Текст книги "Источник забвения"

Автор книги: Вольдемар Бааль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

12

Он побегал по магазинам, наспех запасся необходимым – самым необходимым, как ему казалось, – и в начале второго был уже на автостанции.

Полина сегодня была настроена благодушно, улыбка не сходила с губ. Второй женщины в кассе не было.

– Я запомнил ваши правила, – поздоровавшись, сказал он. – Билеты продаются за пятнадцать минут до отправления. Но тут, видимо, будут давка и духота, а я плохо переношу то и другое. – Он старался вести себя так, словно вчерашнего дня не было.

– Не похоже, чтобы вы что-то плохо переносили, – по-свойски сострила она и засмеялась, и Визин тоже засмеялся и даже не удивился, что она, может быть, намекала и на ресторанное его приключение, и на Тоню, и на все на свете, потому что он вполне допускал, что в Долгом Логу мало найдется людей, которым было бы не известно про него «все на свете». Кажется, она тоже исключила вчерашний день.

– Рад, что произвожу такое впечатление.

– Значит, Рощи?

– Можно и прямо – Сонная Марь.

– Можно, – рассудительно сказала она. – Только дорога туда стоит очень дорого. Вряд ли вы такой богатый.

– Постараемся! Наскребем!

– Уверены?

– А как же!

– Ладно, – сказала она. – Все равно будет пересадка. Так что пока Рощи. А дальше вы – сами. Если так уверены. – Она стала выписывать билет.

– А что за пересадка? – спросил он.

– Там увидите. – Она вдруг подмигнула ему. – Итак, я выписываю вам билет. Билет, чтобы вы отправились. – Зеленые искры в ее глазах сверкали и резвились вовсю. – Значит, этот билет вы получаете из моих рук.

– И что? – Сердце его сумасшедше запрыгало.

– Сегодня – мой день, – ответила она. – В этот день я, передавая что-нибудь из рук в руки, приношу счастье.

– Представляю, сколько сегодня будет счастливых людей!

– Я не всем передаю билет из рук в руки. Обычно кладу его на полочку, вот сюда, и клиент забирает его сам.

– Понятно.

Она протянула билет и подождала, когда он возьмет его. Он взял. Потом опять же из рук в руки – отдал деньги.

– Кто вы все-таки? – спросил он шепотом.

– А разве вы обо мне еще не все расспросили? Я та, в которой обознаются.

– Все обознаются?

– Почти все, – шепотом же ответила она и громко рассмеялась. Счастливого плавания!

Он подумал, что она намекает на возможную распутицу. «Происки Лестера, не иначе…» А на улице было привычно солнечно.

– Что, ожидается дождь?

– Нет. Но дороги еще не просохли, они у нас не любят воды.

Внезапно, без всякого перехода он спросил!

– Так как же с доктором Морозовым?

– С доктором Морозовым так, – произнесла она, посерьезнев. – Однажды ему пришлось замещать заболевшего акушера. И он принял роды у одной женщины, которая родила девочку. Та женщина – моя мама, а та девочка – я.

– Удивительно! – выдохнул Визин.

– Жаль только, что человека этого считают помешавшимся на ложной идее.

– На какой ложной идее?

– Вы ведь знаете, на какой! – уже хмурясь, отозвалась она: ей не нравилось, что он притворяется.

– Я привык, – оправдываясь, сказал Визин, – разным людям задавать одни и те же вопросы. Тогда точнее вырисовывается истина.

– Вы, значит, за истиной туда? – Она усмехнулась. – Что ж, как ученому, вам и карты в руки.

– Толковую бы карту мне не помешало. И проводника.

– Все в ваших руках. Ну – до свиданья.

– Последний вопрос! Вы увлекаетесь кроссвордами?

– Увлекаюсь.

В помещение уже набивался народ, и Визина несколько отодвинули от кассы.

– Спасибо!

– Всего доброго! – крикнула Полина.

Визин вышел, прищурился от солнца; сердце его еще трепетало. Он сошел с крыльца – в трех шагах от него, как вкопанный, стоял Андромедов; у ног его покоился черный портфель, льняная рубашка была чуть помята, рыжие пряди сваливались на лоб, щеки рдели, в глазах – почтительность и готовность опекать, – словом, точь-в-точь позавчерашняя композиция, только золотистого галстука не было.

