Текст книги "Источник забвения"

Автор книги: Вольдемар Бааль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

10

Визин стоял у окна и смотрел на вечереющий ландшафт. Туча давно уплыла, опять было тихо, озеро было зеркальным; солнце садилось ясно, погоже.

«Пауки, – думал он. – Иван Андреевич Лестер. Дима Старовойтов. Волюнтарист. Аэрофотосъемки. Доктор Морозов. Тысяча и одна ночь. Пора оживать. Видно, этот ураган не случайно занес тебя сюда».

От озера потрусила стайка ребят; они что-то кричали и размахивали руками; у некоторых были удочки. Потом они рассыпались. Вспомнились те двое, что сегодня утром у автостанции пожирали глазами юношу на костылях Дима для них был, конечно, героем.

«А потом они соберутся где-нибудь в скрытом от взрослых глаз местечке и, возбужденные, сжигаемые жаром мечты, станут фантазировать. И полетят шары, и повиснут в небе огненные круги, и засеребрятся тарелки, и спустятся к ним с небес ины, и откроется Чудесная Страна… Да ведь про инов-то, может быть, догадались прежде всего именно они, дети. Догадались, а потом увидели. А за ними – и взрослые. И все у инов хорошо, все мудро, прекрасно, благородно… Но почему? Неужели потому, что действительно лишь там хорошо, где нет нас?»

Солнце уже наполовину ушло за лес; озеро потемнело, отливая розоватыми пятнами; во всем была какая-то стройная, уверенная мелодия… Да, не такой закат изобразила на своей картине Тамара. И дело не в том, что она изобразила не то озеро и не то время года – нет, не в том. Конечно, у нее был колорит, была палитра и другие искусные штуки, о которых со знанием дела говорили ее приятели. Но там не было мелодии, – пусть не этой вот, теперешней, пусть! – там не было никакой мелодии. Во всяком случае, Визин, вспоминая картину жены, не чувствовал мелодии и не помнил, чтобы когда-нибудь чувствовал; картина была безголосой. И ему стало жаль, что это так, и в оправдание жены он подумал, что все дело в том, что он теперь здесь, в Долгом Логу, и что с ним происходит то, что происходит, и если бы подобное происходило раньше, то он бы, возможно, и услышал мелодию в той картине…

Тоня пришла поздно ночью. Одета она была уже по-новому: темно-синее торжественное платье, как будто она собралась на высокий прием; прическа а-ля-Матье, делавшая ее старше и строже. Сейчас только несмыкающиеся губы и длинные неуверенные глаза напоминали ту, которая всего лишь позавчера утром появилась в его номере, потому что «Светлана Степановна послала узнать…»

Опять, конечно, ее никто не видел, пока она к нему пробиралась, и опять дома было сказано, что она будет ночевать у бабушки.

Визин начал собирать на стол, и она, помедлив, принялась помогать ему.

– Завтра я уезжаю, – сказал он.

– Ага. – Она почему-то старалась не смотреть на него.

– В Рощи, – сказал он.

Опять «ага».

– Потом дальше.

Он еще что-то говорил: об обстоятельствах, которые сложились так, что мешкать ему нельзя, что невозможно сказать ничего определенного о том, сколько продлится его поездка, что задачи, стоящие перед ним, осложнились, – говорил коротко, телеграфно, репликами, следя за тем, чтобы получалось все спокойно и деловито, и она все так же односложно отвечала, либо кивала или вздыхала сдержанно.

Так продолжалось долго, они уже сидели за столом, и он ухаживал за ней чуть-чуть небрежно, как будто они хорошо и давно знали друг друга, и ему и ей было все исключительно ясно, детали не имели значения. И он думал, что это правильно, не должно быть никаких эксцессов, сцен, никакой, словом, театральности, потому что и в самом деле все ясно, ничего не убавить, а также не прибавить к тому, что было и есть между ними, а разметка будущего – это стало бы напускным ребяческим щебетом, в лучшем случае, а скорее всего – пошлым притворством.

