражданин в соломенной шляпе, когда умудрился присоседиться?

– Нет, – отвечал Визин. – Ошибка.

– Насмехаетесь, значит. – Седоусый поджал губы. – Вы, интеллигентный, судя по виду, человек, а насмехаетесь. «Доярка, дескать, Дуня сельская…» Это – когда, значит, хотят подчеркнуть, что женщина простовата, мало книжек прочитала или уж совсем распустеха. А это, извините, серость. И дурность. Таких как она, между прочим, единицы. Понимаете?.. С самого детства на ферме. Когда еще этих аппаратов и в помине не было.

– Я и не думал насмехаться, – сказал Визин. – С чего вы взяли?

– Это такая работа, – такая, – не слушая, продолжал сосед. – Не каждому по плечу.

Визину не хотелось уходить из тени; для нейтрализации обстановки следовало бы объяснить этому чудаку, что никто и не помышлял оскорблять или принижать их знатную Кравцову Е. К., но как объяснишь?

– Честное слово, у меня не было намерения, чтобы как-то непочтительно… – Визин запутался, слова иссякли.

Во взгляде седоусого мелькнула снисходительность.

– Все, кто не знает, думают, это – так себе: пришел, включил доильный аппарат и покуривай… А они, понимаете, встают в четыре утра. Уборка, поение, выгон. Потом – домой. А к одиннадцати – опять на ферму. Дойка, заливка в бидоны, сдача приемщице, установка фляг на помост – для молоковоза. И все – руками, руками, спиной. Знаете, сколько их надо перетаскать, этих бидонов? А сколько он весит?

– Не знаю, – сказал Визин.

– За тридцать килограммов! И такая физкультура часов до двух дня. А потом – еще раз на ферму, к девяти вечера, когда пастух стадо пригонит; опять дойка и все остальное. Часиков до двенадцати, до часу ночи. А утром в четыре – все сначала. Так-то. Причем еще мытье бидонов, аппаратов, подсыпка подстилки, подкормки и прочее, и прочее, как говорится. Ну, а когда бывают перебои с электричеством, тогда уж вручную, по старинке… А у каждой, между прочим, дом, семья, личное хозяйство… Я всегда, бывало, удивлялся: когда они спят!

Визин слушал уже внимательно. Он представил себе щекастую, задорно глядящую с портрета Кравцову и попытался приложить к ней рассказ седоусого – прикладывалось с трудом.

– Вы… – Он замялся, так как вопрос не хотел должным образом формулироваться, но седоусый понял.

– Я – бывший председатель колхоза. Не того, где работает Катя, другого. В моем стиле работы имел место волюнтаризм. Помимо того, и на пенсию пора было… – Он проговорил это внятно, спокойно, без надрыва, который был бы тут объясним.

– Понятно, – кивнул Визин.

– А разошелся я, потому что задевает, когда о них говорят таким тоном… Но видно, я вас не так понял.

– К сожалению, совсем не так, – пробормотал Визин. – Но если уж я назвал ее коллегой, то у меня есть основания.

– Основания? – забеспокоился старик. – Если не секрет…

– Секрет.

– Тогда извините. Не смею лезть в душу. – Он как-то померк сразу. Сперва вы сказали, что обознались.

– Я действительно обознался. Не коллега она мне.

– Не понимаю… – Бывший волюнтарист достал «беломор», зажигалку, прикурил, протянул Визину.

– Не курю.

– Похвально. – Он спрятал папиросы, выдохнул дым. – По всем видимостям, мне и не надо ничего понимать. Извините, что спросил… Вон там когда-то висел и мой портрет. Третий слева. Катя тогда еще совсем молодой была. Но уже и ее портрет висел. И вполне заслуженно. Потом прошли годы, и она стала Екатериной Кирилловной… Тут на днях ураган прошел, много чего посрывало, посносило – сами видите. А ее портрет уцелел. Вот так: одних ураганы сносят, другие выстаивают…

Визин поднялся.

– Спасибо за беседу.

– Наведывайтесь сюда, – сказал старик. – Тут прохладно. И смешные старики посиживают. Авось опять встретимся, а?

– Может быть. Всего доброго.

– Всего доброго.