– Ну что? – вместо приветствия спросил Визин.

– Герман Петрович! Мы должны ехать вместе.

– Куда? На Луну? – Визин не решился пройти мимо.

– Ну… туда, Герман Петрович.

Сейчас Андромедов был неуместен, вносил разнобой в душу, мешал, возвращал к чему-то, к чему возвращаться не хотелось. Но вместе с тем Визин уже знал, что не скажет ему заготовленных накануне слов, чтобы «отшить его». И еще вспомнились Полинины слова про «шоры», сказанные в связи с Колей.

– У меня нет вертолета, чтобы делать вам аэрофотосъемки.

– Позавчера вы были на «ты»…

– Это потому, что позавчера ваше пиво и ваши потрясающие сообщения…

– Честное слово, я ничего не выдумал!

– Ох и часто же вы кидаетесь «честным словом». Становится подозрительно. Ну ладно! – твердо сказал Визин. – Хватит нам играть друг перед другом. Идемте-ка сядем. Для окончательного выяснения отношений, как говорится.

Они сели на скамейку, на ту самую, где вчера состоялся разговор с Димой-Монгольфьером.

– Вот что, Коля… Да, меня действительно, в известной мере интересует Сонная Марь, эти пары, если они вообще существуют. Но это научный интерес, черт побери! Я не собираюсь добывать для вас сенсации! Вам понятно?

– Герман Петрович! Конечно! – воскликнул Андромедов. – Какие сенсации? Да я ни строчки, клянусь… Без вашего ведома я ничего не буду… И мешать вам не буду, совсем наоборот! Я же там все уже знаю! Ну, конечно, знаю, как человек, уже побывавший там. Нельзя в тайгу одному. Такой путь! В Макарове ведь ни медпункта, ни телефона – ничего там нет. Непривычному человеку… А Василий Лукич сказал, что если вы не против, то он отпускает меня с вами в экспедицию на любое время.

– В какую еще экспедицию?

– Это он так сказал, Герман Петрович.

– Заврались вы, Коля. Позавчера вы говорили, что шеф ваш уехал по району.

– Так он меня отпустил еще до того! Еще, когда мы говорили, что вы, может, приедете…

– Вот оно что! Все распланировано на любой случай, Давно вы, значит, собрались прославить свою «Зарю».

– Да не в этом… Любому же ясно, что у вас научный интерес, и газетные дела тут ни при чем…

– А у вас какой интерес?

– Любительский. Человеческий, наконец…

– Вас, конечно, шеф готов отпустить на все четыре…

– На все четыре, Герман Петрович, не отпустит. А с вами… Хотя бы потому, что одному в тайгу нельзя…

Андромедов был прав. Но стоило Визину представить, что несколько дней ему придется провести бок о бок с Колей, как у него что-то словно свертывалось в душе. И все-таки – что он, Визин, знает о тайге, в которой никогда не был? Куда он пойдет и как? По компасу? Снаряжен ли он должным образом?.. Конечно, в этом Макарове можно доснарядиться, обо всем расспросить – что-то они там все же должны знать и помнить. Ну, а за Макаровом, в той лесной и болотной глуши?..

– Вот у вас даже накомарника нет, – сказал Андромедов и посмотрел на его рюкзак.

– Откуда вы знаете, чего у меня нет? – огрызнулся Визин.

– Обыкновенное предположение…

Накомарника в самом деле не было – о таком предмете и в голову не приходило. В рюкзаке была дюжина банок консервов, хлеб, полиэтиленовая накидка, охотничий нож, топорик, спички, рыболовные снасти, берет, сапоги, кеды… Одет он был в джинсовый костюм, обут в босоножки. Скорее всего, он выглядел смешным и наивным в глазах всеведущего Андромедова, этот рыжий молокосос уличал его в неумелости и легкомыслии, он принижал его, оказывался умудреннее.

– Вы не беспокойтесь, Герман Петрович, у меня есть все, что надо.

– В этом волшебном портфеле? – съязвил Визин.

– Да! – заверил тот.