– Ты кассиршу с автостанции, Полину, знаешь?

– Знаю.

– Что она за человек?

– Человек как человек.

– Замужем?

– Нет пока.

– Пока?

– Вроде, переписывается с кем-то. Ждет. Давно.

– Сколько ей лет?

– Постарше меня… – Тонин мимолетный, но выразительный взгляд сказал ему, что расспросы эти не худо бы объяснить.

– Понимаешь, мне показалось, что я ее встречал. Там, дома у себя. Дважды.

– Мало ли одинаковых лиц, – со вздохом проговорила Тоня.

– Да, конечно…

Атмосфера их встречи стала угнетать его. Даже разговор о Полине, – хотя в глазах Тони и отразилась тень ревности, – казался уверткой, сознательным уходом от главного. Во всем была натянутость, даже в новом наряде Тони; все было похоже на молчаливый сговор двух игроков; вся эта спокойность, невозмутимость, внешняя деловитость обнаруживали позу – то есть без театральности все-таки не обходилось. Безропотность и покорность Тони, ее кивки, вздохи, взгляды, даже ревность к Полине казались ненатуральными – в них угадывался упрек ему, и он понимал его обоснованность, и это его тяготило.

– А Лестера Ивана Андреевича ты тоже знаешь?

– Его все знают.

– Он правда по паукам погоду предсказывает?

– Ага.

Он наконец, не выдержал, взял ее за руки, повернул к себе.

– Ты понимаешь, что происходит?

– Ага, – ответила она еле слышно.

– Происходит, что я оставляю тебя! – Он проговорил это нервно, резко и достаточно громко.

Она испуганно сжалась, быстро посмотрела на дверь, попыталась освободиться из его рук.

– Не надо…

– Я же оставляю! Оставляю!

– Я понимаю…

– Ты считаешь, что все в порядке вещей?

– Не знаю… – Она всхлипнула, отвернулась.

Это было совсем неожиданно. Он обнял ее; она уткнулась в его плечо.

– Прости меня… Сам не знаю, почему… Я объясню…

Она кивала, всхлипывая. Потом она пошла в ванную приводить себя в порядок. «Идиот», – сказал он себе.

…Потом он убедительно и разгоряченно толковал ей, что если очень хорошо пораскинуть мозгами, то никакой поездки ему ни черта не нужно, все – блажь, вывих, и по-настоящему только ее одну, милую и добрую Тоню, ему, может быть, и нужно – с чистым сердцем он может заявить, что таких, как она, не встречал… А спустя несколько минут, уже доказывал, что и это, скорее всего, блажь, потому что разве он нужен ей, разве может быть нужен, ведь она о нем не имеет никакого представления, не знает, что он за птица, какая каша у него в голове…

Он устал, выдохся, измаялся, видя, что так ничего и не смог ей объяснить; но молчание было еще мучительнее, и он вдруг заявил, что не удивится, если после всего, что он тут наплел, она встанет и уйдет, – это было бы закономерным, справедливым, поистине «зачем зря пустоголубить»… И почти без перехода он стал уверять ее, что ему все-таки не хочется, чтобы она уходила, хоть он и наплел и хоть ехать надо так или иначе. И еще он уверял ее, что после поездки вернется и, может быть, вообще больше не уедет из Долгого Лога.

Мало-помалу оба успокоились.

Он сказал, что вчерашнее платье шло ей больше – в нем она была непосредственнее. Она не согласилась; «Ну да, как деревенская дурочка». И он увидел, что это – просто отговорка, и когда стал искать, зачем ей такая отговорка, догадался, что она сегодня не хотела перед ним молодиться, а стремилась выглядеть старше, чтобы больше подходить ему, то есть чтобы не бросалась в глаза, не смущала его разница в их возрасте. Когда такая догадка осенила его, он уставился на нее, как будто увидел в первый раз, и подумал, что, может быть, ему и в самом деле не следует никуда ехать, что на его месте уехал бы разве круглый болван. «Чего ты ищешь, чего тебе еще искать?!»

