Текст книги "Источник забвения"

Автор книги: Вольдемар Бааль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

То был их последний долгий разговор – потом были одни только короткие фразы, а потом еще – телеграммы…

Воспоминание улетучивалось, затягивалось дымкой. За окном зверело солнце Долгого Лога, оно било сквозь стекла прямо в лицо, и Визин натянул на глаза полотенце…

2

Музыка доносилась то ли из соседней комнаты, то ли с улицы. Пел народный хор, и от этого приглушенного стенами, мелодичного и тягучего пения, появилось в душе какое-то щемящее сладостное чувство, родившееся в полусне из ничтожного, мутного ощущения и разросшееся затем до океанических размеров и пробудившее его, наконец. И Визина качало на волнах этого пения, и ему хотелось плакать. Он не понимал вначале, что за музыка, не сознавал, что поет народный хор, что песня – знакомая и незатейливая, а потом понял и осознал, но это не убавило чувства; незнакомо размягченный и пропитанный мелодией, он понимал также, что никогда, оказывается, раньше не слышал этой песни, если под слушанием понимать не только функционирование ушей.

Потом хлопнула дверь, кто-то что-то громко сказал, и музыка оборвалась, но она оборвалась только за стеной, а не в нем, Визине. Долго еще он лежал, не желая и боясь шевельнуться, цепляясь за отзвуки мелодии в себе, напрягаясь и силясь как можно дольше протянуть только что пережитое, и это ему удавалось, и порой казалось даже, что музыка усиливается.

«Когда мне в последний раз хотелось плакать? – подумал он. – Что же такое со мной происходит?..»

Он нехотя поднялся. Солнце, низко повисшее над дальними берегами, из последних сил рвалось в окно; лодка с рыбаком стыли на месте, под ними висели их опрокинутые двойники. Визин затянул шторы, и скрежет колец о штангу показался мерзким и кощунственным. Стало сумрачно.

Визин постоял возле стола; лицо его было обращено к карте, но он не видел карты. Он вдруг догадался, что испытанное им два месяца назад, когда он вышел ночью на балкон и увидел небо, и испытанное только что в связи с этой музыкой из-за стены, – звенья одной цепи. Но что за цепь, что за звенья, и каковы те, которые расположены между ними, и где начало и конец цепи, – все это объяснению не поддавалось.

Он выглянул: по коридору хозяйским шагом двигалась Тоня.

– А мы думали, что вас нету, – сказала она. – А к вам Николай Юрьевич приходил.

– Какой Николай Юрьевич? – с досадой спросил Визин.

– Николай Юрьевич! Из газеты. Андромедов.

– Андромедов?!

– Ну да! А мы думали, вас нету. Дверь замкнута. А Светлана Степановна говорит, что не видела, когда вы возвращались. – Тонины глаза беспокойно бегали, они реагировали на каждый звук; ей определенно не хотелось, чтобы кто-то видел ее беседующей с ним в пустом коридоре.

– Вы правильно думали, – сказал Визин. – Я спал. А это все равно, как если бы меня не было. А потом, мы ведь с вами договорились, что меня ни для кого нет.

– Ага. А Николай Юрьевич сказал, что еще зайдет.

– А меня нет.

Она улыбнулась.

– Мне надо основательно отдохнуть. Кажется, я здорово устал. Потрясающая сонливость! Кажется, не просыпался бы.

– Бывает. Я скажу Николаю Юрьевичу.

Она пошла дальше, а он вернулся к себе, сел к окну и слегка раздвинул шторы. Солнце закатывалось. С каждой минутой свет меркнул, лес на той стороне озера превратился в сплошную темную многогорбую полосу. Рыбак и его отражение были неподвижны. Это было совсем не похоже на акварель жены «Закат над озером».

«Когда же этот Николай Юрьевич собирается зайти? Ведь уже около десяти. Он что, ночью наносит визиты? Или это тут в порядке вещей? А может, считается, что светила науки ночью не спят?.. А ресторан, интересно, тут у них до какого часа открыт?..»

Он привел себя в порядок, поприхорашивался перед зеркалом, вышел. Тоня шла теперь с другого конца коридора.