– В тайгу с портфелем – очень оригинально! У вас тут все так в тайгу ходят?

– Не все. Но я приспособился. Вот увидите. Да! – спохватился Андромедов. – На всякий случай я фото Морозова прихватил. Чтобы вы не сомневались, Герман Петрович.

Визин дернулся, словно его укололи. Андромедов порылся в портфеле, и в руке у него оказалась фотография 13х18; с нее глядело аскетическое, тонко очерченное лицо, со шрамом над левой бровью.

– Откуда это у вас? – спросил Визин, подавляя волнение: перед ним было изображение человека, который возможно видел Сонную Марь. Что он узнал, что испытал?..

– Архивы-то целы. Вот с одной фотки и разрешили переснять.

– А больше там ничего нет?

– Чего нет?

– Ну, кроме разных дел, анкет и тому подобного. Может быть, записки какие-нибудь, заметки, дневник?

– Таких бумаг там нет.

– Плохо, – сказал Визин. – Почему ты мне раньше не показал? – Он опять, совершенно машинально перешел на «ты».

– Так раньше я ее с собой не носил…

– Что у него за шрам?

– Он ведь был на войне.

– Так, – Визин помолчал. – Ты, может быть, думаешь, что будешь там развлекаться? Беседы о науке, путевые интервью, явноны и ины…

– Герман Петрович! Разве я не понимаю…

– «Понимаю»… – Визин напряженно размышлял, отбрасывая один за другим минусы, которые прежде усматривал в общении с Колей; а размышлять, собственно, было уже нечего – все было решено, оставалось произнести последнее слово, и он его произнес, сознавая, что такая скорая перемена решений обнаруживает нестабильность его плана, его намерений и, конечно, не возвышает его в глазах Андромедова. – Ладно. Иди, бери билет.

– А я уже взял, Герман Петрович, – тоном провинившегося ученика сказал тот. – Извините, пожалуйста, но…

– Взял уже? – Визин резко протянул ему фотографию. – Я передумал. Опять передумал. Я не беру тебя. Ты опасен.

– Герман Петрович! Так ведь я на всякий случай… Билетов потом могло уже не быть. А если бы вы отказали, я сдал бы назад, в кассу…

– Нет, его в самом деле не смутишь! – деланно расходился Визин. – Все у него продумано, все обосновано, на все – ответ! Извольте – он уже взял билет! Он ни минуты не сомневался, что этот безмозглый бродячий тип, этот горе-ученый… Помолчи! Кто про меня растрезвонил по всему городу, про так называемую экспедицию?

– Я не трезвонил, хотите верьте, хотите нет. – Взгляд Андромедова был светлым. – Когда меня спрашивали, я отвечал только то, что знал.

– Что спрашивали?

– Кто вы, откуда и зачем приехали…

– И зачем я приехал?

– Отдохнуть, поработать…

– И прогуляться в компании с тобой до Сонной Мари? С тобой, первооткрывателем!

– Я просто отвечал, что – может быть! Может быть; вы заинтересуетесь… Я конечно, очень хотел, чтобы вы заинтересовались…

– И прислал вырезку из своей газеты. Как ты узнал про меня, адрес лаборатории, прочее?

– Читал. Специализированные журналы, ученые записки… Потом, Герман Петрович, я много кому послал вырезку.

– И нашел одного болвана, который откликнулся?

– Ну зачем, Герман Петрович! Просто я надеялся, что, может быть, вас заинтересует… Человек такой профессии, с-таким именем…

– Да! – вздохнул Визин. – Ты – не Андромедов, нет. Ты – Андромедов.

Ответом было шмыганье носом.

Посмотрели на часы – до отправления автобуса оставалось около получаса. Визин начал выкладывать на скамейку содержимое своего рюкзака. Он действовал несколько истерически – история с этой Полиной-Линой оставила все-таки очень сильное впечатление, она выстраивалась в один ряд с предыдущими «странными случаями», которые начинались телефонным разговором со «службой утешения», а может быть, и еще раньше. И непостижимым образом в тот же ряд норовил сейчас Коля.