Она дотронулась до его бороды.

– Не могу привыкнуть… Так щекотит… – И то ли опять всхлип у нее вырвался, то ли это был смешок.

– Привыкнешь, – сказал он.

– Не обещайте ничего, – прошептала она. – Хорошо?

– Хорошо. – Надо было менять направление разговора, и он спросил про доктора Морозова – это было запланировано.

– Слышала, – ответила она.

– Что ты слышала?

– Что был такой. Давно. Пропал в тайге. Бабушка рассказывала. Очень хороший, говорит, был врач.

– А что бабушка еще рассказывала?

– Да ничего, вроде… Ей самой рассказывали.

– А что он на Сонную Марь ходил, ты слышала?

– Нет.

– Так, – сказал он. – Ехать надо во что бы то ни стало.

– Как вам надо, так и делайте, – сказала она.

Он подумал, что Тамара никогда бы так не ответила. И никогда бы она не стала приспосабливать свой наряд к наряду или состоянию мужа. И никогда в ней не было ни тени кротости или безропотности, она всегда была «творческой личностью», и это было для нее главным. «Знаешь, Герман, можно или сполна любить, или сполна творить…» Как будто ученый – «не творческая личность»… Да, она всегда была слишком занята собой…

– Она вам понравилась?

– Кто?

– Полина.

– «Понравилась» – не то слово. – Он чувствовал, что может быть совершенно откровенным. – Она меня заинтриговала. Давно. С первой встречи. Еще там, дома.

Тоня тихо засмеялась.

– Так это ж была не она.

– Может быть и не она, не знаю. То, что с ней связано, не укладывается в нормальные рамки.

– По-моему, она колдунья. У нее такой взгляд. – Тоня продолжала смеяться. – Не зря про нее говорят, что она взглядом может остановить автобус.

– Кажется, скоро я в это безоговорочно поверю. Ты говорила, что она переписывается с кем-то. Что тут особенного? Мало ли кто с кем переписывается.

– Ну да, ничего вообще-то особенного нет. Но у нее получается особенное. У нее все особенное. Переписывается-переписывается, потом раз! – и поехала куда-то. Вот нет ее, нет несколько месяцев, а то год и больше, потом – опять появляется, и опять – письма. Странная она…

«Много странного, – подумал он, – слишком много странного в последнее время. А Долгий Лог – прямо-таки средоточие странностей. Тут Андромедов прав, хотя он говорил про „интересных людей“, – что для него „интересно“, то для обычного человека не может не быть „странно“. Ну разве не странно, что я сейчас обнимаю Тоню? Кто она, откуда, как, почему – невозможно ответить. Еще неделю назад я в себе и предположить не мог этих готовностей… Может быть, я сам стал не таким, странным, оттого и видится все, как в кривом зеркале… Но я ведь в своем уме! Просто поменялся угол зрения. А отчего он поменялся?.. Ах, оставим… С Андромедовым надо бы все-таки как-то урегулировать отношения… И с Тоней… Как же быть с Тоней…»

– Я чувствую себя первоклашкой… Решаю уравнение с одним неизвестным; и ничего не выходит… Или я сам не знаю, что решаю?

– У меня по арифметике было пять.

– А у меня три… А по грамматике два… А еще у нас было чистописание, так тут – тушите свет…

– А у меня по истории тоже было пять… Вот только по физкультуре…

– Прыгать-скакать не умела?

– Умела. Но стеснялась… Он всегда так смотрел на девчонок… Ну знаете, как смотрят иногда…

– Кто?

– Да физкультурник…

– Морду б ему набить…

– А ему в прошлом году и набили. Уволился.

– Кто же это такие молодцы?

– Да Николай Юрьевич! В газете пропесочил так, что…

– И тут успел… Откуда он здесь взялся-то?

– Приехал года три назад. После института. Говорит, понравилось, вот и остался… Господи, как время летит…

– Уж не была ли ты в него влюблена?