– Есть блестящая идея, – сказал он решительно. – Идемте в ресторан! Приглашаю составить компанию.

Она засмущалась, улыбнулась, обнажив красивые зубы.

– У меня ж смена… Да и убил бы муж, если б я…

«Мужа» он никак не ожидал. Последовало несколько противоречивых ощущений, прежде чем он смог собраться и сказать:

– Простите, не знал, что вы замужем. Не скажешь, глядя на вас. Потом, вы так говорили про скуку здесь, про танцы…

– И замужним бывает скучно, и они ходят на танцы…

Они пошагали по коридору; она – подчеркнуто на расстоянии, даже чуть-чуть сзади.

– Так бы, значит, сразу и убил? – спросил он.

– Может, и не сразу. – Она засмеялась негромко. – Ну, а Светлана Степановна?.. Сами поникаете. Смена моя кончается только в двенадцать. Да и в ресторане… Все всех знают.

– Жаль, – сказал Визин. – Придется трапезничать одному.

– Ой, – сказала Тоня, – там вы не соскучитесь. – И шмыгнула в какую-то дверь.

Убегая, она как-то странно взглянула на него, и он решил, что у него что-нибудь неладно во внешности. Он остановился перед коридорным зеркалом и увидел, что воротник рубашки слегка помят. Пришлось возвращаться. Он достал из чемодана новую рубашку, но и она была мятой. Он пошел в гладильню. Там грузный мужчина в трусах, обливаясь потом, орудовал над разобранным утюгом; рядом лежали недоутюженные брюки.

– Что у них тут за техника, бес его знает…

– А другого нет? – спросил Визин.

– Все поломаны. В починку сдали, говорят.

Визин сел ждать. Заглянул еще кто-то; посмотрел вздохнул.

– Да. Из дерьма конфет не сделаешь.

– Почему же? – не отрываясь от работы, ответил мужчина в трусах. Сделать можно, только они будут невкусными.

Пессимист вышел.

– Сейчас он у нас пойдет, – добродушно сказал мастер.

Визин встал, обошел гладильню, выглянул в окно; отсюда тоже было видно озеро, другая его часть, менее, как показалось, живописная и уже с тремя неподвижными лодками.

– Рыбаки тут, я смотрю, несгибаемые, – сказал Визин.

– И удачливые, – отозвался мужчина.

– Богатый, значит, водоем.

– Пока еще богатый. Хоть и рыбнадзора, считай, нет.

– Свободный промысел?

– А что рыбнадзор? Охрана, скажу я вам, только приманка для вора. А они сами себе охрана.

– Можно только приветствовать.

– У них тут всяких добровольных обществ – пруд пруди. Вы посмотрите на плакат.

Визин обернулся: на стене у двери висел крупный плакат. Он весь был испещрен цифрами – названия и численный состав добровольных обществ (пчеловоды, садоводы, рыболовы, охотники, травники, грибники, прикладники и так далее), население городка и его средний возраст, количество озер в районе, площади различных угодий, браки и рождаемость, сельскохозяйственные достижения, ежегодное число гостей, число кинофильмов, концертов, выпускников школ и сельхозтехникума, и еще, и еще… У Визина зарябило в глазах.

– На первый взгляд думаешь: зачем? – продолжал словоохотливый мужчина. – А потом оказывается – интересно. Этакая объемная и разносторонняя картина жизни. Только вот почему она висит в гостиничной гладильне, ума не приложу.

– Да, действительно, – усмехнулся Визин и подумал: надо расспросить Тоню.

– Ага! – сказал мужчина. – Нагревается, капризник. – И подождав немного, стал доглаживать брюки. – Попробуйте-ка всю эту статистику запомнить!

– А для чего ее запоминать?

– Ну хотя бы для интереса. Приедете домой, расскажете.

– Можно записать, – сказал Визин.

– Можно, – согласился его нечаянный собеседник. – А можно и запомнить. Есть такая наука – мнемотехника. Наука о том, как можно быстро запомнить множество разных сведений. Названа по имени богини памяти Мнемосины. Специалисту мнемотехники запомнить весь этот плакат – дважды два.