– Раз ты все знаешь, был в тайге и так далее, то смотри, смотри, не стесняйся! Так ли «человек с таким именем» экипировался или не так научи его, наивного, научи смехотворного, подскажи, посоветуй, он же темен, смешон, беспомощен, этот кабинетный червь. Может, чего недостает, определенно недостает, так помоги ликвидировать упущение, благо магазины рядышком…

– Да не надо, не надо, Герман Петрович, что вы! – смущенно бормотал Андромедов. – Все у меня есть, все-все, не надо… – Он убежал, – кажется, в зал ожидания, – быстро вернулся, неся брезентовую сумку. – Все-все есть, и у вас все… – Он пристегнул сумку к портфелю, затем достал из нее два ремешка и тоже пристегнул их, и портфель с сумкой образовали внушительных размеров ранец. – Вот! – возбужденно сказал он. – И все тут есть. Ничего больше не надо… Какая интересная папка! – проговорил он, внимательно разглядывая мэтровскую «главную книгу жизни», и наклонился, чтобы прочесть название.

Визин убрал папку.

– Это – одна научная работа… Дана мне на рецензию… Между делом заглядываю… Между гусарствами…

– А-а-а, – протянул Андромедов.

Визин поднял голову и в толпе возле магазина, на той стороне улицы увидел вдруг Тоню. Она заметила его взгляд и замотала головой – это означало, безусловно, что подходить не следует. Визин мгновенно вспомнил про подарок, вскочил и шагнул по направлению к ней, и тогда она отвернулась и быстро пошла прочь.

НАЧАЛО

1

Неухоженная грунтовая дорога вела с холма на холм, и взгляду то и дело открывался величественный таежный пейзаж. Залитые солнцем темные лесистые горбы сменялись блестящими от недавнего короткого дождя рощами; болотистые низины, поросшие чахлым ельником – могучими сосновыми борами, наполненными словно спрессованным желтым светом, Дорога то взбиралась на гору, обнажая широкий лесной горизонт, то устремлялась вниз и извивалась под кронами, и тогда солнечные блики мерцали и слепили.

Скоро Визин устал смотреть и закрыл глаза. Впереди было еще много часов пути, за временем следить не хотелось. Он явственно ощутил, что совсем недавно, с того момента как тронулся автобус, и начался его настоящий отрыв от всегдашнего и привычного. Побег в Долгий Лог и все, что тут произошло, – это было лишь пробным шагом, своего рода опытом, экспериментом, а теперь наступало уже нечто подлинное, бесповоротное, и неведомая, неотступная женщина со сдержанной торжественностью выписала автобусный билет, как будто это был билет не до захолустных Рощей, а до Будущего.

Подобно чему-то далекому, и в этой дали постепенно теряющему четкость очертаний вспоминалось былое – теперь уже в полном смысле былое: спальня Мэтра с дантовской строчкой над дверью; сам Мэтр, лежащий на предсмертном одре и решающий кроссворды; его ужасные слова о том, что любимый ученик был любим потому; что любима была его мать, и лишь по этой причине ученика выделили и всегда выделяли, и он стал тем, чем стал; постепенно отдаляющаяся Тамара, отдаляющаяся дочь; перевернувшее все вверх дном «великое открытие»; прощальные письма и начало побега в аэропорту родного города, когда он старался казаться и себе и другим беспечным фланером. Все это было сейчас далеким былым, может быть, даже более далеким, чем детство, студенчество, чем те три чистых и радужных дня в деревне после защиты докторской диссертации.

Вдаль отодвигался и Долгий Лог – гостиница с ее оригинальной гладильней, отставной председатель, ресторан, базар, бессменный рыбак на озере и даже Тоня, даже Тоня, запретившая подойти к ней на автостанции и оставшаяся без запланированного подарка, Тоня, «безропотная, кроткая и простая», какой никогда прежде не встречал. Но все-таки Долгий Лог не был и не мог еще быть далеким былым, а лишь – по мере удаления от него затягивался мягкой кисеей, которую Визин заметил уже, когда получил от кассирши билет «из рук в руки».