– Нет. Влюблена не была…

В темноте ему чудились ее длинные глаза, которые, конечно, теперь не были настороженными, а были такими же мечтательными, как и ее голос.

– Почему-то мне кажется, что Полина была бы вам хорошей парой… Глупости, конечно. Привяжется тоже…

– Я же не колдун, Тонечка, не умею глазами автобусы останавливать. А колдунье в пару единственно колдуна нужно. Да и хватит про нее…

– Не слушайте меня…

Потом он незаметно уснул. А вскочив в половине двенадцатого и уже одевшись, увидел на столе записку: «Я люблю вас с первого раза, как только увидела».

Он вспомнил ночь; он едва слышал сквозь сон, когда она уходила; кажется было уже совсем светло. Он решил; обязательно нужно купить ей какой-нибудь подарок; купить и оставить здесь; на память.

11

Во время завтрака в ресторане у Визина созрел план. Первое: он решительно отказывается от любых Колиных услуг, от его детсадовских проектов, навязчивого и досужего опекунства. Второе: он созванивается с Борисом Ивановичем Етлуковым, и тот вооружает его дополнительными сведениями о том направлении и, может быть, о самой цели путешествия уж кому-кому, а директору краеведческого музея положено знать район, его печатную и устную историю. И третье: во что бы то ни стало он должен поговорить с этой загадочной Полиной, поговорить без свидетелей.

Первое было проще простого: он звонит Андромедову и прямо его отшивает раз и навсегда. Никаких сложностей не может быть и с директором музея, тем более что Етлуков – «мужик приветливый, толковый», по рекомендации редактора Бражина. Самым сложным был пункт третий, он же представлялся и самым важным; все будет зависеть от того, как поведет себя строптивая и своенравная Полина со своей воинствующей независимостью. А разговор с ней, – тут Визин был глубоко убежден, – может объяснить многое из того, что до сих пор не поддавалось объяснению обычными средствами, – это убеждение жило в нем безотчетной верой, предчувствием, наваждением. Если бы его спросили, на чем основывается такое его убеждение, он ответил бы, что на том, во-первых, что Полина необычно вела себя – ее слова, голос, взгляд, мимика изобличали некое потаенное знание и о нем, Визине, и обо всем остальном; ее ирония, когда она произносила «ученый» и «знаменитость», ее пыл, резкость невозможно расценить иначе как вызов – вызов ему, его нерешительности, застылости, робости, растерянности, вызов и подстрекательство к принятию его. И никто сейчас не мог бы переубедить его.

Вернувшись к себе в номер, он сел за телефон. И его план сразу рухнул. Андромедов был в командировке, Етлуков – в отпуске. Последнее его всерьез огорчило – он не знал, не видел больше никого, кто мог бы что-то ценное рассказать ему в связи с предстоящим путешествием. Оставался третий пункт плана. И Визин набрал номер автостанции.

Долго никто не отвечал; наконец, голос Полининой напарницы суматошно, словно у них там был пожар, протараторил:

– Да, слушаю, автостанция… – В трубке гудело на разные лады – видимо, у кассы толпился народ.

– Будьте добры, Полину. – Визин хотел изменить голос, но в последнюю минуту передумал, и напарница сразу узнала его, моментально успокоилась, и уже говорила с ним тем же шутливо-развязным тоном, каким говорила вчера, когда он маялся у окошечка кассы.

– Вышла Полина наша, только что вышла по срочному делу, вот какая незадача! Но я могу передать ей, если что надо. Не стесняйтесь. Может, передать, чтоб вам позвонила? Она позвонит! Вы из гостиницы?

– Мне нужно с ней поговорить, – сказал Визин.

– Отсюда с ней вряд ли… Да тише вы!.. Минуточку, я закрою окошко, а то спасу никакого нет… Ну вот! Она не любит говорить с работы. Да и без конца народ. Не получится у вас разговора.

– Что вы посоветуете?