– Вы специалист по мнемотехнике?

– Нет. Я агроном. В командировке. Здесь они перспективный сорт ячменя получили. А мнемотехника – увлечение. Но только… Не нравится мне запоминать цифры, не очень я к ним, так сказать, расположен. Конечно, в моей профессии без цифр невозможно, и многое надо держать в памяти. И все-таки… не лежит душа. Все цифры, цифры, счет…

«Боже! – чуть ли не с каким-то суеверным страхом подумал Визин. Сейчас заведет про математическое искривление. Кто их на меня напускает? А может быть, раньше я просто не замечал?..»

– Мы любим цифры и числа. Безмерно. Но подумайте вот в каком направлении. Все наши цифры – километры, кубометры, тонны, баррели и тому подобное, с добавлением к ним любого земного количества нулей, по сравнению с космосом – чистейший вздор, мелочь, пыль, то, что как говорят математики, практически нечего и в расчет принимать. И в этом контексте, перефразируя известные слова, Наш микрокосм не имеет аналогов в макрокосме. Да и имеет ли вообще?

– И все-таки мы живем на Земле, – сказал Визин.

– Да, и все-таки мы живем на Земле. Это достоверность. И, конечно, исходить надо прежде всего из нее. И все же, и все же… Как-то грустно становится, когда сравнишь… когда видишь наши цифры крупным шрифтом… Все. Закончил. Пожалуйста. Не выключать?

Мужчина оделся.

– Извините за болтовню. Не молча же сидеть…

Они распрощались, и больше этого агронома Визин не встречал никогда.

Ресторан оказался вполне симпатичным: простор, широкие проходы между столиками, высокий потолок, все деревянное, с претензией на последнее слово дизайна, расписанные под ультрамодерн стены, голубые, лоснящиеся одеяния официанток. Стоял довольно сносный гам; меломан пел голосом Ротару:

 
Мы ей подарим два крыла,
Чтобы она у нас крылатая была…
 

Визин облюбовал столик подальше от меломана, в углу, у окна. Окно было открыто, и в него струился свет потухающего заката и втекала озерная прохлада – наконец-то прохлада. И сразу же требовательно, даже воинственно захотелось есть.

– Салат из помидоров – два раза, – нетерпеливо сказал он меланхоличной шоколаднолицей официантке. – Отбивная – два раза. Водки – двести граммов. И что-нибудь попить.

Она записала – не спеша, отчетливо, крупными буквами.

– Может, это еще не все, – предупредил он. – Может, я еще захочу. Дико проголодался. Спешить некуда.

– Значит, добавите. – Она улыбнулась, удалилась неторопливо и плавно и – вот уже с полным подносом плывет назад.

«Это я понимаю! – возбужденно думал он, глотая слюну. – Это – Долгий Лог! В два счета! И без спешки. И – никаких томлений-ожиданий. То есть, тут вам, граждане коллеги, не крупный научно-культурно-промышленный центр. А воздух-то! Вы, коллеги, уже позабыли, что бывает такой воздух…»

Все было изумительно вкусным: и помидоры, и отбивные, и гарнир, и водка – да, и водка! – дома он никогда не пивал такой водки, такой приятной и холодной. «Это я понимаю!»

Визин увлекся, заказал еще; окружающее заискрилось, стало уютным, ненавязчивым – этаким кисейным фоном. А когда оно, окружающее, опять прояснилось, и загорелись притушенные по современному бра, и меломан все настойчивее обязывался подарить два крыла, «чтобы она у нас крылатая была», перед Визиным оказался тонкий молодой человек в белой льняной рубашке, с золотистым галстуком; он тоже ел и пил.

Молодой человек был рыж, кареглаз и краснощек; филигранное лицо его выражало сосредоточенность и прилив гастрономических чувств; судя по тому, насколько он возвышался над столом, он был невысокого роста. Он то и дело шмыгал носом. На стуле возле него покоился пузатый черный портфель.