Но незыблемым, ярким настоящим были слова Мэтра про «укус микроба», видение ночного неба с балкона, зеленая девушка в институтском коридоре, «служба утешения», Лина в аэропорту, всепроникающий студент-очкарик, демонологи в тени портала, раздвигающийся самолетный туалет с огромными зеркалами на стенах, извиняющийся репродуктор, диспутанты на передних сиденьях, преобразователи природы на задних и пара справа, сногсшибательная радиограмма, телепат, а затем – удивительный хор из-за стены в гостинице, отключенный говорящий телефон, командировочный агроном в трусах, починяющий утюг и философствующий о псевдомагии цифр, и, наконец, новая Лина-Полина в образе кассирши, способная взглядом остановить автобус. Да, эта линия ощущалась истинным настоящим, каждое звено этой цепи притягивало, лихорадило, напрягало, и Визин знал, – вчера на озере, возле прячущейся в камышах, а затем необъяснимо исчезнувшей мифической Полины его знание лишний раз подтвердилось, – что он пока не готов ни увидеть связей между звеньями, ни истолковать ничего. «Пока» еще длилось, ему не было предназначено завершиться здесь, в Долгом Логу; Визину оставалось только надеяться, что разрешение всему впереди – где-то там, – в Рощах, в Макарове или дальше, – свершится нечто такое, после чего все станет видным, слышным и понятным. Он чувствовал, что к былой жизни возврата нет, не может быть, – ни к далекой былой, ни к близкой, – да он и не хотел никакого возврата, потому что возврат означал бы конец его как человека. И все-таки ему было немного грустно оттого, что так быстро, безжалостно и рьяно отрезано и отброшено то, к чему он прикипел, что было хоть и бессмысленной, хоть и слепой, как он полагал, но изрядной частью его жизни. И кроме того, он испытывал легкий страх: он был одинок и впереди было неведомое.

И еще одно сугубо настоящее занимало его мысли – вот оно, сидит рядом и впервые молчит, потому, может быть, что «человек с именем» закрыл глаза, то есть, не исключено, спит или глубоко задумался, а мешать в таком случае никак не годится; или он молчит потому, что счастлив: сбывается мечта, он движется к Сонной Мари – с пожарниками не удалось, с геологами не удалось, вдруг удастся теперь, главное – не терять веру. Да, Андромедов сейчас, возможно, самое настоящее; он, конечно, налагает дополнительную ответственность, он досаждает; неизвестно, как себя с ним вести, но без него, видимо, в самом деле нельзя.

– Ты говоришь, мы прибудем в девятом часу?

– Да, Герман Петрович.

– Столько трястись…

– Если бы асфальт… И не эти горы-косогоры. И довольно много остановок.

– Ты толкни меня, если какая-нибудь достопримечательность. Валуны там, или еще что… Я не сплю.

– Хорошо.

И – опять, через несколько минут:

– Тебе моя биография, мое положение и прочее такое известны?

– Откуда же, Герман Петрович?

– Значит, расскажу. Надо, чтобы было известно. Раз уж мы с тобой отправились… Надеюсь, ты не воспользуешься этим как журналист.

– Что вы, Герман Петрович…

И – совсем уж бог знает с какой стати:

– Коля, а девушка у тебя есть?

– Нет.

– Я спросил, – извинительно сказал Визин, – потому что… ну, потому что тоже ведь не знаю о тебе ничего.

– Я вам тоже расскажу… А девушка… Один раз мне показалось, что я влюбился. Но потом увидел, что внушил себе это. Так сказать, жажду принял за влагу… Да она бы и не поехала сюда со мной… Мы зачем-то переписываемся. Она заканчивает медицинский. Недавно вышла замуж.

Что-то в его тоне задело Визина, показалось укоряющим, что ли. Вот он, видите ли, какой! Влюбился, но понял, что внушил себе, и отошел. А ты, брат Визин, коллега, встретил Тоню, также внушил себе нечто, увидел, что внушил, но не отошел. Или он неравнодушен к Тоне, или укоряет в моральной неполноценности, или чистоплюйствует. «Или тебе мерещится», – кольнул какой-то желчный визиноид. «Очень хорошо, что он напомнил тебе про моральный багаж, – подал голос следующий. – Так тебе и надо, не будешь лезть к человеку в душу».

– И кассирша Полина, говорят, переписывается с кем-то. – Визин лишь подумал об этом, а как-то само собой сказалось вслух.