– А идите к ней домой. Она – женщина гостеприимная, хлебосольная. Часиков в шесть уже дома и будет. Уклонная, 19. Это – в сторону больницы, к озеру. Пихтова Полина Григорьевна. Вообще-то она Аполлинария. Это мы, по-свойски уж – Полина да Полина. Сокращенно, значит.

– Вы уверены, не прогонит? – подлаживаясь к ее тону, спросил Визин.

– Ну зачем же! Человек светлым днем, по делу…

– Спасибо вам.

– Пожалуйста, только вы ей не говорите, что я адрес дала. Узнает привидение из меня сделает.

– Не скажу.

– Ну, всяческих вам успехов. Извините – народ… – И опять донесся гул – она открыла кассу…

Чтобы убить время, Визин пошел к озеру. Расспросы привели его к узкой полосе песка, усеянной купальщиками. Большей частью это была ребятня, но были и взрослые, без сомнения – гости Долгого Лога, медлительные, обгорелые, с блаженными и ленивыми лицами, в ярких купальниках, держащиеся группками.

Визин разделся в стороне и побрел в воду, слишком теплую, чтобы избавить от знойной разомлелости и одури. Впереди, метрах в четырехстах, был островок, и от него выдавалась стреловидная полоса тростника, далеко уходящая в озеро. Визин расслабился и не спеша поплыл к ней.

Он давно не плавал на такое расстояние и поэтому скоро устал – пришлось перевернуться на спину и отдохнуть; и так, с остановками, он достиг, наконец, стрелы. Когда руки коснулись первых тростин, он попытался встать, но с головой погрузился в воду, и поплыл дальше, раздвигая мощные жесткие стебли. Наконец, он ощутил под ногами близкое, захламленное и колючее дно и стал отдыхать. Вода доходила ему до груди; чуть заметно покачивались тростины; над головой носились стрекозы; где-то совсем рядом заливалась камышовка; и жгло, жгло неисчерпаемое солнце.

Ему вдруг пришла в голову нелепая мысль, что если бы, скажем, его сейчас поразил солнечный удар, то он бы захлебнулся, – совсем безболезненно, не испытав ужаса, не заскулив животно, так как захлебнулся бы в бессознательном состоянии, – и никто бы, скорее всего, никогда его не нашел – погрузился бы на дно, в бузу, оплели бы водоросли, засыпало бы обломками отмирающего тростника, и так через несколько лет оказался бы он в толще новообразовавшегося пласта; а когда-то озеро обмелело бы, высохло, и Г. П. Визин превратился бы в недра, а через тысячи лет, во время раскопок, – «хотя, если мы уцелеем, то к тому времени не будет уже давно этих кустарных раскопок, а будет какой-нибудь аппарат, способный видеть сквозь землю», – будут обнаружены хорошо сохранившиеся останки, и никто не будет знать, что это – бывший заведующий газовой лабораторией, доктор наук, профессор Визин, учивший некогда студентов уму-разуму, в то время, как сам означенного ума-разума был начисто лишен… «Какая только собачья ахинея не придет в голову, – подумал он с досадой. – Так и страху на себя можно нагнать, и в самом деле не выберешься отсюда, и последним твоим деянием сочтут несколько прощальных писем, одно несуразнее другого, хотя нет последним будет все-таки телефонный разговор с этой дурой-невидимкой, которой, словно нарочно, чтобы весь город знал, поведал о заветном желании…»

Визин приготовился уже плыть назад, как услышал какой-то шорох. Он внимательно огляделся и, осторожно раздвигая заросли, двинулся на звук. С каждым шагом тростник становился гуще, идти было все труднее, и он почти уговорил себя повернуть назад, как вдруг увидел совсем рядом резиновую лодку и в ней – загорающую Полину, На ней был густо-зеленый купальник; она повернула голову, посмотрела на Визина и совершенно невозмутимо произнесла:

– Ну и ну.