Этот-то портфель, – да еще, пожалуй, шмыганье носом, – и позволили Визину восстановить картину; как он подошел, как спросил – вежливо и деликатно – про свободное место, как поблагодарил, сел и так далее. Произошло все совершенно обычно, косвенно как-то, потому что Визин был углублен в ужин, и теперь вот только восстановилось ясно и осозналось: сидит рыжий молодой человек и кушает, а рядом какой-то дурацкий портфель, и значит, он, вероятнее всего, местный, а не приезжий, потому что зачем бы, скажите пожалуйста, приезжему тащить из гостиничного номера в ресторан портфель, и зачем вообще он сел сюда, нет, что ли, свободных столиков, а впрочем, пусть сидит, если охота; но с другой стороны, зачем местному тут ужинать, что у него дома нет, что ли, или уж оригинал какой-нибудь. Нет, в самом деле! Важный повод? Холостяк?..

У Визина сделалось очень благодушное и размягченное настроение – он отлично поужинал, голова слегка кружилась, было хорошо и безмятежно, и к тому же, достаточно прохладно после этого ужасного пекла сегодня. Он оглядел зал: там за четырехместным столиком сгрудились шесть или семь персон, что-то лихо обсуждают – похоже, рыбалку: так характерно разводят руки; там, кажется, семейное торжество; там – группка молодых, долговязых ковбоев и ковбоиц – вот, и такие тут есть… Преимущественно, конечно, местная публика, без сомнения. А приезжие – особнячком, по одному, по два – этих сразу отличишь: и по костюмам, и по манерам, и по выражению лиц. Например, вон та, темноволосая и красивая женщина с усталым лицом – она явно залетная; или вон тот скорбный азиатский юноша, робко выглядывающий из-за стакана с компотом. Вроде бы, с этой женщиной и этим юношей летели в одном самолете, в последнем. «Видна разница, видна, – самохвально подумал Визин. – Местные, не местные – как на ладони. Я всегда был неплохим физиономистом».

Рыжий все-таки смущал. Он, судя по всему, местный, но что-то и противилось окончательному заключению. Почему, позвольте спросить, праздничный галстук, белая рубашка? Кто так ходит на работу? Разве что в какую-нибудь контору? Да и в контору так вряд ли ходят. А если он щеголь? А какая может быть работа в конторе до такого часа? Задержался? Планы, отчеты? Какие отчеты в начале июля? А что как он не местный вовсе, приехал и в гостинице ему отказали? Вот он мается со своим портфелем… И все же он не похож на мающегося – такая отутюженность, краснощекость… Нет, он все-таки местный: так смотрел на официантку, так заказывал, так говорил… «Да ну его к шутам, – отмахнулся Визин от докучливых рассуждений. – Тоже нашел проблему…» И кивнув официантке, заказал еще водки и чаю… И спустя минут десять, ему захотелось вдруг поговорить с рыжим, и они начали говорить, и рыжий тоже заказал водки и чаю, и Визин тоже еще заказал, и тот тоже…

Они уже говорили, как два человека, понимающие друг друга с полуслова, и молодой человек был очень восторженным и оживленным, и наконец, пожав друг другу руки, они познакомились: «Коля» – «Визин. Герман Петрович».

– Вот, думаю, портфель. Портфель – это факт. Это, так сказать, улика! Ха-ха-ха-а-а…

– Ха-ха-ха! Верно, улика, очень даже верно.

– Значит, думаю – местный.

– Резонно, ха-ха-ха!

– А почему, собственно, так поздно с портфелем?

– Да в конторе задержался!

– Вот именно!

– Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха!

– Вот, Коля, что значит физиогномика!

– Да! Это – наука, наука, что бы там ни говорили!

– Наука, определенно! Прежние мнения пересмотрены…

– Ой, Герман Петрович! – обмирая от восторга, нараспев говорил рыжий. Ой, как это здорово! Наука! Если только вдуматься! Вы себе представить не можете, как я уважаю науку! Не только, конечно, физиогномику…

– Ну, в настоящее время любые отрасли…

– Да! Да! А ведь некоторые отрицают роль науки, ее вес! Ну как же так? Это же ведь… Вы, как передний край…

– Нет, Коля! Нет. Я, конечно, ценю ваше благоговение и тому подобное, но… Вы имейте в виду… То есть я уже, можно сказать, безработный. Передний край уже не я, уже все…

– Я понимаю, Герман Петрович, почему вы… Вы не подумайте, что я так просто, досужий интерес, формальный этикет… Нет! Я – серьезно. Я знаю: наш век – век науки и техники. Когда такие усилия ученых, внедрение в такие области…

Визин в какой-то момент заметил на стене русалок. Да-да, этот супермодерн – это, оказывается, выглядывающие друг из-за дружки русалочки, русалки и русалищи, разных обличий и конфигураций.