«Странный дед, – думал Визин, шагая по теневой стороне улицы. Отставной, видите ли, волюнтарист… Апологет доярок… Вот возьму и махну в „Новую жизнь“, к Екатерине Кирилловне. А что?! Свободная личность – что хочу, то и делаю. Познакомлюсь с доярками, попьем чаю, поделимся соображениями. И пусть все эти Сонные Мари проваливаются к чертям… Вот, пожалуйста: уже и настоящая тема появилась, истинно долголожская тема Е. К. Кравцова. А все-таки как правильно: „долголожская“ или „долгологская“?.. Следовало бы выяснить…»

Уже потом он узнал, что бывшего председателя, человека в высшей степени честного и достойного, погубила страсть, которой он противостоять не смог, так как не умел лгать и притворяться; а Катя Кравцова была на четверть века моложе, и у нее была семья… «Волюнтаризм» послужил ширмой…

Визин увидел киоск, купил вчерашний номер «Зари». Под названием стояло: «Орган долгологовского районного Совета депутатов трудящихся».

Визин свернул газету, пошел в гостиницу, принял душ и завалился на диван; заваливаясь, он глянул в окно: там, на просторной стеклянной глади, чернела утлая лодочка, из которой торчала согбенная фигура. Визину хотелось зашторить окно, чтобы отгородиться от этого слепящего света, но подняться не было сил.

Ему представилась Тамара, сидящая на удобном, как кресло, валуне перед этюдником и пишущая горные пейзажи: перевалы, например, или ледник, или стремительный поток и висячий мостик над ним… А как бы она, скажем, написала это вот озеро? Озеро с одиноким рыбаком… Нашла бы она данный сюжет заслуживающим внимания художника?..

Уже после того, как было сделано открытие и прочитаны мэтровские «Медиаторы торможения», Тамара, как бы через силу, потащила его на выставку ее приятелей. Визин ходил мимо полотен, не испытывая никаких чувств; его лишь удивляли иногда краски или сюжет, или что-нибудь диковинное, когда сочеталось, сводилось вместе, казалось бы, несочетаемое и несводимое. И как раз о тех картинах, которые были ему самыми понятными и привлекательными, друзья Тамары говорили с усмешкой – «литература». Звучало это негативно, и Визин не мог понять, почему «литература» значит, «плохо».

Потом в кафе тесно сидели за столиком – Тамара с Визиным и художник Никита со своей поклонницей Женей. А другие художники сидели за соседними столиками. Визин не помнил, о чем именно начался разговор, – да он, по правде, и не прекращался с тех пор, как покинули выставочный зал, – он помнил лишь басовитый голос Никиты, рассуждавшего о том, что чрезмерное увлечение динамикой при изображении человеческого, скажем, лица привело к искажению этого лица, и динамика стала самодовлеющей, и тут критикам, вопящим о формализме, ничего не возразишь.

– Я, – говорил Никита, поглядывая на Визина, – за то, чтобы накренились в другую сторону. Вот изобразите мне статичность, полную атараксию.

– Но это же просто старинная фотография, – сказала Тамара.

– Согласен: крайность. Но когда сталкиваются две крайности, положение, как правило, постепенно выравнивается.

Визин понимал, что говорится все это в известной мере для него и из-за него, – так устроила Тамара, пытавшаяся в последний раз, вопреки уже случившемуся, починить супружескую колесницу, – но говорил Никита и для свой поклонницы, которая пила его глазами, каждой черточкой лица, и за все время не произнесла ни слова. И Визин, которому тоже уже все было ясно относительно колесницы, принял игру и решил направить разговор в интересном ему направлении; ему показалось занятным, как, на каком уровне и в каком месте могли бы сейчас соприкоснуться их с Тамарой миры.

– Атараксия, – сказал он, – это, может быть, еще не самая крайняя крайность в вашей идее. Полная амнезия, пожалуй, крайнее.

– А что, резонно, – невозмутимо согласился Никита. – Память спит – это интересно.

– Память не спит. Памяти нет.

– Пусть – нет.

– Вы думаете, такое можно изобразить? – спросил Визин с видом очень заинтересовавшегося человека, и Тамара покосилась на него с неудовольствием.

– Изобразить можно все, – отвечал Никита. – Любую патологию. Я вообще удивляюсь, когда пытаются доказать, что предметом изображения должно становиться только положительное и красивое. Почему художнику отказывают в праве запечатлеть темное, мрачное, уродливое, трагедию какую-нибудь, несчастного, какого-нибудь агелянца или маргинала, например? Литературе в этом праве почему-то не отказывают.

– Я слышал, что литература – это, мягко говоря, не фонтан, не блеск, бяка.

– Там говорили не о той литературе, не в том смысле! – чуть ли не со стыдом за мужа сказала Тамара.

– А в каком смысле? – придуриваясь, спросил Визин.

– Герман Петрович просто шутит, – снисходительно попытался замять неловкость Никита, и Визин пошел ему навстречу.