– Может быть. – Андромедов или ничего не знал про Полинино личное, или считал неловким говорить; скорее – второе, потому что с его натурой и в условиях Долгого Лога сомнительно не знать, что говорят. – Полина вообще загадочная.

– Чем же она, по-твоему, загадочная?

– Ну, знаете, как бывает. Один сразу весь виден, а у другого все словно занавешено и замаскировано. Мне страшно интересны эти вторые. Полина как раз такая.

– Хм, – сказал Визин. – А как бы ты, Коля, отреагировал, если бы узнал, что я переписываюсь с самим дьяволом, продал ему душу?

– А что? – Андромедов пожал плечами. – Бывает. Бывало, по крайней мере.

– Не испугался бы связаться с таким субъектом?

– Я попытался бы наставить его на путь истины.

– Ты бы, пожалуй, преуспел.

Они засмеялись…

Автобус был забит. Стояли даже в проходе. Преимущественно это были те самые люди, что покупали и продавали на базаре, что толклись на автостанции и бежали потом от ливня. У одних лица были сонными, головы расслабленно мотались, другие о чем-то переговаривались, шептались, третьи спали; несколько подвыпивших норовили ошарашить собеседников подробностями все о том же урагане. То был сельский люд, занятый исключительно своими сельскими делами; сейчас они станут понемногу высаживаться у своих деревушек, чтобы пойти домой, рассказать о своих успехах или неуспехах в райцентре, раздать гостинцы и приняться за те же дела, от которых оторвались, которым у селянина ни конца ни края.

Но ехало и несколько человек явно не местных и не сельских. Они не были, судя по всему, знакомы друг с другом; их лица, сосредоточенные или отрешенные, заметно отличались от местных – и выражением, и цветом, и складом. Одеты они были на визинский манер – дорожно; у иных на коленях стояли корзинки, кошелки или рюкзаки; их можно было принять за грибников, ягодников, просто отпускников, едущих к родственникам или знакомым. Визин обратил на них внимание еще на автостанции, и почему-то ему сразу подумалось, что они никакие не грибники-ягодники, а лишь хотят, чтобы за таковых их принимали.

Вот эта женщина, например, подвязавшая темные с легкой проседью волосы деревенской косынкой, женщина, которую он дважды видел в ресторане, неужели она в самом деле по грибы собралась?.. А этот высокий жилистый старик с изможденным лицом, в вылинявшей до белизны гимнастерке, – разве он местный, хотя и, без сомнения, тоже сельский?.. А этот красивый смущенный юноша-азиат, тоже виденный в ресторане, – что он потерял в здешних краях?.. Или вон та, безучастная ко всему, длинноволосая смуглая девушка с транзистором и лукошком, – она действительно за ягодами?..

Визин заметил, что и аборигены поглядывают на них, – как, впрочем, и на него с Андромедовым, – как на чужаков, не скрывая любопытства; с некоторыми пытаются заговорить, но общения не получается, а девица с транзистором и бровью не повела, когда к ней обратились, словно глухонемая. И теперь, то и дело впадая в полудрему, Визин пытался разобраться, почему не верит этим пассажирам; в сознании мелькали смутные догадки.

Несмотря на раскрытые окна и люки, становилось душно. Дорога повела наверх – все круче и круче; автобус еле тащился и, наконец, на перевале замер.

– Остановка – пятнадцать минут! – объявил шофер и выскочил из кабины.

Пассажиры начали подниматься с мест, выбираться наружу, разбредаться, заваливаться на траву в тень. Несколько человек с вещами потянулись в сторону растрепанной, – видимо, недавним ураганом, – березовой рощицы, за которой виднелись низкие избы.

Панорама отсюда открывалась поистине грандиозная: долина внизу, в противоположной от деревни стороне, скоро переходила в покатое возвышение, создававшее гряду лесистых холмов, за этой грядой шла следующая, за ней новая; волнистые линии холмов, идущие одна за другой а, точнее – одна над другой, разнились цветом, от зеленого до дымчато-фиолетового; местами проглядывали светлые проплешины полей или пастбищ; горячий ветер доносил снизу устойчивые и крепкие запахи цветущих трав и леса. И невозможно было вообразить такой размах и силу, которые бы единым объятием способны были охватить этот мир.