– Местный художник! – Коля моментально переключился с науки. Самородок, в известном смысле.

– Вот бы ни за что не подумал, что местный, – сказал Визин. – Такое воображение, такая фантазия! И мысль, мысль! Я не хочу, конечно, сказать, что тут, на далекой периферии, не может быть мысли и воображения, но все-таки неожиданно. Знаете, как привыкли: раз периферия, то – обязательно примитив, аляповатость, подражание, робость, – словом, периферийность. Есть, существует такое городское заблуждение. А вот – пожалуйста! Я, Коля, немного знаком с художнической братией, так что… Этот ваш художник очень впечатляет. Признаться, я не видел, чтобы так раскованно, непосредственно… Наверно, русалки – потому что озеро рядом, да?

– Ну да! Ресторан называется «Озерный». А у этого художника, Герман Петрович, вообще очень нетрафаретные идеи.

– И нетрафаретное исполнение, я бы сказал.

– Мимо ведь не пройдешь, верно?

– Не пройдешь! Фантастика, и в то же время так реалистично. Конечно, профессионально я судить не берусь…

– Тут вообще много интересных людей.

– Оно и видно. Ваше здоровье, Коля!

– Ваше здоровье!

– И здоровье Долгого Лога!

– О, вы еще увидите!

– Уже вижу…

И еще что-то говорилось, и еще, и они уже все друг про друга знали, и к ним уже подсели, и Коля всем представил Германа Петровича, видного ученого-газолога, и снова поднимались тосты – за здоровье каждого в отдельности и всех вместе, за Долгий Лог. И Визин, войдя в раж, кричал что-то про искривление мира, про ночное небо и мелодию из-за стены, про царя-путника, доярок и волюнтаристов, а также про то, что наука ни черта не понимает, и меньше всего понимают разные писаки, потому что когда наука бессильна, они ей поют гимны, а когда действительно на взлете – разводят галиматью про кризис, отрыв от реальности, и так далее и так далее. Визин кричал, а Коля аплодировал. А кто-то лохматый и симпатичный все повторял, подмигивая, что ты, дескать, Петрович, не теряйся, баба она добрая, одинокая, и официантка меланхолически улыбалась и почему-то не разгоняла компанию, хотя ресторан был пуст и время работы вышло.

Вообще-то, он не был пуст: со стен также меланхолично, как и официантка, улыбались русалки и пели про два крыла… Потом Визин сделал им ручкой – им и официантке, а с Колей, уже в вестибюле, прощался за руку, потом еще раз прощался, а с его приятелями, кажется обнимался. Потом шел по коридору гостиницы, насвистывая «мы ей подарим два крыла», с кем-то шутил, острил, блистал…

3

Он проснулся в пятом часу. Сквозь щель между шторами пробивалось яркое утро. Было абсолютно тихо. И Визин ощутил нечто такое, что, видимо, ощущают, скользя по наклонной плоскости – и не за что уцепиться, и край плоскости неотвратимо приближается, а за ним – пустота и высота… «Я пропадаю, – подумал он. – И это в самом начале, стоило только-только оторваться от привычной почвы, вдохнуть другой воздух. Какая неприспособленная, бесхребетная тварь…»

Голова гудела; в ней методично и злобно пульсировал тошнотворный ком боли и ком отрывочных мыслей о том, что «пропал», «погиб», что почему-то сразу разучился управлять собой. И теперь весь Долгий Лог, конечно, узнает, что к ним прикатил за фрукт, с чего начала, пребывание тут восходящая звезда науки… Сомнительная компания, хмельной ор, кривляние…

Состояние было ужасным. Визин опять закрыл глаза – сил не было никаких, хотелось от всего отключиться, провалиться в преисподнюю, уснуть надолго. Но тут он почувствовал, что не один в комнате. Он с трудом повернул голову и увидел прямо сидящего в кресле за столиком человека; он увидел его профиль: рыжие волосы, розовую щеку, безукоризненные линии носа, губ, подбородка – вылитый юный Герцен из первого тома «Былого и дум». На человеке был светло-коричневый пиджак, над воротником которого виднелась полоска белой льняной рубашки и уголок золотистого галстука; рядом с креслом стоял пузатый черный портфель.