– Хорошо, бог с ней, с литературой в любых смыслах, с маргиналами и прочим таким. Меня вот заинтересовал портрет человека, лишенного памяти.

– Разве в жизни такого не бывает? – Никита, кажется, окончательно смирился с тем, что этот дуб Визин признает в искусстве только то, что «бывает в жизни», и не только бывает, но и типично; как на недоумка смотрела на доктора наук и Женя.

– Бывает, – охотно согласился Визин. – Амнезия – известное заболевание. Но вот, скажем, если отбросить заболевание. В состоянии ли человек сам лишить себя памяти? У него имеется неприятное, мучительное воспоминание, и он желал бы от него избавиться.

– Как известно, – весомо проговорил Никита, хотя не понимал пока, куда клонит его собеседник, – как известно, защитные свойства организма таковы, что неприятные воспоминания вытесняются в подсознание.

– Ну, видите ли, это – подсознание. Это все же еще память. Просто впечатления, воспоминания сокращаются, так сказать, до мизерной величины, происходит так называемая минизация. То есть тут уже не воспоминание, а своего рода код, то есть мы имеем дело с кодированным впечатлением. (Папка Мэтра выручала как нельзя лучше!) – И тут достаточно соответствующей обстановки, чтобы этот код, эта мизерная величина воскресла, разрослась, восстала от спячки – и снова налицо полновесное воспоминание, от которого нам хотелось избавиться. Извините, что я так затягиваю, так, может быть, туманно говорю. Но вытеснение в подсознание это не вытеснение совсем. Вот что я хочу сказать. Я же имел в виду полную ликвидацию неприятного впечатления.

– Ну, знаете, – несколько озадаченно сказал Никита, – тут, я думаю, требуется уже некоторое вмешательство извне.

– И вы так считаете? – обрадованно спросил Визин.

– Конечно. А вы, значит, тоже?

– И я. Вот почему я и спросил: можно ли изобразить на картине такого человека? Вчистую лишенного памяти.

– Идиота, стало быть?

– Скорее, может быть, мумию.

– Хватит, Герман! – с досадой сказала Тамара. – Какое все это имеет отношение…

– Но почему же! – перебил ее Никита. – Я, кажется, улавливаю мысль Германа Петровича. Только я хотел спросить, если это не нескромно: это тоже по вашей профессиональной части?

– Нет, – сказал Визин. – Хобби. Просто проблемы памяти давно меня интересуют.

– По-моему, такого рода вмешательства в организм человека безнравственны, – сказал Никита.

– А если он очень хочет что-то забыть, а своих сил, сил организма недостаточно? Безнравственно ли помочь человеку в беде? И можно ли, повторяю, представить такое на полотне?

– Сциентизм! – громко сказал кто-то из близсидящих за соседним столиком. – Знанизм! Можно рехнуться, когда подумаешь, сколько сил потратило человечество на изобретение слов, чтобы затуманить смысл сущего.

– Я целиком согласен с вами! – также громко отозвался Визин.

– Согласен, а мелете!

– Что поделаешь? – Визин улыбнулся, развел руками. – Каков век, таковы и мы. Но вы совершенно правы: слов, прямо обозначающих смысл, гораздо меньше, чем слов, изобретенных для его затуманивания.

– Между прочим, и дел тоже…

По дороге домой они с Тамарой успели поссориться и помириться, но это был чисто дипломатический мир.

– Почему ты валял дурака?

– Я вовсе не валял дурака. Наоборот!

– Умного, значит, валял…

– Я хотел его понять. Его, ваш круг. Ты же для этого и вытащила меня.

– Выставил себя на посмешище… И меня заодно.

– Ну, тебя они, пожалели. Муж-дурак – при чем тут жена?

– У хорошей жены не бывает муж-дурак.

– Похвальная самокритика. Но они явно так не думают. Они думают, что ты – несчастная. Не повезло бедной… Кстати, а что этот Никита? В самом деле талантливый художник?

– Он больше теоретик, – отрезала Тамара. – С каких это пор тебя интересуют проблемы памяти?

– С некоторых… Просто ты была невнимательна, когда я пытался с тобой заговорить. Но – это чепуха. А вот – не чепуха: как она на него смотрела. Силы небесные, как она на него смотрела!

– Кто?

– Женя. Как на Гения, как на Титана, как на Единственного.

– Обыкновенная влюбленная дурочка.

– Не скажи! Обыкновенные так не смотрят.

– Позволь уж мне судить.

– Поистине, – сказал Визин, – если женщина любит, она докажет и тебе, и себе, и всему свету белому, что ты самый хороший, самый умный, самый сильный, самый талантливый, самый-рас самый…