Визин вдруг почувствовал нечто похожее на то, что чувствовал ночью на балконе, и потом, когда проснулся в гостинице и услышал из-за стены хор. Он зажмурился, отвернулся и пошел за автобус, на траву, в спасительную тень, где лежали, полулежали или прогуливались другие пассажиры. Он высмотрел куст в стороне, опустился возле него, затем лег.

– Вам плохо? – шепотом спросил участливый Андромедов. – Как вы себя чувствуете?

– Я чувствую себя насекомо, – вяло отозвался Визин.

– Может быть, высота? Тут за двести тридцать метров.

– Мне достаточно… Кабинетному низинному человеку… Люди гор крепки, они склонны к созерцанию и самоуглублению. А люди кабинетов пишут философские трактаты… Не помню, кто это сказал, а может, никто и не говорил… Высота ни при чем, Коля… Акклиматизация.

– Хотите кофе? И глоток коньяка?

– На такой жаре?

– Поможет, Герман Петрович. Вы побледнели. Может быть, головокружение…

– Никакого головокружения у меня нет. И не было. – Андромедов шмыгнул носом, и Визин добавил: – Вот тебе, я думаю, следовало бы принять. Насморк, да такой запущенный…

– Это, Герман Петрович, привычка. Как и с галстуком. Тетя все пыталась отучить…

– Почему тетя?

– Я у тети рос. Родители рано умерли, ну она и…

– Да. – Визин умолк, в очередной раз пожалев о своем допросе. А галстук-то, что ли, дома позабыл? – Он спросил про галстук, чтобы перевести разговор на другое, но тут объявили посадку, и Визин стал подниматься.

– В лес при галстуке было бы уж слишком! – Андромедов улыбнулся…

Спустились с холма и поехали бором. И сразу стало свежее – автобус бежал резво, в люки и окна хлестал ветер.

– Все-таки удивительно, что мы едем туда, – мечтательно проговорил Андромедов; щеки его алели сильнее обычного.

– Что же удивительного-то? Решили и поехали. Вот само решение – тут разумному, здравомыслящему человеку есть над чем поломать голову.

– Ей богу, Герман Петрович, не знаю, какого разумного и здравомыслящего вы имеете в виду.

– Нормального, Коля. Разве ты не находишь, что предприятие наше попахивает авантюрой?

– Нет! Нисколько!

– Ты купаешься в снах, Коля. И меня втянул.

– Если настоящая жизнь есть сон…

Визин промолчал.

Въехали на территорию, где ураган посвирепствовал особенно сильно. До сих пор попадались только отдельные поломанные деревья или небольшие завалы, а здесь лес лежал почти сплошь – целые гектары искореженных, выдранных с корнями, расщепленных деревьев, горы бурелома; стволы сосен, берез, елей лежали поперек шоссе, висели на спутанных проводах, дыбились друг над другом, подмяв радио– и электроопоры. Все было устлано обломками, щепками, сучьями, листьями, хвоей. Местами невозможно было проехать, и шофер сворачивал в кювет, выезжал на целик, чтобы обогнуть завал.

Попалась небольшая растерзанная деревенька: снесенные крыши, перекрытия, выдранные окна, поваленные стены. Жутко было видеть обезглавленные дома, кровати, шкафы и столы под открытым небом и бродящих вокруг людей с замкнутыми, хмурыми лицами. Больше всего досталось тут самому высокому дому – колхозной конторе: сохранилось, по сути, лишь полконторы, а вторая половина – со столами, стеллажами, агитщитами и плакатами – была разметана по всей деревне; здесь вовсю шли восстановительные работы.

В автобусе притихли – картина удручала; то, что открылось глазам, превосходило все до сих пор рассказанное. На лицах путешественников, вытеснив «грибно-ягодные» выражения, появились озадаченность, испуг – они, конечно, не думали, что на их дороге случится такое омрачение. Только девушка с транзистором ничего, кажется, не заметила.

Прошелестел разговорец:

– Вот силища-то…

– Да, никакого ей не может быть сопротивления.