«Господи! – подумал Визин. – Да это же тот самый, вчерашний! Да это же этот Коля! Сам Андромедов!» И ком боли в голове запульсировал сильнее. Да-да, сидящий в кресле Коля не мог не быть Андромедовым, и хотя его фамилия при застольном знакомстве, насколько помнил Визин, названа не была, да и о службе его ничего конкретного не говорилось, а только «наша контора», «задержался в конторе», Визину сразу следовало бы догадаться, кто перед ним и почему: приходил же Николай Юрьевич, интересовался, обещал еще зайти… Эта нелепая, – для огнедышащего июля, – затянутость, подтянутость, этот дурацкий галстук и еще более дурацкий портфель вполне соответствуют дурацкой писанине о Сонной Мари… Этот тип, скорее всего, целую ночь просидел – и никаких следов после вчерашнего: свежесть, безмятежность, краснощекость… И плевать ему на всякие там запреты не пускать никого, на приказания и просьбы, как, вероятно, и на запертые двери (тут в сознании Визина мелькнуло лицо очкастого студента в самолете), на этики и деликатности, хотя он вчера и распинался в своей любви к науке и ее сиятельному представителю.

Человек, у которого, без сомнения, была фамилия Андромедов, повернулся, посмотрел преданно и преданно спросил:

– Кофе хотите?

У Визина не хватило сил даже на то, чтобы всерьез возмутиться. Он представил чашку с горячим, парящим, пахучим напитком, и губы его сами собой зашевелились; захотелось сглотнуть, но глотать было нечего – рот был сух, как пустыня. Но откуда тут, в этой дыре, в такую рань может взяться кофе? Вон даже в ресторанном меню не было.

– Вас что, приставили шпионить за мной? – еле ворочая языком, с мукой спросил Визин.

Гость вскочил и обескураженно засуетился, забормотал:

– Герман Петрович! Да неужели я дал понять! Да если бы я… да я бы… я никогда, ни под каким предлогом… Я понимаю, что, может быть, не так вел себя, вы не так поняли…

Рыжий начал возню с портфелем, что-то щелкнуло, звякнуло, на столе появились стаканы, термос, тарелочка с бутербродами, потом забулькало, и комната наполнилась жизнеобещающим, божественным ароматом. Это был кофе. Это был, кажется, какой-то необыкновенный, редчайший, мастерски сваренный кофе, которого Визин, может быть, никогда и не пил; во всяком случае, в данную минуту он не мог припомнить, чтобы так пахнул питый-перепитый им кофе, чтобы так жгуче его желалось. И, словно по команде, он начал высвобождать голые ноги из-под простыни, – пружины нудно заскрипели, – и сел, и не смущаясь присутствия постороннего, поплелся, подтягивая трусы, в туалет.

Холодная вода освежила. Визин вытерся, посмотрел в зеркало, сморщился, пригладил бороду, вздохнул – ничего утешительного, обнадеживающего в том, что отразилось в стекле, он не обнаружил и отвернулся, чтобы не расстраиваться окончательно, и стал одеваться. «А вчера ты, скотина, изображал гусара…»

Боль в голове не отступала, отдавалось каждое резкое движение. Но запах проникал и сюда, в ванную, и манил беспощадно и властно.

На столе рядом с термосом пристроилась, медово поблескивая, початая бутылка коньяка. Андромедов стоял и сиял.

– Кажется, вы полагаете, что я сюда бражничать приехал? – сурово сказал Визин, но получилось неубедительно.