«Не удивляться! – сказал он себе. – Нисколько и ничему. Все идет как надо. Как ей надо. Поэтому ты здесь… Тут особая логика. Где начинается Лина, брат Визин, коллега, там кончается твоя реальность». Вслух было сказано:

– Только час назад я звонил на автостанцию, и ваша сослуживица сказала, что вы вышли по срочным делам…

– И советовала вам не затевать со мной разговоров на работе, и дала вам мой адрес, и просила не говорить, что она дала, и вы обещали.

– Совершенно верно, обещал. И вам обещаю не говорить вашему начальству, что вы тут занимались срочными делами.

– Глупости, – хмурясь сказала Полина. – Пусть и она поработает. Довольно поотлынивала. Что вы тут делаете?

– Прогулка вплавь! – дурашливо ухмыльнулся Визин. – А вообще-то вам лучше знать, что я тут делаю. Я тут – по вашей воле, вне всякого сомнения. Это доказано.

– Бред какой…

– Почему бред? Что, «служба утешения» – тоже бред? А та радиограмма в самолете? Жаль только, что я потерял ее, а то бы продемонстрировал. Между прочим, и почерк один и тот же: в записке, в радиограмме и в бумажках на вашем столе.

– С вами сейчас будет солнечный удар, вот что с вами сейчас будет! – строго, как учительница, сказала она. – Разве это не легкомыслие – в такую жару без головного убора? А еще бог знает куда собрались! Возьмите-ка!

Над ним взмыл бумажный колпак, он поймал его и надел.

– А вы? – спросил он.

– Рыжим можно без головного убора.

– Вы не рыжая. Вы гнедая, или каштановая. Вот Коля – этот рыжий.

– Коля – светло-рыжий, а я – темно-рыжая.

– Вот! И тут без Коли не обошлось, – нарочито кисло проговорил он. Куда бы не ступил…

– А что Коля? – Голос ее возвысился. – У вас шоры на глазах, вот что!

– «Шоры», – повторил он. – За что-то вы меня очень не любите. Понять не могу…

По лицу ее прошла тень грустной улыбки; она подавила ее.

– Не любите, а возитесь… В чем причина?

– Это вы сами с собой возитесь. Возитесь, копаетесь, перебираете, ни на что толком решиться не можете…

– На кое-что я все-таки решился.

– Вы сказали «А». А дальше?.. Чем только не нагрузились, собравшись в такую дорогу… Ах да что, вы меня и не слышите нисколько.

– Нет, я слышу, слышу, Между прочим, – добавил он, все также дурашливо, – один человек сказал, что мы были бы неплохой парой.

– Этот человек, – вспыхнув, сказала она, – маленькая, безвольная, безответственная, мечтательная дурочка. Она достукается, что я из нее привидение сделаю.

«Не удивляться. Не удивляться, – повторял он про себя. – Спокойно и только спокойно…»

– За что вы ее? Кажется, она вам плохого не сделала.

– Он все-таки ровным счетом ничего не понимает… – Она отвернулась, опустила голову и так сидела некоторое время молча. Потом резко вскинулась. – Ну хорошо! О чем вы хотели со мной поговорить? О враче Морозове? О дороге на Сонную Марь?

– И о том, – сказал он, – как вы, улетая на запад, очутились на востоке.

– Оставьте ваши шутки! Вы сегодня не в состоянии говорить о серьезном. И до берега вам самому не добраться. Возьмите эту лодку.

– Я отдохну и потом поплыву…

– Нет! И не вздумайте наведываться ко мне! Забудьте тот адрес. Забудьте! – Зеленые глаза ее сузились и прилипли к его глазам.

– Ни за что! – уверенно сказал он. – Увражная, 35.

– Отлично. Лодку причалите у пляжа справа, там помост. А сегодняшний день вычеркните из памяти. Сами вычеркните! И выбирайтесь отсюда. Вы, любитель русалок… – С этими словами она скользнула через борт и исчезла.

Визин забрался в лодку, доплыл до берега, причалил, как ему велели, и вернувшись в гостиницу, уснул мертвым сном.