– Уздечки на нее не наденешь…

– Бесы прошли, – проговорила старая женщина и прилежно перекрестилась.

Когда миновали деревушку, Визин невесело сказал:

– Вот теперь еще и бесы… Как же это Сонная Марь с ее благотворным влиянием допустила такое? Или бесы сильнее?

– Не знаю, – сосредоточенно ответил Андромедов. – Может быть, что-то ей у нас не понравилось.

– Кому «ей»?

– Сонной Мари.

– Так. Марь, стало быть, одушевленное имя существительное.

– Так понятнее, Герман Петрович.

– Что понятнее?

– Ну, все это… Иная реальность, одним словом. К которой наука только-только подбирается.

– А как подберется по-настоящему, так и бесов объяснит? Правильно я мыслю? И они перестанут быть явнонами и пугалами. Как и лешие, и ведьмы, и наши любимые русалочки. Верно?

– Я знаю, Герман Петрович, вам смешны всякие такие мои рассуждения. А также вы думаете, что я дурачусь. Но я не дурачусь. Я – дилетант. Дилетанту, Герман Петрович, во всех отношениях проще! Ему легче фантазировать, его не сдерживают границы знаний и научные законы. Разве не так? Там, где ученый говорит «нельзя», «не может быть», «противоречит здравому смыслу», там дилетанту море по колено – нет для него границ и законов, он их попросту не знает, ему и в голову не приходят никакие «нельзя» и «не может быть». И поэтому, как ни чудно, дилетант в этом плане свободнее ученого. Ну что его связывает-то?.. Конечно, есть и тут пределы. Совсем, например, не обязательно принимать, что Сонная Марь – одушевленное создание. Можно допустить, что ею управляют одушевленные создания.

– Ага. Бесы, значит. Или ины?

– Ну, а что? Как нельзя доказать, что никто не управляет, так нельзя доказать, что управляют. То и другое равно допустимо…

У Визина вдруг похолодело в груди; у него сделалось такое состояние, как будто ему только что развязали глаза, и он увидел, что находится в совершенно незнакомом, ужасном месте. Кто это говорит?! Что он такое слушает?! Какой бред?! И слушает невозмутимо, точно обычный собеседник ведет обычные речи?! И даже готов соглашаться! И придумал про немыслимые звенья немыслимой цепи! И ждет, верит, что какие-то сумасбродные загадки разъяснятся! И мыслит это важным! И едет ведь, едет! – куда, зачем?! уезжает от самого себя, теперь уже окончательно, совсем, навсегда, срывая старые одежды, срывая отчаянно, суматошно, безобразно, вместе с кожей, и чем больней, тем лучше!.. И уже включился визиноид номер такой-то и тычет, больно тычет носом во что-то жестокое, неподдающееся – «да ты вдумайся же, вдумайся, что происходит, вникни, наконец, черт побери, это же все вопиющая, нелепейшая нелепость, Визин, опомнись!» Но тут же – другой визиноид, из противостоящего лагеря, отмахиваясь, как от навязчивого мотива, – «уймись, хватит, решил, мосты сожжены, наступает новая, иная реальность, научись в ней ориентироваться, отринь все, в большой путь надо выходить налегке, то есть голым, оставив привычные одежды и поклажу перед первым же поворотом…»

То был последний его страх, этакое атавистическое чувство, отзвук былого «я», которое до того тщательно пряталось и камуфлировалось, чтобы доказать себе и другим свою последовательность и уравновешенность, и которое теперь стало активно иссякать; противостоящий лагерь – лагерь смятенных, амбициозных и дерзких визиноидов – пошел в решительное наступление, и он, Визин-бывший, безоговорочно сдавался Визину-настоящему, давя внутреннюю дрожь и замешательство, и ему примерещилась благосклонная улыбка Лины. И уже совсем не хотелось спорить с Андромедовым, возражать ему, осаживать его, и не уязвлялось самолюбие от того, что этот без году неделя знакомый молодой человек, имеющий за плечами пшик, а не опыт, осмеливается чуть ли не поучать его.

А Коля разговорился, разошелся, словно спешил наверстать упущенное за несколько часов относительного молчания; он был возбужден, поминутно шмыгал носом и темпераментно жестикулировал.