– Что вы, Герман Петрович! Да если бы я хоть одной мыслью, хоть тенью мысли… А то, что вчера, если вы думаете, что-то не так, так нет же, Герман Петрович, все было очень нормально, а что ребята подсели, тай это, честное слово, от чистого сердца, с доверием, с почтением…

Да, конечно, это был он, Андромедов – он и вчера весь вечер стрекотал в том же духе. Этот Коля, пропади; он пропадом, эта краснощекая рыжая бестия в золотистом галстуке, этот сдвинутый на любви к науке щебетун со своим кретинским портфелем… Выследил, сукин сын. Теперь уже абсолютно ясно, кто прислал вырезку из «Зари», кто вычислил его, Визина, и побеспокоился о брони… Боже мой, так дать втянуть себя, так потеряться? Да ни один, мало-мальски знающий его, Германа Петровича Визина, человек ни за что не поверит, что его можно так заарканить. Но вот, поди ты… «Какое счастье, что вы к нам приехали, Герман Петрович! Как все рады! Я тоже верю в явноны и инов…» Нахватался, пижон, писака затрапезный…

Визин сознавал, что несправедлив к Андромедову, что тот, в сущности, ни при чем; но так велико было недовольство собой, такое было скверное состояние, что волей-неволей подмывало занудствовать, вымещать на ком-то упавший дух. И Коля был рядом.

– Коньяк, черт побери… – Визин сел и пододвинул стакан с кофе. Было горячо, но Визин заставил себя сделать несколько глоточков, и сразу полегчало. – Вы сам бражник?

– Ну, Герман Петрович! Конечно, после вчерашнего можно и не то подумать. Но ведь это – потому что вы, потому что такой день, так все…

– Значит, я виноват? Соблазнил вас…

– Ничего подобного, Герман Петрович, я не мальчик…

– А как вы попали сюда, в номер?

– Так ведь мы же вместе, прямо из ресторана…

– Прямо, – морщась повторил Видин, ужасаясь, что не помнит, как они сюда шли вчера, почему шли вместе, если распрощались, как, может быть, его водило от стены к стене, а потом он не мог попасть ключом в замочную скважину.

– Если вы насчет того, как мы сюда шли, – с обезоруживающей верностью сказал Андромедов, – то, поверьте, Герман Петрович, совершенно обычно, нормально, не стал бы я…

– И, значит, этот коньяк с собой прихватили?

– Да. Но мы здесь – самую малость. Вы же видите. И это, между прочим, с учетом того, что и Тоня немного пригубила.

– Тоня?! – Визин чуть не подавился очередным глотком. – Какая Тоня? – И тут же вспомнил какая. – Ах, Тоня. Значит, еще и Тоня. Ее, конечно, послала, как тут водится, Светлана Степановна.

– Нет, Герман Петрович, вы ее сами пригласили, – незамедлительно пояснил Андромедов. – Правда, смена у нее давно закончилась, но она почему-то осталась. Она пробыла тут буквально несколько минут.

– Так, – сказал Визин. – Ну, выкладывайте, что я еще натворил.

– Вы ничего не натворили! Вы просто, наверно, заспали некоторые моменты. Так бывает, я знаю. Тем более, что устали, с дороги, перемена климата, широт…

– Да-да, перемена широт. Я сознаю, вел себя отвратительно, и прошу меня извинить. Передайте мои извинения и товарищам своим.

– Да ничего же такого не было! – чуть ли не с мольбой проговорил Андромедов. – Честное слово! Просто – веселье, шутки, юмор. Вы даже про мою писанину, – ну, про Сонную Марь, – не стали говорить, потому что компания.

– Откуда вам известно, что я знаю про вашу писанину?

– Так ведь вчера же…

– Вчера, мне помнится, ни о вашей статье, ни о цели моего приезда не было сказано ни слова.

– Не было! Но мы говорили обиняками, и вы сразу обо всем догадались, я же сразу заметил.

Визин вздохнул, добавил себе из термоса кофе.

– Странный вы какой-то… – Он поднял еще не потерявший похмельной тяжести взгляд. – Вы что, собираетесь быть моим гидом? Наперсником? Клевретом?.. – И словно устыдившись бестактности Визина-сибарита, Визин-пуританин добавил: – Извините… Это идиотское приключение… И не надо уверять меня, что все было прилично. Спасибо за кофе – он превосходен. – И произнеся это, Визин-самокритик погрузился в свинцовые раздумья о том, что и как говорил в конце вчерашнего нечаянного застолья, как добирался к себе в номер, с кем встретился, почему понадобилось заманивать в гости Тоню и что он ей плел, провожая до дверей, а затем и выйдя следом в коридор, – да, он выходил, он теперь это отчетливо вспомнил: выходил и уговаривал еще побыть, а она отнекивалась, говорила, что неудобно, что скучно ему не будет, потому что с Николаем Юрьевичем не может быть скучно, и он никак не мог сообразить, кто такой Николай Юрьевич…

– Выпейте, легче станет, – сочувственно произнес Андромедов. Особенно, если немного коньяка с кофе…

Визин горестно кивнул, и в ту же секунду перед ним появилась рюмка с коньяком. Он тут же опрокинул ее в себя, запил кофе, почувствовал, как начало подниматься тепло внутри.

– А вы? – Он покосился на Андромедова.

– Мне не требуется.

– Позавидовать можно… Вы так всю ночь и просидели?

– Да. Я, Герман Петрович, подумал, что вам, может быть, плохо будет, что-нибудь вдруг понадо…

– Поразительная всеобщая забота… А когда будете спать?

– Я спал немного. Много мне и не надо. Часа три…

– Прямо-таки – Фарадей.

– Фарадей спал по четыре часа.

– Ага. Вы, стало быть, его переплюнули.

– Конечно, я не могу все время по три часа. Ну – дней пять-шесть. А потом надо хорошо выспаться. А вам, я понимаю, надо еще отдохнуть. И я сейчас уйду, только еще два слова… – И Андромедов почти без перехода, постоянно шмыгая носом, понес какую-то приветственную ахинею, захлебываясь от избытка почтительности, словно Визин только что сошел с трапа самолета и его встречает делегация, от имени которой Коля выступает. И все Германа Петровича ждали, и это большая честь для Долгого Лога, и все будут рады услышать выступление Германа Петровича, – и в редакции, и в Доме культуры, – и пусть Герман Петрович ни о чем не беспокоится, ему будут предоставлены все возможности и условия для работы – ведь он работать приехал, это каждый понимает. И пусть он простит его, Андромедова, что так вчера, ну, словом, что не сразу представился, а помистифицировал, и даже не помистифицировал, а просто неудобно сразу было соваться, и пусть он простит его, Андромедова, если наболтал лишнего, и он сейчас уйдет, потому что Герману Петровичу в самом деле необходимо еще отдыхать, но в любой час дня или ночи он готов…

Визин слушал и не слушал; его сейчас больше занимало собственное состояние: толчки боли стали затухать понемногу, пропадали бессилие и опустошенность.

– Все хорошо, – сказал он, перебив Андромедова. – Все хорошо, и большое спасибо. Но все-таки, Коля, имейте, пожалуйста, в виду, что я не космонавт и не модная певица, приехал не на гастроли, а в самом деле отдохнуть и поработать. Понимаете? И тот факт, что я вчера напился, как свинья, вовсе не повод, чтобы делать какие-то выводы о моих намерениях, планах, о моем характере и прочем таком. Понимаете? И от вас мне ничего такого, чтобы «в любой час дня или ночи», не требуется. Ваши несколько строчек про Сонную Марь, про разные там традиции и источники – это всего лишь случайный повод для моего приезда. И даже не повод, а совпадение. И без вашей Сонной Мари я бы поехал – если не сюда, так в другое место. Понимаете? – Визин передохнул. – За угощение большое спасибо… И извините, если был резок.

«Так! – думал он. – Так! Надо его поставить на место. Надо, чтобы он не воображал, что я тут без него пропаду…»

Андромедов встал; ни малейшей растерянности или смущения не было в его лице.

– Герман Петрович, я не думал вас обременять. И это вы меня извините, пожалуйста. Засиделся, заболтался. До свидания! – И прежде, чем Визин успел ответить, исчез.